Переводчик Петербуруского. Про суффикс взявший выходной
Утром дождь, как рассеянный наборщик, переставил в небе буквы и повесил над двором-колодцем объявление, словно вырванный лист из старого учебника грамматики:
«Суффикс -КА берёт выходной. Просьба сохранять спокойствие. Умильность - дозировать».
Трамвай на углу звякнул неодобрительно, и город, как честный редактор, вздохнул: придётся пожить без любимой уменьшительности.
Первой озадачилась булочная «В обмен на сомнения». На витрине мелом было выведено:
«Була горячая. Корица - в наличии».
Я купил булу. Она была цельной, как слово «получится», лишённая привычных ласк и вкусного уменьшения. Мимо пробежали дети, и на ногах у них были не кедики, а честные ботины: шурх-шурх по асфальту, и сразу ясно, сколько дороги в них поместилось.
На рынке за стеклянной стойкой продавец гордо выставил кастрюлю с табло «Греча». Крупа дышала прямым, уверенным паром, как разговор без отступлений. «Берите, - сказал он, - сегодня греча у нас совершенно самостоятельная».
К полудню город освоился с новой прямотой. У пароходной станции объявили прокат «лод», аккуратно подвязанных к причалу. У подворотни, где дежурит Собака с железным тире, на шапочном ряду висело строгое: «Кепами не размахивать». Город держался, но слова ходили будто с выпрямленной спиной, словно с них сняли уютные свитера и выпустили в свет в строгих костюмах.
- Пойдём в Бюро, - нашла меня Собака, - пока кто-нибудь не обиделся на граммату.
Бюро находок и причин пряталось под арочным сводом, где эхо живёт по прописи. На двери мелом: «Суффиксы - в заботе. Обмен обязателен». За столом, как всегда, сидел человек с лицом, в котором уютно отражались чужие окна. Рядом с ним стояла шкатула с надписью «-КА. Технический отпуск». Внутри, на бархатном подкладе, лежала крошечная медная завитуша, усталая, как ночная кассирша в круглосуточном.
- Она… правда устала? - спросил я шёпотом.
- Донельзя, - кивнуло Бюро. - Её таскали куда попало. По делу - ещё ладно. Но люди стали приклеивать её, чтобы смягчить приказ - «сделай-ка», обесценить чужой труд - «поделка», спрятать настоящую просьбу - «передвинь-ка стульчик». Вот она и сказала: «Хватит. Хочу, чтобы меня слышали как нежность, а не как трюк». И взяла отгул.
Собака понюхала воздух и положила своё тире на край стола - мол, возьмите в залог. Бюро улыбнулось одними уголками губ.
- Обмен простой, - сказал человек. - Убираем с этого дня лишнюю умильность, возвращаем словам тихую ответственность. На время отсутствия -ка будем скреплять их чем есть: паузой, подоконным светом и трамвайным «пожалуйста».
Мы вышли. Город зазвучал на новый лад. На лестнице никто не сказал «тише-ка», просто стало тише. В булочной люди делились булой честно, без крошек обиды. На кухнях ужинали гречей, и она была не «бедненькой», а ясной, как чистая тарела. По Неве плыли лоды, и вода кланялась каждой без сюсюканья, как взрослой.
Иногда становилось непривычно и даже больно. Одна женщина в кафе попыталась заказать «пышечку» - и вдруг осеклась, услышав в собственном голосе фальшивую нежность. Она подошла к окну, приложила ладонь к холодному стеклу и сказала просто: «Пышу, пожалуйста». И сразу стало легче - у её слова появился позвоночник.
К вечеру город понял, что соскучился. Не по словесным бантикам, а по той настоящей -ка, которая делает ближе, а не меньше. Мы с Собакой вернулись в Бюро. Там уже собралась целая делегация: на стуле сидела кепа без кокетства, под столом стояли ботины, сухие и честные, в углу ждали лоды, пахнущие рекой. На подоконнике парила миска с гречей - вкусной, потому что прямой.
- Условия возвращения, - объявило Бюро, открывая свой гроссбух. - Раз: перестаём приклеивать -ка к приказам. Два: не называем большие вещи маленькими именами. Три: если нужно тепло, просим город подать оконного света, а не используем «умилюшечки».
Собака подвинула вперёд своё тире: между «раз», «два» и «три» легла удобная дорожка. Из-за двери, где никто не живёт, выехала узкая полоска холодного света - подоконник в миниатюре. Бюро положило её рядом: «Чтобы слова видели вход, а не только украшения».
Тут в дверь постучали. Вошла девочка с косой и пакетом из булочной.
- Я всё утро говорила «була», - призналась она. - А теперь хочу позвать именно булочку. Так будет правильнее. Можно?
-ка в шкатулке шевельнулась, как сонная птица. Бюро ласково кивнуло.
- Можно. Потому что у вас это - не трюк, а нежность. Только обмен: оставьте здесь одну «срочность».
Девочка вытащила из рукава слово «быстро-пребыстро» и опустила его в банку с надписью «На переработу». В комнате потеплело. -ка, аккуратно взятая щипчиками, прыгнула в её слово, и «булочка» зазвенела сахарной пылью. Это была уже не умильность, а близость.
Очередь двинулась. Мужчина с набережной попросил «лодочку», потому что «лода» была ему велика по смыслу - он в первый раз, и ему было страшно. Он получил свою -ка на честном основании. А продавец с рынка, привыкший кричать «гречечка!», покраснел и просто сказал: «Греча». Бюро похвалило его кивком: иногда уважение - это не уменьшать.
Ночью дождь переставил последние буквы и написал в небе одно слово: «Можно». Лестница ответила глубоким «тише», а с шестого этажа, где никто не живёт, выехала длинная пауза - как квитанция за день без суффикса. -ка вернулась в речь людей и предметов - не как бантик, а как тёплая петелька, за которую можно ухватиться пальцем.
С тех пор в городе можно различать настроение на слух.
Если пахнет булой - это хлеб для всех, без лишних нежностей. А если хочется булочки - это про близость, которую нашли.
Если в прихожую вернулись ботинами - это про дорогу, которую одолели. А если зашуршали ботинками - это про то, что домой вернулось детство.
Если на воде нужны лоды - это про силу. А лодочка - про смелость быть новичком.
И если в очереди вдруг услышите «сделайте-ка», мягко положите между словами твёрдое тире. Пусть человек сам увидит, что просит приказом, который притворился лаской. И -ка вернётся туда, где её ждут как нежность, а не как трюк.
Иногда слову нужно снять бантик и стать шире в плечах. Чтобы потом, когда его по-настоящему попросят о тепле, вернуться с «-ка» и обнять.
