День первый
Пошёл уже пятнадцатый год здесь, и я со всей ответственностью могу сказать: мы действительно не стареем. Стоп. Не так. Это начало моего дневника. Первый день, как я его веду. Чёрт знает, сколько я буду этим заниматься и буду ли вообще. Начну с главного — я веду его не для себя. В старых книгах писалось: «Благодарным потомкам…» — и так далее. Нет. Потомки у меня вряд ли будут, а тот, кто найдёт мою писанину… (несколько слов густо зачёркнуто, можно разобрать «сами решайте»). Опять не так. С начала: меня зовут Всеволод Игоревич Кузнецов. Я — бывший студент филологического факультета, бывший переводчик, ныне — проводник. По логике происходящего, можно было бы написать мою должность с большой буквы, но не буду. Хотя бы потому, что я тут не один такой. Нас пятнадцать. Поезд наш, это… (зачёркнуто, с трудом разбирается «полный пи…») пассажирский длинносоставный. Схема, или, как тут говорят, «композиция» — неправильна и проста: семнадцать вагонов. Из них пять купе, десять плацкарта, вагон-ресторан и Склад. Плюс локомотив. Сначала эта гремящая и чадящая дура, потом Склад — там живёт начальник поезда, — потом плацкарт, ресторан и мы. Купейные. «Белая кость», как выражается начальник поезда — Александр Серафимович. (несколько строк зачёркнуто) Хотел бы я глянуть на его деда — назвать ребёнка Серафимом, это надо недюжинный талант иметь. Далее для простоты буду называть его А.С. Ладно, не отвлекаемся.
Суть проста. Я пристроился проводником, когда с работой начался полный швах. Юридические документы в сорок с копейками страниц по пятьдесят рублей за страницу в лучшем случае, да ещё в сжатые сроки… Нет, пролетариат сейчас должен меня люто ненавидеть. Единственное, чем я могу ответить на эту ненависть, — предложить взять и попробовать поработать так самому. И посмотреть на эти потуги. Речь не о том.
(пропущено несколько строк)
Кретин из пятого решил, что будет смешно, если он начнёт кидать петарды в открытое окно. Поздравляю, друг дорогой, ты ссажен на станции в жопе мира. Как же я… (зачёркнуто)
Итак, я решил податься в проводники. Хреновая работа, зато стабильная оплата. Плюс, со знанием английского на моём уровне — никаких проблем с зарубежными гостями, «буде им захочется экзотики», согласно моим наивным мыслям тогда. Меня не взяли. То есть, развернули чуть ли не прямо с порога. Как там было: «недостаточная физическая форма, отсутствие опыта работы с простыми людьми, неподходящий возраст…». Стоп. Возраст. Сейчас мне будет тридцать семь. Да. Я ещё помню. В отличие от некоторых. В общем, я стоял на заплёванном тротуаре, мрачно курил предпоследнюю сигарету и прикидывал свои возможности на поприще розничной торговли всяким дерьмом. И тут ко мне подошёл он. Ей-богу, я не помню, как его звали. Сейчас даже описание стирается из памяти.
Ну почему я не начал записывать раньше!
Неважно. То, что помню: высокий, светловолосый, молодой. Костюм, аккуратная причёска. Кажется, трость. Да, трость-то меня и удивила. Ну какой кретин в две тысячи лохматом году будет ходить с тросточкой? Тем не менее. В общем, он предложил мне помочь. «Походатайствовать», как он выразился. Тогда я ещё верил людям, да… Я согласился. Не смогу передать нашу тогдашнюю беседу, но, в общем, она сводилась к фразам о том, как тяжело интеллигентам в наше время. Через пятнадцать минут я был принят на работу и назначен на поезд номер четырнадцать ноль семь «Санкт-Петербург — Махачкала». Что стоило мне проверить в интернете, есть ли такой вообще? Ничего. А из ничего, как говорил классик, не выйдет ничего.
Продолжу завтра, кажется, кто-то опять напился.
(пропущено несколько строк)
День третий
(несколько строк по-старофранцузски, перевод неоднозначен)
Леди Конклин — приятнейшая особа. Её рассказы о лондонских предместьях достойны быть записаны самым утончённым ценителем словесности…
И вновь я отвлёкся. Итак, поезд. Пожалуй, нет, в данном случае именно Поезд. Четырнадцать ноль семь. Прав, ох как прав был маэстро обыденного ужаса, лишь ошибся на одну цифру… Я думаю, тот, кто читает эти строки, начертанные неверною рукой, уже понял, что ни в какую Махачкалу я не приехал. Опущу подробности первых десятков часов моей работы, хотя бы потому, что мало что из них отложилось в памяти моей.
(несколько строк вычеркнуто, ясно выделяется слово «чёрт»)
…и так каждый раз. Так вот. Мы — в смысле, я, Поезд и прочие — оказались в Америке. Если быть совсем точным — на Диком Западе. За сутки я выучил больше мата на английском языке, чем за все годы учёбы и практики. Но прежде я отправился к начальнику поезда. На тот момент, обалдев от происходивших вокруг меня событий, я не был уверен, что вообще буду общаться именно с ним. Но он был там. В «Стетсоне», при кобуре и кольте в оной, и вообще соответствовал окружающему безумию настолько, насколько это было возможно. Внешне. От него я и узнал, куда попал на самом деле. Наш диалог, с некоторыми купюрами, разумеется, я постараюсь воспроизвести, потому что он-то врезался в мою память навсегда. Никогда не писал подобным образом, но всё же.
Я:
— Где мы и какого чёрта происходит?!!!! (на грани истерики)
А.С.:
— Вы в Поезде, как вам и предначертано, а происходит самое обыденное явление: мы следуем своим маршрутом.
Я:
— Маршрутом? Маршрутом?!!! (далее — попытка рукоприкладства с моей стороны, жестоко пресечённая; с тех пор у меня шрам от пули на левом бедре)
Примерно сорок минут спустя, когда мне остановили кровь и перевязали рану.
А.С.:
— Вы, юноша, вытянули самый счастливый билет своей жизни. Вы в Поезде, более того, вы не пассажир, а работник.
Я:
— (слёзы и сопли) За что?! Почему я? Я не хочу! Верните меня обратно!
А.С.:
— Куда? К вашим бумажкам и графику с девяти до семи? К неудавшейся личной жизни, на которую вы и так наплевали? К ощущению бессилия и безнадёжности?
Я:
— (переставая плакать) Я… нет. Я хочу домой.
А.С.:
— Вы родились в Москве, проживали в Санкт-Петербурге, меняя съёмные квартиры как перчатки. Где ваш дом, юноша? Куда вы так хотели попасть примерно пятнадцать из ваших двадцати двух лет?
Я:
— (в шоке от постановки вопроса) Н… не знаю…
А.С.:
— (холодно) Вот именно. Ваш дом, каким бы он ни был, отныне здесь. Пока вас не разжалуют, разумеется. Нет, если вы будете, как некоторые индивидуумы, пьянствовать, дебоширить, мешать пассажирам и не выполнять свои обязанности…
Я:
— (с отчаянием) Буду! Только отпустите меня!
А.С.:
— (со вздохом) Куда, позвольте мне повториться? Наш Поезд идёт через пространство и время, вы сможете увидеть и услышать здесь то, чего никогда не смог бы прежний Сева Кузнецов. И потом, единственная возможность сойти с этого поезда для вас… (он кивает себе за спину, где складированы свежие, сочащиеся смолой сосновые гробы)
(долгая пауза)
Я:
— (обречённо) И что мне теперь делать?
А.С.:
— (спокойно) Работать, юноша. В пятом купе вашего вагона, кажется, сейчас начнут стрелять по индейцам. Извольте сообщить этим господам, что за разбитые стёкла в вагонах они будут вынуждены выплатить компенсацию, буде стрельба начнётся с их стороны.
И я пошёл работать. А что мне оставалось?
День четвёртый
(несколько строк на старорусском диалекте, перевод неоднозначен)
Понеже… (несколько слов зачёркнуто)
…каждый раз безумно тяжело отходить от соответствия эпохе. Я уже писал, что мы не стареем. Проводники, повар и бармен в Ресторане, А.С.… В первый раз я начал понимать, что эта работа мне по душе, примерно год спустя.
(пропущено несколько строк)
Да что оно, проклято это пятое купе?! За пятнадцать лет я сбился со счёта, сколько неадекватных кретинов в нём проезжало. И почти всегда именно в нём. Ещё третье, бывает, балует, но пятое — это просто сага о неуравновешенности. То пьяные, то сумасшедшие, то цыгане, то выпускники… Нет, я не жалуюсь…
День седьмой
Общался с Ромой Тополевым из соседнего вагона. Говорит, он тут всего четыре года. Странно. Мне казалось, в пятнадцатом проводник не менялся. В общем, Ромка наблюдательный — сказал, что сейчас почти везде проводники сменились. Что у них там происходит? Поговорить, что ли, с А.С.?
День девятый
Шли через Урал. Первопроходцы и шахтёры. Пьют спирт, занюхивают рукавом. Суровейшие люди. Узнал два новых ругательства: «елдыга» и «свербигузка». То бишь, «ворчливый» и «девка, у коей в одном месте свербит».
А.С. говорит, что мне-то можно не волноваться. Мол, народ сдавать начал, которые давно уже в Поезде. Вот и начали… сходить. Странно. Не испытал ни малейшего желания последовать за ними. И дело не в том, что не хочется умирать, — я видел достаточно смертей в нашем составе, чтоб привыкнуть к этой гостье. Кстати, говорят, она Сама ехала как-то. В семнадцатом. Пятое купе. Что они, заговорённые эти пятые?
День одиннадцатый
Ромка говорит — пятое купе во всех купейных особое место. Если ехать в нём достаточно долго, начинает разная ерунда происходить. Попробовать?
Я хотел рассказать историю о том, как я живу здесь, а начинает получаться полноценный дневник. Записи, короткие мысли… впрочем, о чём ещё писать? Я поведал, как попал сюда, кто привёл меня. Возможно, кому-то это поможет в дальнейшем. Возможно, кому-то спасёт жизнь, возможно, даст новый шанс. Не знаю — стоит ли продолжать писать вообще… (несколько строк зачёркнуто, можно разобрать слова «судьба», «путь» и «вашу мать»)
День двадцать седьмой
А.С. был прав: мой дом здесь. Сегодня я понял это со всей отчётливостью. Мои недавние попутчики убедили меня в этом. Впрочем, по порядку.
Я всё же решился проехать пару-тройку остановок в пятом купе, благо вагон был практически пуст и я мог себе позволить бездельничать некоторое время. Мы шли по России конца девятнадцатого — начала двадцатого века. Первый мой попутчик был стар, как может быть стар человек на исходе восьмого десятка лет своей жизни. Он ехал к сыну, который перебрался в столицу и позвал его к себе. Старик трясся от прожитых лет и сдерживаемых слёз: он думал, что сын в большом городе забыл про него. Но оказалось, что тот сделал карьеру и вот теперь оплатил переезд отцу по первому разряду. В своём письме батюшке он велел не брать пожитки, бросать всё и приезжать немедля. Одинокий крестьянин, схоронивший жену и с трудом управлявшийся с оскудевшим хозяйством, был искренне рад, что доживёт свой век рядом с родной кровью. Ему было безумно страшно ехать в Москву, и я сделал ему сладкого чаю с мятой, чтобы слегка успокоить.
На перроне его встречал высокий молодой мужчина в дорогом пальто. Наблюдая за тем, как отец и сын уходят по перрону к Казанскому вокзалу, я вдруг со всей отчётливостью понял, что старик будет счастлив, пусть и недолго, а сына его ожидает сложная, но великая судьба, которая не сгорит в пламени грядущей революции.
Я решил предаться безделью ещё некоторое время, тем более что в охвативших меня эмоциях и знаниях следовало тщательно разобраться.
Далее путь наш пролегал через современный Китай, и под словом «современный» я полагаю то время, в котором я повзрослел. Невероятно красивая юная женщина с тёмными волосами — единственная пассажирка моего вагона на тот момент — вежливо приняла мою просьбу составить ей компанию. На какой-то момент у неё зазвонил мобильный, и она, извинившись, вышла в коридор. Я слышал её спокойный голос, но чувствовал сердцем, что с ней происходит нечто страшное. «Ты не умрёшь», — сказала она кому-то, и в словах её крылась неведомая мне сила. Спустя несколько минут она вернулась и села напротив меня, а я внезапно ощутил биение жизни внутри неё.
— Вы верно догадались, — произнесла она, хоть я не издал и звука.
— Вы в тягости? — спросил я на старый манер, ещё не придя в себя от новых возможностей и недавней смены эпохи.
— О да, — задумчиво ответила моя попутчица и надолго замолчала. Я хотел было уйти, но она внезапно продолжила: — Скажите, вы ведь запоминаете своих пассажиров?
— Да, — ответил я, будучи в замешательстве, после чего постарался прийти в себя и произнёс уже более уверенно: — Особенно сегодняшних. Сегодня, знаете ли, со мной происходит нечто необыкновенное, и я уверен, что запомню этот день. И вас.
— Это хорошо, — она улыбнулась мне тёплой улыбкой, разом и губами, и взглядом. — Когда-нибудь вы встретите человека, похожего на меня. Возможно, это произойдёт очень скоро. Его будут звать Виталий. Скажите ему, что… — она помедлила, — что он всё делает правильно. Ему это поможет.
— Вы знаете, кто я? — слова давались мне с трудом, но всё же я смог выдавить из себя эту фразу.
— Вы — проводник, — спокойно ответила она. — И этого достаточно.
Мы более не разговаривали, но, помогая ей сойти в Пекине, я понимал, что этой женщине открыто гораздо больше, чем мне. Я хотел задать ей столько вопросов, но… не решился.
Теперь я знаю. Я — проводник. Пусть будет так. Сейчас у меня есть маленькая цель: передать некоему Виталию, что он всё делает правильно. Не самая плохая цель, если вдуматься. Надеюсь, со временем появятся новые.
(вырвано несколько страниц)
День сто сорок пятый
Меня вызывает А.С. Говорит — серьёзный разговор. Что, из-за этих проклятых нуворишей в пятом? Ну да, я высказал им несколько слов по поводу того, что с ними будет в ближайшие лет пять. Так не прямо же. Напугал их до колик и ссадил на ближайшей станции. Пьяное быдло с деньгами. Ладно, идём.
До конца тетради (сто сорок семь линованных листов) более текста нет. Последняя запись — другим почерком, чёрными чернилами на обложке, в конце, изнутри.
25 ноября 2015 года
Для этого мира прошло сто девяносто лет. Сколько для меня… не знаю. Не знаю. Я устал считать года и столетия, пролетающие за окном. Одно я знаю наверняка: с моей должностью мальчик справится. Сева начал видеть, начал понимать, начал сочувствовать и не боится влезать в чужие судьбы. А мне… мне пора на покой. Я прожил достаточно, чтоб Судьба явила мне свою милость и предоставила мне этот покой. Не зря я служил ей столько лет.
Я стою на почти заброшенном полустанке, под дождём, где-то вдалеке громыхает гроза, и впереди у меня только одна дорога. Моя. Которую я выберу сам. А мальчик… мальчик справится.
А.С.
Примечание: тетрадь с заглавием 1407 отправить в архив главного управления ФСБ с пометкой «Совершенно Секретно» и «Особо Опасно к прочтению».
На правах рекламы - ссылка на группу автора Корин Холод (сиречь, меня).
