Горячее
Лучшее
Свежее
Подписки
Сообщества
Блоги
Эксперты
Войти
Забыли пароль?
или продолжите с
Создать аккаунт
Регистрируясь, я даю согласие на обработку данных и условия почтовых рассылок.
или
Восстановление пароля
Восстановление пароля
Получить код в Telegram
Войти с Яндекс ID Войти через VK ID
ПромокодыРаботаКурсыРекламаИгрыПополнение Steam
Пикабу Игры +1000 бесплатных онлайн игр Ищите дары леса и готовьте изысканные блюда на лесной ферме с ресторанчиками!

Грибники: дары леса

Фермы, Симуляторы, 2D

Играть

Топ прошлой недели

  • Oskanov Oskanov 9 постов
  • Animalrescueed Animalrescueed 46 постов
  • AlexKud AlexKud 33 поста
Посмотреть весь топ

Лучшие посты недели

Рассылка Пикабу: отправляем самые рейтинговые материалы за 7 дней 🔥

Нажимая «Подписаться», я даю согласие на обработку данных и условия почтовых рассылок.

Спасибо, что подписались!
Пожалуйста, проверьте почту 😊

Помощь Кодекс Пикабу Команда Пикабу Моб. приложение
Правила соцсети О рекомендациях О компании
Промокоды Биг Гик Промокоды Lamoda Промокоды МВидео Промокоды Яндекс Маркет Промокоды Отелло Промокоды Aroma Butik Промокоды Яндекс Путешествия Постила Футбол сегодня
0 просмотренных постов скрыто
6
LyublyuKotikov
LyublyuKotikov
1 год назад
FANFANEWS
Серия ЖЗЛ

Капитаны и священники — о повести Роберта Хайнлайна «Если это будет продолжаться...» (часть 4)⁠⁠

Рассказывает С.В.Голд — переводчик и исследователь творчества американского фантаста.

Капитаны и священники — о повести Роберта Хайнлайна «Если это будет продолжаться...» (часть 1)

Капитаны и священники — о повести Роберта Хайнлайна «Если это будет продолжаться...» (часть 2)

Капитаны и священники — о повести Роберта Хайнлайна «Если это будет продолжаться...» (часть 3)

Помимо упомянутых радикальных изменений сюжета, Хайнлайн произвёл множество более мелких доработок. По-видимому, между 1939-м и 1953-м он прочитал довольно много специфической литературы: «New Ways of War» Тома Винтригема, «Guerrilla Warfare» Берта Янк Леви (и, возможно, одноимённые труды Эрнеста Че Гевары и Мао Цзе Дуна, которые к началу 50-х вышли на английском), и слегка подковался в практических вопросах вооружённых восстаний. В первоначальном варианте повести подготовка к революции мало чем отличается от подготовки предвыборной компании – речь идёт исключительно об агитации и пропаганде, а масоны выступают светлыми эльфами, которым претит физическое насилие. В новой версии появляется плановый террор, ассасины, вооружённый захват телевизионных ретрансляторов и упоминания о чистке рядов подпольщиков, и, в частности, о печальной участи тех, кто не прошёл проверки при приёме в Ложу. Кстати, сама роль масонов в новой схеме восстания была уменьшена – в прежнем варианте революцию подготовила и осуществила исключительно масонская Ложа. В новом варианте масоны лишь одна из движущих сил Революции, которая организует переворот в кооперации с другими группами, возглавляет восстание, а затем отходит в тень, дистанцируясь от прямого руководства новыми гражданскими структурами. В исходном варианте масоны никому отдавать завоёванную власть не собирались. В ходе правок, касающихся военной организации подпольщиков, Хайнлайн вытер пару примечательных абзацев, которых ей-богу жалко:

«…добавьте к этому тот факт, что все революционеры, почти без исключения, были сильными индивидуалистами, как правило, одарённые умом. Можно догадаться, как трудно было превратить их в дисциплинированных солдат. Но если бы они не были такими, какими есть, они бы не стали революционерами».

А ещё Хайнлайн провёл основательную ревизию гаджетов, упомянутых в повести. Так, например, её герои носили электронные часы на пальце, их ход автоматически синхронизировался с сигналами точного времени, посылаемыми из Военно-морской обсерватории. Если задуматься, часы на пальцах попадаются и в других произведениях Хайнлайна, но там они избежали ревизии. Возможно, в данном случае Боб изымал вовсе не часы, а Обсерваторию ВМФ. Это место, куда он изначально стремился, поступая в Академию в Аннаполисе. Ведь поначалу Бобби вовсе не хотел быть моряком, он хотел стать астрономом и выбрал этот кружной путь к цели, потому что другие варианты были ему не по карману. Вполне возможно, что Хайнлайн смахнул со стола обсерваторию ВМФ, как слишком личную деталь, а заодно прихватил и часики.

Устранён забавный эпизод с заворачиванием в асбестовую ткань при прыжке из ракеты – при работающем двигателе герой неминуемо должен был пролететь через факел, поэтому пришлось придумывать асбестовый чехол на кресло пилота, а кроме того, пришлось поднимать ракету в стратосферу, чтобы встречный поток воздуха не разрезал парашютиста о дверной косяк. В пересмотренном варианте Хайнлайн предложил более изящное решение: использовал для прыжка верхнюю часть дуги траектории, где происходит максимальное замедление скорости и отсечка факела.

Переписывая текст, Хайнлайн наверняка не выпускал из рук логарифмическую линейку, главный рабочий инструмент писателя-фантаста. Все числовые параметры повести были изменены: число двигателей скутера, вероятность победы восстания и т.п. Всё, вплоть до числа датчиков детектора лжи инквизиции.

Эти мелкие изменения любопытны, временами забавны, но они мало что меняют в повести. Гораздо любопытнее то, что не подверглось изменениям: в новой версии повести Хайнлайн не стал отменять цензурные правки Джона Кэмпбелла. Все критики, как один твердят о том, что «писатель освободился от жёстких рамок журнальной публикации в вопросах секса…» и так далее и тому подобное. Возможно, в вопросах секса Хайнлайн действительно от чего-то там освободился. Но в том, что касается вопросов религии, в том, что может коснуться существующих религиозных институтов, он по-прежнему предельно осторожен. Думаю, в этом он оказался прав. За тринадцать лет, прошедших с момента журнальной публикации, американское общество начало меняться, но тринадцать лет – слишком малый срок, чтобы что-то изменилось кардинально. Ещё через тринадцать лет из-за одной неосторожной фразы одного волосатого музыканта весь Юг запылал кострами из пластинок популярной группы, а продюсеру пришлось отменять их выступления в Библейском поясе. Так что Хайнлайн вполне трезво оценивал целевую аудиторию и не стал подымать из черновиков то, что теперь останется в них навсегда.

Книга с переработанным вариантом повести вышла в декабре 1953 года под названием «Революция 2100 года». Название более чем странное, эта дата никак не соответствуют хронологии «Истории Будущего». Хайнлайн предлагал варианты «Гимн перед битвой» (спустя полвека Джон Ринго напишет роман под таким названием, отдав должное Грандмастеру), «Мятеж в Раю» и т.п., но Тед Дикти, редактор «Shasta», озаглавил том «Revolt in 2100», проигнорировав мнение автора. Это была одна из типичных выходок «Шасты». В книгу вошла повесть «Если это будет продолжаться», короткая новелла «Ковентри» и рассказ «Неудачник» – все выстроены в хронологической последовательности. Как видим, к третьему тому «Истории» Хайнлайн окончательно утратил весь первоначальный энтузиазм по поводу заполнения белых пятен диаграммы. Он отлично поработал над первыми двумя томами («Человек, который продал Луну» и «Зелёные холмы Земли») но уже на момент выхода второй книги их отношения с издательством перешли в сугубо юридическую плоскость. Если верить всему, что об этом написано, Эрл Коршак оказался необязательным партнёром, из тех, что мгновенно забывают свои обещания, хронически не соблюдают договоров, в одностороннем порядке сдвигают сроки, забыв вас об этом предупредить, и, вдобавок, достают всех ночными звонками, потому что лишь по ночам они вспоминают какие-то важные вещи. У машины бизнеса Коршака было только два режима работы: полный стоп и аварийный, когда всё нужно было сделать ещё вчера. Хайнлайн придумал для выбешивающих выходок издателя термин «korshaking». Собственный адвокат фирмы был в шоке от того, как Коршак вёл дела со своими партнёрами. Кроме того, Коршак был скуп на роялти по своим изданиям, и продавал вторичные права на сборники рассказов Хайнлайна, не выплачивая автору ни цента.

Поэтому третий том «Истории будущего» в итоге был просто собран «из того, что было», Хайнлайн добавил в содержание послесловие «Повесть о ненаписанных повестях», в котором посетовал о том, что никогда не напишет ни «Каменную подушку», ни «Шелест его крыльев», «потому что ему очень не нравится Неемия Скаддер». На самом деле ему очень не нравился совсем другой человек – Эрл Мелвин Коршак. Но написать этого в послесловии, он, конечно же, не мог. И при всём при этом, третий том «Шасты» оказался самым толстым. Скорее всего, ни «Подушка», ни «Крылья» в него бы уже не поместились.

Альянс с «Шастой» завершился на четвёртом томе – Хайнлайн переписал «Детей Мафусаила», но на «Da Capo» сломался. «Я никогда не допишу Da Capo, в любом случае, я слишком устал от этой серии и, разумеется, не собираюсь подписывать контракт на этот том» написал Хайнлайн своему литагенту в феврале 1955 года. Разорвать контракт с «Шастой» в судебном порядке оказалось слишком накладно. Сделка с Коршаком закончилась автоматически: «Шаста» на целый год задержала выплату сумм по контракту и они были аннулированы. В 1957 году издательство «Шаста» выпустило последнюю книгу, а годом позже прекратило своё существование. Всего Коршак успел выпустить пару десятков книг таких известных авторов, как Лейнстер, Ван Вогт, Браун и др. Скорее всего, Коршак их тоже кинул на бабки, но ухитрился избежать банкротства и остаться при своих, уважаемым членом фэндома.

Erle Korshak (1923-2021)

Erle Korshak (1923-2021)

Переработанных для «Шасты» «Детей Мафусаила», после того как Хайнлайн выцарапал права обратно, напечатало уже другое издательство.

В проект «Истории Будущего» Хайнлайн привлёк своего любимого художника, Хьюберта Роджерса, все обложки для «Шасты» сделал он. Это была одна из последних работ художника в этом жанре – по завершению проекта он переключился на пейзажную живопись, оставив фантастику.

Странно тасуется эта колода карт. Хайнлайна иллюстрировали самые разные фант-графики, в том числе величайшие художники своего времени – Фрис, Эмшвиллер, Финлей, Ван Донген, Уэлан. Оригиналы, с которых делались обложки, рвали из рук на Ворлдконовских аукционах:

ДисКон, 1963. Продаётся «Дорога доблести» Эда Эмшвиллера

ДисКон, 1963. Продаётся «Дорога доблести» Эда Эмшвиллера

ТриКон, 1966. Харлан Эллисон объявляет покупателя на «Дверь в лето» Келли Фриса

ТриКон, 1966. Харлан Эллисон объявляет покупателя на «Дверь в лето» Келли Фриса

Но Хайнлайн никому не писал таких проникновенных писем, как крепкой посредственности Хьюберту Роджерсу. «Таков поэт: как Аквилон, что хочет, то и носит он» © Наше Всё.

Хьюберт не слишком напрягался, выбирая тему для обложки «Революции» - он просто переработал свою старую журнальную иллюстрацию из «Astounding».

1953, «Shasta». Художник Hubert Rogers

1953, «Shasta». Художник Hubert Rogers

1940, «Astounding Science Fiction», № 03. Художник Hubert Rogers

1940, «Astounding Science Fiction», № 03. Художник Hubert Rogers

Как видим, немецкую каску заменил колпак инквизитора, а герой отказался от пиджака и галстука. В отличие от журнальной версии с озабоченным коммивояжёром, у него тут довольно лукавое выражение лица, не совсем понимаю, что оно означает. Электронные орбиты знаменуют наступление атомной эры. На суперобложке они украшают корешок книги:

1953, «Shasta». Художник Hubert Rogers

1953, «Shasta». Художник Hubert Rogers

Как и предыдущие два тома, форзац «Революции» украсила диаграмма Истории Будущего.

1950-1953, «Shasta». «The Man Who Sold the Moon», «The Green Hills of Earth», «Revolt in 2100»

1950-1953, «Shasta». «The Man Who Sold the Moon», «The Green Hills of Earth», «Revolt in 2100»

На этом, собственно, все графические изыски «Революции» в «Шасте» заканчиваются, и далее речь пойдёт о переизданиях. Однако на этом не заканчивается история повести, ей предстоит пережить ещё парочку трансформаций. но о них позднее.

10.Баракабама и другие

Уже в 50-х вторичные права на сборник «Революция 2100 года» выкупила компания «New American Library», и книга начала выходить под лэйблом репринта «Signet». Права продлялись вплоть до конца семидесятых, и сигнетовские мягкие обложки наводнили весь североамериканский рынок. У них были низкие цены, качественные переплёты и огромные суммарные тиражи, так что «сигнетов» до сих пор полным-полно на всех торговых площадках, и россыпью, и даже в коробочках. Естественно, оформление книг на протяжении 20 лет не могло оставаться прежним. Менялся дизайн, менялись картинки на обложках. В разное время их создавали три художника: два известных и один гениальный. Первым за дело взялся Stanley Meltzoff.

1955, «Signet». Художник Stanley Meltzoff

1955, «Signet». Художник Stanley Meltzoff

Из трёх вариантов его обложка оказалась самой долговечной. «Signet» несколько раз менял дизайн (каждый раз повышая цену на 10-15 центов), но картинка оставалась прежней:

«Signet» 1955, 1959, 1965, 1968

«Signet» 1955, 1959, 1965, 1968

Куда бы ни перемещалась картинка по обложке, на ней неизменно можно было увидеть горящий город, Неемию Скаддера на гигантском уличном экране, вооружённых повстанцев и сладкую парочку на переднем плане…

– Обопритесь на меня, гражданин, я отведу вас в медсанбат!
– Спасибо, сестра! Кстати, классное мини, где достала?

Вопрос о том, откуда в стране победившей теократии могла появиться красная плиссированная мини-юбка, оставим на совести художника. Гораздо интереснее то, что изображено на заднем плане, этот огромный уличный телеэкран. Потому что красную мини-юбку художник мог увидеть в любом кабаре, а вот такие уличные телеэкраны в 1955-м году отсутствовали на планете как класс. Ведь первые наружные дисплеи-табло появились лишь к концу 50-х. Это были громоздкие, чисто механические конструкции. Передняя часть экрана состояла из дырок, на задней части были нарисованы белые кружочки, а перед каждым из них поднимались или опускались индивидуальные шторки, меняя цвет «пикселя» с белого на чёрный и обратно. В 1968-м году шторки и кружочки заменили электрические лампочки, но эти экраны по-прежнему показывали лишь текст или слегка анимированное чёрно-белое изображение. Только в 80-х лампочки накаливания сменили цветные люминесцентные лампы, и появилась возможность выводить на экран настоящую цветную картинку, но и тогда это было слишком дорогое удовольствие, чтобы крутить на этих экранах обычные телетрансляции. Настоящие уличные телевизионные панели на светодиодах появились лишь в 2001 году. Так что Стэнли рисовал свой экран чисто из головы, а в голове у него были только американские drive-in, кинотеатры под открытым небом. И если присмотреться, это он и есть, здоровенная тряпка, на которую проецируется изображение Пророка.

Дорисовать на ней растровые полосы Стэнли, конечно же, не додумался, поэтому никаких ассоциаций с телевизором его картинка не вызывает. Что ж, не так-то просто нарисовать гаджет, который появится лишь полвека спустя. Однако Мельцоф отнюдь не полный бездарь. Например, он очень грамотно выстроил сюжет обложки, и все художники, которым после него выпало рисовать обложки сборника «Revolt in 2100», так или иначе перепевали две главные темы, определённые Стэнли: Пророк на уличном экране и городские повстанцы.

А ещё Стэнли Мельцоф взаправду сумел заглянуть в далёкое будущее – оказывается (на пару с Хайнлайном) он заложил в этой картинке определённый культурный паттерн, который оказался востребован в наши дни. Напомню, что в своё время Джон Кэмпбелл писал о повести «Если это будет продолжаться…»: «Культурные паттерны со временем меняются; одно из «изобретений» Хайнлайна заключается в том, что этот факт можно использовать при написании историй». Знал бы Джон, что именно в этой книге и на её обложке присутствует вполне реальный культурный паттерн будущего века, или, выражаясь современным языком, мемчик. Он пролежал, никем не замеченный, до 2012 года, а потом выпрыгнул в сеть, как чорт из коробочки. Конечно, не обошлось без некоторой помощи фотошопа:

Или совсем лобовой вариант:

Если вы подзабыли недавнюю американскую историю, то я напомню, что вместо Неемии Скаддера с экрана на нас глядит 44-й Президент США Барак Обама. Это та самая баракабама, «кто гадит в наших парадных и тошнит в вагонах метро» ©. Именно он пришёл к власти в Штатах в 2012 году – в то самое время, когда во Вселенной Хайнлайна Президентом был избран Неемия Скаддер.

Политическая «актуализация» повести Хайнлайна не ограничилась одним вышеприведённым визуальным мемом. Четыре года спустя, в год очередных выборов, публицисты снова заговорили о «кошмарном сценарии Хайнлайна», только вместо Барака Обамы на этот раз склоняли имя Дональда Трампа. А в 2017 году писатель-фантаст Дэвид Брин разразился в своём бложике целой речью, в которой заявил, что «История Будущего Хайнлайна сбывается на наших глазах». Он обильно цитировал и повесть, и «Повесть о ненаписанных повестях», пытаясь доказать, что сценарий прихода к власти Неемии Скаддера точь-в-точь списан с нынешней ситуации США. Не знаю, что там американцы пишут про нынешнего Президента сейчас, но, подозреваю, ещё какое-то время то одна, то другая партия будут пристраивать Хайнлайна на свои знамёна и, прикрываясь цитатами из повести, станут обзывать своих оппонентов «скаддеритами».

Следующим художником, который рисовал обложку к «Революции», был гениальный Жене Шафран:

1970, «Signet». Художник Gene Szafran

1970, «Signet». Художник Gene Szafran

На картинке его фирменная трёхслойная композиция с Ангелами, Девственницами и Пророком на хроматографическом фоне. Пурпурный цвет, как известно, символизирует с одной стороны любовь, с другой – власть, так что Жене использовал его во всех смыслах по максимуму.

У этой обложки интересна не только лицевая, но и обратная сторона, там, где «Signet» помещал аннотации:

«ПОЛЕ БИТВЫ БУДУЩЕГО: 2100 год н.э. Соединёнными Штатами правит злобный Диктатор…» Как видим, издатель попытался связать между собой сюжет повести и название книги. Хорошая попытка – для тех, кто не видел диаграмму Истории Будущего. С этой обложкой вышли четыре или пять тиражей, а в 1979 году эстафету принял третий художник, Винсент Ди Фейт.

1979, «Signet». Художник Vincent Di Fate

1979, «Signet». Художник Vincent Di Fate

Оригинал картинки:

Винсент, в отличие от сюрного многослойного Жене, в своих работах весьма прямолинеен и конкретен. У него очень брутальные герои, а тематика отсылает к комиксам 30-х годов прошлого века. Для «Signet» он нарисовал целую плеяду суперменов в длинных плащах, красных труселях и острых «макаровских» воротниках. Воротник и плащ присутствуют и на этой картинке, но изображено тут явно духовное лицо, так что красные труселя остались за кадром. Думаю, перед нами сам Пророк – ведь Мастер масонской Ложи надел бы фартук и шляпу. А ещё мне кажется, что этот Пророк – чернокожий. Хотя, это может быть, в принципе, кто угодно, картинка достаточно универсальна. Но если её поместить на обложку «Фригольда Фарнхэма», она будет смотреться там вполне уместно.

Когда в 1986 году издательство Baen Books начало выпускать сс Хайнлайна, они пригласили рисовать обложки некоего Джона Мелоу. Мне кажется, этот Мелоу в своих картинках с некоторой долей юмора косплеил работы Ди Фейта. Сравните две картинки:

«За этим горизонтом», «Signet», 1979. Художник Vincent Di Fate

«За этим горизонтом», «Signet», 1979. Художник Vincent Di Fate

«Дети Мафусаила», «Baen», 1986. Художник John Melo

«Дети Мафусаила», «Baen», 1986. Художник John Melo

Для «Революции 2100» Джон нарисовал вот такую парочку:

1986, «Baen». Художник John Melo.

1986, «Baen». Художник John Melo.

Пожалуй, из всех обложек «Революции», именно эта наиболее соответствует содержанию повести: бравый глуповатый герой в кирасе и женщина, для которой эта кираса не стала серьёзным препятствием. По-моему, очень удачное сочетание фактуры и символизма.

Но я что-то отвлёкся на революционеров, а хотелось бы сначала закрыть тему телепророков на обложках «Революции». Начиная с Миллениума, художники разных стран (вот чисто дети малые!) бросились подрисовывать на обложки разных баракабам в рамках политической «актуализации» повести.

Финское издание 2000 года украсила фигура главы католической церкви:

2000, «Book Studio». Серия «Galaxy SciFi» № 20. Художник неизвестен

2000, «Book Studio». Серия «Galaxy SciFi» № 20. Художник неизвестен

Подпись под экраном «SWNF – Sparrow Will Not Fall» – это название новостного канала из повести (на самом деле в оригинале он назывался «No Sparrow Shall Fall», видимо, художник сделал обратный перевод с финского на английский). А на экране (обратите внимание, на этот раз там есть растровые полосы) мы видим кого-то очень похожего на Папу Римского Иоанна Павла II (актуальный Папа на тот год). К сожалению, подходящих фото с ним я что-то не нашёл, на доступных в сети он либо с поднятыми руками, но без красной столы на плечах, либо в красной столе, но без рук. Есть, правда, удачное совпадение жеста и облачения у следующего Папы, Бенедикта XVI:

Думаю, сходство с финской обложкой очевидно. В общем, Джон Кэмпбелл напрасно пытался напустить туман и рассказывал про «ложный культ». Горячие финские парни решительно посрывали все маски и назвали вещи своими именами: Неемия Скаддер – агент Ватикана, сказали они. Точка. В этом, кстати, есть определённый резон. Если предположить, что Неемия был не какой-то абстрактный «фундаменталист», а вполне конкретный католик, то вся предыстория Второй Американской Революции выглядит в новом свете: на фоне экономического и духовного кризиса американские протестанты оказались вытеснены католиками, получившими экономическую и идеологическую поддержку из Ватикана. Что-то вроде польской «революции» 80-х, только в более крупном масштабе. Власть Пророков вполне могла поддерживать тесные отношения с Ватиканом, а Ватикан мог официально признать Неемию Скаддера святым. Это также объясняет, почему главный герой уверен, что в Англии (где позиции католиков слабы) живут каннибалы, а Рим в негативном ключе не упоминается. Это проливает новый свет на международное положение Нового Иерусалима. И это же, возможно, объясняет, почему к 2100 году на Земле вообще не осталось католиков (см. «Фрайди» и другие поздние романы). Если Римская церковь была внешней опорой Американской Теократии, то изгнание католиков с Американского континента могло быть только началом. С падением железного занавеса информация о проделках Пророков распространилась по планете и могла вызвать антикатолические настроения. Но это, конечно же, чистая конспирология, которая в дребезги разбивается одним упоминанием Католического Легиона в рядах повстанцев (если, конечно, он не был туда дописан специально, чтобы усыпить бдительность католички Кей Таррант).

Но христианство – не единственная мировая религия. На Ближнем Востоке водятся свои баракабамы и свои художники, которые пытаются адаптировать классику к местным условиям. Так, например, на последнем турецком издании «Революции» обложку украсил весьма колоритный ближневосточный бородач:

Подобные картинки я имел удовольствие наблюдать в 70-х – на афишах в одном сельском клубе. Местный художник, находясь в творческом угаре, создавал незабываемые сочетания цветов и форм. Турецкие художники тоже испытывают слабость к киноафишам и не чураются перерисовывать с них на обложки для местных книг. Не исключено, что и эту картинку они потырили с какой-нибудь киноафиши. Жаль, изображение размыто, но на голове Пророка явно что-то ближневосточное, наподобие куфии. На обычную арафатку не похоже, я такую штуку видел то ли на арабском шейхе, то ли на Лоуренсе Аравийском. Что не исключает варианта скверно перерисованной шапки Мономаха. Но кем бы ни прикидывались презренные скаддериты, Аллах найдёт и покарает неверных.

А теперь посмотрим французский вариант раскрытия темы. В одной из глав я уже писал о замечательной серии издательства «OPTA», которая выходила с 1967 по 1974 год. Серия «Les classiques de la Science Fiction» была чем-то вроде советской «Библиотеки Всемирной Литературы», только вошла в эту «всемирку» исключительно фантастическая литература. Хайнлайну в этой серии были посвящены тома №№ 10, 16, 28, 29 и 47. 10-й и 16-й тома вместили в себя «Историю Будущего». В первый вошли сборники «Человек, который продал Луну» и «Зелёные холмы Земли». Предваряла цикл очень неплохая статья Сэма Московица, нашлось место и диаграмме Истории. «Революция», «Пасынки» и «Дети Мафусаила» вошли во второй том.

1969, «OPTA»

1969, «OPTA»

Суперобложки, в отличие от «всемирки», в этом издании весьма бюджетные и невзрачные, и я их не буду показывать, зато есть рисованный форзац:

1969, «OPTA». Художник Pierre Koernig.

1969, «OPTA». Художник Pierre Koernig.

Левый верхний уголок посвящён сюжету «Если это будет продолжаться…» Фантазия художника породила Пророка с посохом, собор и человеческий хаос вокруг, смахивающий на зомби-апокалипсис.

Продолжение следует

Источник: https://swgold.livejournal.com/271873.html

Показать полностью 25
Книги Фантастика Антиутопия Биография Роберт Хайнлайн Писатели Фантасты Литературоведение Теократия Религия Революция Масоны Длиннопост
0
8
LyublyuKotikov
LyublyuKotikov
1 год назад
FANFANEWS
Серия ЖЗЛ

Капитаны и священники — о повести Роберта Хайнлайна «Если это будет продолжаться...» (часть 3)⁠⁠

Рассказывает С.В.Голд — переводчик и исследователь творчества американского фантаста.

Капитаны и священники — о повести Роберта Хайнлайна «Если это будет продолжаться...» (часть 1)

Капитаны и священники — о повести Роберта Хайнлайна «Если это будет продолжаться...» (часть 2)

Обложка журнала, разумеется, вызвала волну критики (качество бумаги и переплёта читатели палп-журналов не обсуждали), сухопутный дредноут в виде танка времён Первой Мировой попахивал анахронизмом. Хайнлайн счёл своим долгом поддержать художника:

3 февраля 1940: Роберт Э. Хайнлайн – Хьюберту Роджерсу
Дорогой мистер Роджерс:
Позвольте выразить, как сильно мне понравились и как высоко я оценил ваши иллюстрации к моей истории «Если это будет продолжаться…». Обложка прекрасна; я восхищён и композицией, и цветовым решением. Но особенно меня восхитило поразительно драматичное исполнение титульного листа, выполненное в черно-белом цвете без каких-либо особых действий с картинкой. Для меня это портрет Зебадии, человека, как вы помните, гораздо большей силы характера, чем герой.
Я видел в фан-бюллетене, как какой-то военный раскритиковал конструкцию, которую вы придали танку, и заявил, что полевая артиллерия может разнести его вдребезги. Я с этим не согласен. По профессии я инженер-артиллерист, пушки – это мой бизнес. Полевая артиллерия бесполезна против такого танка. Вы указали (по сравнению с ходовыми цифрами) толщину брони не менее двенадцати дюймов. Чтобы повредить такой корабль, потребовался бы чрезвычайно удачный выстрел из орудия такого же калибра.
С нетерпением жду ваших иллюстраций ко второй части.

Искренне ваш
Роберт Э. Хайнлайн

Их сотрудничество продолжалось до середины 50-х, пока Роджерс не распрощался с фантастикой. Письма Роберта Хьюберту переполнены медоточивой лестью и прямо-таки щенячьим восторгом от общения с Настоящим Художником. Хайнлайн несколько раз пытался научиться рисовать (он брал уроки и даже поотирался в 20-е среди богемной тусовки в Гринвич-Виллидже), но мало чего достиг, поэтому художники остались для него недосягаемым идеалом – за исключением всяких абстракционистов-сюрреалистов, о которых он был не слишком высокого мнения.

Ещё одна иллюстрация – сцена допроса Лайла в Инквизиции, на этом эпизоде отметились все художники, которые работали с повестью.

1940 «Astounding Science Fiction», № 02. Художник Hubert Rogers

1940 «Astounding Science Fiction», № 02. Художник Hubert Rogers

Графический дисплей детектора лжи на стене какой-то уж слишком графический. Мне кажется, Хайнлайн описывал нечто более близкое к современной цифровой технике. В общем, так себе картинка, в ней интересно только композиционное решение. Его можно будет сравнить с работами других авторов.

В мартовском номере, который с нетерпением ждал Хайнлайн, была точно такая же заставка с Ангелом Господним и много-много техники:

1940 «Astounding Science Fiction», № 03. Художник Hubert Rogers

1940 «Astounding Science Fiction», № 03. Художник Hubert Rogers

Любезно предоставленный спецслужбами скуттер под окном.

1940 «Astounding Science Fiction», № 03. Художник Hubert Rogers

1940 «Astounding Science Fiction», № 03. Художник Hubert Rogers

Он же в полёте. Мне кажется, число иллюминаторов зашкаливает. По тексту это была небольшая одноместная машинка.

1940 «Astounding Science Fiction», № 03. Художник Hubert Rogers

1940 «Astounding Science Fiction», № 03. Художник Hubert Rogers

И вот драматический прыжок из стратосферы. Инверсионный след от подошв Джона должен меня впечатлять. Но что-то не впечатляет. Перекошенный горизонт плохо читается, поэтому впечатление от картинки смазывается, она рассыпается на несогласованные детали. Их приходится собирать в единое целое умом, чтобы убедиться, что здесь всё изображено верно и соответствует фактуре повести.

Но была во втором номере и вполне пристойная картинка – миниатюрка на четверть полосы, которую можно описать одним словом «паранойя».

1940 «Astounding Science Fiction», № 03. Художник Hubert Rogers

1940 «Astounding Science Fiction», № 03. Художник Hubert Rogers

К сожалению, кто-то проделал дырку в бумаге и часть головы утрачена. Стоило бы, конечно, поискать другой скан в сети, но патина времени, моно но аварэ, имеет свою особую ценность.

Завершает публикацию совершенно шаблонная плашка, которую мог нарисовать кто угодно. Раскройте любой томик серии «Stella» – там таких полно, а есть и намного интереснее.

1940 «Astounding Science Fiction», № 03. Художник Hubert Rogers

1940 «Astounding Science Fiction», № 03. Художник Hubert Rogers

Хайнлайн высоко ценил работы Роджерса и украсил ими свой рабочий кабинет, когда наконец-то устроил его в доме на Лукаут-Маунтин авеню, 8777:

Нет, вы только посмотрите на это лицо – кто-нибудь видит в нём хотя бы тень Грандмастера Золотого Века фантастики?

08.Фэндом, футурианцы и фьючер хистори

Выход повести Хайнлайна в «Astounding», конечно, создал важный прецедент для публикаций на данную тему, но и сама тема к этому времени уже назрела. К тому моменту, как Хайнлайн закончил «Лозу и смоковницу», в столе Кэмпбелла уже лежал рассказ юного Айзека Азимова на религиозную тему «Pilgrimage» («Паломничество»). Сначала Джон придерживал его, не желая публиковать две вещи на рискованную тему в короткий промежуток времени (это могли посчитать тенденцией), а затем, поразмыслив, и вовсе отверг «Паломничество». Повесть Хайнлайна в итоге «выстрелила», её приём у читателей был в основном положительный. Когда через пару лет Фриц Лейбер прислал свой роман «Мрак, сомкнись!», Кэмпбелл уже не испытывал сомнений – атмосфера явно менялась к лучшему.

Надо отметить, что среди читателей «Astounding» повесть Хайнлайна котировалась ниже, чем «Слэн» Ван Вогта или «Окончательное затмение» Хаббарда. К моменту публикации повести Хайнлайн напечатал только четыре рассказа: «Линия жизни» и «Неудачник», вышли в том же «Astounding», миниатюрка «Хайль!/Успешная операция» – в фэнзине Рэя Брэдбери. Четвёртой публикацией был «Реквием», рассказ не типичный для «Astounding» (Кэмпбелл взял его в качестве эксперимента, проверить, как на него отреагируют читатели). Но, несмотря на скромное портфолио, у Хайнлайна появился свой фан-клуб. Первым в этот клуб записался Айзек Азимов – сразу после «Линии жизни», затем подтянулся Вилли Лей и другие. В июне 1940 года, когда Хайнлайн был в Нью-Йорке, его пригласили в Лигу Научной Фантастики Куинса, поговорить о «Если это будет продолжаться…». Формирующийся американский фэндом заметил писателя, а писатель обнаружил существование фэндома.

Конечно, с Форрестом Аккерманом, например, Боб познакомился уже давно, столкнувшись с ним в книжном магазине. Форрест познакомил Боба с Фредом Полом, и у них завязались деловые отношения, но это были чисто личные связи. С организованным фэндомом Хайнлайн до сих пор дела не имел. Лиги Научной Фантастики кучковались вблизи Восточного побережья, а Хайнлайн жил на Западном. И вот они пересеклись, Хайнлайн и Лига Научной Фантастики Куинса или QSFL, как её называли (столичные жители вечно куда-то торопятся, а американцы к тому же обожают изъясняться аббревиатурами, видимо, сказывается ностальгия по школьным годам, когда классы хором скандируют азбуку: «Эй Би Си Ди…»).

Лиги Научной Фантастики – сиротливое детище отца-основателя американской сай-фай Хьюго Гернсбека. Гернсбек организовал их в 1934-м на базе своего журнала «Wonder Stories», чтобы укрепить его аудиторию. О том, чтобы регулировать и постоянно спонсировать это движение речи не шло. Вскоре лафа закончилась, а обманутые лигионеры стали через суд требовать деньги с отца-основателя. Но значки Лиги и её сертификаты остались на руках у счастливых обладателей, а идея организации проникла в массы читателей. После того, как в 1936 году лавочку SFL прикрыли, некоторые территориальные Лиги ухитрились выжить, они самоорганизовались и превратились в центры кристаллизации будущего американского фэндома. И всё же в начале сороковых они были довольно жалким зрелищем.

Фэндом образца 1936 года. Второй слева Дон Уоллхейм, четвёртый – Фред Пол, ещё не растерявший шевелюры, шестой (с флагом) – Билл Сикора, который через пару лет выживет своих дружков Дона и Фреда из QSFL

Фэндом образца 1936 года. Второй слева Дон Уоллхейм, четвёртый – Фред Пол, ещё не растерявший шевелюры, шестой (с флагом) – Билл Сикора, который через пару лет выживет своих дружков Дона и Фреда из QSFL

Как вспоминал Дэймон Найт, «по всему Восточному побережью поклонники фантастики подросткового возраста сбивались в кучки, словно безнадёжные наркоманы…» На фото тех лет нет ни намёка на будущее грандиозных конов с банкетными залами и звёздами в президиуме. Маленькие зальчики на сотню-две мест, в них восторженные очкарики с нездоровыми лицами, на которых аршинными буквами написано слово «ЛУЗЕР».

Конвент 1939-го. Футурианцы берут в оборот Настоящего Писателя Джека Уильямсона. Слева Фред Пол, справа Дон Уоллхейм

Конвент 1939-го. Футурианцы берут в оборот Настоящего Писателя Джека Уильямсона. Слева Фред Пол, справа Дон Уоллхейм

Они действительно выглядели именно теми, кем их считали родители и одноклассники: чокнутыми придурками, подсевшими на чтение бессмысленной чепухи. Редкие взрослые на этом сборище выглядели (и, возможно, чувствовали себя) неуместно. Они тоже носили роговые очки, дурацкие штаны до подмышек, и все, как один, курили трубки. Кроме того, примерно до 60-х эти клубы по интересам были весьма непредставительны. Слишком бросался в глаза их расовый, гендерный и, мягко выражаясь, отчётливо национальный перекос.

Фэндом образца 1940-го. Крайний слева – Эрл Коршак, рядом с ним Марк Рейнсберг. Несколько лет спустя они на пару создадут издательство «Shasta», в котором Хайнлайн попытается реализовать свой первый мегапроект. Третий слева – Фэн Номер Один американского фэндома, Форрест Аккерман. Все трое, каждый в своё время, изрядно попортили крови Первому Грандмастеру.

Что касается конкретно Лиги Куинса, в сороковом она всё ещё бурлила и кипела в процессе становления. В 38-м от неё со скандалом отпочковалась Лига Кингса (названия округов Нью-Йорка Куинс и Кингз пишутся как «Queens» и «Kings», так что оппортунисты в пику «Лиге Королевы» нахально назвались Лигой Короля). Если я ничего не путаю, именно эти «кингсы» и стали знаменитой группой «Футурианцы», в которой в разные годы отметились многие известные личности. Ни один из футурианцев (кроме Айзека Азимова) не закончил колледж, но, по остроумному замечанию Дэймона Найта, «из этой маленькой компании вышли десять романистов, два литагента, четверо составителей антологий и пять редакторов». Если добавить к списку ещё и классных художников, которые с ними тусовались, группа Уоллхейма выглядит куда солиднее их оппонентов в QSFL. С футурианцами Хайнлайн встречался отдельно, но никаких следов эта встреча в истории фэндома не оставила. А вот встреча с Лигой Куинса оставила – известный функционер Сэмуэль Московиц написал по её следам эссе «Я и Роберт Хайнлайн».

О визите Хайнлайнов в Нью-Йорк можно рассказывать долго, а ещё дольше – о фэнах и фэндоме, но мне придётся быстренько перескочить на несколько лет вперёд, чтобы успеть закончить эту историю. Упомяну только об одной вещи. Вскоре после завершения работы над «Лозой и смоковницей» Хайнлайн начал приводить в порядок свои заметки и вспомнил один лайфхак, который использовал Синклер Льюис: диаграмму персонажи/события. Она помогала согласовывать хронологию событий в смежных линиях сюжета и держать в памяти характеристики сквозных персонажей. Никакой реальной необходимости у Хайнлайна в этом не было. Он не писал романов-эпопей, а все его рассказики никак не пересекались друг с другом. Но скромные реальные достижения соседствовали с грандиозными планами, которые он лелеял. Краткий исторический экскурс, написанный для романа «Нам, живущим», дразнил его воображение космическими масштабами. Поэтому Хайнлайн оторвал половинку своего предвыборного плаката кампании 1938 года (её можно увидеть на фото в начале этой главы), прикнопил её к чертёжной доске и на обратной стороне нарисовал самый первый вариант диаграммы, в которой свёл сюжеты, персонажей и исторический фон своих написанных и ещё не написанных произведений. Во время визита в Нью-Йорк Хайнлайн рассказал об этой диаграмме Кэмпбеллу, тот пришёл в восторг и дал диаграмме название, под которым она сегодня известна всем: «Future History», «История Будущего». Со временем «Историей Будущего» стали называть сам корпус текстов, упомянутых в диаграмме.

Поначалу их было всего ничего, семь штук:

История Будущего, версия 1939 г.

История Будущего, версия 1939 г.

  • «Линия жизни»

  • «Да будет свет»

  • «Road-Town» («Дороги должны катиться»)

  • «Реквием»

  • «Если это будет продолжаться…»

  • «Ковентри»

  • «Неудачник»

Но это было только начало. Через пару лет в таблице значилось уже пятнадцать произведений, правда, не все они были написаны – Хайнлайн начал использовать диаграмму для составления литературных планов. А потом прошло ещё несколько лет…

Весной 1948 года владелец издательства «Shasta» Эрл Коршак выкупил у хозяев журнала «Astounding», издательского дома «Street & Smith», права на роман «Дети Мафусаила» и сообщил Хайнлайну, что планирует издать всю Историю Будущего Хайнлайна в пяти томах. При этом он попросил заполнить пробелы в диаграмме: дописать те вещи, которые упомянуты в хронологии, но всё ещё не написаны. Предложение Хайнлайна заинтересовало, но он был по уши загружен работой над «Красной планетой». Он вернулся к проекту в 1949-м. Планы Коршака он посчитал слишком скромными и выдвинул контрпредложение: каждая из пяти книг строится на произведениях вокруг типичной личности одной из эпох Истории:

  • Том 1. Гарриман и освоение Луны

  • Том 2. Райслинг и освоение Солнечной системы

  • Том 3. Скаддер и Вторая Американская Революция

  • Том 4. Лазарус Лонг и победа над смертью

  • Том 5. Потерянная экспедиция и триумф человечества

Для формирования полноценных томов сс Хайнлайн хотел не просто заполнить пробелы в диаграмме, он решил написать десять новых произведений.

– Да-да, всё это замечательно, – сказал Коршак, – Но давайте обсудим роялти. Много мы заплатить не сможем…

Хайнлайн назвал условия контракта с «Shasta» «чудовищными», но согласился – проект пятитомника Истории Будущего был слишком заманчив. 19.04.49 г Коршак выслал ему авансом двести долларов за первый том, добавив:

– Сегодня Вы сможете съесть стейк за счёт «Shasta»…

Хайнлайн ему ничего не сказал. Он дописывал сиквел к рассказу «Реквием» под названием «Человек, который продал Луну». Шастовскому мегапроекту мы обязаны не только новыми рассказами Хайнлйана, но и переделками старых. Кое-где это были мелкие исправления, но некоторые вещи Боб переработал основательно – например, рассказ «Взрыв всегда возможен» существует в двух версиях, с Лунной гипотезой и без. Оба варианта напечатаны «Азбукой» в серии ЗМФ: первый вариант в «Расширенной Вселенной», второй – в «Зелёных холмах Земли» (первый вариант не раз публиковался, второй – впервые вышел на русском, но, на самом-то деле, мне пришлось заново переводить и то, и другое). А кроме того Хайнлайн существенно доработал роман «Дети Мафусаила» и заново переписал повесть «Если это будет продолжаться…». И вот с этого момента стоит поподробнее.

09.Эволюция «Революции»

В своё время Хайнлайн был не слишком доволен тем, какой получилась повесть «Лоза и Смоковница». Он жаловался Кэмпбеллу, что весь измучился, пока её писал, а в итоге получилась какая-то дешёвая халтура. Редактор, как мог, его утешал. С точки зрения Джона, повесть была о’кей. И даже более чем о’кей, Хайнлайн применил в ней уникальный литературный метод, за что повесть и удостоилась категории «Nova»:

Культурные шаблоны со временем меняются; одно из «изобретений» Хайнлайна заключается в том, что этот факт можно использовать при написании историй… Как умелый акробат, проделывающий невероятные трюки, он производит впечатление, что всё это просто, легко и естественно… Но обратите внимание, сколько культурно-технологического фона он ненавязчиво доносит до читателя, не загружая его двухминутными лекциями об особенностях текущего момента.

Целые поколения критиков, соглашаясь с Кэмпбеллом, говорили о том, что повесть резко отличается по качеству от обычной палп-продукции, но… И это «но» у каждого критика было своё, специфическое, однако все они сходились в том, что это «проба пера». Ведь долгое время считалось, что «Лоза и Смоковница» первое крупное произведение Грандмастера, и, как всякий дебют, оно не блещет красотами языка, проработанными характерами, построением сюжета, композицией (нужное подчеркнуть) и потому заслуживает снисходительного отношения. После того, как была найдена рукопись романа «Нам живущим», ныне живущие критики добавили к словам про дебют «как ранее считалось», а все прочие рассуждения оставили без изменений. На самом деле «Если это будет продолжаться…» вовсе не дебют Хайнлайна в крупной форме, перед этим он написал целый утопический роман и половину повести «Утраченное наследие». Эта повесть – довольно сложно сделанная вещь (если смотреть под правильным углом), и с языком в ней тоже всё в порядке.

Начинается она как цитата из Шекспира – ночь, стены замка, стражники с алебардами и внезапное явление. Пусть не тень отца Гамлета, но тоже нечто неземное, во всяком случае, с точки зрения главного героя. Поначалу сюжет чётко придерживается русла «заговор-спасение принцессы» в антураже камзолов, шпаг и подземелий, затем на смену шекспировской пьесе приходит флеминговская шпионская авантюра с использованием высокотехнологичных гаджетов. Потом экшн впадает в тихую подземную гавань, где не происходит ничего, кроме разговоров, причём чисто философские вопросы перемежаются с прикладными темами пропаганды и практики организации государственных переворотов. По темпу и стилистике этот кусок очень близок к утопиям, но в более свежем формате Герберта Уэллса, а не Томаса Мора. Затем действие вновь нарастает, происходит финальная битва уже в чисто палповом стиле, позаимствованном из космоопер Дока Смита, Джека Уильямсона или ещё кого-нибудь из этой шайки плеяды.

Несмотря на явную эклектичность, все части повести довольно гладко подогнаны друг к другу, переходы между ними не вызывают активного неприятия, потому что они хорошо вписаны в сюжет. Завершает повествование классический эпилог, где все сёстры получают по серьгам, а автор голосами героев подытоживает события.

Основная идея «Лозы и Смоковницы» – конфликт между воспитанием/культурным окружением и идеей личной свободы/свободы личности. Но, в отличие от более поздних романов, здесь Хайнлайн не занимается исследованием поднятой темы, он пишет, уже имея ответы на все вопросы. И начинает с козырей – Джона Лайла, верующего, недалёкого и простодушного легата Ангелов Господних сбивает с орбиты любовь к женщине. А поскольку эта любовь запретна, он тут же автоматически переходит в оппозицию к принятому порядку вещей. В этой части сюжета Хайнлайн не слишком оригинален: в классической литературе мужчины под влиянием женских чар то и дело перебегают на другую сторону баррикад, возьмём, например… э-э-э... ну, или… вот чорт! Ладно, я приведу пример из классики как-нибудь потом, сейчас мне в голову упорно лезет один «Тарас Бульба» – и нахально заслонил собой всё остальное. Не думаю, что Хайнлайн читал душераздирающую историю про козака Андрия и его прекрасную полячку, но чем-то подобным он наверняка вдохновлялся.

Итак, плотские чувства подрывают духовные устои Лайла (история подростка Бобби из Библейского пояса маячит где-то на заднем плане), и он постепенно впадает в ересь, чему активно способствует его приятель Зеб. Затем героя повяжут кровью (убийство шпиона), прогонят через похищение сестры Юдифь и допрос в инквизиции. Не имея иного выбора, Джон уходит в нелегалы. После этого его ненадолго выпускают в свет, где он ещё раз убеждается, что выбрал правильную сторону. В девятой главе он попадает в подземный центр Сопротивления и как персонаж уходит на второй план. Вся третья часть посвящена идеологической накачке героя. В ней Зебадия играет роль Наставника, фигуру, которую Хайнлайн подробно проработает в более поздних своих произведениях. По словам Фары Мендлесон «основная задача Джона Лайла – слушать своего друга Зеба». И Джон слушает Зеба всю десятую главу. В одиннадцатой начинается подготовка к восстанию, озвучивается идея массовой промывки мозгов населения, а потом все приготовления очень оперативно завершаются перехватом трансляции из Нового Иерусалима с церемонии Чуда Воплощения:

Первая стадия трансформации застала меня врасплох; я был так увлечён кажущейся реальностью сцены, что на мгновение забыл, что на самом деле вижу не реального человека, а триумф трюкового кинематографа, фальшивку, короче говоря - мошенничество от начала до конца.
Черты живой тени начали расплываться. Он вырос на дюйм или два в высоту. Затем черты лица обрели знакомую форму давно умершего Первого Пророка, одежды Пророка сплавились в сюртук древнего покроя, и передо мной явился Преподобный. Неемия Скаддер, бывший странствующий проповедник долины Миссисипи, в том изначальном виде, каким он был, пока не начались эпилептические припадки, которые убедили его, что он - Глас Божий, после чего он вошёл в политику.

Революционеры подделывают выступление Пророка и, послушная голосам из телевизора, Америка немедленно устраивает Революцию.

В двенадцатой главе сконцентрирована четвёртая часть повести, в которой происходит битва за Цитадель. Здесь Лайл ненадолго выходит на первый план и играет одну из ключевых ролей, но этот эпизод обставлен чрезвычайно скромно, так, чтобы у читателей не возникло даже мысли о том, что Лайл – великий герой, достойный монумента на Алее Славы. По замыслу автора Джон Лайл никакой не герой, от его поступков мало что зависит, его функция в повести – быть свидетелем грандиозных событий и выслушивать монологи более умных товарищей. В общем, типичный персонаж утопических романов.

В конце сюжета, как мне кажется, Хайнлайн пытается замкнуть ассоциативное кольцо – повесть начинается со встречи героя с невестой Пророка, толкнувшей его на путь революции, а в её финале невесты Пророка убивают тирана, завершая тем самым революцию. Конечно, эта литературная завитушка может существовать только в моём воображении. Хайнлайн не слишком увлекается литературными завитушками и, в частности, кольцами в сюжетах.

Но убийством Пророка повесть в её первоначальном варианте не заканчивается. В эпилоге, который называется «Пролог в конце», Джон счастливо женится на сестре Юдифь, вернувшейся из Мексики, отказывается от звания майора, выходит на гражданку, и, на пару с торговцем, личность которого позаимствовал для перемещений по стране, организует фирму по продаже текстиля, наслаждаясь свободой под собственной виноградной лозой и смоковницей (тут следует цитата из Вашингтона без конкретной ссылки на источник).

В эпилоге упоминается и мальчишка-эспер, едва не погибший от перенапряжения во время битвы за Цитадель. Оказывается, выжил, но потерял свои способности.

Психотерапевты говорят, что его мозг не пострадал, но у него появился подсознательный блок или фуга — его внутреннее существо решило больше не иметь дела с подобными вещами. Странная история.

После этого сообщения, по всем канонам литературы XIX века, Джону Лайлу и Юдифь следовало бы усыновить мальчугана, но тут Хайнлайн отступает от шаблона.

Ещё один кивок в сторону канонов прошлого века сделан в начале эпилога, где герой сообщает, что всё повествование – это его письменный отчёт о событиях, составленный по просьбе Мастера Ложи. Раньше подобные уведомления были в моде. Иногда мне кажется, что древние авторы стыдились писать от первого лица, поэтому вечно выдумывали для своих текстов эпистолярную или мемуарную оболочку. Что ж, у всех свои тараканы. Пусть с этим разбираются филологи.

Но основное содержание «Пролога в конце», это, конечно, речь полковника Новака, очень пафосная, исполненная любовью к демократии и свободомыслию. Речь как будто предназначена для того, чтобы дезавуировать предпринятую масонами массовую промывку мозгов населения.

Чисто внешне повесть похожа (скорее, должна походить) на привычный по скрибнеровским временам бильдунгсроман – герой развивается от персонажа Первого типа до Второго (по классификации Паншина). Но на самом деле ничего подобного в первой версии повести не происходит – развитие Лайла сводится к практически мгновенной перемене сторон баррикад. Как пишет Слуссер в книге «The Classic Years of Robert A.Heinlein»:

В одно мгновение молодой человек, преданный одному делу, всей душой переключается на другое: это всего лишь пример человека, обречённого на благодать. С этого момента всякий раз, когда его действия интуитивны, он неизменно делает «правильные вещи».

Вернувшись к тексту повести спустя четырнадцать лет, Хайнлайн не мог этого не заметить. И он начал вносить изменения. В исходном варианте Лайл встречает сестру Юдифь непосредственно перед тем, как она отправляется служить Пророку. Через час начинается переполох, сестра Юдифь в обмороке, её уносят, Лайл встревожен. Но, как выясняется при следующей встрече, обморок был вызван вовсе не тем, о чём вы подумали – несчастная просто услышала разговор Пророка с кем-то из Администрации, в котором они обсуждали рутинные вопросы, не стесняясь в выражениях.

«Затем он заметил моё лицо и нахмурился. «Что тебя беспокоит, девочка моя?» спросил он. Сначала я не могла и рта открыть, но потом процитировала ему стих из Священного Писания. Он был ошеломлён, потом рассердился, позвал старшую сестру и приказал: «Выведи отсюда эту глупую девку и проследите, чтобы в следующий раз она была лучше обучена».

В новой версии Хайнлайн сделал упор на физиологию – невесты Пророка теперь заняты именно сексуальным обслуживанием тирана, и именно это вызвало шок у сестры Юдифь. А ещё он добавил романтизма – между первой встречей Джона с Юдифь и её визитом к Пророку проходит больше месяца, так что чувства Лайла успевают разгореться куда сильнее, чем за час после встречи.

Хайнлайн также расширил эпизод, в котором Лайл сидит на конспиративной квартире. Он добавил в него чтение книг и свободной прессы, а также разговор об ассассинах (в исходном варианте Каббала гнушалась террора) и внутренний монолог героя, в котором прозвучал известный слоган Хайнлайна: «секретность – краеугольный камень тирании».

Но констатаций «я понял», «я осознал» совершенно недостаточно, чтобы показать эволюцию персонажа. Для этого герой должен преодолеть какие-то внутренние барьеры и для этого Хайнлайн добавляет разговор о религии, в которой Лайл с ужасом осознаёт, что его друг – атеист, а потом вводит в действие сестру Магдалену. Сексуальная раскрепощённость женщины заставляет Джона Лайла очень явно для читателя преодолеть важный внутренний барьер. А затем Хайнлайн и вовсе убирает фигуру сестры Юдифь с доски, оставляя Лайла терзаться и преодолевать последние сомнения. Помимо очевидного усложнения сюжета и добавления в него бóльшей глубины, эта замена, как мне кажется, несёт и символическую нагрузку, очень личную ремарку автора.

Как известно, большинство произведений до 1948 года были написаны Хайнлайном в соавторстве с его женой Леслин. Разумеется, её роль в основном сводилась к обсуждению характеров и возможных поворотов сюжета, но её вклад в тексты был настолько существенен, что при разводе Хайнлайн посчитал нужным договориться об её отказе от авторских прав на ранее написанные тексты. Новая жена Хайнлайна, Вирджиния, отличалась от Леслин по многим параметрам, однако постаралась занять её место в этих обсуждениях максимально полно. Замена романтичной, но легкомысленной Юдифь на прагматичную Магдалену очень похожа на замену романтичной Леслин на прагматичную Вирджинию. Нет, я не настаиваю на такой трактовке, но развод с Леслин долгие годы оставался болезненным участком в душе писателя, и он периодически выплёскивал в тексты свои эмоции по этому поводу в той или иной форме.

Помимо сексуальных подначек, Хайнлайн добавил Джону Лайлу домашней работы с трудами отцов-основателей, но это дурной пафос, который даже американцам кажется чрезмерным. «Он читает слова Тома Пейна и Патрика Генри и получает мистическое откровение» язвительно комментирует Хайнлайна критик Джордж Слуссер. Джордж явно не верит в силу священных скреп – одно слово, интеллигенция.

Вторым важным изменением в повести было, как я уже говорил выше, изгнание НЛП. Вместо массовой промывки мозгов автор отправляет американский народ в свободное плавание по волнам истинной демократии. На заседании штаба ветеран Сопротивления из Вермонта, похожий на сердитого Марка Твена, проговаривает монолог Новака из первой версии повести, после чего заявляет: «свободных людей не надо «натаскивать»!» – и тут же умирает, чтобы никто не успел оспорить его слова. Но, отказавшись от психогаджетов, Хайнлайн просто-напросто уклоняется от основной проблемы Второй Американской Революции в том виде, в каком он её сам и сформулировал: как привести к свободе людей, которых вполне устраивает текущая ситуация. В этой повести Хайнлайн наткнулся на проблему, которая оказалась ему не по зубам – ни тогда, ни позже он не смог найти её удовлетворительного решения. Кстати, вскоре после публикации повести в 1940 году Хайнлайн напишет рассказ «Solution Unsatisfactory» («Неудовлетворительное/никудышное решение») – и это название незримо витает над всем его последующим творчеством. По мере удаления от палпа с его простыми парадигмами и примитивными схемами, писатель всё больше будет сталкиваться с серьёзными вопросами в областях, где не бывает простых решений. Одно из главных достижений Хайнлайна как писателя в том, что он принимает новые правила игры и соответственно перестраивает свой подход к литературе. В 1972 году он напишет:

«…что же я пытался в ней сказать?
Я задавал вопросы.
Я не давал ответов. Я пытался встряхнуть читателя, освободить от некоторых предубеждений и побудить его думать самостоятельно, направить мысли в новое, неиспробованное русло. В результате, каждый читатель получил от этой книги что-то своё, потому что он сам находил свои ответы»

Сороковые годы отучили Хайнлайна от непринуждённых чисто интеллектуальных игр научной фантастики, где задача сводится к поиску остроумного решения поставленной проблемы. Остатки своего интереса к подобным развлечениям он использовал в ювенильных романах – возможно поэтому они многим и нравятся. Но если бы Боб придерживался только этого направления, он бы никогда не стал тем Робертом Хайнлайном, которого мы знаем.

Продолжение следует

Источник: https://swgold.livejournal.com/271225.html

Показать полностью 15
Книги Фантастика Антиутопия Биография Роберт Хайнлайн Писатели Фантасты Литературоведение Теократия Религия Революция Масоны Длиннопост
0
6
LyublyuKotikov
LyublyuKotikov
1 год назад
FANFANEWS
Серия ЖЗЛ

Капитаны и священники — о повести Роберта Хайнлайна «Если это будет продолжаться...» (часть 2)⁠⁠

Рассказывает С.В.Голд — переводчик и исследователь творчества американского фантаста.

Капитаны и священники — о повести Роберта Хайнлайна «Если это будет продолжаться...» (часть 1)

Что характерно, Хайнлайн вообще не показывает, как масоны управляются с другими фракциями подполья, по факту они просто ими руководят, а как и чем они поддерживают свою руководящую роль, остаётся за кадром. Зато Боб демонстрирует, как они действуют вовне организации. Потому что жалкой горстке революционеров противостоит не только армия Пророка, но и всё многомиллионное население страны. И главная задача подпольщиков не в том, чтобы победить Пророка, а в том, чтобы победить своих сограждан. Заставить народ восстать против того, что всех устраивает – задача как раз для масонов, за которыми закрепилось реноме тайных манипуляторов.

Чтобы освободить обманутый народ, нужны опытные шулеры. Эту забавную диалектику можно заметить во многих произведениях Хайнлайна. Его герои часто возмущаются, когда им что-то навязывают сверху, говоря «Мама знает, как лучше», но при этом то и дело появляется Папа, Который Знает, Как Лучше. Ну… потому что это, в общем, правильный папа, да.

Итак, Хайнлайн поместил масонов в центр движения Сопротивления потому что ему нужна была тайная организация, такая, которую Пророки не могли прихлопнуть, придя к власти. Ещё ему нужна была организация, которая имела опыт в подготовке революций. И, наконец, ему нужна была организация, о которой он кое-что знал. Хайнлайн всегда придерживался правила, которое гласит: писать нужно либо том, что знаешь хорошо, либо о том, о чём не знает никто. Хайнлайн интересовался масонами и даже подумывал о вступлении в Ложу, но, по-видимому, не сумел преодолеть финансовый порог вхождения. По свидетельству Вирджинии, Роберт никогда не присоединялся к Братству. Критики, как один, утверждают, что упомянутые Хайнлайном ритуалы и знаки масонов он вполне мог почерпнуть в открытых источниках. И всё же, Вольные каменщики, как и Неемия Скаддер, оставили след во многих книгах Хайнлайна. Их тайные знаки можно найти даже в поздних романах писателя, «Достаточно времени для любви» и «Кот, проходящий сквозь стены». Нельзя не упомянуть и эпизод из «Двойной звезды», где Лоренцо принимают в марсианское Гнездо. В этом ритуале легко прослеживаются параллели с обрядом принятия в Ложу героев повести, надо только заменить виброкинжалы каббалистов жизненными жезлами марсиан. При этом в обоих случаях автор скрывает часть событий за сценой:

«Не вижу смысла, да и не вправе я описывать оставшуюся часть их наставления меня в качестве новоиспечённого брата».

«Если это будет продолжаться…»

«*******************

Строкой звёздочек я обозначил здесь обряд усыновления. Почему? А потому, что знать о нём положено только принадлежащим к Гнезду Кккаха. Это семейное дело».

«Двойная звезда»

Есть только одно принципиальное отличие: Джон Лайл воспринимает происходящее очень серьёзно, Лоренцо же описывает происходящее с нескрываемой иронией.

«Скажу только, что она была долгой и в ней была какая-то торжественная красота … она была наполнена благоговением перед Богом, братской любовью и непорочностью».

«Если это будет продолжаться…»

«Засвидетельствовав таким образом, что свято чту Материнство, Дом, Гражданские добродетели и не пропустил ни одного занятия в воскресной школе, – я получил позволение войти».

«Двойная звезда»

Между этими двумя цитатами примерно 15 лет жизни писателя. Была ирония Лоренцо естественной реакцией циничного комедианта, или она отражала возникший с годами скепсис самого автора? Хайнлайн заинтересовался масонами во время обучения в Академии ВМФ в Аннаполисе – один из его приятелей был как-то связан с Ложей. В то время Боба завораживали всевозможные конспирологические теории, он искал тайные пружины, которые управляют миром, и идеи масонства упали на благодатную почву. Но курсант Академии Роберт Хайнлайн был беден как церковная мышь и не мог позволить себе дорогостоящее посвящение. А когда у Хайнлайна наконец-то завелись деньги, его уже не интересовали никакие Ложи. Он и без одобрения Братьев стал настоящим вольным каменщиком – занимался каменной кладкой в собственном саду для собственного удовольствия, в перерывах между написанием книг.

Конечно, Боб был тот ещё конспиратор, и если бы он проник в тайны масонов, он бы не выдал этого ни единым словом. В его официальной биографии довольно много белых пятен на месте тех вещей, которые он постарался скрыть от публики. Но, как заметили на одном форуме, посвящённом Хайнлайну, до сих пор никто не находил каких-либо записей о его членстве в Ложе, между тем, как многие масоны были бы счастливы заявить на Хайнлайна свои права. Увы, Боб не оставил им ни одного шанса.

05.Психоматематика

Но, разумеется, главной наживкой для Кэмпбелла в повести Хайнлайна были вовсе не масоны. Ей стала куда более революционная концепция психологии как точной науки. Если присмотреться внимательно, повесть обильно насыщена футуристическими психологическими «гаджетами».

«В течение трёх поколений американский народ от колыбели до могилы воспитывался самыми умными и дотошными психотехниками в мире».

Психотехники контролируют подсознательные стремления лиц, помещённых под наблюдение, конструируют пропагандистские компании, анализируют социальные тенденции общества и, наконец, напрямую манипулируют массовым сознанием всего населения. При этом психотехники оперируют численными показателями и уравнениями, и строят свои прогнозы с вычисляемым уровнем достоверности. Хайнлайн описывает нечто, весьма похожее на психоисторию Гарри Сэлдома (нет, Хайнлайн не читал черновики Азимова, тот написал их много позже), разве что формулы психотехников Хайнлайна попроще и применяются к более коротким временным дистанциям.

Психотехника, т.е. психология, развитая до уровня науки и реализованная как технология, – это было то, что нужно Кэмпбеллу, который стремился расширить круг тем, вовлечённых в научную фантастику, за счёт гуманитарных наук. Представление о психологии, как о равноправном партнёре традиционных естественных наук – физики и математики – привело Джона в восторг. В своём предисловии к журнальной публикации повести он пишет:

«Роберт Хайнлайн в своей «Если это будет продолжаться…» показывает нам цивилизацию, в которой психология и массовая пропаганда стали наукой.
…
Психология не может считаться наукой, пока профессиональные психологи признают (и они не могут этого не признавать), что «невозможно предсказать, как конкретный человек отреагирует на конкретный стимул». При должном развитии психология сможет предсказывать подобные вещи; как следствие, она сможет точно выбрать нужный стимул, чтобы вызвать любую желаемую реакцию. Несомненно, наш мир стал бы более упорядоченным, если бы мы умели нажимать на нужные кнопки в сознании человека и заставляли его реагировать так же надёжно, как и любую другую машину.
…
И если у вас есть человек или группа людей, принимающих решения, то хороший психолог, применив свою науку, сможет заставить их отреагировать на выбранные стимулы вполне определённым образом!
Возможно, он будет прав, а весь остальной мир ошибается. Возможно, на самом деле всё совсем наоборот. Но об этом уже никто не узнает. Потому что весь мир будет вынужден согласиться с ним, причём совершенно искренне».

Читатели не могли не заметить смещение тем журнала в гуманитарную область. В письме в редакцию «Astounding» некая Линн Бриджес писала:

«В прошлом году «Astounding science fiction» запустила в оборот новый тип истории, который лучше всего охарактеризовать как «социологическую» научную фантастику… И Азимов, и Хайнлайн рассматривают психологию, как точную науку, которую можно применять в формулах и получать предсказуемые результаты. Я не могу с этим согласиться. Сама природа психологии мешает ей достичь точности математики…»

Хайнлайн, считавший психоанализ шарлатанством, мог бы с ней согласиться, если… Если бы не работа над пропагандистскими материалами во время политических кампаний.

«Годами они учились тому, как оседлать человека и скакать на нем верхом. Они начали с рекламы и пропаганды и тому подобного и дошли до того момента, когда простое честное жульничество, к которому прибегает любой коммивояжер или бродячий торговец, превратилось в математическую науку, против которой у обычного человека нет ни одного шанса».

Реклама и пропаганда. И ещё семантика. В промежутке между первыми подходами к повести в мае и её завершением в августе 1939 года Хайнлайн посетил семинар по общей семантике Альфреда Коржибского. За семинар пришлось заплатить 50 долларов – огромная дыра в семейном бюджете Хайнлайнов, хорошо ещё, что семинар проходил в Лос-Анджелесе и не пришлось тратиться на поездку. Вот они на фото перед семинаром – Роберт и Леслин, молодые и полные энтузиазма. У них впереди ещё два с половиной года такой жизни, прежде чем всё закончится.

Коржибски произвёл на Боба неизгладимое впечатление, в его Общей семантике он увидел прикладной инструмент, который можно использовать как в частной жизни для личного потребления, так и в социальной инженерии масс. С этого момента семантика надолго поселилась в его текстах.

Мне кажется, Золотой век фантастики на самом деле был периодом неопределённости. Писатели-фантасты этого времени металась между гаджетами и чудесами, они тянулись к разным волшебным палочкам, миражам, возникшим в серой зоне между наукой и мистикой. Именуясь «научными фантастами», они увлекались общей семантикой, дианетикой, телегонией, биоэнергетикой, паранауками и иной рациональной эзотерикой. Возможно, причина заключалась в том, что всем им не хватало систематизированного образования, ведь «вышка» в США (по крайней мере, в те времена) была хаотическим набором случайных дисциплин в несбалансированной и несогласованной подаче, за редким исключением какого-нибудь КалТеха. Им недоставало глубины знаний, чтобы оперировать параметрами в естественнонаучном поле, как это сегодня делают Тед Чан, Грег Иган и другие научные фантасты. Поэтому они искали темы на стыках областей, в зонах неопределённости или вовсе за периферией науки. Неудивительно, что со временем они мигрировали в «социальную фантастику». Чорт, я что-то отвлёкся от темы.

Общая семантика подтолкнула Хайнлайна к мысли, что слова-символы, заключённые в правильную конструкцию, могут работать. Он поверил, что есть инструменты, способные давать предсказуемый результат. Не «Голос» Бене Гессерит, подавляющий волю, а нечто вроде вербального айкидо. Проще говоря, он верил в возможность НЛП – задолго до того, как само НЛП было разработано. Видимо, идеи Общей семантики Коржибски толкают всех адептов учения именно в этом направлении. Учитель вдохновенно говорил им о символике и познании истин, а они, слушая его, обдумывали, как бы им поработить остальное человечество. Тому не надо искать рептилоидов, у кого рептилоид за плечом… Чорт! Я опять отвлёкся.

Манипуляции сознанием населения США занимает важное место в повести. Главный её герой Джон Лайл прошёл нелёгкий путь от наивного лоялиста с промытыми мозгами до революционера и либертарианца. В этом ему помогла запретная любовь к невесте Пророка и долгое перевоспитание в среде подпольщиков. Любовь как первопричина личного бунта весьма правдоподобна – любовь по природе своей не признаёт никаких догм и социальных барьеров. С перевоспитанием ситуация несколько сложнее – и Хайнлайну пришлось заготовить для Джона Лайла несколько роялей в кустах: преступление, из-за которого он вынужден перейти на нелегальное положение, изоляция в окружении заговорщиков, и тот факт, что в числе революционеров оказываются его друзья и уважаемые им люди. Хайнлайн понимает, что данная комбинация уникальна и её рецепт не годится для массового применения. Но как превратить миллионы людей, которым поколениями промывали мозги, в сообщество свободно мыслящих людей? Полковник Новак, глава отдела психодинамики, прямо заявляет:

«Помните, братья мои, ни один народ никогда надолго не остаётся порабощённым, иначе как по собственной воле. Американский народ с колыбели был приучен умнейшими и скрупулёзными психотехниками верить в диктатуру, которая им управляет, и доверять ей. Со времени подавления наших древних гражданских свобод при жизни Первого Пророка только самые смелые и независимые умы освободились от табу и суеверий, которые были привиты их подсознанию. Если вы освободите людей без должной психологической подготовки, они будут подобны лошадям, выведенным из горящей конюшни, они просто будут стремиться вернуться на привычное место. Революция может быть быстрой и успешной, но за ней последует долгая и кровопролитная гражданская война».

«Мы можем захватить власть, но не можем её удержать» говорит Новак. Хайнлайн, по-видимому, тоже считает, что победа революции возможна только при радикальной трансформации сознания масс. Вариант гражданской войны и диктатуры новой власти даже не рассматривается. При таком романтическом подходе задача выглядит неразрешимой, поэтому в сюжете появляется бог из машины – этакий психотехнический гаджет, массовый гипноз, мгновенная промывка мозгов, раскрепощающая разум. Не уверен, что Хайнлайн был первооткрывателем, но идея «технологического индокринирования» мне попадалась только в послевоенных произведениях фантастов. (Например Фрэнсис Карсак в «Бегстве Земли» описывает облучение порабощённой планеты контр-гипнотическим оружием. Хотя, возможно, Боб тут ни при чём, и это был отклик писателей на реалии холодной войны с её массовой пропагандой.) В повести Хайнлайна Новак и Зеб составили грандиозный план восстановления свободомыслия населения.

«Они планировали не что иное, как массовую переориентацию под гипнозом. Метод был прост, как и всё гениальное. Они подготовили фильм, который представлял собой смесь истории, богословской критики, курса общей науки, философии… они планировали использовать его на испытуемых в состоянии лёгкого гипноза».

Метод не был стопроцентно эффективен:

«Обычно их техника срабатывала, и испытуемые становились семантически приспособлены к современной недогматической точке зрения, но если испытуемый был слишком стар ментально, если его мыслительные процессы были слишком тщательно канализированы, это могло разрушить его систему оценок, не давая новой взамен. Субъект мог выйти из гипноза с непреодолимым чувством незащищённости, которое часто перерастало в шизофрению, инволютивную меланхолию или другие психозы, включающие потерю коркового контроля и, как следствие, таламическую и субталамическую дисфункцию».

Иными словами, эти башни ПБЗ вызывали головные боли не у свободомыслящей интеллигенции, а у всякого быдла её узколобых противников. Ну, примерно. Задача сильно осложнялась масштабами страны и численностью населения. Заговорщикам пришлось разработать целую программу осчастливливания своих сограждан:

«Пришлось обследовать более ста миллионов человек, чтобы выяснить, смогут ли они освоиться после быстрой переориентации, а затем повторно обследовать после лечения, чтобы убедиться, что они в достаточной степени приспособились. Пока человек не сдал второй экзамен, мы не могли позволить себе предоставить ему избирательное право как свободному гражданину демократического государства. Нам пришлось научить их думать самостоятельно, отвергать догмы, с подозрением относиться к авторитетам, терпеть разногласия и принимать собственные решения – подобные типы психических процессов, были почти неизвестны в Соединённых Штатах на протяжении многих поколений».

В итоге план Новака был утверждён, и населению Штатов в очередной раз промыли мозги – на этот раз с благими намерениями – и Вторая Американская Революция победила. Гражданское общество заключило Договор. Несогласных и неподдавшихся благотворному гипнотическому внушению отправили в ссылку в Ковентри. Но это уже совсем другая история.

Рассказ о том, как революционеры используют психотехнику, чтобы загнать освобождённое население в светлое будущее – наиболее скользкий момент всей повести. Хайнлайн пытался как-то смягчить неприятный осадок от него словами самого Новака в эпилоге повести:

«…у американского народа не так плохо с головой; просто у него есть склонность продавать своё первородное право за чечевичную похлёбку. Каждый ценит свою свободу, но при этом наивно уверен, что его бедный, недалёкий сосед нуждается в защите. Поэтому мы принимаем множество великолепных законов, призванных защитить моральное и духовное благополучие наших бедных слабых собратьев. Мы слишком поздно обнаруживаем, что, поступив так, мы отдали наши древние свободы бюрократии, которая начинает тиранить нас под видом спасения наших душ…
Теперь мы должны восстановить все старые гражданские свободы, а также стальную, герметичную новую гражданскую свободу, которая предотвратит превращение догматических понятий любого рода в закон».

Я прошу прощения за объёмные цитаты, они из первого варианта повести и в финальной версии отсутствуют. Соответственно, на русский они никогда не переводились. Первый вариант повести был напечатан в 1940 году в журнале «Astounding». Позднее, уже в 1953 году Хайнлайн радикально переосмыслил роль «массового НЛП» в сюжете. Для второго издания он переписал сюжет повести, убрав из него применение революционерами таких средств как «массовая гипноиндукция, позитивная реморализация. Гипноизлучатели на трех экваториальных спутниках…» © ну, вы поняли. Вместо этого он устраивает на заседании Генштаба вооружённого восстания дискуссию о допустимости подобных методов и вводит персонажа, «похожего на сердитого Марка Твена», который произносит нечто вроде credo: «свободного человека не надо натаскивать». В результате Хайнлайн вычеркнул из сюжета повести не только Оружие Победы Второй Американской Революции, он ещё много чего оттуда повычёркивал (и ещё больше добавил). В финальном варианте вещь стала менее «палповой» и более «хайнлайновской». Но об этих переделках мы поговорим чуть позже. Главное – пятнадцать лет спустя Хайнлайн взорвал башни ПБЗ, которые сам же и построил, предоставив бывшему легионеру Маку и его хитромудрому другу Зефу расхлёбывать проблему раскрепощения сознания сограждан старым дедовским способом – «с помощью доброго слова и револьвера» ©.

06.«…Ради всего святого, не присылайте больше…»

На пересечении Седьмой авеню и Семнадцатой западной стрит, неподалёку от женской тюрьмы, располагался комплекс потрёпанных временем зданий, где ютились офисы компании «Street & Smith». В правой части фото конюшен «Бен Гурион» можно увидеть кусочек этого квартала.

Каждый божий день, начиная с 1937 года, Джон Вуд Кэмпбелл-младший, заходил в здание через боковое крыльцо, пробивал табель на контрольных часах, и шёл вглубь здания к допотопному подъёмнику. Он закрывал за собой дверцу, дёргал за верёвку и поднимался на третий этаж, в складское помещение. Сквозь пыльный лабиринт бумажных рулонов и стопок упакованной продукции он пробирался в дальний угол помещения. Там, в крошечной комнатке с двумя столами, был его кабинет, который он делил со своим бессменным секретарём, мисс Кей Таррант. В комнатушке едва помещался третий стул, предназначенный для посетителей. Этот стул (с доступного ему ракурса) видел множество гениев Золотого века. Кого тут только не было – Клиффорд Саймак, Айзек Азимов, Фредерик Пол, Хол Клемент… Но в 30-е годы Хайнлайн жил в Голливуде, что на Западном побережье США, а Нью-Йорк расположен на Восточном, так что между писателем и его редактором протянулась целая страна. Они долгое время обменивались письмами, прежде чем встретились вживую. Но все эти годы почтовая служба США работала как часы, и 4000 км не стали для них помехой. 16 августа Хайнлайн отправил в «Astounding» рукопись «Лозы и смоковницы», а 25 августа Кэмпбелл уже написал ответ. По-видимому, какое-то обсуждение сюжета состоялось ещё на этапе написания черновика, но эти письма не сохранились. Осталось только письмо Кэмпбелла, в котором он сообщал, что принимает рукопись к публикации, но:

25 августа 1939: Джон В. Кэмпбелл-мл. – Роберту Э. Хайнлайну

«…В ближайшее время вы должны получить наш чек на 310.00 $ за «…Виноградная лоза и Фиговое дерево…» («Если Это Будет Продолжаться…») – название нужно изменить, чтобы звучало поживей. Повесть действительно всем хороша и заслуживает нашей обычной 25%-ой премии за «необычайно хорошую историю». Это – изумительно хорошая вещь; присылайте такие же отличные истории столько, сколько сможете.
Но – ради всего святого! – не присылайте больше ничего на эту тему. И премия не поможет, потому, что эта вещица станет головной болью и «камешком в ботинке», в ней придётся всё аккуратно перефразировать и смещать акценты.
О, боги! Перечитайте ещё раз концовку повести в том виде, в котором вы её прислали (кстати, вы ведь не думаете, исходя из собственной логики материала, что мы могли бы всё это спокойно напечатать всё, как есть, правда?). Представьте, какую реакцию вызовет в нашей стране повесть в её нынешнем виде! Даже после значительного смещения акцентов, она, несомненно, породит очень жаркие обсуждения.
В своей заключительной части вы говорите, что религия - это догма, отвергающая логику и аргументы. Судя по всему, вы в этом твёрдо убеждены. Но, если так, то какую, по вашему мнению, реакцию эта история вызовет у религиозно настроенных читателей? Ваша логика замечательно последовательна и великолепна во всём. Это здорово. Мне это нравится. Но многим – совсем наоборот, думаю, вы это понимаете.
Всё это мне придётся переделать. Я буду вынужден убирать всякие классные моменты, от которых у людей может подгорать, столько сколько потребуется, чтобы устранить проблему. Вы только представьте, что начнётся, если мы пропустим в печать этот эпизод с исповедью! В качестве полезного дополнения к тайной полиции диктатора он, несомненно, чрезвычайно прекрасен; как вещь для печати в современном американском журнале – это динамит, туши свет!
Я получил истинное наслаждение от содержания и логики этой вещи. Вы можете, и, я уверен, часто будете получать эту 25%-ую премию за необычайно хороший материал. Меня очень интересуют рассказы и короткие повести. Эту вещь мы не можем отправить в печать пока не закончим «Серый Ленсмен» Э.Э.Смита, поэтому сейчас мне хотелось бы ещё чего-нибудь, чтобы заполнить промежутки…»

Этого письма в Голливуде очень ждали.

Нет, на самом деле это уже не Голливуд, да и годы сороковые, но ситуация та же самая: финансы поют романсы, и Боб с нетерпением ждёт ответа из издательства.

7 сентября 1939: Роберт Э. Хайнлайн – Джону В. Кэмпбеллу-мл.
«Дорогой Мистер Кэмпбелл.
Ваше письмо о том, что вы берёте ЛОЗУ И СМОКОВНИЦУ пришло сегодня, и вы даже не представляете, как оно обрадовало всю нашу семью. Мы переживали долгий период засухи — я уже начал думать, что редактора боятся притронуться к моим рукописям, словно это ядовитый плющ. Ни один другой редактор не проявил ни малейшего дружелюбия. Я даже захандрил. И тут — ваше письмо, оно пришло в день рождения моей жены, и стало идеальным подарком на день рождения.
Кстати, большая часть чека пойдёт на погашение ипотеки за наш Замок Нищебродов.
Я абсолютно согласен с вами по поводу вашей критики этой истории. Я знал, что она нарушает множество табу, и не думал, что ее вообще можно продать и опубликовать на каких-то условиях. К тому времени, как она была закончена, я был сыт ею по горло, но мы с миссис Хайнлайн решили всё же потратиться на почтовые расходы, и отправить её хотя бы в один адрес, в надежде, что её чтение доставит вам удовольствие, даже если её нельзя будет опубликовать.
В будущем я постараюсь избегать наиболее укоренившихся табу — по крайней мере, для коммерческих вещей…»

Хайнлайн действительно постарался какое-то время не пинать священных коров, а Кэмпбелл действительно присвоил повести категорию «Nova», которой обозначал произведения, отличающиеся новизной подачи, открывавшие новые горизонты научной фантастики. Обратите внимание: именно новизна подачи, а не свежесть идей. Кэмпбелл чрезвычайно высоко ценил умение Хайнлайна сформировать фон, не прибегая к экспозиции. Долгие годы это была «фирменная фишка» Грандмастера, и только в 60-е он начал сбиваться на обычные «лекции». Повесть «Если это будет продолжаться…» стала второй вещью, заслужившей категорию «Nova» (первую получил в декабре 1938 года рассказ «Вопрос формы» Горация Голда). Не все читатели «Astounding» были согласны с таким выбором. Объявив об учреждении «Nova», Кэмпбелл стал получать письма с альтернативными предложениями. Читатели спорили, называли своих кандидатов в эту категорию, а Джон публиковал эти письма, создавая иллюзию демократичности. Это была одна из завлекалочек журнала, которая продержалась пару сезонов, а потом исчезла. Присвоение повести Хайнлайна этой категории тоже критиковали, Боб отнюдь не был мгновенно вспыхнувшей новой звездой журнала «Astounding», как это иногда пытаются изобразить, лишь со временем критики и читатели признали, что повесть «Если это будет продолжаться…» действительно была вехой в развитии научной фантастики. До её публикации фантасты не решались затрагивать в своих произведениях вопросы веры. Им дозволялось пинать древние культы и языческих богов, но они вынуждены были держаться на безопасном удалении от современности. В 30-е годы публикация «Лозы и Смоковницы» была рискованной затеей. В январском анонсе Кэмпбелл вертелся ужом, подчёркивая, что речь в повести пойдёт о ложном культе, не имеющем никакого отношения к истинным христианским конфессиям. Не могу не вспомнить, как много лет спустя на другом краю планеты тем же самым пришлось заняться редактору советского журнала «Вокруг света» перед публикацией «Пасынков Вселенной». Термины были немного другими, но суть не изменилась: редакция старательно подстилала соломку.

Кэмпбелл решительно повычёркивал опасные места в рукописи, сократив её процентов на десять. Возможно, он кое-что туда добавил, например, упоминание Католического Легиона в рядах Сопротивления, чтобы угодить Кей Таррант, выполнявшей в их маленькой редакции функции цензора – Таррант была строгой католичкой. Кроме того, Джон добавил вводную, где вновь помянул «ложный культ». В конечном итоге риск себя оправдал, и табу с тем христианства и теократии было снято. Благодаря этому прецеденту со временем смогли пробиться в печать «Гимн Лейбовицу» Миллера и другие вещи. Но эта публикация не прошла совсем уж безболезненно для Джона. Свидетель вспоминает, как Кей Таррант, глядя в спину удаляющемуся Хайнлайну, выпустила колечко дыма и задумчиво произнесла:

– И всё же этот паренёк здорово нам тогда поднас…ал. Как я и думала.

А чек из «Astounding» действительно позволил Хайнлайнам залатать дыры в семейном бюджете и выплатить ипотеку за дом на Лукаут-Маунтин авеню 8777 на полгода вперёд. От этого дома сегодня остался только адрес. Но это всё же больше, чем ничего, если вспомнить что именно этому домику мы обязаны рождением писателя-фантаста Роберта Энсона Хайнлайна.

07.Роберт и Роджерс

Иллюстрировать повесть выпало одному из ведущих художников «Astounding», Хьюберту Роджерсу. Эта была их первая совместная работа, раньше Хайнлайна в «Astounding» иллюстрировали Исип, Уэсс или Шнееман. Роджерс был на голову выше всех троих (кстати, это его фото Кэмпбелла в предыдущей главе). И именно Роджерс чаще всего работал с ведущими авторами Кэмпбелла – возможно, этот выбор отражал новый статус Хайнлайна в «Astounding». Повесть позиционировалась как главная изюминка февральского выпуска 1940 года, поэтому иллюстрация к ней была вынесена на обложку.

1940 «Astounding Science Fiction», № 02. Художник Hubert Rogers

1940 «Astounding Science Fiction», № 02. Художник Hubert Rogers

Слово «иллюстрация» в данном контексте звучит как-то несерьёзно. На самом деле это была настоящая картина размером примерно 50х70, написанная маслом на загрунтованном картоне. В отличие от шедевров фотошопа или продуктов нейросетей, это был материальный предмет, который можно подержать в руках или повесить на стену. В жизни Хайнлайна это была первая его цветная обложка, поэтому он пришёл от неё в полный восторг. Позднее он выклянчил у Кэмпбелла картину Роджерса, подержал её в руках и повесил на стену в своём доме.

На фото кто-то из друзей писателя (возможно, сосед, а возможно и какая-то известная личность, но мне было лень выяснять подробности). Фото из 60-х, картина к этому времени пережила четыре переезда и, возможно, утратила рамочку и часть сентиментальных воспоминаний, но всё ещё в полной сохранности. ДВП + водоэмульсионка + щедрый слой лака сверху – вот нехитрый рецепт долговечности ваших шедевров, рекомендую. И не надо мне рассказывать, что облачное хранилище надёжнее. Подождём лет двадцать, тогда увидим.

Внутренние иллюстрация Роджерса к повести узнаваемо скучноваты:

1940 «Astounding Science Fiction», № 02. Художник Hubert Rogers.

1940 «Astounding Science Fiction», № 02. Художник Hubert Rogers.

Хьюберт явно на что-то намекает своей картинкой, во всяком случае, у Ангела Господня очень характерный шлем с рожками:

Правда, эмблема на лбу, треугольник с кружочком, отличается от рун Waffen-SS. Не похожа она и на привычные христианские символы – Кэмпбелл конечно же проинструктировал Роджерса на этот счёт. Эмблему хорошо видно на следующем рисунке – каббалисты встречают Лайла в подземельях Цитадели Пророка.

1940 «Astounding Science Fiction», № 02. Художник Hubert Rogers.

1940 «Astounding Science Fiction», № 02. Художник Hubert Rogers.

Тут налицо некоторая хаотичность в униформе – кто в галифе, кто в ботфортах. Возможно, художник пытался подчеркнуть, что первая треть повести написана в стилистике «замки, камзолы и шпаги». В руках у Ангелов впрочем вполне футуристические вихревые ружья. Два круглых барабана, слева и справа, по-видимому, никакие не барабаны с патронами, а генераторы этих самых «вихрей». Роджерс был внимателен к гаджетам (положение обязывало) и старался не рисовать откровенно бессмысленных конструкций.

Капитаны и священники — о повести Роберта Хайнлайна «Если это будет продолжаться...» (часть 3)

Источник: https://swgold.livejournal.com/270807.html

Показать полностью 16
Книги Фантастика Антиутопия Биография Роберт Хайнлайн Писатели Фантасты Литературоведение Теократия Религия Революция Масоны Длиннопост
1
6
LyublyuKotikov
LyublyuKotikov
1 год назад
FANFANEWS
Серия ЖЗЛ

Капитаны и священники — о повести Роберта Хайнлайна «Если это будет продолжаться...» (часть 1)⁠⁠

Рассказывает С.В.Голд — переводчик и исследователь творчества американского фантаста.

Это будет история одной революции. Американской, если быть точным. Потому что вопреки всем известной практике, эту революцию американцы устроили в своей собственной стране. Вернее, совершат - примерно лет через пятьдесят. Если это будет продолжаться.

Был ли такой персонаж, которому Хайнлайн уделял особое внимание, который появлялся во многих произведениях и влиял на события в них тем или иным образом? Безусловно, был. И - нет, это не Лазарус Лонг. Бессмертный Старейшина появляется всего в пяти произведениях, его удачливый конкурент - в шести. Напомню, о ком идёт речь.

01.Тень из прошлого

В начале 70-х в одном из маленьких городков долины Миссисипи появился крепко сложенный мужчина среднего роста в тёмном поношенном сюртуке. У него были выдающиеся скулы, большой рот с рыхлыми губами и густые брови, под которыми сверкали глубоко посаженные глаза. Его манеры поведения и речь указывали на провинциальное происхождение, но о прежней его жизни не было известно ровным счётом ничего, только его имя. Его звали Неемия Скаддер.

Такие имена не редкость в Библейском поясе. Чистокровные англосаксы присваивали имена еврейских царей и пророков, надеясь тем самым приблизиться к богу. Древний Неемия был славен тем, что восстановил разрушенные стены Иерусалима, его американскому тёзке предстояло совершить нечто подобное, но в неизмеримо большем масштабе.

Неемия восстанавливает стены Иерусалима. Художник неизвестен.

Неемия восстанавливает стены Иерусалима. Художник неизвестен.

Поначалу он подвизался в роли странствующего миссионера одной малоизвестной фундаменталистской секты. Однако его чудовищная энергия и немыслимая харизма привлекли к нему толпы последователей. Раз его услышав, они сбегались на его проповеди, как овцы, заслышавшие звук пастушьего рожка. Одним из агнцев Преподобного (именно так его стали называть) была миссис Рэйчел Биггс, вдова обувного короля. В середине семидесятых она умерла, завещав своему пастырю восемь миллионов долларов. Половина - в виде чека, половина - в виде вложений в трастовый фонд. Этот Фонд оплатил молитвенный дом Преподобного и оборудование телестанции, транслировавшей его проповеди.

Неемия Скаддер оказался талантливым телепроповедником, он громогласно обличал порок власть имущих и умело играл на предрассудках и фобиях своей паствы. Он осуждал удовольствия плоти, любое проявление легкомыслия, возмутительные одеяния, зелёного змия, танцы, азартные игры, мирскую музыку, лёгкую литературу и прочую мирскую суету. В конце концов его влияние на избирателей штата стало заметной величиной, и на него обратил внимание один бывший сенатор. Прожжённому политику страстный святоша показался удобным инструментом, который можно было использовать, если направить его в нужном направлении.

На деньги вдовы Биггс они заключили договор с крупным рекламно-маркетинговым агентством, и агентство занялось продвижением Преподобного на национальном уровне. Тон его речей не изменился, но слегка сместилась их направленность - и его Церковь (к тому моменту появилась церковь его имени) начала обретать политический вес.

Просто хорошая фотачка: Джимми Картера при исполнении.

Просто хорошая фотачка: Джимми Картера при исполнении.

Амбиции Скаддера росли вместе с его властью. Когда в начале 80-х Преподобный объявил Новый Крестовый поход, это было воспринято как нечто должное. Целью похода было искоренение коммунистов, евреев, мормонов, мусульман, буддистов и прочих язычников, всеобщий Армагеддон и построение Царствия Божия на земле со столицей, которая будет называться Новый Иерусалим. Политическим крылом организации скаддеритов стала Партия Истинных Американцев, добивавшаяся его избрания Президентом Соединённых Штатов. Боевое крыло организации называлось Ангелы Господни - то были штурмовики, скопировавшие стилистику Ку-Клукс-Клана, с его балахонами, тайными собраниями и горящими крестами.

Влияние Церкви росло год от года. Реальная численность её последователей в масштабах страны не имела значения, их громкие голоса компенсировали этот недостаток. Со временем они заглушили всех своих оппонентов, а самыми упорными занимались Ангелы Господни.

Они пришли на выборы, и эти выборы стали самыми грязными и кровавыми в истории Соединённых Штатов. В итоге Партия Истинных Американцев получила 27% голосов от общего числа проголосовавших... и тем самым заполучила 81% голосов Коллегии выборщиков.

Так в 2012 году Президентом Соединённых Штатов стал Преподобный Неемия Скаддер. После инаугурации был созван Вселенский Собор Истинной Церкви, на котором Преподобный был объявлен Первым Пророком и устроителем Нового Иерусалима.

Голливудский реквизит неизвестного происхождения.

Голливудский реквизит неизвестного происхождения.

В 2016 году очередные выборы были отменены - в связи с единодушным волеизъявлением американского народа. Чуть позже были отменены Билль о правах и Конституция США. В долине Потомака началось строительство Нового Иерусалима, центром которого стала Цитадель - дворец Первого Пророка с огромным подземным комплексом, который был способен выдержать прямое попадание водородной бомбы.

Однако ни бомбы, ни ракеты новой столице Америки не грозили - теократия свела к минимуму внешние контакты страны и, укрывшись за железным занавесом, отстранилась от участия в мировых событиях. Космическому Патрулю просто не за что было карать мирную богобоязненную державу. А внутренние дела страны никого снаружи не волновали. Так, отрезанная от всего мира, Америка потихоньку деградировала, обратив вспять два столетия технического и социального прогресса. И лишь немногие здравомыслящие граждане осознавали, что рано или поздно американцы превратятся в кучку грязных дикарей. Если это будет продолжаться.

02.От принцев с прелатами до лозы и смоковницы

Впервые история Неемии Скаддера прозвучала в дебютном романе Хайнлайна "Нам, живущим" - в виде краткой исторической справки, с которой знакомится попаданец из прошлого Перри Нельсон. В той версии восхождение Скаддера происходило в 2025-2030 гг., и его проповеди имели чётко выраженный протестантский уклон. Но Скаддер проиграл выборы, и Междуцарствие Пророков так и не наступило. Через два года, в мае 1939 года Хайнлайн вернулся к этой истории в повести "Капитаны и священники". На этот раз он позволил Скаддеру победить. Согласно Диаграмме Истории Будущего это произошло в начале 2000-х и вызвало Вторую Американскую революцию в 2040 году.

История Будущего, версия 1939 г.

История Будущего, версия 1939 г.

(Позднее хронология событий была пересмотрена: в Диаграмме 1941 года теократия победила около 2015 г., а революция произошла в 2075-м. Это больше соответствовало тексту повести, в котором Америка жила под властью Пророков три поколения. Очередная ревизия хронологии была проведена в 1979 году. К тому времени Хайнлайн забросил ведение Диаграммы, и мы можем судить о сдвиге дат только по текстам произведений. Согласно роману "Число Зверя" старт карьеры Неемии Скаддера состоялся в 80-е, революция же так и осталась в 2075-м. Более Хайнлайн эту хронологию не пересматривал.)

Вторая Американская революция должна была стать главной темой повести "Капитаны и священники", а возвышение Скаддера - её предысторией. Хайнлайн бился над этим сюжетом недели полторы, но в мае 1939-го повесть не пошла. Боб совершил три подхода, родил 22 страницы черновика и... 12 мая рукопись отправилась отлёживаться на полку, а Хайнлайн занялся другими вещами. Через месяц, в середине июля он повторил попытку. На этот раз дело удалось довести до конца, хотя Боб был недоволен качеством текста, о чём жаловался в своих письмах к Кэмпбеллу. Первый черновик повести был готов к началу августа 1939 года. Его название сменилось на "Виноградная лоза и смоковница". Пожалуй, эту чехарду названий стоит пояснить.

Капитаны и священники, на первый взгляд, просто символы светской и духовной власти. Но, немного подумав, мы вспоминаем, что капитанами называли офицеров боевых подразделений церковных орденов, например, тамплиеров, и поэтому капитаны и священники - это просто две ветви одной и той же духовной власти, которая, таким образом, охватывает все стороны жизни человека. Возможно, название намекает на что-то ещё, но об этом чуть позже.

Критики и исследователи Хайнлайна не уделили ни малейшего внимания первой версии названия повести, а по поводу "Лозы и Смоковницы" были единодушны (похоже, все повторяют одну и ту же трактовку, не вникая в детали). Билл Паттерсон в своей биографии Хайнлайна писал:

"Джордж Вашингтон процитировал из Библии в своём прощальном обращении: принцы и прелаты были посажены на этих берегах навсегда, но обычный человек "сядет под своей собственной смоковницей и виноградной лозой, и никто не заставит его бояться".

Статуя Д. Вашингтона, Национальный музей американской истории. Скульптор Horatio Greenough.

Статуя Д. Вашингтона, Национальный музей американской истории. Скульптор Horatio Greenough.

Комментарий к переизданию повести 1953 года также ссылается на Вашингтона:

"...смысл либеральной демократии, по словам Вашингтона, состоит в том, чтобы избавить простых людей от обузы в виде принцев и прелатов, капитанов и священников"

И далее опять цитата про лозу и смоковницу. Надо сказать, Д. Вашингтон в своём прощальном послании к нации ничего подобного не говорил - текст от 17 сентября 1796 г. переполнен ксенофобией и страшилками о "лицах, выполняющих функции иностранных агентов" и в нём нет ни слова ни о виноградной лозе, ни о капитанах со священниками. Зато чуть ранее, в 1790 г. Вашингтон написал письмо в ньюпортскую синагогу, где есть такие строки:

"Да будут дети рода Авраама, живущие на этой земле, продолжать быть достойными и наслаждаться благорасположением прочих жителей; в то время каждый будет сидеть безопасно под собственной лозой и смоковницей, и не будет никого, кто сможет их устрашить"

Вашингтон здесь цитирует стих из книги Михея (Мих 4:4). Точная цитата в синодальном переводе звучит так:

3 И будет Он судить многие народы, и обличит многие племена в отдалённых странах; и перекуют они мечи свои на орала и копья свои - на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать.

4 Но каждый будет сидеть под своею виноградною лозою и под своею смоковницею, и никто не будет устрашать их, ибо уста Господа Саваофа изрекли это.

Надо сказать, Вашингтон не раз повторял эти слова в своих письмах по разным поводам, да и Хайнлайн мог подцепить цитату откуда угодно, так что, возможно, ньюпортская синагога тут совершенно ни при чём, и исследователям стоило бы получше задуматься о скрытых смыслах, которые наверняка заложены в это название. Скажем, о лозе и смоковнице написано не только в Книге Михея, но и в Новом завете, и смоковница, которую проклял Иисус, росла именно в винограднике (Лк 13:6). Хайнлайн обожал давать своим вещам двусмысленные названия, и если на первом, ближнем, слое он делает отсылку к Библии, то на втором вполне может намекать на какую-то "ботаническую" аллегорию. Вы можете сами на досуге поразгадывать этот ребус, а я с интересом выслушаю ваши версии. Но вернёмся первой версии, к "Капитанам и Священикам".

Это название явно не было вольной игрой ума, скорее всего оно несло в себе ссылку на источник вдохновения автора. Откуда взялась эта неожиданная идея теократии? В следующей главе я подробно рассмотрю базис, на котором идея могла прорасти, но не менее интересно, что же послужило толчком, исходным образом, вокруг которого закрутилась авторская мысль. И тут исходное название повести может содержать какие-то подсказки. Ещё больше подсказок может содержать первый вариант черновика повести, но, к сожалению, Фонд Хайнлайна закрыл доступ к архивам писателя, а до этого прискорбного события у меня не было случая изучить исходные 22 странички черновика "Капитанов и Священников". Возможно, в них и нет ответа на мой вопрос. Хайнлайн начал записывать идеи и наброски в начале 30-х, и, скорее всего, идея повести в её чистом первозданном виде так и осталась на листках записной книжки, а в черновиках лежит уже её переосмысленный вариант, на котором, по выражению писателя, "спилены все серийные номера". Я могу только осторожно предполагать, что истоки вдохновения Роберта Хайнлайна стоит поискать у другого известного писателя, Сэмюэла Лонгхорна Клеменса.

Сердитый Сэмюэл Лонгхорн Клеменс, он же Марк Твен

Сердитый Сэмюэл Лонгхорн Клеменс, он же Марк Твен

Вот как в главе XXV романа "Налегке" он описывает Гонолулу, где миссионеры обратили в христианство всё туземное население:

"Общество этого удивительного, миссионерски-китобойно-административного центра представляет собой довольно причудливую смесь ... Капитаны и священники составляют половину населения острова; четверть его приходится на туземцев и на купцов иностранного происхождения с женами и детьми, и последняя четверть - на высокопоставленных чиновников гавайского правительства."

Твен в этой главе пишет, что церковное просвещение не пошло туземцам на пользу ни в культурном плане, ни в физическом. Под запретом оказались танцы и свободная любовь, а само население уменьшилось вдвое. Некоторые критики видят истоки идеи Хайнлайна в мрачном предсказании Твена о том, что к 1940 году США могут оказаться во власти теократии. Первый биограф Хайнлайна, Леон Стовер, который в своей книге уделил очень много места влиянию Марка Твена на Хайнлайна, тоже вспоминает об отношении Твена к Первой церкви христианской науки, и о том, как Твен критиковал "зло всеобщего избирательного права", хотя и не говорит прямо, что Марк Твен имеет отношение к тематике повести. Появление в конце повести персонажа, похожего на "сердитого Марка Твена", произносящего обличительную речь за свободу и демократию, как будто косвенно подтверждает эту гипотезу. И всё же, это не более чем гипотеза. Стовер в своей книге, по сути, ничего такого не утверждает, и не приводит никаких доказательств - хотя он напрямую общался с Хайнлайном, и у него была возможность задать писателю прямой вопрос. Анонимный автор Википедии (на английском) зачем-то приписывает Стоверу категорическое утверждение, которого исследователь никогда не высказывал.

Как бы то ни было, сам автор выкинул из повести "Капитанов и Священников", а выросшую на их месте "Лозу и Смоковницу" зарубил редактор "Astounding" Джон Вуд Кэмпбелл-младший. Нетронутыми остались лишь Неемия Скаддер и его американская теократия.

03.Детская страшилка

В произведениях Хайнлайна не так много злодеев. Как и его коллега Клиффорд Саймак, он не верил в злодеев. Оппонентами его героев выступали, как правило, глупые или трусливые персонажи, которые преследовали собственные интересы, но при этом они действовали в единой моральной плоскости с героями, и взаимопонимание между ними оставалось возможным. Воплощённое зло, чуждое естественным человеческим устремлениям, чуждое свободе, знаниям и прогрессу встречается крайне редко - это слизни-контролёры с Финстера, возможно, Червелицый, осуждённый трибуналом Трёх Галактик к свёртке пространства, и Преподобный Неемия Скаддер.

Как возник образ безумного Пророка? Хайнлайн никогда не называл его реальных прототипов. Когда заходил разговор об истоках теократии, он начинал рассуждать об отвлечённых понятиях, росте религиозности, экономических кризисах и недостатках образования. Многие критики в своих работах упоминали фашизм и Гитлера, но мне эти параллели кажутся безосновательными. НСДАП проиграли выборы в парламент, а их лидер проиграл выборы Гинденбургу. 30 января 1933 года Гинденбург назначил Адольфа Гитлера рейхсканцлером, но даже после этого фашисты не смогли получить большинства в парламенте. Им пришлось захватить власть неконституционным способом. Механизм прихода к власти скаддеритов был совсем иным - они не захватывали власть, они пришли к ней формально законным путём. Кроме того, как и большинство американцев, Хайнлайн мало знал и мало интересовался европейскими событиями. А харизматичных лидеров с религиозным уклоном хватало и на американском континенте.

Например, Уильям Аберхарт по прозвищу Библейский Билл, премьер-министр канадской провинции Альберта в 1935-1943 гг. Его воскресные радиопроповеди были очень популярны как в Канаде, так и в Америке. Кроме того, Аберхарт был лидером Партии социального кредита, а поскольку Хайнлайн во время работы на Эптона Синклера интересовался идеей социального кредита (и даже написал о ней свой первый роман), он вполне мог заинтересоваться этой фигурой. Но это, конечно, ни на чём не основанное предположение. Реальные прототипы Преподобного неизвестны. И всё же стоит помнить, что Неемия Скаддер впервые был выведен в 1937-1938 году в дебютном романе "Нам, живущим". Хрустальная ночь уже состоялась, но о ней мало кто слышал в Америке, и Гитлер ещё оставался противоречивой, но не демонической фигурой. Безусловной демонической фигурой был Иосиф Сталин, который обучался в духовной семинарии, но он не мог быть прототипом Неемии, иначе Пророк носил бы усы.

Так откуда же взялся Неемия Скаддер? Думаю, его родовые корни нужно искать где-то в прошлом писателя. Хайнлайн вырос в Библейском поясе, и это не просто место рождения. С трёх лет его зачислили в "колыбельную" методистской епископальной церкви. Его досуг занимали, по словам Паттерсона, "семейные библейские чтения, воскресная школа, утренняя месса, вечернее богослужение, молитвенное собрание, церковные мероприятия и развлечения". Родители Бобби отличались широкими взглядами, но при этом были достаточно религиозны. Бэм Хайнлайн была строгой прихожанкой, а Рекс Ивар Хайнлайн исполнял должность дьякона в местной церкви...

Нет-нет! Не стоит идти на поводу предсказуемых инсинуаций Зигмунда Фрейда. Рекс Ивар Хайнлайн не мог быть прототипом Неемии Скаддера, потому что по жизни был, скорее, неудачником, чем харизматичным проповедником. Кроме того, по-видимому, ни один из персонажей Хайнлайна Первого периода не может претендовать на какое-то родство с Рексом Иваром Хайнлайном. Фигура отца - это фигура умолчания в творчестве писателя. А вот круг его знакомств, происходивший из церковной среды, вполне мог подарить маленькому Бобби какие-нибудь яркие впечатления. Среди друзей отца мог найтись один с особенно громким голосом и страстью к дурацким шуткам. А если нет, то подходящих впечатлений можно было набраться, просто выйдя из дома.

Странствующие проповедники, религиозные кликуши и фанатики были реальной обыденностью детских лет писателя. Среда, в которой он воспитывался, оставила глубокие следы в его характере и мировоззрении. Не обязательно как вклад, скорее, как нечто, навязанное извне. Иногда мне кажется, что Хайнлайн до конца жизни стремился вытравить из себя эти следы Библейского пояса. (Возможно, именно это стремление ответственно за наиболее эпатажные моменты в его книгах.) И мне кажется, что бунт Джона Лайла против власти Пророков - это отражение борьбы писателя с собственным прошлым, преодоление детских страхов, стремление загнать Бугимэна обратно в пыльный шкаф со старой одеждой. Вспомните, с каким ужасом он смотрит на перевоплощение Пророка в Неемию Скаддера:

"Я чувствовал, как внутренности мои сковал страх, чувствовал себя снова маленьким мальчиком, впервые увидевшим это Чудо".

Думаю, на этом сеанс психоанализа стоит прервать, и перейти от домыслов к более реальным вещам. К таким, как антиутопия. Для Хайнлайна, который был Человеком Эпохи Возрождения, подобные темы нехарактерны. Но писать утопию он не мог - потому что он её уже написал, и до сих пор пытался пристроить свой дебютный роман "Нам, живущим" в печать. Писать вторую крупную вещь о светлом капиталистическом будущем было нелогично, хотя бы с коммерческой точки зрения. К 30-м годам писатели-фантасты уже начали осваивать формат историй о том, что "всё стало плохо, и дальше это не может продолжаться". Джек Лондон уже написал "Железную пяту", а Олдос Хаксли - "Дивный новый мир", так что Хайнлайну не нужно было ничего изобретать с нуля. Нужно было только придумать механизм дистопии, а потом сконструировать на его основе новый ужасный мир.

Почему Хайнлайн вообще заговорил о религиозной диктатуре? Лично для него это могло быть тем, что психологи называют компенсацией, но Боб никогда не стремился к самовыражению, он стремился, чтобы его вещи продавались - поэтому старался подбирать темы, актуальные для издателя (в первую очередь), и интересные предполагаемой целевой аудитории. "If this goes on..." была написана в конце 30-х. Были ли у писателя причины опасаться, что американское общество может свалиться в оковы теократической диктатуры? Была ли тема теократии вообще актуальна на североамериканском континенте?

"One Nation Under God". Художник Jon McNaughton.

"One Nation Under God". Художник Jon McNaughton.

Надо учесть, что из-за особенностей колонизации некоторые города или целые регионы США были заселены адептами той или иной религиозной доктрины, которые бежали из Старого Света, и зачастую вовсе не потому, что были белыми и пушистыми, а потому что окончательно достали своих соседей. В таких изолированных анклавах люди рождались и проживали целую жизнь в условиях, максимально приближённых к теократии. Амиши в Огайо, мормоны в Юте и т.п. создавали собственные государства в государстве. Власть старейшин обладала на этих территориях бóльшим весом, чем федеральная, и при вмешательстве властей там начинались маленькие гражданские войны. Во время учёбы в Аннаполисе Хайнлайн наслушался самых разных историй от сокурсников, так что возможность тотального религиозного контроля не была для него абстрактной идеей.

Времена Депрессии добавили в эту картину несколько важных штрихов. Великая депрессия 30-х вызвала всплеск активности странствующих проповедников, путешествующих из города в город и живущих на пожертвования. Правда, произошло это, скорее, по экономическим причинам - люди пытались выжить, как могли, а бизнес проповедника имел низкий порог вхождения и не требовал капитальных вложений. В действительности экономическая Депрессия лишь усилила религиозную депрессию, которая охватила страну пятью годами раньше. С 1925 года основные церкви Америки интенсивно теряли свою паству, а падение производства в 1929-м дискредитировало протестантскую модель правильной жизни "работай и воздастся". Работы не было, а благотворительная деятельность основных церквей была подорвана финансовым крахом. Освободившуюся нишу начали занимать евангелические секты и фундаменталисты, усилившие своё миссионерское движение. Некоторые исследователи считают, что Великая депрессия положила конец доминированию протестантизма в Америке. С точки зрения Хайнлайна это могло выглядеть как падение старой доброй Церкви под натиском безумных фанатиков и следующих за ними по пятам фундаменталистов - чем не история прихода скаддеритов к власти?

Парад клановцев в Вашингтоне, 1925 год.

Парад клановцев в Вашингтоне, 1925 год.

Хотя целом число верующих падало, голоса проповедников стали звучать громче. Америка никогда не испытывала недостатка в радикалах, готовых заявить о себе во весь голос. Именно в годы Депрессии проповедники начали активно проникать на радио, и слова утешения (и проклятий) неслись из каждого утюга.

И всё же, стоит отметить, что "If this goes on..." написана задолго до того, как проповеди в соединении с масс-медиа дали свои первые всходы. Клерикальный рост начался только в 40-х годах, а телепроповедники, предсказанные писателем, появились лишь в 50-х (первым из них стал в 1951 году Ньюпортский архиепископ римско-католической церкви Фултон Джон Шин). Ещё позже, в 60-х были построены первые мегацеркви. Хайнлайн, начиная работу над повестью, не мог всего этого видеть, но он мог чувствовать, куда может двинуться религиозная жизнь его страны. Если это будет продолжаться.

Сам писатель, впрочем, весьма противоречиво высказывался о подобных перспективах. В 1953 году он писал:

"Что касается идеи о возможном уничтожении свободы волной религиозной истерии, то я с сожалением вынужден заявить, что считаю это вполне возможным. Я надеюсь, что этого не случится. Но у нас, в нашей культуре существует глубоко спрятанный слой религиозного фанатизма..."

И чуть ниже - прямо противоположное заявление:

"Может ли положение измениться? Получит ли какая-нибудь секта достаточное большинство голосов на выборах, чтобы захватить власть над всей страной? Скорее всего, нет..."

Тем не менее, теократия, созданная в Америке Неемией Скаддером вписана в Историю Будущего Хайнлайна и сохранилась в более поздней концепции Мультивселенной, как неизменный атрибут большинства вариаций истории человечества. Скаддер постоянно маячит где-то на заднем плане, и если не упоминается впрямую, то присутствует хотя бы в виде намёка:

- Нет. Назовите дату.

- Тысяча шестьдесят шестой.

- Тысяча четыреста девяносто второй, - назвала она.

- Четыре тысячи четвертый до нашей эры, - ответила я.

- Тысяча семьсот семьдесят шестой, - пальнула она.

- Две тысячи двенадцатый, - парировала я.

- У вас ужасное чувство юмора, мисс Болдуин.

Это цитата из "Фрайди", где героиня в ответ на пароль "1776" (год подписания Декларации Независимости США) даёт отзыв "2012" (год избрания Неемии Скаддера). Безумный Пророк остался занозой в мозгу писателя, и Хайнлайн до конца своих дней не мог от него избавиться. Иными словами, перефразируя американскую пословицу "you can take the girl out of the country...", можно вывезти парня из Библейского пояса, а вот пояс из парня - никогда. Что-то всегда остаётся. Лично я перед сном проверяю, не осталась ли где-то приоткрытой дверца в шкафу.

04."Каменщик, каменщик, в фартуке белом..."

Опорой власти Неемии Скаддера, как писал Хайнлайн, послужили "различные ортодоксальные евангелические секты". Ядром сопротивления в этом дивном новом мире стали масоны. Появление их в романе не случайно - масоны (во всяком случае, по представлениям историков, у которых учился Хайнлайн) были основной движущей силой и французской, и американской революций. В советских учебниках, по которым учился я, масоны в таком качестве не фигурировали, но в более поздней литературе их проектом объявляли и третью великую революцию, российскую. В общем, такая роль масонов в повести вполне укладывалась в конспирологические представления образованного американца. И что более важно, такой расклад был вполне во вкусе главного издателя Хайнлайна - Джона Вуда Кэмпбелла-младшего. Кэмпбелл обожал идею прогрессорства и прогрессоров и охотно публиковал истории о том, как тайные сообщества манипулируют остальным человечеством, пинками загоняя его в светлое будущее. Но если другой любимый автор Кэмпбелла, Ван Вогт, выводил в своих нечитабельных романах суперменов-телепатов с тараканьими усиками на голове, то Хайнлайн обратился к вполне земным Вольным Каменщикам - ведь его интересовал не межвидовой конфликт тараканоголовых и рядовых homo sapiens, а проблемы чисто человеческого общества. Например, можно ли стать свободным, живя в этом самом обществе. Это философский аспект, и ему в повести уделено своё место, но ещё больше внимания Хайнлайн уделяет сугубо практическим вопросам организации вооружённого восстания.

В революционном подполье Хайнлайн собрал довольно пёструю компанию - тут есть иудеи, католики, протестанты и даже мормоны, практикующие полигамию. Кажется, Боб тут упустил замечательную возможность подёргать тигра за усы... Но в 30-е годы он ничего такого себе позволить не мог (и не надо тут вспоминать сцену купания нагишом в подземном озере - в исходном тексте повести её просто не было). Руководить этим сборищем могли только масоны, организация, толерантная к вере или её отсутствию, которая могла бы объединить людей с самыми разными воззрениями. Объединить и направить - как и Кэмпбелл, Хайнлайн считал, что успех любого движения обеспечивает только чёткая иерархическая структура, в которой массами руководит некая малочисленная элита. Личный политический опыт подсказывал писателю, что иначе и быть не может. Позднее, в романе "Луна - суровая госпожа", он ещё раз подтвердит этот тезис.

За подобные воззрения Хайнлайна неустанно громит Брюс Франклин - как и положено марксисту.

"...это также одна из центральных проблем социалистических революций двадцатого века, которые пытались создать новую форму общества, зачастую в странах, где преобладали самые отсталые верования и применялся тотальный контроль над мышлением, в таких как Россия в 1917 году, Китай в 1949 году, Куба в 1959 году..."

Франклин порицает Хайнлайна за чисто технологическое решение проблемы и пишет, что в соответствии с логикой истории, такая революция, не поддержанная массами, не может добиться успеха, и не сможет создать общество, способное противостоять силам, которые его направили. Ну, вы помните, революционеры превратятся в новых баронов и всё начнётся сначала (тут Брюс как будто забывает, что революции довольно быстро пожирают своих организаторов, и проблема тем самым автоматически снимается).

Он по-прежнему видит, по сути, только две альтернативы: либо элита (хорошая элита) спасет ситуацию (что явно противоречит демократическим принципам, которые он иногда поддерживает), либо общество поддаётся невежеству и глупости масс простых людей. Его концепция революционного социального преобразования представляет собой нечто, созданное с помощью элиты на благо людей, и это, как правило, весьма временное улучшение. Кажется, он не способен поверить, что прогрессивные социальные перемены могут произойти благодаря развитию производительных сил и последующих действий эксплуатируемых классов самих по себе.

Сказал, как припечатал. Брюсу хорошо известно, что "никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и не герой" љ. Хайнлайн, который не читал Маркса, но был принципиальным антимарксистом, считал прямо противоположное, в его Вселенной освобождением народов занимается организующая и направляющая элита. За это, кстати, Хайнлайна костерят правофланговые критики, которые находят в его революционных схемах определённый bolshevism. Все критики как будто забывают, что к 39 году Хайнлайн уже прошёл огонь, воду и медные трубы, и поэтому мог использовать в своих вымышленных построениях свой вполне реальный жизненный опыт. В том числе опыт внутрипартийной фракционной борьбы - но не в этот раз, не в этот раз.

Капитаны и священники — о повести Роберта Хайнлайна «Если это будет продолжаться...» (часть 2)

Источник: https://swgold.livejournal.com/269789.html

Показать полностью 14
Книги Фантастика Антиутопия Биография Роберт Хайнлайн Писатели Фантасты Литературоведение Теократия Религия Революция Масоны Длиннопост
0
8
LyublyuKotikov
LyublyuKotikov
1 год назад
FANFANEWS
Серия Книголюбие

«С помощью Кольца можно подкрадываться и убивать» — О книге Ника Грума «Толкин и его легендариум»⁠⁠

Толкиноведение — почтенная дисциплина в современном гуманитарном знании: создателю «Хоббита» и «Властелина колец» посвящены многие и многие исследования, авторы которых подчас могут похвастать учеными званиями и степенями, а также позициями на кафедрах весьма уважаемых университетов.

Однако и среди ученых подчас попадаются такие, кто использует имя Толкина для продвижения крайне неоднозначных идей. Читайте об одном таком примере в материале переводчика и иллюстратора Андрея Строцева.

Джон Роналд Руэн Толкин скончался больше полувека назад, но до сих пор продолжают появляться новые книги с его ранее не изданными текстами. Книг о Толкине и его произведениях тоже целое множество, и они очень разные. Есть классические исследования, без которых теперь не обойтись, вроде «Биографии» Хамфри Карпентера или «Путешествия в Средиземье» Тома Шиппи. Есть разного рода справочники, призванные собрать воедино огромный объем информации о мире Толкина и упростить жизнь читателям. Есть всевозможные психологические, философские и богословские интерпретации. Есть фанатское творчество. Есть Дэвид Дэй, который свое фанатское творчество и домыслы, не стесняясь, выдает за исследования работ Толкина, на чем сделал себе преуспевающий бизнес и скандальную репутацию. Одним словом, есть все на свете — от коммерческого продукта разного качества до научного литературоведения.

Британский ученый Ник Грум, профессор английской литературы, поставил перед собой амбициозную задачу сказать посреди этого разнообразия новое слово. Ранее Грум сотрудничал с университетами Эксетера и Бристоля, теперь он работает в университете китайского города Макау. Его специализация — «готическая» британская традиция, он готовил критические издания Хораса Уолпола, Энн Рэдклифф и Мэри Шелли. В 2022 году он написал книгу «Толкин XXI века», которая в начале 2024 года вышла по-русски под названием «Толкин и его легендариум» в издательстве «Манн, Иванов и Фербер». Автор так описывает свой подход:

«Привлекательность Средиземья лучше принять и усилить, перейдя от седой древности и высокоученого комментирования к современным способам понимания и познавания невероятного толкиновского мира».

Также Грум собирается найти «место писателя в постковидную эпоху». Иными словами, не только стильно-модно-молодежно, но и злободневно и актуально. Помимо текстов самого Толкина, автор касается и различных адаптаций и интерпретаций.

Для меня проблемы с этой книгой начинаются прямо с обложки, то есть с названия. «Толкин и его легендариум» в русской версии — это как бы ни о чем, просто указание на тему. К тому же под «легендариумом» обычно понимают расширенный корпус сочинений Толкина о его мифологии, тогда как Грум основное внимание уделяет базовым «Хоббиту» и «Властелину колец», а «Сильмариллиона» и прочих книг касается лишь изредка. Оригинальное «Толкин XXI века» тоже звучит довольно претенциозно. В конце концов, все эти века — просто условные цифры. Когда-то, чтобы подчеркнуть современность и прогрессивность какой-нибудь идеи или изобретения, говорили, что они «XIX века», сейчас это выглядит довольно забавно. Название книги Тома Шиппи — «Толкин: автор века» тоже, на мой личный взгляд, довольно странное, но все же в ней речь идет о ХХ веке. Он уже закончился, и о его литературном процессе Шиппи рассуждает с некоторой дистанции. Однако Ник Грум половину книги посвящает «Хоббиту» и «Властелину колец», изданным в 1937 и в 1954—1955 годах соответственно, потом много говорит об адаптациях того же ХХ века, а к нашему столетию переходит только в конце, когда заводит речь о фильмах Питера Джексона. Однажды я держал в руках англоязычное издание этой книги и видел там что-то о сериале «Кольца Власти» и какую-то актуалочку про Брексит и Дональда Трампа. Но в русской версии этого нет, видимо, потому, что перевод делался с более раннего британского издания, а не с чуть более позднего американского. Таким образом, название не только претенциозное, но и не очень-то точное. Ну и в связи с этим в тексте есть забавная опечатка:

«Открытость Толкина и его склонность пробовать новое могут сделать его поразительно актуальным в самых животрепещущих вопросах, с которыми человечество столкнулось в XI веке».

Действительно, норманнское завоевание Англии, церковный раскол и первый крестовый поход — это крайне серьезные вызовы, не говоря уже о битве на Немиге.

Я уже приводил цитату, где Ник Грум предлагает отказаться от «высокоученого комментирования». При этом сам он вполне себе британский ученый, доктор наук и профессор, автор многих книг, помимо этой. В чем же заключается его отказ от «высокоучености»? В первую очередь, в достаточно вольном обхождении с источниками. В конце книги приведен список литературы, но в рамках самого текста ссылок почти нет, поэтому многие утверждения автора повисают в воздухе — непонятно, где их проверить. Большие разделы, по сути, представляют собой реферат чужих исследований — биографических изысканий Карпентера, филологического анализа Шиппи, работы Кристофера Толкина с отцовскими черновиками. При отсутствии ссылок это начинает смахивать на плагиат. Впрочем, возможно, они имелись в оригинале, а в русском переводе на них сэкономили, такое бывает. Но есть и случаи, где Ник Грум выступает как откровенно недобросовестный ученый.

 

 

Так, он комментирует сцену из «Хоббита», где Бильбо кричит «Молнией убило!» и пишет: «Толкин цитирует „Психологию бессознательного“ Карла Густава Юнга в работе о волшебных сказках (английский перевод вышел в 1916 году), где замечено, что „благодаря молнии герои становятся бессмертными“». Позже он снова возвращается к этой теме: «Подобно Вирджинии Вулф и Дэвиду Герберту Лоуренсу, писателя тянуло к современной психологии — он развивал идеи о волшебных сказках на основе „Психологии бессознательного“ Карла Густава Юнга». Толкин — продолжатель Юнга, интересно, не правда ли? Где бы разузнать подробности? К счастью, у меня есть комментированное издание лекции Толкина «О волшебных сказках» под редакцией Верлин Флигер. Беру с полки, нахожу в именном указателе фамилию «Юнг» и вижу следующее: среди бумаг Толкина времен его подготовки к лекции есть один листок, на котором карандашом написано «Jung», а чуть ниже — «Jung Psych of the unconscious». В книге есть даже фотография этого листка, но больше нет ничего. Само по себе это интересно — Толкин заинтересовался книгой Юнга и записал ее название на бумажке. Но из этого нельзя даже сделать вывод, что он ее нашел и прочитал — может быть, так и не добрался. Тем более это не значит, что он Юнга «цитирует» или опирается на его идеи. Таким образом, Ник Грум выудил из академичного издания Верлин Флигер яркий факт и совершенно псевдонаучным образом развил его в целый необоснованный вывод. К сожалению, это не единственный подобный пример.

Так, Грум пишет: «Как выразился литературовед Питер Шакель, „эвкатастрофа не исключает горя и неудачи. Она отрицает скорее всеобщее окончательное поражение“». Я не знаю, кто такой Питер Шакель, но это слова не его, а самого Толкина из той самой лекции «О волшебных сказках». Грум не узнаёт ключевую цитату об эвкатастрофе из ключевой теоретической работы автора, о котором пишет. Далее он демонстрирует чудеса логики: «Дансени также писал о пауке-идоле Хло-хло, стерегущем гигантский алмаз. Может показаться, что это предшественник гигантских пауков Лихолесья, но Толкин выступил с критикой рассказа только в 1963 году и, следовательно, до этого не знал о его существовании». Толкин, может быть, и прочитал рассказ лорда Дансени в 1963 году, но он мог и не выступать о нем с критикой, и тогда, по логике Грума, вышло бы, что он его никогда и не читал. По той же логике, если Ник Грум выпустил книгу о Толкине в 2022 году, значит, до этого он не знал о его существовании.

Что касается содержания книг Толкина, то у Грума мы можем узнать много нового. Так, например, Голлум ловит Кольцо на удочку (на самом деле убитый им Деагол), Беорн совершает набеги на местных диких медведей (на самом деле он охотится вместе с медведями), Фродо как-то взаимодействует с палантирами, Видящими камнями (на самом деле ни разу), эти самые палантиры были созданы нуменорцами (на самом деле их создали эльфы, возможно лично мастер Феанор), Великая Чума случилась во Вторую Эпоху (на самом деле в Третью). Также мы узнаем, что язык вестрон основан на древнеготском (на самом деле ничего подобного), что произведение Толкина «Sellic Spell» — это стихи (на самом деле прозаический рассказ), что «Сага о Вельсунгах» — это англосаксонская поэма (на самом деле древнеисландская). Это далеко не все, что я заметил. Опять же, что-то из этого можно списать на неточности русского перевода, но явно не все.

И все же не хочется придираться к деталям, пусть многие из них и важны. В чем заключается месседж книги Ника Грума? Но в том-то и дело, что эти многочисленные ошибки и неточности деконструируют его месседж. Сводится он к тому, что творчество Толкина сложнее и запутаннее, нежели кажется простым читателям, которые не профессора литературы. Главы книги называются «Неопределенность», «Неоднозначное зло», «Колебания добра», «Странности» и так далее. Грум утверждает, что толкиновская теория «малого творения» «...повлекла за собой не возникновение связного воображаемого мира, а появление небрежных, непоследовательных, зыбких областей — переменчивых и сбивающих с толку, как реальный мир». Иными словами, все не то, чем кажется, «все не так однозначно». В одном месте Грум сравнивает это с постмодерном, в другом говорит, что это все-таки не постмодерн, короче, без пол-литра не разберешься. Еще в одном месте он не удерживается от того, чтобы сослаться на «Текучую современность» Зигмунта Баумана. Честно говоря, я так до конца и не понял, представляет Грум эту «неопределенность» Толкина как позитивное явление, делающее его по-настоящему актуальным автором для текучего XXI века, или все же критикует его за «неряшливость».

Подобная теория Грума, конечно, имеет право на существование, но она входит в конфликт с указанными выше и прочими ошибками. Странно претендовать на некое более глубокое, чем у простых смертных, понимание текстов, демонстрируя при этом не самое внимательное знакомство с этими текстами. Основа аргументации Грума по поводу «неоднозначности» мира Толкина — отсылки к черновикам писателя, где расходятся разные версии сюжетов. Но ведь на то они и черновики, чтобы в итоге превратиться в чистовик. Я согласен, что у Толкина не стоит искать единый энциклопедический «канон», все-таки он работал над своей мифологией с 1910-х по 1970-е годы. Но у писателя есть и своя творческая логика, вполне доступная для аудитории, поэтому постоянные утверждения Грума о том, что Толкин сбивает с толку, кажутся мне попыткой проецировать на читателей собственное сумбурное мышление.

Конкретный пример подобной мистификации — интерпретация Грумом того факта, что у многих героев Толкина есть сразу по несколько имен. Арагорн — еще и Странник, Элессар, Эстель и Торонгил, Гэндальф — еще и Митрандир, Инканус, Олорин и так далее.

«Отчасти это явление связано с тем, что в Средиземье говорят на многих языках, но дело еще и в том, что непостоянны самовосприятие и статус героев — их определяют другие действующие лица, обстоятельства, контекст. Они не утверждают свою индивидуальную идентичность, а неустанно творят свой образ и меняют его или меняются под действием внешних сил <...> Персонажи Толкина, таким образом, часто кажутся неуверенными в том, кем они являются. Они дают и получают имена, обрамляют себя языком — часто поэзией или песней».

Первая мысль звучит очень умно, но по сути совершенно банальна — многие литературные персонажи претерпевают развитие характера и меняют свой статус, Толкин здесь вовсе не уникален. Колобок тоже утвердил свою идентичность тем, что от бабушки ушел. Но что касается того, как герои Толкина «кажутся неуверенными в том, кем они являются», то это так кажется только Нику Груму. Среди сотен толкиновских персонажей единственная, кто по-настоящему подходит под это определение, — это Ниэнор в «Детях Хурина», которая на время утратила память. Остальные обычно вполне в курсе своей природы и происхождения, пусть иногда и скрывают их.

Это похоже на еще одну странную идею фикс Ника Грума, к которой он возвращается на протяжении книги целых три раза. Как известно, энт Фангорн (Древень или Древобород в разных переводах) до встречи с Мерри и Пиппином не знал о хоббитах. Вот как это интерпретирует Грум:

«В рифмованной систематике Свободных народов, которую декламирует Древень, упущены — в сущности, вычеркнуты из истории — хоббиты <...> В Средиземье информация часто происходит из ненадежных источников вроде Древня, который даже не слышал о хоббитах <...> В следующий раз хоббиты сталкиваются с наделенным чувствами лесом при знакомстве с энтом Древнем — он вроде бы мудр, но не помнит о существовании хоббитов и считает их хилыми орками, которых следовало бы растоптать».

Выглядит это как сознательное искажение смысла в угоду собственному тезису. Фангорн ни разу не претендует на всезнание, и у нас нет никаких оснований полагать, будто он забыл о хоббитах и «вычеркнул их из истории». Познакомившись с Мерри и Пиппином, он с удовольствием добавляет строку о хоббитах к своему стихотворному списку. А в целом то, что о них мало кому известно, — важная часть повествования «Властелина колец», где сам Саурон узнал о хоббитах только от пленного Голлума. Таким образом, пытаясь представить (видимо, ради дополнительной «неопределенности») героев Толкина «ненадежными источниками», Грум в очередной раз разоблачает собственную ненадежность как интерпретатора.

Но все это нас подводит к главному содержательному тезису Ника Грума, где он выступает как философ и даже немножко богослов. Вот тут самый сок. Из того, что в Средиземье нет следов организованной религии, Грум делает выводы, достойные Достоевского или Ницше:

«Как бы то ни было, мир выглядит подчеркнуто светским, а мораль в нем размыта и в лучшем случае зависит от обстоятельств <...> В созданном Толкином хаосе не за что зацепиться — нет надежного рассказчика, нет четкой морали, нет Бога... <...> ...добро и зло не только колеблются, но и легко меняются местами <...> Нет святых заступников и бытовых упоминаний Бога или божеств. Нет последовательного морального кодекса, а природа зла непостижима».

Короче, если Эру нет, то все дозволено, Илуватар умер, и мы его убили. Ведь, как известно, в нашем с вами мире мораль и этику излучают, словно вышки сотовой связи, одни лишь маковки церквей и святых монастырей да прочие колокольни, а докуда сигнал от минарета не долетает — там сразу ни морали, ни этики. Так в чем же проявляется эта радикальная экзистенциальная свобода в книгах Толкина?

&nbsp;

 

А проявляется она в том, дамы и господа, что Бильбо Бэггинс — «один из самых аморальных главных героев в британской детской литературе <...> Бильбо быстро понимает, что с помощью Кольца можно подкрадываться и убивать... <...> Бильбо хитрит и врет по поводу Кольца и ворует Аркенстон. Есть ли оправдание таким поступкам? <...> Кольцо, как и Аркенстон, ускоряет развитие персонажа и быстро продвигает Бильбо в карьере двуличного преступника...». Тут уж пусть каждый сам решает, что это — поразительно глубокий анализ или откровенная глупость и неспособность понять сюжет детской сказки. На мой личный взгляд, второе под видом первого. Конечно, Толкин не морализатор, а «Хоббит» не дидактическая и нравоучительная история. Ирония всей сказки заключается именно в том, что главный герой не совсем по собственной воле становится «взломщиком» и все время вынужден что-то красть. Но если в истории встречаются моральные дилеммы, это не значит, что добра и зла вовсе нет и, тем более, что они «легко меняются местами». Умирающий Торин называет Бильбо «добрым вором», и он прав. Бильбо не герой и не во всем образец для подражания, но он и не «двуличный преступник». Кольцо он не крадет, а находит, а о том, что раньше оно было у Голлума и дает невидимость, он узнаёт только тогда, когда тот пытается его задушить. В свою очередь, Бильбо жалеет Голлума и оставляет его в живых (правда, в первой редакции сказки этот эпизод выглядит несколько иначе). Еду во дворце короля эльфов Бильбо таскает попросту ради выживания, а потом компенсирует ему убытки. Чаша из драконьего клада Смаугу не принадлежит — он здесь и есть настоящий «злой вор». Ну а с Аркенстоном вообще непонятно, какие к Бильбо вопросы. Он отказывается от собственной доли сокровищ в надежде предотвратить вражду между гномами, эльфами и людьми. Наконец, он ни разу не использует Кольцо, чтобы «подкрадываться и убивать». Единственные, кого он убивает, — это хищные пауки, которые пытаются сожрать его друзей. И делает он это не исподтишка, а громко кричит, бросая вызов всей паучьей стае с большим риском для собственной жизни. Казалось бы, все это очевидные вещи, но Грум намеренно создает «неоднозначность» там, где ее нет. То, что, по идее, должно выглядеть как пример критического мышления, выглядит скорее как его нехватка. А попытки дискредитировать героев работают на дискредитацию аргументов автора и на отчуждение читателей.

Подобное встречается и позже, когда Грум переходит к «Властелину колец», но тут я не буду останавливаться слишком подробно. Так, мы внезапно узнаем, что «Фродо убил всех, кого любил: эльфов, Ривенделл, Галадриэль, Гэндальфа. Отрицать это невозможно». Ну окей, не буду отрицать, едем дальше. Грум говорит следующее: «Что касается бесчеловечной серии убийств, устроенной Гимли и Леголасом, от них и не стоит ожидать человечности, так как гномы и эльфы — не люди, а представители других биологических видов». Соревнование между Гимли и Леголасом, кто убьет больше орков, — действительно довольно жуткий момент, не такой уж комичный, как в фильмах. Впрочем, никакой особой кровожадности они не проявляют, сражаясь против вооруженных врагов на поле боя. К тому же Арагорн, вполне себе человек, воюет бок о бок с ними. Но главное, тут Ник Грум, кажется, проговорился и написал то, чего не стоило. Неужели и правда то, что мы называем «человечностью», определяется биологией??? Мне казалось, что вся наша культура свидетельствует об обратном. Именно homo sapiens проявляют себя как самый жестокий из всех «биологических видов», но именно они на протяжении всей истории с трудом ищут способы сотрудничать, чтобы жить в мире друг с другом и со всей остальной природой.

Может показаться, что я специально решил «закопать» книгу Ника Грума. Есть ли в ней вообще что-нибудь стоящее? Да, есть — вся вторая половина. Закончив говорить о Толкине как таковом и о «Хоббите» с «Властелином колец», после двухсотой страницы Грум переходит к «феномену Толкина», то есть связанной с его книгами субкультуре и различным адаптациям. Некоторые части из первой половины книги тоже ценны на данный момент тем, что содержат сведения, до сих пор недоступные на русском языке — например, пересказ процесса написания «Властелина колец» из 6–9 томов «Истории Средиземья». Автор достаточно подробно говорит и о вдохновленной Толкином музыке, начиная с 1960-х годов, и о главных экранизациях его книг. Он описывает нереализованный сценарий Джона Бурмена, знаменитую радиопостановку Брайана Сибли, мультфильмы Ральфа Бакши и студии Ранкин/Басс. Понятно, что основное внимание уделено фильмам Питера Джексона. О видеоиграх Грум тоже говорит, но только кратко перечисляет на пару страниц самые известные и не углубляется в анализ. Сериал «Кольца Власти» лишь кратко упомянут. Конечно, разговор об адаптациях — это уже пространство личных мнений и предпочтений. Например, фильмы Джексона по «Хоббиту» Грум называет «смелым, лукавым, игривым, одухотворенным пересказом». Здесь я с ним не соглашусь, но на цвет и на вкус никто никому не указчик, одному нравится арбуз, а другому свиной хрящик.

Еще эту книгу украшают отличные иллюстрации художника Григория Бабича в технике линогравюры, живые и оригинальные. В английских изданиях их нет, их можно найти только в русском переводе. Но иллюстрация на обложке не Бабича, а художницы Холли Баттл.

Пожалуй, это все, что я могу сказать о «Толкине и его легендариуме» Ника Грума. Не хочу обвинять автора в злонамеренности, но несколько раз он идет против научной этики, а часто просто ошибается. Что касается интерпретаций, то они, конечно, могут быть какие угодно — но, в том числе, они могут оказаться грубыми и необоснованными. Многие из интерпретаций Грума именно такие. В остальном в его книге можно найти немало интересной и полезной информации. К сожалению, даже к работам именитых академиков иногда нужно делать дисклеймер — «употреблять с осторожностью, проверять каждое утверждение». Вот такая «неоднозначная» новая книга о Толкине.

Источник: https://gorky.media/reviews/s-pomoshhyu-koltsa-mozhno-podkra...

Показать полностью 4
Толкин Рецензия Книги Литературоведение Длиннопост
0
15
LyublyuKotikov
LyublyuKotikov
1 год назад
FANFANEWS
Серия Киноложество

Остап и ОСНАВ — Дело спасения утопающих и миссия авантюрного героя в дилогии Ильи Ильфа и Евгения Петрова⁠⁠

Лозунг «Дело помощи утопающим — дело рук самих утопающих», висевший на стене клуба «Картонажник» в славном городе Васюки, памятен многим, однако мало кто догадывается, какой широкий контекст скрывается за ним.

Попытку сделать тайное явным предпринял профессор Университета доморощенной науки и образования (УДНО) Виктор Щебень: его новая статья наверняка заставит вас взглянуть на шедевры Ильфа и Петрова по-другому.

Ноги носят, а руки чешутся.
Народная мудрость

Лозунг на стене

В зале васюкинского клуба «Картонажник», где 22 июня 1927 года начал под рукоплескания шахматистов-любителей свою лекцию и сеанс одновременной игры на тридцати досках самозванный гроссмейстер (старший мастер) Остап Бендер, на стене висел лозунг:

«ДЕЛО ПОМОЩИ УТОПАЮЩИМ —
ДЕЛО РУК САМИХ УТОПАЮЩИХ»,

оставшийся, как сообщают повествователи, от прошедшего в городе вечера «Общества спасания (sic!) на водах». Перед лекцией новый гость васюкинцев «поклонился, протянул вперед руки, как бы отвергая не заслуженные им аплодисменты, и взошел на эстраду».

В этой статье мы постараемся показать, из чего и как сделан этот давно уже ставший мемом пародийный лозунг, как он вписывается в знаменитую шахматную главу романа на сюжетном и ассоциативном уровнях, как связан с функцией главного героя и какую символическую тему, пронизывающую, как мы полагаем, всю дилогию Ильфа и Петрова, он выводит на поверхность. Коротко говоря, нас интересует, в чьих руках находится спасение тонущих (а также труждающихся и обремененных) в сатирическом авантюрном романе Ильфа и Петрова.

В своем комментарии к роману Ю. К. Щеглов справедливо отметил, что (а) этот лозунг представлял собой переиначенное изречение Карла Маркса «Освобождение рабочего класса должно быть завоевано самим рабочим классом» (К. Маркс. «Общий устав Международного товарищества рабочих»), (b) что в форме, более близкой к тексту романа, оно встречается у Ленина: «Мы всегда говорили, что освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих» (выступление на IV конф. профсоюзов и фабричнозаводских комитетов Москвы, 1918), — и © что сатирическая пресса эпохи «Двенадцати стульев» неоднократно указывала, что «дело спасения утопающих поставлено из рук вон плохо».

Все это верно, но, кажется, дело тут в более тонкой, более комбинаторной и сюжетно выверенной игре, напоминающей любимое мною в детстве развлечение: из частей двух мудрых, но скучных пословиц составляется одна новая и смешная, причем с неожиданным смыслом-остранением. Например: «семь раз отмерь — кобыле легче» или «баба с возу — скоро состаришься». Или классическое (с несколько иной техникой): «Повадился кувшин по воду ходить. Там ему и... полным быть» (Бомарше, «Женитьба Фигаро»).

Три источника

Начнем с того, что приведенный лозунг-прототип, действительно часто цитировавшийся в 20-е годы, по происхождению не только и даже не столько марксистский, сколько бакунинский, характерный для левого крыла Первого интернационала: «Освобождение рабочих должно быть делом рук самих рабочих». Как поется в «Интернационале»: «Добьемся мы освобожденья / Своею собственной рукой». В революционный период и во время Гражданской войны этот лозунг активно использовали не только социал-демократы разных сект, но и российские и украинские анархисты (особенно активно Нестор Махно).

Большевики же всегда относились к нему с подозрением, ведь он вырывал, так сказать, из рук партии руководство процессом освобождения пролетариата (да, «ни бог, ни царь, и не герой» не спасут пролетариат, но нельзя забывать об авангардной партии). «Резко критикуя буржуазное общество, — писал Ленин, — все синдикалисты считали, что освобождение рабочего класса должно быть делом рук самих рабочих, понимая это положение как независимую от политики экономическую борьбу труда с капиталом. <...> Синдикалисты отрицали роль партии...» А вот известный «Ответ Каутского Троцкому» (1922): «Девиз I и II Интернационалов „освобождение рабочего класса может быть только делом рук самих рабочих“ совершенно отрицается практикой III Интернационала, который весь построен на принципе, что освобождение рабочего класса всего мира может быть только достигнуто посредством диктатуры Центрального Комитета Коммунистической Партии России». В эпоху создания «Двенадцати стульев» прямая демократия трудящихся была тезисом, взятым на вооружение Троцким и левой оппозицией, коих, согласно смелой интерпретации Михаила Одесского и Давида Фельдмана, Ильфу и Петрову было заказано высмеять в сатирическом романе.

Во-вторых, в 1920-е годы появились разные переделки этого лозунга, подгонявшие его под разные нужды: «Охрана труда — дело самих рабочих», «Построение новой школы — дело рук самих учащихся» (1926), «КЗОТ и его проведение в жизнь рабочих — дело рук самих рабочих», «Улучшение быта трудящихся женщин — дело рук самих женщин», «Охрана труда работниц — дело рук самих работниц». Константин Душенко приводит в словаре цитат замечательный лозунг «Борьба с туберкулезом — дело самих трудящихся» (впрочем, для сохранения параллелизма нужно было бы «дело рук самого туберкулеза»). Е. П. Радин в разделе «Физкультура — закаливание организма» из «Основных положений (заповедей) советской физкультуры» писал: «Старый быт был построен на духоте, закрытых окнах, на боязни простуды и сквозняков. Никому в голову не приходило применять по утрам холодные обтирания водою, хотя бы до пояса у ребят и рабочих подростков. Иное положение теперь, когда оздоровление рабочих стало делом рук самих рабочих». Щеглов приводит в качестве примера юмористического использования лозунга призыв: «Купанье трудящихся есть дело самих трудящихся». Иначе говоря, старый лозунг ушел в массы и породил многочисленное догматическое и шутливое потомство.

В-третьих, в начале 1925 года было принято постановление Совнаркома «Об организации дела спасания на водах на территории Союза ССР» (ОСНАВ) и учрежден Центральный комитет спасания на водах при Народном комиссариате путей сообщения, а также комитеты спасания на водах при уполномоченных Народного комиссариата путей сообщения в союзных республиках и местах, где это будет признано необходимым. Чуть позже было принято постановление «освободить от местного налога с плакатов, афиш, рекламы и объявлений», распространяемых обществами спасания «с целью пропаганды идей водоспасания». Также были освобождены от налогов «зрелища и увеселения, устраиваемые добровольными обществами спасания на водах без участия частных предпринимателей, в целях изыскания средств для развития водоспасательного дела». Задачи, стоящие перед обществами спасания на водах, выражались «основным его лозунгом: ни единой жертвы на воде». В осуществление этого лозунга следовало «не только спасать погибающих, но и предупреждать возможные несчастные случаи путем запрещения пользования перевозочными средствами». На шершавом языке советских постановлений деятельность ОСНАВ неизменно называлась «делом спасания утопающих». В «Энциклопедическом словаре по физкультуре» (под ред. Н. Семашко) 1928 года читаем: «Дело спасания утопающих... зависит от постановки дела обучения искусству спасания и приведения в чувство утопающих. Ежегодно в СССР тонет около 10 000 человек...» и т. д. (все эти сентенции очень похожи на «катехизисные» тавтологии Сталина и Ко).

Дело спасания

Что же делают Ильф и Петров? Они соединяют официальный бюрократический зачин директив 1920-х годов «дело спасания утопающих» [Интересно, что в народном сознании мем из «Двенадцати стульев» трансформировался в «дело спасения....»] со старым лозунгом с троцкистско-анархистской аурой, уже опробованным в качестве производительной модели (шаблона) в разных политических и социальных контекстах («дело рук самих» + объекты, становящиеся субъектами помощи).

Замену слова «спасания» на «помощи» в лозунге можно объяснить стремлением избежать повтора (лозунг идет сразу после упоминания «Общества спасания на водах»), но, скорее всего, перед нами рефлекс еще одного спасательного дела, которым занималась советская власть в самом начале 20-х годов, — «дело помощи голодающим», организованное Комиссией помощи голодающим. Резолюции правительства требовали «втягивания в дело помощи голодающим самих крестьян и рабочих», чтобы не допустить сосредоточения этой помощи во враждебных руках западных помощников (ср. один из лозунгов периода продразверстки: «Прокормление рабочего класса есть дело рук самих рабочих»).

В итоге Ильфу и Петрову удается достичь смешного эквиметрического (в каждой половинке их лозунга по десять слогов) и ритмико-фонетического эффекта, эстетизирующего сухой и неуклюжий свистяще-шипящий бюрократический слоган: рифмоидные переклички «помощи — утопающим», аллюзия на набившую оскомину гражданскую поэзию Некрасова с дактилическими субстантивированными прилагательными в конце стихов: «От ликующих, праздно болтающих, / Обагряющих руки в крови / Уведи меня в стан погибающих / За великое дело любви!»

Комизм такой творческой комбинации (по меткому определению Щеглова, соавторы обладали «даром бравурного скрещения слов») заключается не только в пародировании «левого» лозунга, провозглашающего собственную историческую агентность масс (на самом деле руководимых и направляемых партийной верхушкой), но и в том, что общее государственное дело передается в прямом смысле слова в руки индивидуальных жертв и громко звучащая политическая фраза означает не что иное, как старый крик «спасайся, кто может!». Иначе говоря, «власти», призывая тонущих лучше работать руками, сами умывают руки. Подобные пародийные эксперименты с лозунгами особенно характерны для периодов перепроизводства официальных пропагандистских кричалок (говорят, что в косьмодемьянском Институте изящных искусств имени профессора Конорвалова недавно развевался плакат с надписью «Спасибо дедам за рай искусствоведам!»)

Формула героя

Наконец, лозунг на стене в шахматной секции Васюков представляет собой предупреждение и предсказание, адресованные не столько васюкинцам, которые, по замечанию Щеглова, вскоре «окажутся в положении утопающих и должны будут спасаться собственными силами», сколько самому герою, задумавшему весьма рискованное предприятие (жульнический шахматный сеанс), закончившееся, как мы знаем, чудесным спасением из безнадежной, казалось бы, ситуации и погружением преследователей героя во главе с одноглазым Полифемом в воду (последние, напомним, вначале кидали в беглецов камнями с берега — очевидная аллюзия на приключение Одиссея, отмеченная Щегловым). То есть Остап по-своему реализовал поучительный лозунг, по сути дела (если заменить множественное число на единственное) являющийся идеальной формулой авантюрного героя в пикарескном романе. (Этой способностью взять судьбу в свои руки Бендер отличается от своего неавантюристичного компаньона: «— Никогда, — принялся вдруг чревовещать Ипполит Матвеевич, — никогда Воробьянинов не протягивал руки. — Так протянете ноги, старый дуралей! — закричал Остап»).

«Плутовской роман — писал Виктор Шкловский, — система неприкрашенного показа действительности с точки зрения плута. Эта система часто обходится без моральной оценки поступков героя: поступки объяснены его желанием выжить». Отсюда, как мы полагаем, и особый смысловой акцент на руках плута, в которых заключается дело его спасения.

Обратим внимание в этой связи на финальный монолог торжествующего Бендера, описавшего вокруг потерпевших крушение преследователей круг:

«— Вы же понимаете, васюкинские индивидуумы, что я мог бы вас поодиночке утопить, но я дарую вам жизнь. Живите, граждане! Только, ради создателя, не играйте в шахматы! Вы же просто не умеете играть! Эх вы, пижоны, пижоны... Едем, Ипполит Матвеевич, дальше. Прощайте, одноглазые любители! Боюсь, что Васюки центром мироздания не станут. Я не думаю, чтобы мастера шахмат приехали к таким дуракам, как вы, даже если бы я их об этом просил. Прощайте, любители сильных шахматных ощущений! Да здравствует „Клуб четырех коней“!»

Ю. К. Щеглов остроумно связал этот монолог с насмешкой и предостережением неудачливому преследователю Одиссея:

«Слушай, циклоп беспощадный, вперед беззащитных гостей ты
В гроте глубоком своем не губи и не ешь; святотатным
Делом всегда на себя навлекаем мы верную гибель...
Я продолжал раздражать оскорбительной речью циклопа...»

Добавим, что в контексте с лозунгом о спасании утопающих слово «делом» здесь звучит особенно забавно и двусмысленно. Также заметим, что издевательское обращение Остапа к васюкинским любителям «пижоны» едва ли имеет какое-либо отношение к шахматам, как утверждал в своем комментарии к комментариям Щеглова Вентцель («пижон» на языке шахматистов якобы имеет специфическое значение «плохой игрок в шахматы, обладающий, однако, глупостью, самоуверенностью и апломбом»; «пижонский ход» — это «ход плохого игрока и невежды» (Вентцель, с. 155–157). Полагаем, что это значение слово приобрело уже после «Двенадцати стульев», а в эпоху жулика Остапа оно означало на языке клиентов уголовного розыска «жертву афериста»: «Пижон — жертва шулера. Пижон крепкий — жертва, не бывавшая еще в переделке у шулеров. Пижон порченый — жертва, бывавшая уже в переделке у шулеров. Пижон рваный — то же, что и пижон порченый». Иначе говоря, аферист Остап заслуженно называет своих облопошенных противников крепкими, то есть непугаными, идиотами.

Шахматный миллениум

Стоит также заметить, что тема спасения гибнущих пронизывает всю главу о васюкинском турнире. Выброшенные с артистического «ковчега» (он же пароход «Скрябин») новые Робинзон и Пятница оказываются в маленьком приволжском заштатном городишке. Остап немедленно обращается к решению «неразрешимой задачи» по выколачиванию из местного населения денег, «соображая и комбинируя», и к часу ночи подготавливает «великолепный план». Накануне сеанса в «Картонажнике» он наносит визит в васюкинскую шахсекцию, помещавшуюся почему-то «в коридоре управления коннозаводством». На стенах этой комнаты он замечает фотографии беговых лошадей (предвосхищение эффектного названия шахсекции, предложенного «гроссмейстером», голодным «до такой степени, что он охотно бы съел шахматного коня»).

Последующий монолог Остапа о великом будущем Васюков и всего мира представляет собой своеобразный гипнотический сеанс, погружающий одноглазого председателя секции и его соратников в состояние исступления: «Гнилые стены коннозаводского гнезда рухнули, и вместо них в голубое небо ушел стеклянный тридцатитрехэтажный дворец шахматной мысли». Сам одноглазый преображается в шахматное светило, с достоинством беседующее по-английски (!) с чемпионом мира Хозе-Раулем Капабланкой-и-Грауперой. Беседа прерывается прилетом доктора Григорьева (никакого не доктора, а знакомца Ильфа и Петрова, шахматного мастера и популярного обозревателя Н. Д. Григорьева (1895–1938), который вел «Шахматную страницу» в «Тридцати днях» и регулярно выступал с лекциями и сеансами в Москве, а также с шахматными гастролями по провинции [22 июня 1927 года (день сеанса Остапа в «Двенадцати стульях») «Известия» сообщали, что Н. Д. Григорьев выступил в Зарайске с лекцией и сеансом, закончившимся со счетом +14; - 1.]).

«По мановению руки одноглазого» к аэроплану мнимого доктора подается мраморная лестница. Он сбегает по ней, «приветственно размахивая новой шляпой и комментируя на ходу возможную ошибку Капабланки в предстоящем матче с Алехиным». Затем васюкинским любителям является «великий философ-шахматист, старичина Ласкер» в зеленых носочках, спустившийся со своим чемоданчиком на большом изумрудном парашюте. Одноглазому удается примирить двух вечных конкурентов. И тут, когда энтузиазм васюкинцев, как сообщают повествователи, дошел до апогея, в первой печатной версии романа в «Тридцати днях» одноглазому является плывущий над городом яйцевидный оранжевый дирижабль, в котором сидят маэстро с гоголевской фамилией Дуз-Хотимирский (то есть еще один советский шахматист и шахматный обозреватель «Гудка» Федор Иванович Дуз-Хотимирский (1881–1965)) и загадочный маэстро Перекатов, о котором речь пойдет в следующей заметке.

&nbsp;

 

Два с половиной миллиона гостей в одном воодушевленном порыве поют гимн «Чудесен шахматный закон и непреложен...», на котором у нас нет времени останавливаться (заметим только, что он пронизан терминологией из знаменитой книги доктора Савелия Тартаковера «Сверхсовременная шахматная партия» [пространство, масса, время, сила, фантазия], цитата из которой есть в лекции Остапа (‘Quasi una fantasia’), и подозрительно напоминает известный советский «Марш авиаторов»). В это время экспрессы подкатывают к двенадцати васюкинским вокзалам, высаживая все новые и новые толпы шахматных любителей.

Наконец (мы не забыли о том, что говорим о теме спасения) к одноглазому председателю «Клуба четырех коней» подбегает скороход, сообщающий о смятении на сверхмощной радиостанции:

«Требуется ваша помощь.

<...> — Сигналы о бедствии! Сигналы о бедствии!

<...> — Уау! Уау, уау! — неслись отчаянные крики в эфире. — SOS! SOS! SOS! Спасите наши души!

— Кто ты, умоляющий о спасении? — сурово крикнул в эфир одноглазый.

— Я молодой мексиканец! — сообщили воздушные волны. — Спасите мою душу!

— Что вы имеете к шахматному клубу четырех коней?

— Нижайшая просьба!..

— А в чем дело?

— Я молодой мексиканец Торре! Я только что выписался из сумасшедшего дома. Пустите меня на турнир! Пустите меня!

— Ах! Мне так некогда! — ответил одноглазый.

— SOS! SOS! SOS! — заверещал эфир.

— Ну хорошо! Прилетайте уже!

— У меня нет де-е-нег! — донеслось с берегов Мексиканского залива.

— Ох! Уж эти мне молодые шахматисты! — вздохнул одноглазый. — Пошлите за ним уже мотовоздушную дрезину. Пусть едет!»

Комментаторы романа никак не разъясняют этот эпизод, впоследствии удаленный из текста авторами. Между тем речь в нем идет о еще одном знаменитом шахматисте, молодом мексиканце Карлосе Торре (1905–1978), который после турнира в Чикаго в 1924 году попал в психиатрическую больницу и был, по словам Ласкера, «потерян для шахмат». Летом 1927 года он, как сообщалось в «Гудке», «выздоровел и скоро предполагает выступить на международных турнирах». В приведенной фантазии распорядитель грандиозного васюкинского турнира спасает мексиканского гроссмейстера и дает ему денег на дорогу. (На самом деле история этого выдающегося шахматиста печальна: он «с треском проиграл мастеру Эдуарду Ласкеру и занял лишь третье место, в результате чего попал в больницу с нервным срывом. Друзья и болельщики надеялись, что это временное обстоятельство, а после лечения мексиканский маэстро вернется в строй, но их чаяния были напрасными. Один из лучших игроков мира устроился аптекарем на крайне низкий оклад, периодически вновь становился клиентом психиатрической клиники».)

Весь этот полет восторженного воображения, вызванный монологом Остапа, завершается неожиданным образом, подчеркивающим, как мы полагаем, что именно пародируется Ильфом и Петровым в главе о васюкинском видении:

«Уже небо запылало от светящихся реклам, когда по улицам города провели белую лошадь. Это была единственная лошадь, уцелевшая после механизации васюкинского транспорта. Особым постановлением она была переименована в коня, хотя и считалась всю жизнь кобылой. Почитатели шахмат приветствовали ее, размахивая пальмовыми ветвями и шахматными досками...»

Разверзшиеся стены, новый город с мраморными дворцами, новая земля и новые небеса с огненными светилами, осанна, которую поют чудесному и непреложному шахматному закону два с половиной миллиона избранников, примирение непримиримых противников, спасение душевнобольного, четыре коня и, наконец, образ белой лошади, приветствуемой пальмовыми ветвями (и досками), — все это кощунственно-веселое смешение образов из известного источника (отголосок антирелигиозных действ конца 1910 — начала 1920-х годов) сливается в единое видение — шахматный апокалипсис-миллениум, явление в шахматный Иерусалим мессии, предтечей которого (а может быть, и самим спасителем) является «гроссмейстер (старший мастер)» О. Бендер: миллионы шахматистов будут ходить в его свете, короли шахмат принесут в него свою славу, а ночи там не будет (заметим в качестве историко-литературного бэкграунда, что подобную роль и в той же апокалиптической стилистике пытался сыграть и Иван Бабичев в «Зависти»).

Разумеется, все это только видение, только коллективный сеанс гипноза, выражающий, однако, скрытую романтическую мечту Остапа, действительно обидевшегося на неблагодарных васюкинцев, которые изгнали своего пророка: «Прощайте, одноглазые любители! Боюсь, что Васюки центром мироздания не станут» и т. д.

Надо сказать, что тема Христа в дилогии об Остапе Бендере уже обращала на себя внимание исследователей и внимательных читателей [Относительно недавно священник Яков Кротов назвал свой пост в Живом Журнале (25 апреля 2010 г.) «Остап Бендер как образ Христа»]. Щеглов отмечал многочисленные отсылки к образу Спасителя в «Золотом теленке» (где рядом с ним изображены его спутники-ученики). Примечательно, что в седьмой главе этого романа Остап вновь использует мотив триумфального въезда в Иерусалим Иисуса, приветствуемого множеством народа с пальмовыми ветвями: «...хватит с нас триумфов; пальмовых ветвей и бесплатных обедов на постном масле». Здесь же упоминается висящая в гостиничном номере Остапа гравюра с картины художника Александра Иванова «Явление Христа народу». В семнадцатой главе романа Остап вспоминает, что в прошлом «сам творил чудеса», и «не далее как четыре года назад» (то есть в период «Двенадцати стульев») ему «пришлось в одном городишке несколько дней пробыть Иисусом Христом», и он «даже накормил пятью хлебами несколько тысяч верующих», хотя и была давка. «Мне тридцать три года... — признается Остап Зосе в тридцать пятой главе. — Возраст Иисуса Христа. А что я сделал до сих пор? Учения я не создал, учеников разбазарил, Паниковского не воскресил, и только вы...»* Щеглов также указывает на то, что в обоих романах Бендер часто выполняет функцию помощника и спасителя слабых и униженных (инженера Щукина, Козлевича, Паниковского и др.). Наконец, само появление Остапа в «Золотом теленке» воспринималось соавторами как воскресение убитого в конце «Двенадцати стульев» героя.

Данная в комическом плане тема Спасителя, как мы видели, присутствует и в васюкинском видении в первом романе Ильфа и Петрова. Добавим, что чудесное спасение Остапа и Кисы также отсылает читателя к одному из чудес Иисуса: «И когда вошел Он в лодку, за Ним последовали ученики Его. И вот, сделалось великое волнение на море, так что лодка покрывалась волнами; а Он спал. Тогда ученики Его, подойдя к Нему, разбудили Его и сказали: Господи! спаси нас, погибаем. И говорит им: что вы так боязливы, маловерные? Потом, встав, запретил ветрам и морю, и сделалась великая тишина» (Мф, 8:23-27).

«Прощай ты, родина родная»

Вернемся на сушу. Шахматная глава, рассказывающая о триумфе Остапа, представляет собой и предвестие крушения авантюрного самозванца-спасителя. Выловленный «гроссмейстером» из Волги испорченный стул, сброшенный со «Скрябина», напоминает ему собственную бесприютную жизнь: «Мы тоже плывем по течению. Нас топят, мы выплываем, хотя, кажется, никого этим не радуем. <...> Если бы вчера шахматным любителям удалось нас утопить, от нас остался бы только один протокол осмотра трупов». О гипотетическом патологоанатомическом описании трупа Воробьянинова мы будем говорить в другой заметке, а сейчас процитируем то, что написали бы, в воображении Бендера, сотрудники милиции о трупе самого командора:

«Обо мне написали бы так: „Труп второй принадлежит мужчине двадцати семи лет. Он любил и страдал. Он любил деньги и страдал от их недостатка. Голова его с высоким лбом, обрамленным иссиня-черными кудрями, обращена к солнцу. Его изящные ноги, сорок второй номер ботинок, направлены к северному сиянию. Тело облачено в незапятнанные белые одежды, на груди золотая арфа с инкрустацией из перламутра и ноты романса „Прощай, ты, Новая Деревня“. Покойный юноша занимался выжиганием по дереву, что видно из обнаруженного в кармане фрака (очевидно, белого! — В. Щ.) удостоверения, выданного 23/VIII-24 г. кустарной артелью „Пегас и Парнас“ за № 86/1562» [В 1926 году некий М. Бендер опубликовал статью «О технических коэффициентах в деревообрабатывающей промышленности» в журнале «Лесное хозяйство, Лесопромышленность и Топливо» (Л., 1926. №5-6)]. И меня похоронят, Киса, пышно, с оркестром, с речами, и на памятнике моем будет высечено: „Здесь лежит известный теплотехник и истребитель Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер-бей, отец которого был турецко-подданный и умер, не оставив сыну своему Остап-Сулейману ни малейшего наследства. Мать покойного была графиней и жила нетрудовыми доходами“».

Заметим, что вытатуированные на груди Остапа, облаченного в белые одежды (непризнанного) спасителя (Откр. 3:5), ноты популярного романса Тамары Церетели были опубликованы в 1925 году («Прощай, ты новая деревня. Ноты: для голоса в сопровождении фортепиано. Зап. Б. А. Прозоровского». М.: Изд. автора, 1925).

Приведем слова этого автореквиема Остапа-Сулеймана-Берта-Марии (давно, судя по татуировке, замыслившего побег в обитель, далекую от страны большевиков):

Прощай, ты, новая деревня,
Прощай, цыганская семья
Прощай, прощай, подруга дорогая
Бог знает как, возвращусь ли я.

Прощай, прощай, подруга дорогая
Бог знает как, возвращусь ли я.
Ты встретишь новое семейство,
Забудешь бедного меня.

Прощай, ты, Родина родная,
Прощай, ты, старая Москва.
Быть может, мне уж больше не услышать
В родном Кремле колокола.

В конце романа компаньон Воробьянинов, устранив конкурента с помощью бритвы, отправляется в клуб на Каланчевской площади за последним стулом и находит его под портретом доктора Эммануила Ласкера в шахматной комнате. Бриллианты мадам Петуховой стали достоянием пролетариата, перевоплотились в детские ясли, планерную мастерскую, шахматный клуб и бильярдную. Сокровище, дидактически заключают авторы, осталось: его можно было потрогать руками. Обострим игру: Остап утонул в своей крови, а его мечта попала в руки трудящихся.

Показательно, что в финале второго романа о похождениях Бендера вновь всплывает тема ОСНАВа. Миллионер Остап переходит границу СССР в супершубе «с шиншилловыми карманами, которые были набиты медалями за спасение утопающих» (разумеется, купленными дореволюционными — вплоть до 1957 года такой награды в СССР не было [в рассказе Михаила Зощенко «Медаль» молодой человек не торопится спасать утопающего, потому что медали за этот поступок теперь не дают]) и другими «бранзулетками». Румынские пограничники останавливают перебежчика, грабят и избивают его. Он пытается отстоять свои сокровища и некоторое время бьется с врагами на коленях, «меча в них медалями за спасение утопающих». Хотя последние не спасают его от ограбления, они подтверждают справедливость основного лозунга: не смог спастись — не выполнил задачу.

Впрочем, Остап, хоть и потерял все, кроме ордена Золотого руна, сам не утонул: «Он запрыгал по раздвигающимся льдинам, изо всех сил торопясь в страну, с которой так высокомерно прощался час тому назад. Туман поднимался важно и медлительно, открывая голую плавню. Через десять минут на советский берег вышел странный человек без шапки и в одном сапоге». И так и хочется оптимистически закончить: и в дальний лес, и в дальний лес отправился пешком...

Кода воды

В заключении заметим, что интересно было бы (если это еще не сделано, конечно) рассмотреть тему «Остап на водах», представленную в обоих романах одесситов Ильфа и Петрова:

  • плавание на «тиражном» ковчеге дураков и марионеток-артистов из театра Колумба (sic!) по Волге;

  • мечта о безалаберной жизни на берегу теплого океана, то есть пляжах портового города Рио-да-Жанейро, отголосок которой слышится даже в «одесской» фантазии о Нью-Васюках («мраморные лестницы ниспадали в синюю Волгу. На реке стояли океанские пароходы»);

  • допросы геркулесовцев в открытом море в Черноморске (выведение жуликом коррупционеров на чистую воду);

  • финальный переход через Рубикон-Неман, то есть приднестровские плавни.

Ю. К. Щеглов заметил, что «в известных пределах к роману Ильфа и Петрова применима сказочно-мифологическая модель вселенной, состоящей из дискретных кусков („островов“, „городов“, „царств“), разделенных пространствами с пониженной социальной и географической определенностью». В этой модели Васюки «представляют собой типичный остров на пути мореплавателей». Мы полагаем, что васюкинский эпизод не столько отдельная станция (пристань) на пути героя, сколько своеобразная кода романа, раскрывающая плутовскую функцию героя-самозванца и предсказывающая новые приключения и финал. Остап — не просто авантюрный персонаж, живучая щепка в океане, но герой, умеющий плавать (в отличие, скажем, от демонического странника-аристократа Печорина), рассекая волны, как в сцене погони за Скумбриевичем (говорящая фамилия): «Великий комбинатор поплыл на боку, раздвигая воды медным плечом и держа курс на северо-северо-восток, где маячил перламутровый живот Егора Скумбриевича». Вспомним также характерное сравнение Остапа с владыкой морским: «В море, как видно, происходило тяжелое объяснение. Остап кричал, как морской царь».

В целом вода в романе, написанном в период активного строительства каналов, развития торгового и военного флота и морских странствий советских героев-путешественников, предстает как дразнящая воображение барочная стихия жизни, совсем не похожая ни на загаженный обывателями черноморский пляж, ни на провинциальные прибрежные городки, ни на средоточие всех рек и каналов Москву с ее океаном стульев и идиотов. Кстати, эту водную поэзию очень хорошо почувствовал Юлий Ким в главной (роскошной, по его словам) песне Остапа в ритме аргентинского танго, написанной для весьма среднего кинофильма:

Пусть бесится ветер жестокий
В тумане житейских морей.
Белеет мой парус, такой одинокий,
На фоне стальных кораблей.

Источник: https://gorky.media/context/ostap-i-osnav/

Показать полностью 10
Книги Литературоведение Ильф и Петров Остап Бендер 12 стульев Золотой теленок Васюки Длиннопост
1
19
LyublyuKotikov
LyublyuKotikov
1 год назад
Книжная лига
Серия Книголюбие

Сталина в первую очередь интересовал сам текст, а не его автор — Интервью с автором книги «Сталинская премия по литературе»⁠⁠

Издательство НЛО выпустило недавно фундаментальное исследование Дмитрия Цыганова, посвященное Сталинской премии по литературе и основанное на многолетних архивных изысканиях автора.

Константин Митрошенков поговорил с Дмитрием о том, как формировался соцреалистический литературный канон и почему сталинская культурная политика закономерно обернулась полным провалом.

— Расскажите, почему вы решили заниматься Сталинской премией по литературе?

— Сейчас существует видимость того, что советская культура XX века хорошо изучена, однако при более детальном рассмотрении выясняется, что это не так. Я, например, в основном занимаюсь позднесталинским периодом, который практически не исследован. Обобщающий двухтомник Евгения Добренко, вышедший в 2020 году в НЛО, показал, что за последние двадцать — тридцать лет в области культурной, интеллектуальной и институциональной истории сталинской эпохи ничего толком не было сделано. Так, только в 2020 году появилась первая монография о Союзе писателей, которую написала Кэрол Эни. На русском языке монографий на эту тему, к сожалению, нет. Мы почти ничего не знаем ни о Литературном фонде, ни о Переделкине, ни о «толстых» литературно-художественных журналах, а до последнего времени ничего не знали и о Сталинской премии по литературе.

Сталинская премия занимала центральное место в литературной системе того времени. Она формировала соцреалистический канон и кодифицировала волю самого Сталина, игравшего подчас ключевую роль в выборе лауреатов. Тем не менее эта институция всегда ускользала от внимания исследователей, которые зачастую довольствовались расхожими скудными сведениями, а порой и откровенными домыслами. В итоге мы располагаем мизерным числом специальных исследований. У нас есть плохо сделанная книжка «Сталинская премия: две стороны одной медали» с забавным кроссвордом в конце и хорошая обобщающая статья Галины Янковской, опубликованная больше двадцати лет тому назад. Кроме того, есть до сих пор не переведенная англоязычная книга Марины Фроловой-Уолкер про Сталинскую премию по музыке и всего лишь одна статья Оливера Джонсона про премию по изобразительному искусству. Есть также несколько работ, посвященных Сталинской премии в других областях науки и культуры и не претендующих на сколько-нибудь серьезные обобщения. Вот и все. Поэтому я решил заняться архивной работой, которая в итоге вылилась в книгу.

— Из всей советской культурной истории сталинский период изучен лучше всего. Тем не менее вы говорите, что в существующей историографии есть серьезные пробелы. В чем основная проблема работ, посвященных этому периоду?

— Действительно, про сталинскую культуру и культурную политику написано очень много. На Западе об этом начали писать еще в середине XX века, даже до смерти Сталина — вспомним многочисленные эмигрантские работы Глеба Струве и Марка Слонима. Кроме того, уже с 1980-х годов в рамках советологии начали развиваться исследования советской культуры, стали появляться работы Бориса Гройса, Катерины Кларк, Томаса Лахусена и других. В 2000 году под редакцией Евгения Добренко и Ханса Гюнтера вышел огромный том «Соцреалистического канона». Тот же Добренко написал книгу «Политэкономия соцреализма». За последние десятилетия вышли сотни изданий из серии «История сталинизма» (РОССПЭН), важнейшие работы Константина Азадовского, Натальи Громовой, Натальи Корниенко, Глеба Морева, Бенедикта Сарнова, Романа Тименчика, Давида Фельдмана, Лазаря Флейшмана, Бориса Фрезинского, а также труды многих других исследователей, чья деятельность по большей части связана с изучением и публикацией архивных материалов (Петра Дружинина, Михаила Золотоносова и других). Список можно продолжать еще очень долго.

Проблема большинства появившихся в последние годы исследований, на мой взгляд, состоит в том, что их авторы искали и продолжают искать логику работы с материалом сталинской культуры. Они пытаются найти такую теоретическую рамку, в которой разговор о социалистическом реализме вообще возможен всерьез. На сегодняшний день не возникает сомнений в необходимости преодолеть стагнацию в изучении официальной советской культуры сталинизма, которая возникла в гуманитарной науке в связи с появлением в начале 2000-х годов работ, монополизировавших эту область культурной истории. Исследования, которые мы имеем на сегодняшний день, все же больше ориентированы на концептуальные модели, нежели на сам материал, который до сих пор плохо изучен. Хотя, конечно, есть и обнадеживающие исключения.

В связи с этим встает очень серьезный вопрос: что мы вообще знаем о социалистическом реализме? У нас есть множество теоретических построений и макромоделей описания советской культуры. Одни верят Борису Гройсу, который предлагает следовать постмарксисткой логике, другие верят Владимиру Паперному, который говорит о пресловутой смене Культуры Один Культурой Два. Западная советология и российские исследователи, следующие в ее русле, пришли к выводу, что невозможно всерьез анализировать соцреалистические тексты и подходить к ним с той же меркой, с которой мы подходим, например, к лирике Ахматовой или Пастернака. В последние годы это осознание вылилось в ряд исследований, посвященных институциональной стороне сталинской культуры. В книге «Поздний сталинизм» Добренко как раз пишет о том, что необходимо развивать институциональный ракурс, но сам этого в двухтомнике не делает.

— Почему Сталинская премия по литературе показалась вам тем узловым сюжетом, который позволяет лучше понять культуру этого периода в целом?

— Здесь есть несколько соображений. Во-первых, премия хорошо очерчена хронологически: она была учреждена в самом начале февраля 1940 года и фактически перестала существовать в 1952 году, хотя обсуждения в специальном Комитете шли вплоть до середины 1954 года. Во-вторых, мы хорошо понимаем, какие именно документы нужно изучать и где их можно отыскать. Например, Союз советских писателей произвел такое количество всевозможных документов, что исследовать их качественно просто невозможно. Даже для того чтобы издать и прокомментировать их, требуется совершенно непосильная работа не одного десятка разнопрофильных специалистов. У меня нет исследовательского коллектива. Все, что я сделал, я делал в одиночку. Поэтому с чисто прагматической точки зрения ограничения в хронологии и материале показались мне важными факторами, делающими задуманное исследование посильным. Но это был самый последний аргумент, изначально я исходил не из этого.

Я убежден, что никакая другая институция не дает нам такого объемного представления о культурном процессе 1940–1950-х годов, как Сталинская премия. Она играла важную роль не только в создании общесоветского соцреалистического канона, но и в оформлении проекта так называемой многонациональной советской литературы. Республиканские организации Союза писателей рекомендовали Комитету по Сталинским премиям произведения, которые они считали выдающимися. Изучая эти рекомендации, мы получаем представление о том культурном каноне, который формировался не только в центре, но и на периферии, если использовать постколониальную терминологию. Это дает нам возможность размышлять о соцреализмах во множественном числе, смотреть, как насажденный партией творческий «метод» эволюционировал под влиянием индивидуальных творческих усилий и, что еще более важно, национальных культурных традиций.

— При этом, как я понимаю, вы в основном работали с материалами из центральных архивов, в первую очередь Российского государственного архива литературы и искусства (РГАЛИ).

— В процессе работы выяснилось, что большинство региональных архивохранилищ — из тех, которые сейчас доступны для исследователей — попросту не располагает материалами, релевантными для моей темы. Вся документация концентрировалась в центре, куда присылались тексты и личные дела писателей из советских республик. Чаще всего их личные дела сопровождались фотографиями — члены Комитета просто не знали, как они выглядят. Но прежде чем поступить в Комитет, кандидатуры обсуждались на пленуме Союза писателей: в РГАЛИ лежат стенограммы этих обсуждений. Также я работал с документами из РГАНИ [Российского государственного архива новейшей истории. — К. М.], куда была передана документация выше по рангу: решения специальной комиссии Политбюро, часто с личными пометами Сталина. На заседания этой комиссии допускались только избранные члены Комитета по Сталинским премиям.

— Давайте поговорим о концептуальной рамке вашего исследования. Вы несколько раз использовали слово «канон», и в самой книге оно встречается неоднократно. Какой смысл вы вкладываете в это понятие?

— Я уже упоминал о том, что в 2000 году вышел тысячестраничный сборник «Соцреалистический канон». Проблема в том, что собственно канону там посвящена одна только статья Ханса Гюнтера. В традиционном литературоведении канон — это максимально дискредитированное понятие. На эту тему написаны тысячи исследований, но непонятно, что именно подразумевается под каноном.

Условно говоря, есть два подхода к определению канона: это либо список текстов, либо список авторов. Стоит сразу сказать, что канон — это естественная форма существования любой культуры, то, к чему любая культура так или иначе стремится. Проблема соцреалистического канона в том, что в его случае речь идет о культуре, имеющей неестественную генеалогию. Сначала эту культуру, ее «основной метод» придумали, а уже потом под нее, пользуясь выражением Гройса, была реапроприирована вся прежняя культура. Задача советских «теоретиков» заключалась в построении прогрессистской модели культуры, согласно которой все искусство прошлого, весь художественный «процесс» и его псевдомарксистские «закономерности», неизбежно вели к появлению соцреализма. Так, например, Дмитрий Благой, признанный авторитет пушкиноведения, в 1951 году говорил, что первым соцреалистом был Пушкин.

Другая важная особенность сталинского культурного проекта заключалась в отрицании творческой идентичности как таковой. Что такое соцреализм? Как сказал Жданов, это «правдивое, исторически конкретное изображение действительности в ее революционном развитии». Из этого следует, что любой человек, который исторически конкретно и правдиво изобразит советскую действительность, создаст соцреалистическое произведение. Таким образом, соцреалистический канон — это в первую очередь список, по словам Сталина, «нужных» текстов, а не авторов. Это обстоятельство приводило к странным казусам, о которых я пишу в своей книге.

Сталинскую премию могли дать посмертно — например, как Алексею Толстому за драматическую повесть в двух частях «Иван Грозный» или Вячеславу Шишкову за трехтомный роман-эпопею «Емельян Пугачев». Премию давали людям, которые не были авторами награжденных текстов. В 1953 году разразился громкий скандал вокруг пьес Анатолия Сурова, который пользовался услугами «литературных рабов» — запуганных еврейских драматургов. Он получал Сталинские премии, а сам, как свидетельствуют документы, писал эксплуатируемым им авторам, что сошлет их на Колыму, если они не согласятся работать на него за небольшую часть премиальных денег. Александр Фадеев, получивший Сталинскую премию первой степени за роман «Молодая гвардия», был вынужден переписать его из-за критики. При этом он был генеральным секретарем Союза писателей и первым человеком в литературной индустрии сталинской эпохи. До того как я начал работу над исследованием, среди специалистов бытовало ошибочное представление о том, что человек, получивший Сталинскую премию, становился неприкасаемым для критики. Внимательное изучение источников показало ровно обратную картину. Сталина в первую очередь интересовали сам текст и то, как он написан, а не его автор. Константин Симонов вспоминал, что вождя возмутило замечание Федора Панферова, назвавшего Семена Бабаевского [лауреат Сталинской премии первой степени (1949) за роман «Кавалер Золотой Звезды». — К. М.] «молодым автором»: «Что значит „молодой автор“? Зачем такой аргумент? Вопрос в том, какая книга — хорошая ли книга?». Поэма Николая Асеева «Маяковский начинается» считалась классикой советской литературы даже несмотря на то, что ее автор позднее подвергался серьезной критике.

В соцреалистический канон входили очень разные тексты, которые в условиях нормального функционирования культуры стали бы полярными явлениями. «Белая береза» Михаила Бубеннова могла стоять в одном ряду с «Петром Первым» Алексея Толстого — оба автора были лауреатами Сталинской премии первой степени. Но время расставило все по своим местам. Мы не знаем Бубеннова, но продолжаем читать Алексея Толстого.

— Как происходило выдвижение на Сталинскую премию и как она присуждалась?

— Этот алгоритм почти невозможно с точностью описать из-за того, что процедура с самого начала не была точно определена в нормативной документации. Учредили Сталинскую премию, собрали Комитет, но его членам не объяснили, как именно они должны работать. Неопределенность и неуверенность в принятых решениях пронизывают все стенограммы заседаний Комитета на протяжении первых десяти лет существования институции.

Авторы могли номинироваться на Сталинскую премию по рекомендации «общественной организации» либо члена Комитета премии. Первичный отбор кандидатов возлагался именно на институции. Легче всего показать этот процесс на примере Союза писателей. Собирался специальный пленум, чаще всего закрытый, на котором объявлялось, что собравшимся необходимо выдвинуть кандидатов на Сталинскую премию. Союз писателей был разделен на секции по различным видам литературной деятельности: проза, поэзия, драматургия, литературоведение и критика. Все секции занимались отбором произведений. Кроме того, в числе изначальных принципов премирования значился хронологический критерий: номинируемые произведения должны были быть опубликованы не ранее чем за год до обсуждения в Комитете. Сначала комитетчики пытались вести специальную библиографию всех опубликованных за год произведений, но потом поняли, что это невозможно, и окончательно доверились выбору институций.

Итак, Союз писателей направлял рекомендации в Комитет по Сталинским премиям. Это было довольно комично: чаще всего люди направляли самим себе документацию на себя же, которую они уже обсуждали в Союзе писателей. Вместе с рекомендацией в Комитет поступали печатные экземпляры книг. Если произведение еще не было переведено на русский язык, то предоставлялся подстрочный перевод. Комитетчики потом корили себя за то, что разрешили предоставлять подстрочники, так как они не позволяют оценить художественные качества текста. Поступившие произведения сначала обсуждались на секциях Комитета, а потом уже выносились на общекомитетский пленум. К началу 1950-х годов такой формат показал свою нежизнеспособность. Можно обсудить тридцать текстов, из которых десять — это большие романы, а остальные — поэтические и драматические произведения. Но если текстов двести, как это было в начале 1950-х, то обсудить их все за две-три недели просто невозможно. Стоит помнить еще и то, что те же люди параллельно занимались отбором музыкальных, живописных, графических и скульптурных произведений, кинокартин, оперных и театральных постановок, балетов и так далее. В первые годы члены Комитета еще пытались что-то читать, но потом ситуация стала совсем плачевной, и как такового отбора уже не производилось. Закономерно началось «кумовство» и «местничество», продвигали либо друзей и коллег из того же Комитета, либо земляков, если речь шла о кандидатах из союзных республик.

Но вернемся к процедуре. После обсуждения проходило голосование. Его итоги вместе со специальной запиской председателя Комитета по делам искусств поступали в политбюро. В 1946 году была создана отдельная комиссия политбюро, куда среди прочих входили Фадеев, Жданов и Михаил Храпченко. Она проверяла справедливость тех выводов, к которым пришел Комитет. Члены комиссии составляли отдельные списки, которые потом сводились в один. Финальный список ложился на стол Сталину, и уже по нему шло обсуждение в политбюро. Сталин отмечал, какие произведения нужно убрать, какие поменять местами. Страницы, посвященные литературе, испещрены его пометами, чего не скажешь, например, об оперном искусстве или живописи. Через день-два после финального заседания политбюро выходило постановление Совета народных комиссаров (после 1946 года — Совета министров) о присуждении Сталинских премий, и в «Правде» публиковалось соответствующее сообщение.

— Какой логикой руководствовались комитетчики и Сталин, когда выбирали достойные награждения тексты?

— В подавляющем большинстве случаев члены Комитета пытались угадать, что понравится Сталину. Когда у них это не выходило, они впадали в самокритику на собраниях и корили себя за нечуткость к голосу партии. Они плохо понимали, какими качествами должен был обладать текст, чтобы его автор в итоге получил Сталинскую премию. Ею были отмечены произведения, абсолютно разные и с художественной точки зрения, и с точки зрения положения автора в номенклатурной системе советской культуры. С одной стороны, премию могла получить повесть «Студенты» никому не известного дебютанта Юрия Трифонова, а с другой — «Молодая гвардия» Фадеева, который управлял писательской организацией. При этом с ними в одном списке мог идти поэт из союзной республики, чьи произведения даже не переведены на русский язык и, следовательно, неизвестны читателю. Анализ документов показывает, что ключевым критерием было не лишенное конкретного смыслового наполнения требование художественного качества, а идеологический и политический потенциал текста. Как вспоминает Симонов, Сталин часто задавался вопросом о том, нужна обсуждаемая книга в данный момент или нет. Во время войны были полезны одни тексты, в послевоенный период, когда началась холодная война и развернулась антисемитская кампания, — совершенно другие.

— Вы упомянули о том, что члены Комитета пытались угадать, что понравится Сталину. А что насчет писателей? Они тоже творили с оглядкой на премию?

— Сталинская премия полностью изменила ранее отлаженную структуру литературного производства. Художественные произведения и литературоведческие работы писались и публиковались к дате начала отбора на премию. Вся литературная жизнь была подчинена работе этой институции.

Начинающие авторы и те, кто не имел прямых выходов на партийный аппарат, часто ориентировались на произведения, уже получившие Сталинскую премию, и пытались повторить формулу успеха по старой фетовской присказке «Учись у них — у дуба, у березы...». Писатели покрупнее не церемонились и напрямую советовались с вождем. Например, Панферов писал Сталину, что учтет его рекомендации при доработке романа «В стране поверженных» (1949). Известно, что Шолохов, получивший первую Сталинскую премию, еще задолго до этого ездил к Сталину в Кремль и на дачу в Кунцево, чтобы посоветоваться насчет того, каким должно быть продолжение «Тихого Дона».

— Вы пишете, что в конце 1940-х годов «Сталин был вынужден силой собственных решений формировать очертания советской культуры, неспособной к саморегуляции и внутренне подверженной всевозможным „уклонам“. Институт Сталинской премии... оказался единственным инструментом претворения деспотической воли в жизнь». Получается, что весь институциональный аппарат, создававшийся с середины 1930-х годов, в конечном счете оказался нерабочим и Сталину пришлось заниматься ручной настройкой культуры?

— Да, эта культура требовала ручной настройки. Судя по многочисленным источникам, в период позднего сталинизма происходило идеологическое вихляние из стороны в сторону. Художественная практика не успевала за политическим мышлением, поэтому и требовалось личное вмешательство Сталина. В послевоенный период он начинает активно редактировать списки кандидатов на премию, переставлять их местами и предлагать не обсуждавшиеся в Комитете тексты для рассмотрения в политбюро. Объясняется это очень просто. Только Сталин знал, какой курс примет политика СССР в обозримом будущем; следовательно, только он мог сказать, какие тексты отвечают актуальным политическим задачам, а какие нет. Например, конфликт с Югославией в конце 1940-х годов поначалу развивался подспудно, и только Сталин понимал, что в текущем контексте сборник «Стихи о Югославии» (1947) Николая Тихонова не может быть премирован. Писатели порой очень узко мыслили в политическом плане или просто не знали всей ситуации. Все усиливавшееся после Фултонской речи Черчилля противостояние СССР и Запада сперва расценивалось как одна из тенденций времени, и только в конце 1940-х — начале 1950-х годов стали появляться огромные газетные развороты об институционально оформленном противостоянии блоков. Я убежден, что Сталин пытался представить ситуацию таким образом, как будто культура предчувствовала эти конфликты еще до того, как они стали фоном социальной жизни.

— При этом вы отмечаете, что сама премия крайне плохо работала и постоянно буксовала. Почему так происходило?

— Премия не смогла функционировать в том виде, в котором ее замыслил Сталин, из-за субъективного фактора. Люди часто меркантильно заинтересованы в собственной выгоде — отсюда проблемы с «кумовством» и «местничеством». Другие же люди часто не могут поступиться своими эстетическими принципами. Например, Асеев не смог молчать о том, что советская лирика — это никуда не годная «продукция», а вовсе не искусство. Люди, входившие в Комитет, оказались недостаточно пластичными. Они не могли так быстро менять свои взгляды, как того требовала политическая обстановка. Из-за этого началась беспрерывная ротация кадров, в результате чего комитетчики потеряли всякое понимание того, как должна функционировать эта институция. Даже введение одного человека в административный аппарат сказывается на его работе. А теперь представьте, что состав Комитета по Сталинским премиям на протяжении всех этих лет раз в три-четыре года менялся чуть ли не наполовину.

Кроме того, объемы литературной продукции к концу 1940-х возросли настолько, что работать с ними стало просто невозможно. Система оказалась неспособной к критической саморегуляции. Она не смогла самостоятельно отбраковывать некачественные или неактуальные вещи. Премиальный механизм сначала засорился этими текстами, а потом сломался вовсе. Эксперты уже не справлялись со своей задачей, а партия не понимала, «куда ж нам плыть». Это отчетливо видно по последним лауреатским спискам за произведения 1951 года. Сталин паниковал, и параноидальные настроения заставили его сосредоточиться на реформировании партийного аппарата. При этом он, по всей видимости, не заметил, как культура вышла из-под его контроля.

Сталин, как убежденный марксист-ленинист, должен был хорошо помнить тезис Гегеля о смерти искусства. Он, насколько я могу судить, сознательно его к этому вел. С точки зрения вождя, искусство должно было совпасть с реальностью, а механизм «соцреалистического мимесиса», не допускавший окончательной «поэтизации» действительности, должен был быть окончательно сломан. Однако этого не случилось. Зато исчерпал себя сталинский культурный проект, а его руины — итог произошедшего демонтажа — определили культурный ландшафт послесталинской, длящейся и по сегодняшний день эпохи. Вся официальная художественная жизнь второй половины XX века была продуктом распада сталинской культурной модели. Оказалось, что культура не может существовать в рамках «основного метода». Не было институциональных ресурсов для продвижения этого метода, не было единства во взглядах на этот метод. Никакая система не работает на 100%, если в нее вовлечен субъективный фактор. А вся эта система строилась именно на субъективном факторе: субъективность чиновников от культуры подстраивалась под субъективность Сталина. Это и обрекло Сталинскую премию и сформированный ею эстетический канон соцреалистического искусства на закономерный финал. Хрущев в докладе на XX съезде КПСС сказал: «Даже цари не учреждали таких премий, которые назвали бы своим именем».

— Что произошло с премией после смерти Сталина?

— Заседания Комитета не прекратились со смертью Сталина. Он скончался 5 марта 1953 года, и к этому времени уже был сформирован предварительный список кандидатов на премию за произведения 1952 года. Обсуждение этого списка состоялось во второй половине года. Растерянность чиновников давала о себе знать: они не понимали, как им действовать дальше. Впрочем, Георгий Маленков очень быстро подхватил инициативу, и работа Комитета по отбору произведений продолжилась вполне штатно. Неслучайно, что именно после смерти Сталина был организован самый масштабный бюрократический процесс за всю историю премии. Комитетчики произвели более шести тысяч листов стенограмм и протоколов, прочитали и обсудили немыслимое количество произведений. Но в конечном счете все это ни к чему не привело, никто за двухлетний период награжден не был. Комитетчики провели голосование по произведениям и направили соответствующие документы в Президиум ЦК КПСС. Маленков изначально планировал собрать обсуждение 18 марта 1953 года. Мы даже знаем, кто на этом обсуждении должен был присутствовать, но обсуждение не состоялось. В тот момент Маленков был слишком увлечен внутрипартийной борьбой, наспех организованное коллективное руководство трещало по швам, готовилась очередная внутрипартийная интрига с последующим переворотом. Конец существования института Сталинской премии не был документально оформлен. Члены Комитета, судя по последним стенограммам, были уверены, что соберутся и на следующий год и все так же будут обсуждать кандидатов.

Мы возвращаемся к тому, о чем я говорил в ответе на первый вопрос. У нас до сих пор нет представления о том, как функционировала эта культура. Мы думаем, что после смерти Сталина все советские люди раскрыли глаза и увидели подлинную суть вещей. Это далеко не так. Многие не разуверились в Сталине ни после его смерти, ни после 1956 года, не разуверились они и сегодня. Они верили, что все должно оставаться так, как было при его жизни. Но, к сожалению или к счастью, Комитет прекратил свою работу, а после объявленной Хрущевым десталинизации «сверху» вопрос о существовании премии имени Сталина уже не стоял. Во второй половине 1960-х годов она была переименована в Государственную. Изменились правила отбора кандидатов, порядок и периодичность присуждения премии. Было также принято специальное постановление о замене дипломов и нагрудных знаков сталинских лауреатов, но очень немногие из них пошли на это. Некоторые лауреаты и вовсе к тому моменту ушли из жизни, иногда не совсем обычным способом — например, Фадеев покончил с собой в мае 1956 года. Напомню также случай Анатолия Тарасенкова, который умер прямо в день XX съезда, а Пастернак сказал Ариадне Эфрон, что его «сердце устало лгать» — об этом сюжете написано в замечательной книге Натальи Громовой. Так обветшал и обрушился сталинский культурный проект — не осталось компетентных людей, которые могли бы поддерживать его жизнеспособность. Именно поэтому я говорю о всей последующей советской культуре как о продукте его распада. Отдельные следы этого процесса мы наблюдаем и по сей день. Романы Александра Проханова и Юрия Бондарева — это, по сути, одна и та же история.

Источник: https://gorky.media/context/stalina-v-pervuyu-ochered-intere...

Показать полностью 24
Сталин Премия СССР Литература Советская литература Соцреализм История России Советское Социализм Литературоведение Интервью Книги Длиннопост
1
10
LyublyuKotikov
LyublyuKotikov
1 год назад
Книжная лига
Серия Что издаётся в России

5 новых книг о русском авангарде⁠⁠

Ребенок как одна из главных воображаемых фигур авангарда, сельская академия в Мстёре, главная завершающая фигура русского поэтического авангарда, научно-техническая история литературы и незамеченный поэт 1920-х.

1. Сара Панкеньер Вельд. «Безречие авангарда. Эстетика инфантилизма в русском авангарде»

Издательство Academic Studies Press — Библиороссика
Перевод Ирина Знаешева

Ребенок — наряду с дикарем, животным, машиной — был одной из главных воображаемых фигур авангарда. Носитель иного зрения и иной речи, обновляющей и обнуляющей, позволяющей переизобрести все искусство на новых основаниях (недаром Малевич называл свой «Черный квадрат» «царственным младенцем»), ребенок — существо вне системы и вне морали, обитающее на границе языка и безречия, незнающее и оттого — знающее гораздо больше, чем доступно взрослым. Эта фантазия вдохновляла в начале прошлого века поэтов, художников, критиков и философов. В своей монографии американский славист Сара Панкеньер Вельд исследует инфантилистскую эстетику русского авангарда от его зарождения до заката. Ее повествование строится вокруг четырех столбовых фигур. Это Михаил Ларионов — вождь русского примитивизма, собиравший наивные детские рисунки и вдохновлявшийся ими в своем творчестве, изобретатель зауми Алексей Кручёных, активно сотрудничавший с детьми, теоретик формализма Виктор Шкловский, также обращавшийся в своих поисках остранения к детскому зрению, и, наконец, Даниил Хармс, для которого алогизм детского сознания был источником катастрофической критики мира — в том числе и авангардистской утопии.

2. Михаил Бирюков. «Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов»

Издательство МСИ «Гараж»

Книга историка искусства Михаила Бирюкова — рассказ об одном любопытном и практически забытом эпизоде раннесоветской художественной жизни. Место действия здесь — Мстёра, городок во Владимирской области, бывший в начале ХХ века крупнейшим центром иконописи, а в советское время славившийся традициями разного рода народных ремесел — лаковой миниатюры, вышивания кружев и т. п. Однако между тем и другим был растянувшийся на десятилетие революционный эксперимент — Мстёрская художественная коммуна, называвшаяся иногда «сельской академией»,— учебное учреждение, в котором идеи и практики авангарда синтезировались со старинными традициями. Учредителем и главным идеологом ее был Федор Модоров — человек, казалось бы, довольно консервативных вкусов, член АХРР, однако в жизни Мстёры принимали активное участие Ольга Розанова, Николай Пунин, Александр Родченко и другие лидеры раннесоветского авангарда. Бирюков тщательнейшим образом реконструирует все стороны жизни коммуны: экономическую, политическую и собственно художественную, подробно прослеживает биографии ее педагогов и воспитанников. В целом «Мстёрский ковчег» — добротное, немного старомодное исследование с массой замечательных иллюстраций.

3. Корнелия Ичин «Мерцающие миры Александра Введенского»

Издательство Европейского университета

В истории русского поэтического авангарда Александр Введенский, наверное, главная завершающая фигура. Как с ним работать исследователям, всегда было понятно плохо. Введенский со своей радикальной критикой поэтического языка сопротивляется литературоведческим методам, любой стилистический, семантический анализ отскакивает от его стихов. Сербский филолог Корнелия Ичин — среди немногих авторов, что принимают этот вызов. Её «Мерцающие миры» — книга неоднородная по составу. Это монография, составленная из статей разных лет и разного жанра: анализы отдельных текстов и сквозных тем Введенского, экскурс в его детское творчество и рецензия на мультипликационную экранизацию стихотворения «Потец». Впрочем, у Ичин есть установка, объединяющая эти разношёрстные тексты. Она трактует Введенского как поэта-философа, разрабатывающего большие концепты: смерть, смысл, событие, тело, Бог. Соответственно в анализе пригождаются Витгенштейн и Эйнштейн, Аристотель и Павел Флоренский. Во многом такой подход работает, но что-то всё равно ускользает. Введенский был настолько же антимыслителем, насколько он был антипоэтом. Чтобы схватить его мысль, надо пройти сквозь бессмыслицу, а вполне глубокий, но слишком рациональный анализ часто теряется по дороге.

4. Павел Арсеньев «Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов»

Издательство Новое литературное обозрение

Исследование поэта и филолога Павла Арсеньева отличается от типичных книг, посвященных авангардному искусству, своей теоретической амбицией. Этот сам по себе массивный том — часть большого проекта, который Арсеньев называет «научно-технической историей литературы». Задача здесь — переписать ее как историю не авторов, стилей, приемов, но как историю техник письма в их непосредственной связи с техниками внелитературными: фотоаппаратом, телескопом, кинокамерой и т. д.— техниками видения, записи и трансформации видимого мира. Главный герой — поэт, драматург, писатель и теоретик Сергей Третьяков. До сих пор он оставался немного в тени своих более харизматичных друзей по «Левому фронту искусств». Здесь же Третьяков становится центральной фигурой авангардной медиареволюции, изобретателем новой единицы культурного действия — факта. Категория эта гораздо более глубокая, чем кажется: факт — не просто документация, но действие перевода социальной реальности в литературу, акт их взаимного влияния друг на друга. Вокруг Третьякова — множество собеседников, вдохновителей и скрытых учеников: Шкловский, Брик, Беньямин, Брехт и — самый неожиданный из персонажей книги — Варлам Шаламов, чью лагерную прозу Арсеньев анализирует как катастрофический постскриптум авангардистской модели писателя-собирателя фактов.

5. «Стихотворения Голубчика-Гостова»

Издательство Бабель

Поэт, писавший под курьёзным псевдонимом Голубчик-Гостов, выпустил два небольших сборника в 1922 и 1924 годах. Книжки эти остались незамеченными, не считая одной анонимной разгромной рецензии, после чего автор их навеки пропал из мира советской культуры. Историки литературы не знали о нём ничего, пока пару лет назад благодаря родственникам не выяснилось, что звали его Лев Михайлович Гольденов (при рождении — Лейба Хаимович Гольдинов), что он родом из Константинограда, был контужен на Первой мировой, провёл некоторое время в немецком плену, вернувшись, учился в Саратове, а потом в Петрограде, на протяжении 1930-х хаотически менял работы и погиб в блокаду. Литературой он больше, по всей видимости, не занимался. Эта книжка — первое комментированное издание небольшого наследия Голубчика-Гостова. Стоит сказать: это не акт архивного фетишизма, как бывает с публикациями забытых литераторов третьего ряда. Голубчик-Гостов, действительно, интересный поэт. Его принадлежность революционному авангарду очевидна и в эстетике, и в темах (народные волнения, митинги, посвящения вождям, обещания коммунизма), и в прямых приветах Маяковскому и Гастеву. Но от этой вполне эксцентрической линии Голубчик-Гостов отклоняется в сторону еще большей эксцентрики. Его стихи похожи на неконтролируемые конвульсии языка, странные взрывы смысла и звука. Лёгкую неловкость, наивность в них невозможно отличить от тонкой пародии на работу старших авангардистов. Он десятками пробует на вкус приёмы и сразу отбрасывает их. Поэтому в его текстах масса обещаний, в том числе поэтик, которые возникнут гораздо позже,— обэриутов, позднего Мандельштама, лианозовцев (об этом пишет в предисловии к сборнику его составитель, поэт и филолог Евгений Сошкин). Чего в его письме нет — это продуманного стиля, системы, позиции. Есть талант, с которым его обладатель, похоже, не совсем понимает, что делать, и потому, видимо, быстро бросает это занятие.

«Нечего высчитывать! / А я слышу, высчитай, / Две бабы переговариваются / В рассудке. / Маковые точки на красном... / Им нужно высчитать, / Как сделать чувство. / А что мне такому / Высчитывать? / Такому может быть чувствительному? / Кончил не кончил. / Ничего не изменилося. / Разве изменилося / Золотое стадо коней, / Что пронеслося топоча и оглядываясь / На мысли во мне?»

Источник: https://www.kommersant.ru/doc/6264924

Показать полностью 5
Книги Авангард Подборка Литературоведение Искусство Литература Длиннопост
0
Посты не найдены
О нас
О Пикабу Контакты Реклама Сообщить об ошибке Сообщить о нарушении законодательства Отзывы и предложения Новости Пикабу Мобильное приложение RSS
Информация
Помощь Кодекс Пикабу Команда Пикабу Конфиденциальность Правила соцсети О рекомендациях О компании
Наши проекты
Блоги Работа Промокоды Игры Курсы
Партнёры
Промокоды Биг Гик Промокоды Lamoda Промокоды Мвидео Промокоды Яндекс Маркет Промокоды Отелло Промокоды Aroma Butik Промокоды Яндекс Путешествия Постила Футбол сегодня
На информационном ресурсе Pikabu.ru применяются рекомендательные технологии