По утрам Егор будто выплывал откуда-то снизу, а потолок каморки в то же время прямо на него надвигался, -так и норовил раздавить, как лягушонка. А когда прошла эта хмарь, и несчастный вновь обрел ясный рассудок, повздорил он с друзьями по-настоящему.

Те, почесывая покрасневшие от ударов лица, тут же всё простили ему, потому что и сами успели испугаться: а вдруг не выдержал бы мужик бесова корня да и скопытился, а им отвечай, вроде как лучше хотели, а тут такие фортели.

Егор, обозвав товарищей, собравшихся вокруг него по случаю его прихода в себя, душегубами, укатил на свою «фазенду» и…

Снова запил по-черному.

-Мы бессильны,- в один голос заявили зачинщики своеобразного лечения, опуская руки.

Только вот какая штука вышла: пить-то мужик пил, много, обстоятельно, благо деньги пока были, но забыться так и не мог.

-Ведите меня назад к колдуну!- отупев от ужаса, кричал он собственному отражению в зеркале, а затем бежал на балкон и, распахивая настежь окна, высунувшись по пояс на улицу, нёс околесицу, тряся головой и пытаясь доказать что-то пробегающим мимо прохожим.

-Твари,- изрекал он, видя, что его вопли не возымели должного действия, и никто из спешащих по своим делам "равнодушных идиотов" и не оглянулся в его сторону.

Под конец недели напал на Егора жор. Смёл он с полок кухонных шкафов всё, что было,- макароны, крупу гороховую, сахар, перец красный, измельченный, и даже лист лавровый сжевал, но и этого ему показалось мало.

Прыгнув в стоптанные ботинки и залив в себя две бутылки водки, направился он в продовольственный магазин, где и отстоял, как примерный гражданин, очередь, пока даже самый ленивый посетитель, приходящий обычно в подобное заведение для того, чтобы изучать расположение мух на потолке, не скрылся с его глаз, растворившись в дверном проеме.

-Вам чего?- спросила его улыбчивая продавщица, качнув почти оголенными v-образным вырезом малиновой блузки грудями,- этакими большими белыми подрагивающими шарами молочного цвета с едва различимыми извилистыми дорожками вен.

Между двух грудей рыжей красотки, не переставшей улыбаться и зазывно смотрящей на губы Егора, покоился медальон в виде до блеска начищенной старинной монеты.

Мужика почему-то вдруг заинтересовала сама цепочка, на которой на мгновение застыли пальчики правой руки голубоглазой рыжей дамочки. На вид цепочка, как цепочка,- золотая с меленькими звёнышками, цеплявшимися друг за друга, словно детки, водящие хоровод. Но эти пальчики продавщицы…тонкие пальчики с длинными коготками пурпурного цвета. Они так нежно поглаживали побрякушку, скользя по ней то вверх, то вниз, а потом снова вверх, что Егору вдруг стало трудно дышать, а его наспех напяленные брюки как-то странно повели себя. Опустив голову, Егор увидел, что они расстёгнуты, и, густо покраснев, взвизгнул молнией и попросил сыра.

-Мне три кило!- ляпнул он, задыхаясь и пытаясь не смотреть в голубые очи нахалки, уставившейся на него, будто кошка на сметану.

-Три кило,- пропела девушка и ловко отхватила от гигантской сырной головы ноздреватый кус.

Упаковав его в бумагу, а затем в пакет, и пересчитав деньги, она передала покупку обалдевшему мужчине. Он про себя отметил, что те самые пальчики, в которых были зажаты дужки ручек пакета, совсем не напряглись, держа тяжесть. Напротив, девушка быстренько перебрала ими, словно играя гамму и, подождав, пока он, наконец, возьмёт купленное, снова сыграла гамму, на сей раз в одну октаву. Этот жест почему-то напомнил Егору соседскую кошку Анфиску с ее юркими лапками, увенчанными острыми, как бритва, коготками. Подлая тварь неопределенной масти ежедневно метила у него под дверью и царапала её разлохматившуюся обивку с особым остервенением и, кажется, совсем не боялась его угроз.

В квартире, наглухо закрыв двери и отдышавшись, мужчина, снедаемый чувством голода совсем другого рода, кисло поморщился.

Развернув бумагу с сыром, вяло поковырял его. Затем, поискав в ящике стола нож, отрезал небольшой кусочек и закинул в рот.

Его живот тут же скрутили жуткие спазмы, а рот наполнился до того горькой слюной, что мужчину зашатало. Он отрыгнулся. В животе у него заурчало.

Запах дорогой женской туалетной воды, которой был буквально пропитан отрезанный продавщицей кус сыра, поплыл по квартире, когда Егор поставил чайник на огонь, намереваясь приготовить себе кофе.

-Что за…-хрипло побурчал он, вернувшись к столу и принюхиваясь. Осматривая принесённый им пакет, он внезапно обнаружил в нём ту самую цепочку с «детишками»- звёнышками и начищенной монетой в качестве медальона. Выудив из пакета вместе с украшением и пяток рыжих длинных волосин, он окончательно перехотел есть.

В этот самый момент свет в квартире погас. В соседней комнате упало что-то громоздкое, и Егор, несмотря на жуткое опьянение, вдруг разом навалившееся на него, перекрестился. В проеме двери показалась обнажённая женщина с пышными грудями. От её совершенного тела исходило яркое свечение, которое позволяло Егору рассмотреть всё в мельчайших подробностях. Но желание, преследовавшее его от магазина до дверей квартиры, не только не усилилось, но и куда-то испарилось, а на смену ему пришло липкое чувство ужаса.

-Ты кто?- с трудом прошептал мужчина, глядя на то, как ухмыляющаяся деваха,- точная копия продавщицы, всучившей ему вонючий сыр,- медленно кружится по комнате, словно сумасшедшая по палате, иногда подходя к столу, чтобы отхватить от сомнительного лакомства изрядный кус.

Его глаза слипались, а в голове было совершенно пусто, но он каким-то десятым чувством понял, что ему несдобровать. Деваха, проглотив оставшийся сыр и схватив нож со стола, принялась полосовать им кухонные стены, удовлетворенно взвизгивая и приплясывая на месте. Она поминутно оборачивалась к Егору, и тогда он видел её широко раскрытый рот с кошачьими усами по бокам и длинный язык, которым она время от времени облизывала острие ножа. Гостья постепенно приближалась к хозяину убогой квартиры, издавая утробные звуки и бесстыдно покачивая бедрами. Затем, подойдя вплотную и чуть отклонившись назад, она раззявила пасть с острыми, как шило, зубами и издала душераздирающий вопль.

-Отд-аа-ай!- взорвался эхом в ушах Егора басовитый приказ голой плясуньи.

Она протянула руку, чтобы вырвать из похолодевших пальцев мужчины раскалившуюся, будто от пламени, цепочку, но он почему-то не был настроен на то, чтобы возвращать украшение.

-Кто ты?- повторил он, протягивая к даме другую руку, сжатую в кулак, с торчащими меж пальцев длинными, рыжими волосинами, найденными им ранее в пакете.

Вместо ответа девушка бросилась на Егора. Изрядно помотав его из стороны в сторону, она толкнула его в грудь, отчего мужчина, пролетев через всю комнату, врезался в оконную раму, а затем, пробив стекло собой, сверзился с десятого этажа на мокрый асфальт.

Утром его остывшее тело нашёл Василич,-старый дворник, вышедший по обыкновению на ежедневную прогулку с метлой, и не замедлил сообщить участковому о находке.

Позже он рассказывал потрясенным жильцам о том, как менты, устроившие в квартире покойного обыск, с ужасом осматривали ободранные стены комнат, с висящими на них пустыми рамами от разбитых на мелкие кусочки зеркал, а также перевернутую вверх тормашками мебель и нож, воткнутый в батарею.

-Пить надо меньше,- подытожил Василич.- Видали, что он в квартире натворил? Не иначе, как белая горячка в гости к нему наведывалась. Она –то и запаяла ему пасть принесенной ею соской.

Дальше он принялся рассказывать о какой-то гадкой штуковине во рту у мертвеца, с виду похожей на приспособление, с помощью которого люди затыкают сливные отверстия ванн, со свисающей с нее, наподобие шнурка, ржавой цепочкой из обыкновенного металла.

Неделя шла за неделей, а Алёнушка все сидела в барской горнице, как в темнице, и решения своего не меняла. Испугались родители, что барину все это надоест, и он, чего доброго, ещё жениться передумает – принялись они девку увещевать, да уговаривать:

- Ну не будь дурой! Барин тебя в шелка оденет, самоцветами осыпет - чем не счастье? Дался тебе этот Алёшка! Ну что за жизнь у тебя с ним была бы!

А потом повесили серьги золотые в ушки - она плакать и перестала, жемчужные бусы на шейку - она и улыбнулась. Подкупили Алёнушку подарки барские - она и успокоилась. Жениха бывшего более не вспоминала, грустить перестала. 

Настал день свадьбы. Обрядили невесту в платье белое цветами расшитое, в церковь повезли, да не в ближайшую - крохотную и покосившуюся, а в большую – белокаменную! Та в соседнем селе была.

Ехали на тройке с лентами, да бубенцами – все честь по чести! Только как стали мост над чарусой переезжать, исказилось вдруг лицо невесты, глаза страшные сделались - поднялась она с сиденья, сорвала жемчуга с шеи, под ноги презрительно швырнула, да головой вниз в черную воду и бросилась!

Утопилась в болоте, только фата от нее и осталась!

Зарыдала мать, почернел отец – раскаялись они, да поздно. Застило им глаза богатство боярское, о долге родительстком они и позабыли!  

Помещик же горевал недолго – на другой год уже женился на другой, о загубленной же душе и думать позабыл. 

Господь каких мук людям ни пошлет - а все велит терпеть! А кто терпеть не хочет – проклят будет! Так вот и стала Аленушка болотницей – в нечисть обратилась! Вся из себя такая красивая, как при жизни, и только ноги - будто лапы утиные.

И как-то незаметно стали пацаны над болотницей издеваться - мол, чудище, страшилище криволапое. Как с такой в кровать ложиться? Гы-гы-гы, га-га-га!

А потом еще и орать стали:

- Болотница, выходи! Посмотрим на лапы твои! Да на все прочее - заценим!

Один из парней, тот, что громче всех хохотал, да над болотницей издевался, внезапно поскользнувшись, кулем рухнул в грязную воду.

Стали два других пьяных парня его вытаскивать. Да только сами туда же скатились.

Глубоко в этом месте не было, но тиной, ряской, да жижей болотной изгваздались все изрядно.

Услыхав ругань и всплески, шедший впереди всех Зяблик повернул было назад, чтобы вытащить идиотов, да так на месте и замер.

Из темноты вдруг вышла дЕвица красоты неописуемой. И лишь серебристые волосы до ягодиц слегка прикрывали чарующую наготу ее тела.

Увидав это, все четыре парня забыли обо всем на свете. Пьяные же, хоть и стояли на четвереньках в воде, грязные и мокрые, тут же принялись хвост распушать, тело ее разглядывая с удовольствием:

- Ого! - воскликнул один.

- Кр-савица, п-звольте вас с-греть! – глотая слова залыбился другой.

- Девушка, будьте моей... девушкой! – скаламбурил третий.

-Неужели кавалер сбежал с вашей одеждой? – прыснул первый.

Приблизилась она к ним, да стала рассматривать насмешливо.

- Вижу вы парни статные, да ладные - понравились вы мне! Только кто больше нравится - решить не могу. А ну идите сюда, на свет, - и поманив пальцем, направилась в сторону залитой ярким лунным светом поляны.

Шумно чавкая мокрыми кроссовками, пацаны вылезли из грязи и пошлепали за ней. При этом смешки, фырканье, неприличные жесты и пошлые высказывания лились в спину незнакомки нескончаемым потоком.

- Ну, хватит вам! Не по-мужски это! - одернул приятелей опомнившийся наконец Зяблик. Приблизившись, он стащил футболку, протянул ее красавице и сказал:

- Наденьте, ночь холодная! Как вы тут оказались? – и, не дожидаясь ответа, продолжил, - Вы на них внимания не обращайте! Вообще-то они ребята хорошие. Напились просто. 

Повернула она к нему нежное личико, приподняла бровь удивленно… и вдруг распахнула и без того огромные глазищи, шумно вдохнула воздух и даже отшатнулась как-то.

Целую вечность она на него смотрела пристально, а потом взгяд опустила, и стала совсем другой. Застеснялась. Волосами прикрываться начала.

Парни только толкали друг друга локтями и гыгыкали - ясно было, что девка на Зяблика запала.

Вдруг она к ним обернулась, да произнесла тихим голосом:  

- Идите же! Идите, да не оглядывайтесь!

Да только то ли тон был слишком жестким для этакой феи, то ли сам голос неуловимо изменился, став не совсем человеческим. Однако парни, внезапно ощутив, как душа уходит в пятки, тут же послушно и безропотно засеменили назад, к тропинке.

Тем более, что открылась им внезапно ужасающая правда!

Место, куда звала их красавица, было и не поляной вовсе – а страшной чарусой!

Она только выглядит, как зеленая лужайка, а на самом деле – самая, что ни на есть топь!

Зяблик тем временем проводил приятелей глазами и, уже понимая бессмысленность своих действий, но, в полной растерянности не зная, что еще предпринять, снова протянул ей футболку:

- Возьмите...

Конечно, во всем происходящем было немало странного, но почему-то он не испытывал страха. Более того! Непонятно отчего, крепла в его душе уверенность, что здесь он - в полной безопасности! Может, это и было безумием, но он собирался сказать, что возьмет ее с собой, в деревню, где ждала бабушка с малиновым чаем, ночь она проведет в лучшей гостевой кровати с пуховой периной (сам он как-нибудь перебьется), а утром... утром они что-нибудь придумают, найдут ее дом или она может просто остаться жить с ними – и все будет хорошо...

Но девица, будто предвидя все это, сделала такое движение рукой, будто хотела рот ему прикрыть, однако не прикоснулась, и лишь выдохнула жарким шепотом:

- Прощай, Алёшенька! Может, лет через триста… - внезапно голос ее дрогнул, ресницы задрожали, она резко повернулась и исчезла в темноте, только космы серебристые сверкнули.

Искал он ее потом, звал – но девица будто в воздухе растаяла.

Пришлось спешно догонять резко протрезвевших приятелей.

Оставшуюся дорогу шли молча. Только когда до деревни дошли, Зяблик спросил глухим голосом:

- А откуда она имя мое узнала?

Тогда царство Вэй, основателем которого, по сути, стал Цао Цао, и чей сын Цао Пэй низложил последнего императора Восточной Хань, быстро набирало обороты. Победа Вэй над соперниками У и Шу была предрешена, но прежде в самом Вэй случилось кое-что интересное. После смерти ещё относительно молодого Цао Пэй, объявившего себя императором, его наследником стал Цао Жуй (он же Мин-ди, правил в 226-239гг.), который тоже умер молодым, и на котором фактически правление потомков Цао Цао прекратилось, потому что своим преемником Мин-ди выбрал 7-летнего приёмного сына по имени Цао Фан. Вот тут-то и начинается самое интересное.

Поскольку мальчик сам в силу возраста править ещё никак не мог, при нём появились регенты. Одним стал Цао Шуан, а другим один из главных героев сегодняшней истории – Сыма И (179-251). Сыма И в своё время очень многое сделал для царства Вэй, был отличным стратегом и политиком, и находился на хорошем счету у правителей царства. И трудно теперь сказать, кто выступил инициатором, но между Цао Шуаном и Сыма И очень скоро началась борьба за фактическую власть, и поначалу путем интриг заполучить её удалось первому. Дела его шли так хорошо, что Сыма И даже, в конце концов, покинул свой пост Великого Наставника, который ему всучили в ходе этого междусобойчика, и всячески стал притворяться старым, трезвым и больным стариком. Однако стоило Цао Шуану совершить серьёзную ошибку, как он за неё жестоко поплатился – жизнью своей и жизнями огромного числа своих родичей и сторонников, ведь на самом деле Сыма И лишь затаился и ждал своего часа. После этого власть уже полностью сосредоточилась в его руках и в руках его сыновей.

К слову, когда он в 251-м году умер, его на посту регента сменил сын – Сыма Ши (208-255). На своём месте он продержался недолго, но за это время успел круто повоевать с царством У и вынудить отречься от трона Цао Фана в 254-м году. После этого Цао Фан прожил ещё двадцать лет, но особо ни на что не влиял. На его место посадили 13-тилетнего Цао Мао (правил в 254-260гг.). Вылилось это в подковерные игры между Цао Мао и братом Сыма Ши – Сыма Чжао(211-265), занявшим его место в качестве регента. Коротко говоря, в конце концов, победу в этой борьбе за власть одержал именно Сыма Чжао, причем на этот раз законный император был не просто низложен, а убит и похоронен без императорских почестей. Его заменили очередной марионеткой в руках клана Сыма – Цао Хуанем (246-303), внуком Цао Цао от сына по имени Цао Юй. Реальная власть же сначала принадлежала всё так же Сыма Чжао, а потом его сыну – Сыма Яню, который вскоре после смерти отца, в том самом 265-м году, вынудил Цао Хуаня отречься от трона в его пользу и тем самым основал новую династию, а затем и государство.

В 263-м году пало царство Шу под натиском армий Вэй, а в 280-м – и Восточное У. На этом закончилась эпоха Троецарствия и началась эпоха империи Цзинь (и то, и другое обычно включают в период Шести династий), просуществовавшей сто пятьдесят пять лет, что по тем временам было немало, и Сыма Янь, сменивший имя на У-ди (265/266-290гг. н.э.), стал первым императором Цзинь, а точнее Западной Цзинь.

Предки Яня слыли хорошими, хотя и жёсткими управителями, а вот У-ди фигура несколько неоднозначная. С одной стороны он был щедрым, с другой расточительным, с одной стороны добрым, с другой – чрезмерно любвеобильным и терпеливым, имел 10 тысяч наложниц и многочисленное потомство, и много чего позволял и прощал своей знати и родственникам, чего позволять и прощать не стоило, проводил реформы, но его преобразования где-то сработали не так, как задумывалось, а где-то вылились в огромные проблемы для потомков. Однако в его годы под властью Цзинь земли хань были едины и находились в какой-никакой стабильности.

После его смерти власть перешла его сыну Сыма Чжуну (он же Хуэй-ди, с перерывами правил с 290 по 307гг. н.э.), который как правитель оказался полным нулем и тем самым спровоцировал борьбу за власть при дворе, которая по итогу вылилась в Войну восьми князей, а та подорвала и без того зыбкую стабильность в Цзинь и привела к восстанию пяти варварских племен на севере. Хуэй-ди при этом в 307-м году умер предположительно от отравления. Его место занял Сыма Чи, он же Хуай-ди (307-311гг.), один из многочисленных сыновей основателя Цзинь У-ди. Как император тоже оказался он так себе, любил историю и в реальную власть не лез особо, так как её по факту прибрал к рукам Сыма Юэ, что в каком-то смысле им обоим боком вышло. Помните неудачника императора Валериана I (253-260), который попал в плен к шахиншаху Шапуру I и в плену же умер? Вот Хуай-ди повторил его «подвиг».

Из-за дестабилизации ситуации в Цзинь варвары на севере совсем охренели: т.н. У Ху (пять варваров или пять варварских племен: хунну, цзе, сяньби, ди и кяны) вышли из-под контроля Цзинь и создали свои собственные государства – созданная хунну Северная Хань (304-318), которую потом сменила Ранняя Чжао (318-329); Поздняя Чжао (319-351), созданная цзе; Дай (305-377), основанная сяньби и обычно стоящая особняком, в отличие от сяньбийского же государства Ранняя Янь (337-370); Чэн-Хань племен ди (303-347) и позже Поздняя Цинь (384-417) кянов. Все эти государства имели сложные взаимоотношения и с Цзинь, и меж собой, распадались и сменялись другими, и в истории получили название 16-ти варварских царств. Помимо них ещё были Ранняя Лян, Жань Вэй, Западная Лян и Северная Янь, которые основали этнические хань, не пожелавшие остаться в составе Восточной Цзинь. Кстати, откуда взялась Восточная?

Ещё незадолго до катастрофы сановник Цзян Тун (ум. 310г. н.э.) создал трактат «Рассуждения о переселении варваров», о миграционном кризисе тех лет. Подробности расписывать не буду о том, что он там написал. Но суть была в том, что из-за дестабилизации обстановки в конце эпохи Восточной Хань северные «варварские» племена пришли в движение и стали селиться в т.ч. на ханьских землях и кучковаться там всё больше и больше. Интересно тут то, что во времена Хань же хунну в результате как войн с ханьцами, так и внутренних расколов потеряли единство (я, кстати, упомянула об этом вскользь тут: История нашего мира в художественной литературе. Часть 53.1 «Осень в Ханьском дворце»), и одна их часть осталась на тот момент на месте, а другая двинулась на запад, и предположительно дала начало гуннам, которые по мере своего продвижения в сторону Европы собрали по пути много тюрков и вплели их в свою общность. Уже на закате Восточной Цзинь их приход стал одним из факторов Великого переселения народов. Так всё-таки чем навредили гунны не только европейцам, но и ханьцам, и откуда же всё-таки Восточная Цзинь?

А оттуда, что охреневшие варвары отжали и поделили северные земли Западной Цзинь, а хунну среди них обнаглели настолько, что захватили в 311-м году даже тогдашнюю столицу Цзинь – Лоян и взяли в плен Хуай-ди, которого перевезли в Пинъян, ставший столицей Северной Хань, где пару лет спустя жизнь императора, очень похожая, судя по описаниям, на жизнь Валериана в плену, оборвалась. Ещё несколько лет после этого, до 318-го года, формальным правителем Западной Цзинь был Мин-ди, племянник Хуай-ди. Столицей тогда был Чанъань. В обороне, впрочем, ничего не изменилось, и, в конце концов, силы Северной Хань вторглись снова, захватили уже Чанъань, а Мин-ди повторил судьбу своего предшественника. Так вот и пришёл конец Западной Цзинь.

Все уцелевшие из правящей верхушки и их приближенных свалили на юг и переместили столицу в Цзянькан, недалеко от нынешнего Нанкина, а императором стал Сыма Жуй (он же Юань-ди; 318-323гг.), а сменил его сын – Сыма Шао (он же Мин-ди; 323-325). После этого Цзинь, теперь уже Восточная, продержалась ещё 95 лет. Стабильности в ней особо всё это время не было, императорская власть была слабой, а рулили всем аристократы с армиями, но и совсем плохо всё-таки не было тоже.

Это был период подъёма буддизма на территории Китая (по некоторым сведениям, в Восточной Цзинь насчитывалось 1768 буддийских храмов), а последователи даосизма, когда правителям стало не до них, начали потихоньку вылезать из подполья, чтобы двигать медицину и науку (особенно химию), и вместе с тем как-никак развивались ремесла (например, в это время появилась т.н. керамика Юэ и налажено было изготовление селадона), торговля (активно шла торговля с Фунань и корейскими государствами, а также предположительно с "людьми ва" в Ямато, обо всех этих странах я постараюсь рассказать отдельным постом), литература и искусство. Кроме того, новый виток развития получила история: судя по всему, с опорой на отдельные материалы историков Восточной Цзинь уже спустя десятилетия после её падения о ней некий Цзан Жунсюй начал составление исторической Книги Цзинь, «Цзинь шу».

Например, при Юань-ди, вероятно, ещё жив был художник Вэй Се, ученик мастера Цао Бусина, создававший картины и на бытовые темы, и по мотивам буддизма, и чьи работы Се Хэ (Vв.), сформулировавший шесть законов живописи, ставил выше картин прославленного мастера Гу Кайчжи. Гу Кайчжи (ок. 344-406гг.), к слову, родился уже предположительно при императоре Кан-ди (342-344), брате Чэн-ди (326-342) и втором сыне Мин-ди, а учился и творил при Му-ди (344-361), Ай-ди (361-365), Фэй-ди (365-371), Цзяньвэнь-ди (371-372), Сяоу-ди (362-396) и предпоследнем императоре Цзинь Ань-ди (396-419). Пережив стольких императоров, он водил дружбу и имел дела с цзиньскими военачальниками и другими известными людьми его времени, и сам стал человеком настолько известным, что даже удостоился занесения истории его жизни в ту самую «Цзинь шу», «Книгу Цзинь», что я упомянула выше. А ещё известен он был не только как реформатор китайской живописи, стоявший у её истоков, но и как чудаковатый человек, преисполненный самомнения и верящий в чудеса и магию. Кстати, об этом.

В годы правления, по крайней мере, двух последних императоров западной Цзинь и первых трёх императоров Восточной Цзинь жил и ещё один знаменитый мастер и родоначальник целого направления, только на этот раз это мастер слова – Гань Бао (ум. 336г.), китайский историк (одна из его работ называлась «История Цзинь», она и другие работы могли стать источником сведений для «Цзинь-шу») и государственный служащий, в какой-то момент превратившийся и в писателя. При этом он не просто что-то писал, а стал одним из родоначальников жанра чжигуай, и самым известным его произведением, написанным около 350-го года, стало то, о котором я рискну поведать сегодня:

«Записки о поисках духов» Гань Бао

Время действия: нас интересует рубеж III-IV веков н.э., ок. 290-323гг.

Место действия: империя Цзинь (Западная и Восточная Цзинь; территории современного Китая и частично Монголии).

Интересное из истории создания:

Гань Бао происходил из семьи военных и провинциальных чиновников, и родился на территории нынешнего уезда Синьцай в провинции Хэнань. Поскольку в Хэнань находятся такие города как Лоян и Кайфэн, можно предположить, что Гань Бао ещё в Западной Цзинь попал на службу при дворе, а позже и он, и его семья были в числе первых беженцев на юг, так как позже Гань Бао служил при дворе Юань-ди. В целом же о его ранних годах и жизни в целом известно не так уж много, и потомки его помнят сейчас, похоже, главным образом именно как создателя «Записок о поисках духов» («Sōushén Jì», на китайском «搜神记»), хотя в самой рукописи его авторство не указывалось.

Вообще жанр чжигуай (志怪), что дословно переводится как «записи о необыкновенных явлениях», появился вроде как ещё в эпоху Хань, но именно Гань Бао стал его настоящим популяризатором. «Соу шэнь цзи», что дословно можно на самом деле перевести и как «Записки об обнаружении сверхъестественного» (или «непостижимого»), представляет собой, по сути, сборник рассказов, легенд и баек не только о собственно духах, демонах и божествах, но и о прочей всякой мистике и просто странных вещах, причём их там около 464 штук, и большинство из них очень короткие и действительно дают больше вопросов, чем ответов.

Интересно, кстати, и то, что дёрнуло столь уважаемого человека вообще написать подобную вещь. В той самой «Цзинь-шу», упоминания в которой удостоился и Гань Бао, о нём и его семье рассказывается такая «удивительная история»: будто бы отец Гань Бао крутил роман со служанкой, что в те времена, ибо браки заключали отнюдь не по любви зачастую, было обычным делом. Не менее обычной была и ревность со стороны законных жён. И вот, когда отец Гань Бао скончался, будто бы из ревности его вдова тайно похоронила заживо вместе с покойным мужем его любовницу. Гань Бао и его брат ещё были детьми и ничего об этом не знали, а узнали лишь спустя 10 лет, когда умерла уже их мать и склеп вскрыли для захоронения. И будто бы служанку они обнаружили живой(!). Та своё чудесное спасение объяснила тем, что призрак её любимого господина приносил ей все эти годы пищу и еду. Проверили её «показания» вызовом духа самого господина, и тот будто бы всё подтвердил, после чего Гань Бао женился на служанке и завёл с ней сына.

Звучит весьма сомнительно, не так ли?) И тут либо кто-то круто умел врать, либо у кого-то была очень богатая фантазия. С учётом того, что приличная часть «Цзинь-шу» писалась уже на рубеже V-VI веков, а другая часть уже в эпоху Тан, я лично склоняюсь ко второму. Была и ещё одна «мистическая» история про брата Гань Бао, хотя, думается мне, там всё куда прозаичнее – брат писателя просто впал в кому или летаргию, а потом сумел из этого состояния выйти и делился своими видениями. Как бы то ни было, эти два загадочных случая будто бы и сподвигли Гань Бао начать собирать и записывать подобные истории, которые, видимо, узнавал в том числе от своего знакомого – Гэ Хуна, знаменитого даоса и алхимика тех времен. Так он, сам о том и не думая, создал классику жанра.

Книга переиздавалась многочисленными изданиями, в том числе в 1593 году, а в 1996-м году вышел перевод на английский язык Кеннета Дж. Девоскина и Дж. И. Крампа-младшего. На русском языке книгу издали, по меньшей мере, на два года раньше, в 1994-м, в переводе Л.Н. Меньшикова, и найти её сейчас на русском не составит труда. Кроме того, она оказала огромное влияние на литературу как китайскую, так и мировую, причем началось это ещё в раннее Средневековье. Поэт Восточной Цзинь Тао Юньмин (365-427) предположительно создал «Продолжение записок о поисках духов», а знаменитый Пу Сунлин, живший уже в XVII-м веке, автор другой известной книги в жанре чжигуай – «Странные истории из кабинета Ляо», по которой и сейчас фильмы снимают (например, «Раскрашенная кожа») писал так: «Талантом я не схож с былым Гань Бао, но страсть люблю, как он, искать бесплотных духов». Сама я узнала об этом произведении из книги В. Пелевина – «Священная книга оборотня», где данный труд Гань Бао прямо и упомянут. И да, чего уж не признаться, сама я тоже почерпнула немало и из работы этого автора при создании собственного романа - "Тусклый свет фонарей".

О чём:

На самом деле в двух словах никак не расскажешь, потому что вся книга разбита на двадцать частей (цзюань, причем в изначальном варианте, похоже, было 30 разделов, а не 20), каждая из которых, насколько помню, посвящена каком-то конкретному виду магическо-мистической чертовщины, с которой люди, упомянутые в рассказах, сталкивались в различные эпохи, как минимум от времен Чжоу и Цинь (хотя, кажется, я видела и историю из времен Шан-Инь) и до времен Западной и Восточной Цзинь, когда жил автор. Сами истории, как правило, между собой ничем не связаны, хотя иногда в них могут мелькать одни и те же знаменитые люди. Причем герои всех этих баек – выходцы из разных земель и социальных слоев, а не только аристократы. У простолюдинов, как выяснилось, тоже находилось в жизни место загадочным происшествиям и приключалову, не всегда, правда, приятному)

Отрывки:

Я читала эту книгу десять лет назад, и вспомнить точно, что там и где, без перечитывания, было непросто. Но я всё-таки отыскала несколько отрывков, которые могут осветить нужный мне сегодня исторический период:

Западная Цзинь:

«При династии Цзинь во времена государя У-ди юноша и девушка в округе Хэцзянь предавались тайным радостям и обещали друг другу пожениться. Вскоре юноша ушел на войну, и его не было много лет. Семья хотела выдать девушку за другого, но та все не желала. Тут приступили к ней отец и мать, и ей ничего более не оставалось как подчиниться. А потом она заболела и умерла. А юноша этот возвратился из пограничных походов и спросил, где она. Родичи ее рассказали все как было. Он отправился на могилу. Хотел лишь оплакать ее, высказать скорбь, но не сумел сдержаться, раскопал могилу, раскрыл гроб... И она ожила. Он быстро отнес ее домой, покормил несколько дней - и она стала такой, как и прежде. В не долгом времени прослышал об этом муж, явился и потребовал вернуть жену. Но тот, другой, не отдал.

- Ваша супруга давно умерла, - сказал он. - Да и случалось ли в Поднебесной, чтобы мертвые оживали? Но мне ниспослана была Небом такая награда, значит это совсем не ваша жена. И возникла между ними тяжба, которую не смогли разрешить ни в уезде, ни в округе. Когда передали дело на решение двора, секретарь государя Ван Дао рассмотрел его и составил доклад, гласивший: "Неслыханная чистота и искренность тронула небо и землю, и потому умершая вновь ожила. Дело это необыкновенное, и обычным порядком его разрешить невозможно. Поэтому прошу отдать женщину тому, кто вскрыл могилу". И государев двор последовал его совету»

В следующем отрывке я смогла точно определить, когда происходило описанное именно по девизу. Девиз «Юн-цзя» (Бесконечное счастье; 307-311) - это девиз императора Хуай-ди, т.е. дело происходило незадолго до падения Западной Цзинь.

«Во время Цзинь, в годы под девизом Юн-цзя некий чужеземец из Тяньчжу приехал к нам и добрался до Цзяннани. Человек этот владел искусством фокусника. Он умел отрубать и вновь надставлять язык, изрыгать огонь. Люди тех мест, простые и служилые, толпами собрались поглазеть на него. Перед тем как отрезать себе язык, он сначала его высунул и показал собравшимся. После этого отсек язык ножом, так что текущая кровь залила перед ним землю. Затем, положив язык в сосуд, пустил его по рукам, чтобы показать его людям, при этом видно было, что другая половина языка оставалась на своем месте. Когда же сосуд к нему возвратился, он вложил язык обратно в рот, приставил куда надо, посидел некоторое время. Вскоре собравшиеся увидели, что язык стал как был прежде, и нельзя было узнать, был ли он в самом деле отрезан. Он и другое разрезал и сращивал. Взял, например, шелковый платок, дал людям держать его за концы и ударом ножниц разрезал пополам. А после этого сложил два куска вместе и показал, что шелковый платок сросся и ничем не отличается от своего первоначального вида. Многие из бывших при этом подозревали, что он их морочит, и тайно учинили проверку — но шелк был разрезан на самом деле.Когда он изрыгал огонь, то сначала положил в сосуд некое зелье, извлек из него язычок пламени, добавил постного сахара, два-три раза подул на огонек — после чего его рот наполнился пламенем. Оставшимся жаром что-то удалось даже зажечь, это был настоящий огонь! Еще он взял писчую бумагу и что-то вроде бечевки и все бросил в огонь — а толпа внимательно наблюдала. Он все сжег дотла, потом пошарил в пепле и вытащил оттуда нетронутую бумагу и бечевку»

Любопытная трактовка причин появления сиамских близнецов у автора:

«При императоре Минь-ди, в четвертый год его правления под девизом Цзянь-син пала Западная Столица. Но как раз в это время император Юань-ди стал ваном государства Цзинь, и сердца во всех четырех сторонах успокоились. В тот год двадцать второго числа десятой луны двадцатилетняя женщина по фамилии Ху, жена Жэнь Цяо, чиновника в уезде Синьцай, родила двух дочерей, обращенных лицом друг к другу, с общим сердцем и животом, но вверх от поясницы и вниз от пупка они были разделены. Видимо, это было предзнаменованием утраты единства Поднебесной.В это время дворцовый историограф Люй Куай подал доклад, гласивший: Обратившись к «Таблицам благоприятных знамений», находим там такие слова: «Единый ствол при разных корнях называется переплетенным воедино; сросшиеся колосья, произросшие на соседних бороздах, называются счастливыми злаками». Значит, подобные растения — травы и деревья, — и те считаются благовестными. Ныне же у двух людей одно сердце — это Небо ниспосылает нам святой знак. Вот почему а «Переменах» сказано:

Если едины сердца у двоих,

С золотом спорит польза от них.

Подобное благое явление обнаружилось во владении Шэньдун. Наверное, это благовестное предзнаменование единения сердец во всех четырех сторонах. Не в силах сдержать ликование, почтительно представляю начертанную таблицу.В то же время, нашлись знатоки, подсмеивавшиеся над ним. На это один благородный муж возразил:

– Сколь трудно познание! Но наделенному дарованиями Цзан Вэнь-Чжуна нет необходимости гадать по птицам юаньцзюй. Что попало на квадратные дщицы, не забудется и за тысячу лет. Вот почему государственный муж не может не изучать начертанное на дщицах. В древности люди говорили: «Если у дерева нет ветвей, его называют иссохшим; если человек не учится, его называют слепцом». То, что мудрец схватывает своим умом, оказывается ни с чем не сравнимым. Как же ему не тратить на это свои силы?»

Восточная Цзинь:

«Го Пу, по второму имени Цзин-Чунь, отправился в Луцзян и посоветовал правителю этого округа Ху Мэн-Кану как можно скорее присоединиться к «переправившемуся на Юг» [Здесь имеется в виду император Юань-ди]. Кан его не послушал. Пу уже собирал пожитки, чтобы самому уехать, но ему полюбилась одна рабыня, а он все не мог ее заполучить. Тогда он взял три доу мелкой фасоли и разбросал вокруг жилища, где жил ее хозяин. Хозяин поднялся поутру и увидел, что дом его окружен тысячами людей, одетых в красные платья. Но едва он их обнаружил, как люди все исчезли. Это ему совершенно не понравилось, и он пригласил Пу для гадания.

– Вы не должны держать в доме такую-то служанку, — сказал ему Пу, — вам надо продать ее на расстояние не менее двадцати ли и при этом ни в коем случае не торговаться. Тогда это наваждение будет изгнано.Сам же Пу велел своим людям купить эту служанку по дешевке. После чего он кинул в колодец дощечку с заклинанием, и тысячи людей, одетых в красное, один за другим попрыгали следом в колодец. Хозяин служанки ликовал, а Пу увез ее с собой. Через несколько десятков дней Луцзян пал под ударами варваров»

«Во время Цзинь, в начале правления императора Мин-ди под девизом Тай-нин в Учане появилась огромная змея. Она долго жила в пустом дупле дерева у заброшенной кумирни. Получая пищу от людей, каждый раз высовывала из дупла голову. Цзин Фан в «Комментариях на Перемены» говорит: «Если в городе появилась змея и три года оттуда не уходит, значит, будет большая война и страну постигнут большие невзгоды». Вскоре начались беззакония, творимые Ван Дунем»

Что я обо всём этом думаю, и почему стоит прочитать:

Вообще говоря, эта книга не очень удобна для использования в моей подборке, но она оказалась полна приятных сюрпризов. Неудобство тут состоит исключительно в некоторой бессистемности изложения, то есть даже внутри разделов хронологический порядок историй не сохраняется. В то же время, несмотря на определенной легендарный и мистический окрас приведенных историй, в них содержится немало и исторических отсылок, и бытовых подробностей, что как раз в рамках моей подборки представляет немалую ценность. А вообще по своей форме мне это произведение напомнило древние исторические хроники вроде «Бамбуковых анналов» и «Речей царств». Я, кстати, допускаю, что автор намеренно имитировал их стиль.

Что касается именно содержательной составляющей, то часть рассказов выглядит странно, часть не понятно, но часть, и притом немалую, читать действительно интересно, и тропы, которые встречаются в «Записках о поисках духов», с одной стороны, можно встретить в более поздних китайских произведениях, но уже в измененном виде, с другой – они напоминают те самые древние источники. И уж точно могу заверить, что всё, что читатель найдет в этой книге, если он только знакомится с китайской культурой, однозначно будет ему в новинку, а это, как по мне, значимый плюс. Сюжеты там встречаются и смешные, и грустные, и даже слегонца пугающие. Лично мне история про то, как сыновья по ошибке убили отца вместо оборотня, показалась жутковатой.

Читать может быть сложновато из-за того, что автор зачастую довольно точно указывал эпоху и место действия, но я-то ведь и пишу свои посты отчасти для того, чтоб люди хоть немного уложили историю, в том числе китайскую, в стройную систему и не терялись. Когда я десять лет назад читала эту книгу после романа Пелевина, мне было тяжело. Но сейчас, когда листала в поиске нужных мест, все эти указания мне, напротив, помогали. Так что я однозначно рекомендую с этим произведением ознакомиться, но дозированно и с осторожностью.

И, кстати, я хочу ещё раз поблагодарить пользователя под ником RandomAtreides за наводку на сериал "Альянс советников" (2017), в котором как раз-таки акцент сделан на судьбе Сыма И, деда основателя империи Цзинь. Спасибо!

Если пост был интересен, обязательно ставьте лайк, а я постараюсь сделать ещё один дополнительный пост со всяким интересным.

— Нет, но... — Каллиста не смогла признаться, и покалывающее ощущение в пятках вернулось. — Думаю, мне пора домой. Мама ждёт.

— Уже? — удивилась Маняша.

— Да, я ненадолго заскочила...

— Ну бехи, бехи... — провожала бабуня. — Я уш скоро тоже буду...

Быстро надев туфли, Каля выбежала во двор. В слепой зоне глаз ей постоянно мерещились чёрные тени, из-за чего ускорялся и шаг. Осматриваться не было желания. Знала, что раз тихо, значит и никого. Это было слишком парадоксально: в кипящей бурной жизнью станице с разного рода скотом, птицами и питомцами, всё утро было тихо. Словно кто-то выкачал воздух, создав вакуум, сквозь который не пройдёт ни один звук. Или это не весь мир живёт без воздуха, а только она — время от времени. Ведь люди всё ещё работали, общались, гуляли и играли. Только она, неприкаянная, ходила с места на место.

Идти домой ей пока не хотелось. Она решила дождаться того момента, когда сможет зайти вместе с бабушкой, дабы не оставаться с матерью наедине. Не сейчас.

— Малиновка, малиновка! — крикнула какая-то девочка, и чёрная тень пролетела на глазах девушки, спутав ей все мысли.

Она почувствовала, как что-то невидимое стукнуло её в грудь, перекрыв кислород. За тенью последовали яркие, сменяемые одна за другой картины: алое небо с перистыми облаками над диким полем, высокий и большой костёр, над которым висел наполненный мясом и водой конский желудок в качестве котла посередине, скифский курган, жертвоприношение, битва лучников, где она целится в Санерга, чтоб что-то ему доказать, и он рассекает ей щёку.  В ответ девушка попадает в его бедро стрелой, глубоко засевшей. Но мимолётная победа не приносит желаемого чувства восторга и успеха, а, скорей, подпитывает страх и вину. Сменяемые элементы в быстром темпе, словно кто-то танцевал, показывая их ей: золотая чаша, шкуры, реки крови, мечи, копья и стрелы, создающие царапины и шрамы на мускулистом теле, напоминающем уже не столько... сокола, сколько медведя... Хитрая ухмылка и пустота. Темнота. Каллисте показалось, что она ослепла: смотрит, но ничего не видит — сквозь веки даже не проходит луч света, хотя стоит здесь, на дороге, под полуденным солнцем. И по спине вновь и вновь проходил первобытный страх, ведь чернь создавала образы существ и людей, которых она не хотела бы видеть. Словно Санерг здесь, рядом, подошёл к ней как ни в чём не бывало, потянув свою жертву за руку. И девушке пришлось ступать наощупь за его очертаниями, пока каждый шаг раздавался бульканьем, рисуя большие и бледные круги, как будто это была не земля, а спокойное озеро, в коем она купалась ещё этим летом. Правда, ходить по воде Каллисте не приходилось. Он остановился и, отпустив её руку, исчез.

Краски вернули её к жизни, и от неожиданности у девушки закружилась голова. Ноги подкосились, и, упав в пожухлую траву и корневищные растения, девушка осмотрелась. То самое поле, на которое бежала ещё этим утром. «Но зачем? Чего я не способна была увидеть? Что хочет мне сказать парень?» — думала она.

Привстав, Малиновка пошла неторопным шагом вдоль поля, повторно начав его изучение. Каля была уверена: это была та самая земля, на которой когда-то жрец приносил жертву богу Арею, та самая, где стояло сгнившее дерево, существующее тысячи лет назад, та самая, где... Курган. Здесь, до прихода археологов, был скифский курган. Всё казалось нереальным, больным и невозможным. Не обряды варваров, не существование жизни до нынешнего века, а то, что с ней общался мёртвый дух, показывая вещи, что не мог видеть обычный человек. Только разве что больной шизофренией был способен на это. Она вспомнила легенду про «Прощальный курган» не просто так, ведь если отец умер на войне, то, может, земля со скифского захоронения лежит на его могиле? И это теперь связывает её семью с Соколом? Что если и Санерг, и Андрей даже ели когда-то на одном месте? Ведь казаки трапезничали на курганах, устраивая привал не хуже скифских.

Во всём Каллиста видела высший смысл, и каждая новая мысль как будто бы подтверждала её теорию, в которую она искренне верила. У человечества так было всегда: одержимый гипотезой видит во всём подтверждение собственной точки зрения, однако, доказательств не имевши, не подтвердишь, подвергнешься жёсткой критике. Значит, нужно сделать то, ради чего она в первый раз пришла в гости к Марии Ивановне, но на что не хватило духу: столь горько было постороннему человеку рассказывать.

Малиновка встретила бабушку почти у ворот подружки, в шагах ста от них.

— И долго уш ты здеся подшидаешь?

— Совсем чуть... Я на поле ходила, гуляла.

— Ишь чего удумала! И шо забыла только? — спрашивала бабуня, медленно шагая в сторону дома. Каля шла следом. — Своего уш вестника?

— Домой идти страшно, — призналась девушка. — Мама рассказала, что отец дезертир и его убили свои же. Но я не могу понять... Почему?

— Враки! Шо за глупость этакая?

— А как же всё тогда было?

— Видеть ли, красные нас не любили... Геноцид казачества, расказачивание, ликвидирование нас как сословия, вызвало в сороковых летах великое присоединение казаков к силам немецкой армии: наш захотел мести. Так много людей перешло на сторону Германии и убивало своих ше, столько уш партизан погибло от руки казака в содрушестве с немцами...  За это при окончании войны их и выдавали насильственно Великобритания и США, после наших-то отправляли в ГУЛаг за измену родине. Там и поумирали, много, не все. Однако не было там Андрюши! Он уш не мог. Знаю, вырастила его сама, своими руками и силами нянчила. Не мог! Даше если и попал бы, то по ошибке.  Не разбирался тогда уш никто...

— Но где тогда мой папа?

— Я уш догадывалась, что помер... — продолжала она начатую песню. —  Никак, помер... Иначе давно бы вернулся домой... Он ведь так тебя любил, Калленька! Так любил... Враки! Враки плодит твоя мать, сволочь этакая, про твоего батьку! — бабуня возвела руки к небу, остановив собственный шаг, но, что-то укоризненно обдумав, успокоилась. — Глупая не мошет это приняти и сводит себя с ума.

— Да как же он умер? — спросила Каля, задержав дыхание.

— Прости, — в старых морщинках глаз появились слёзы, — не знаю я.

Они подошли к хате, и бабушка сразу направилась внутрь, проверить, как там невестка. Каллиста же пошла в сторону огорода. Сейчас там рос белый виноград, привезённый ещё отцом. Набухающие гроздья спелой ягоды нависали над её головой, греясь на солнышке. Об этой культуре она лично заботилась, и ей даже как-то тревожно было  вкушать свои труды, так что предпочитала оставлять бабуне и маме: когда Малиновка брала ягоду в рот, всё в ней сжималось, словно ест подарок, который нельзя трогать до Рождества или Пасхи, тайно отмеченных в большом календаре. Тонкими и хрупкими пальчиками она прикоснулась к листьям винограда, будто этот контакт мог приблизить к мёртвому. «Ну где же ты, папа?» — спрашивала она про себя. Отвлёкшись, заметила, как небо начало постепенно темнеть с приближением вечера, но вовсе не от заката: с запада врывались в синь могучие серые тучи, предвещая обещанный ливень и грозу.

Каллиста нехотя зашла домой, прислушиваясь и испытывая покалывающее, взбудораживающее ощущение во всём своём теле. Но в хате не было тихо, что сразу внушало доверие. Девушка не хотела болтать с мамой, упрашивать бабушку, смотреть на какие-либо сцены, поэтому быстро прошмыгнула в свою комнату, оставив около кровати туфли, стянув и вчетверо сложив платок у изголовья, сняв тёмно-красное с белым горошком платье. На ней осталась лишь одна рубаха, которой она пользовалась как ночною. Ничего не говоря родственницам и не зажигая в комнате свет, она тихонько залезла на кровать. И, уложившись как можно мягче и теплее, под своим тяжёлым пледом, мгновенно уснула, не замечая даже множества чёрных точек на стене: насекомых.

Она не могла сказать, как очутилась там, и был ли это сон, или наяву она бродила в этом месте, или было то очередное воспоминание о сне, которое ей сегодня вышла честь пережить ещё раз. Всё то же дикое поле, а вместе с ним и полюбившийся курган — могила какого-нибудь короля скифов, от которого нынче остались лишь разные кусочки в различных музеях страны, возможно, собравшиеся в одном, если не у исследователей...

— Ну и как? Исчез? — с ухмылкой спросил жрец. Он посмотрел на её ночную рубаху с горьким умыслом, и она смутилась от этого взгляда, прочитав нескромное желание по глазам.

— Не исчез, — с лёгким разочарованием ответила девушка, скрывая в своём голосе надежду.

— Иди за мной, — протянул Санерг руку, и Каллиста ему не противилась.

Отношение к нему как будто бы переменилось, по неизвестной причине она доверилась варвару. Казалось, что дух давно уже прошедшего времени знает ответ на те вещи, которые ей больше не поведает никто другой. Он посадил свою жертву около края кургана, а сам в своём сереньком плаще прошёл дальше к своим людям, разодетым в различную, яркую и странную одёжку. Вместе они, напевая медленную песню хором, пустились в пляс, напоминая смесь русских хороводов и традиционных иранских танцев: народ раскидался кругами вокруг насыпи, приближаясь к нему и вскидывая руки к своему божеству, отбегая после обратно, затем разъединялись крепкие руки и кружили друг с другом женщины и мужчины, меняясь, и снова возвращались к хороводу. Перед Каллистой летали жёлтые, красные и коричневые ткани, вскруживая ей голову. Жрец отбился от этой орды, и люди начали петь песню бога молний, раздаваясь одним большим раскатом грома. Лишь сейчас Малиновка под сопровождение страшно издаваемых звуков вскинула голову, чтоб посмотреть на небо: чернее ночи были тучи, а вдалеке виднелись первые фиолетовые вспышки. Ветер, старый друг, дул в спину, и тёмные кудри закрывали её лицо.

Сокол кинул первые варёные куски конины на землю, и мухи, оставляющие своих личинок во всё ещё лежащем на траве сыром мясе и внутренностях, подлетели к нему, окружив, но не касаясь: горячо. И теперь, медленно подняв и резко опустив руку, словно подавая команду «марш!», варвар объявил начало трапезы. Дикари умолкли. В чаши сливалась странная жижа, именуемая супом, и люди, явно давно не жравши, чавкали, стучали ложками и хрустели костями, кидая их обглоданными в огонь, что поднимался всё выше к небу под симфонию настоящего грома.

Санерг упал на колени, вонзив в отложенное сердце коня свой акинаки, и, взмолившись Арею, из-под шоколадных кос взглянул на Каллисту. Сердце коня, пронзённое и прибитое к земле, забилось, а парень уже держал путь к ней, окружаемый теменью мух, бросивших свою добычу. Он взял казачку за руку, и та последовала за ним. По спине девушки бежали мурашки каждый раз, когда случайно сбившееся насекомое врезалось в её тело, из-за чего она всё ближе становилась к Соколу, схватив его под руку. Парень вёл Малиновку прямо к очагу огня, жёлтые языки которого покрывало тёмное небо.

Они прошли сквозь него, и девушка чуть бы не упала назад, вглядевшись в общую картину. Спасло то, что варвар придержал свою жертву, не дав ей упасть. Перед ними была война и почти чужая для Кубани земля: Дон. Взрывы, ржание лошадей, пыль, стрельба и кличи, крики людей, женский далёкий плач. Кони под седоками необъяснимо чувствовали своих хозяев, казаков — видно было, что в бой тоже шли насмерть. Происходящее слабо, но насторожило.

Среди сотни лиц куда-то спешащих на своих лошадях, Каллиста увидела отца в своей казачьей папахе, представляющейся в виде чёрной шапки из меха овчины, белом бешмете, рубахе, и тёмной черкесске поверх. В руках его блистала окровавленная шашка. Андрей куда-то гнал на своём Тихоне, цвета вороньего крыла, пока немец не подстрелил лошадь, угодив в самое бедро так, что та сбросила батьку. Не останавливаясь во всей суматохе, чтоб, чего доброго, не задавили, он бросился на врага, избегая каждой его пули — не зря заговор да божью веру с собой в кармане носил! Вытирая с шашки кровь побеждённого, Андрюша обернулся на зов чужого голоса, девушки, что казалась неведомой и близкой, будто бы незнакомой, но звавшей именно его:

— Папа! Папа! Папочка! — бежала к нему со всех ног Каллиста, вытирая слёзы и откидывая чёрные запутавшиеся волосы назад, босиком и в одной лишь рубахе. — Папочка!

Мужчина стоял на месте, пока не увидел, что девчушку, чем-то похожую на Настёну, вот-вот подстрелит стоящий за её спиной немец.

— Глупая, падай! Сгруппируйся! Подстрелит же! — бежал к ней отец и, желая лишь прикрыть гражданку за собственной спиной, в своём смертельном рывке и в тридцати метрах от неё, подняв неосторожно ногу, подорвался на мине.

Каллиста в шоке упала на колени, прижав к ним голову и прикрыв её руками: столь близкий взрыв оглушил казачку. Не сумев понять, почему папа не подбежал к ней и не обнял её так же сильно, как она бы того хотела, чтобы сказать пару слов о том, как же сильно его любит, Малиновка приподняла взгляд, страшась невидимой угрозы, однако весь мир опустел. Ёк. Война куда-то исчезла, а выстрелов и взрывов здесь больше не производилось. Лишь кровь и мясо, смешанные с оседающей со скифского кургана, из кисета отца, и донской землями.

— Папа! — на лице постепенно отражалось осознание, к которому прибавлялись бестолковые слёзы. Каллиста колошматила землю от безысходности, боли и невыносимого чувства вины, что кислотой прожигало её внутренности.

Над полем поднялся сильный ветер, солнце закрыла чёрная туча, сверкнула молния раз, пропала пыль и кровь от отца, сверкнула молния два, на плечо девушки положил руку скиф, сверкнула молния три, и они оказались в окружении его народа, ведущего хоровод вокруг них, пока от огня оставались лишь мерцающие в темноте угли.

Каллисте казалось, что ей просто переломали хребет, сделав инвалидом, и выпотрошили после так же, как и коня. Санерг тем временем вытирал с её щёк солёные, горькие слёзы, прикладывая после пальцы к губам и слабо шипя.

— Малиновка, слезами тебе его не вернуть, — шептал он ей на ухо.

— Тогда я иду за тобой, — решительно сказала она, всматриваясь в карие узкие глаза, тёмную бородку. — Следую за тобой.

Сокол хитро улыбнулся. На другой расклад он и не рассчитывал: жертва попала в капкан, и теперь её душу легко можно было разодрать.

Ночью Каллиста исчезла из своей постели, бабушка и мать не помнили, вернулась ли она вообще в хату. Малиновка с того дня считалась без вести пропавшей. И только ветер знал, что на месте того самого кургана, на самом дне ямы, темнее и ниже любого колодца, лежала в белой рубахе и с тёмными кудрями девушка, что стеклянными белыми глазами смотрела на серое небо, с которого срывался дождь, пока кочевой народ засыпал её землёй. Правда оказалась смиряющей.