Проснулся я от громкого рёва. Наскоро впихнув ноги в джинсы и припрыгивая на одной ноге, выбежал из комнаты.

- О, проснулся! А ты ранняя птаха.

Федор сидел за столом как ни в чем не бывало и пил чай.

- Это что? Что за рёв? - растерянно спросил я, указывая рукой куда-то в окно.

- А это. Да, первотёлы. Коровы. К телятам рвутся, кормить.

Я стоял с чувством недоумения и легкого стыда. Наверняка Федор про себя усмехается пугливости городского, но рёв был и правда очень жуткий.

- Да ты не стой, чай наливай, хлеб, масло на столе, - Федя не подал вида, что его забавляет мой испуг.

- Спасибо. Растерялся, что-то от неожиданности. Петухов я еще ожидал, а тут такое.

- Кур у нас нет. Грипп, всех пришлось истребить, а больше и не заводил никто.

- Понятно. Слушай,  я тут посижу, подумаю над материалом?

- Да не вопрос, сиди сколько надо. Я сейчас чай допью и на ферму поеду, по работе. Мешать не буду.

- А я хотел еще к Митричу сходить.

- Так иди, конечно. Дверь прикрой и всё. Замков тут нет. От кого запираться?

Федя допил свой чай и  ушел. Я расположился на кухне с ноутом. Надо по памяти записать то, что вчера рассказал мне Митрич. Совсем не надеялся на репортаж, поэтому ничего не фиксировал и не снимал, но вчера пришла идея - а если сделать что-то вроде документального фильма или даже цикла фильмов, такой пугающий деревенский фольклор. Конечно, внезапно могут вылезти уши Рен-ТВ, но в целом, если сохранить колорит, набрать интересные истории, может получится что-то вполне литературное. Вроде бажовских сказов или тургеневского “Бежина луга”.

Полностью в исполнении Митрича истории конечно не вставить. Дело даже не в том, что уговорить его рассказать снова, да еще и не прикладываясь к бутылке, будет не просто, дикция у него... сложная... устанут слушать. Но картинка все же нужна, да и пару фраз для аутентичности тоже можно вставить.

Я  достал смартфон, проверил, достаточно ли места. Сети, конечно, не было. Откуда. Сколько здесь жителей? Пятьдесят от силы. Но памяти достаточно. Зря, конечно, камеру не взял. Если продам идею, монтажеры будут материть за такую съемку. Но что есть, то есть.

Несколько часов я записывал детали истории про медведя и набрасывал концепт передачи или цикла - идея с циклом программ меня захватила. Я выдавал страницу за страницей, и концепт, и историю Митрича, даже попытался что-то зарисовать в блокноте, но быстро эту идею забросил. С режиссерского раскадровками не занимался, а у меня и тогда не очень получалось.

Время близилось к обеду, и я решил, что уже можно навестить Митрича. По наставлению Федора прикрыл дверь и пошел по улице к покосившемуся домику старика.

Пекло немилосердно, я старался держаться в тени деревьев и заборов, но  солнце вошло в  зенит и теней было очень мало. Хоть был и день, на улице ни души. Пару раз мне казалось, что я видел выглядывающие из-за заборов головы, но стоило мне посмотреть, как они тут же исчезали. Странно, - подумал я. - Конечно, взрослые могут быть заняты делами, но детей тоже не видно. Хотя такая жара. Все наверняка на речке. Эх, я бы тоже с удовольствием искупался.

Подойдя к забору Митрича, я услышал внутри ворчание, глухие удары и треск. Сквозь широкие щели в иссохшемся заборе увидел, как старик рубит дрова. Замахнувшись он с силой опускал топор на сухие сучья, каждый раз громко выдыхая и что-то приговаривая. Вроде бы он был один. Дождавшись паузы между замахами, я постучал.

- Здравствуйте. Можно?

Следующего удара не последовало, и через некоторое время я услышал шамкающий голос старика.

- Заходи, раз пришел. Чего надо?

Я приоткрыл калитку и шагнул во двор. Старик действительно был один. Он стоял возле большой чурки, опершись на топор, рядом лежал ворох сухих веток.

- Шнова ты? - спросил он с удивлением, даже, казалось, с беспокойством. - Ты шего не уехал ешо?

- Да вот, решил остаться ненадолго - я опешил от такого вопроса. - М…материала подсобрать. Мне говорили, вы  еще много историй знаете. Может расскажете?

- Иштори, мать… Уезжать тебе надо. Нешего тут шастать!

- Да я вот как раз пока Федор с машиной договорится и зашел.

- Федор? Ты не на швоей штоле?

- Не, я на попутках.

- Эх, матить же… Уезжать надо тебе. Дожжь вечером нашнетшя, дорога рашкишнет заштрянень тут на неделю, - ворчал он, указывая на собирающиеся на горизонте тучи.

- Да? - Я посмотрел на черное небо вдалеке. - Не хотелось бы. Но все равно ждать. Я вот принес…

Я достал из сумки бутылку водки.

- В жару такую? Шовшем штоле? - отмахнулся старик, воткнул топор в чурку и поковылял к дому.

Я стоял с бутылкой в руках, не зная, что и делать.

- Што там штоишь? Иди поштавь в дом и шадишь.

Митрич доковылял до своей лачуги и присел у стены на низенькую скамейку в тени дома. Он достал из кармана сложенную газету, оторвал кусок, из другого кармана выгреб горсть вонючей махорки. Прямо из кармана, безо всякой табакерки или кисета. Насыпал на лист и завернул, обильно послюнявив край.

Я поставил бутылку за дверь и пристроился рядом.

- Можно я вас на видео запишу? Для передачи, ну и рассказ, чтобы не по памяти, а то боюсь упустить детали какие-то.

- Видео? Ты ш телевидения штоли? Я думал иж газеты.

- С телевидения. С областного.

- Ну шнимай, не жалко… Может быть ушпеешь в швою передачу…

Я достал  смартфон и включил запись. Митрич курил самокрутку, выдыхая едкий дым, и смотрел за моими приготовлениями.

- Што рашказать-то?

- Не знаю… Что-нибудь пугающее

- Пугающее… Коротенько тогда, штобы ты шкорее уже шмотался отшудова.

Я не стал обращать внимание на грубость старика, мне и самому не хотелось тут задерживаться. Перспектива застрять тут на неделю мне совсем не нравилась.

- Видел карьеры по пути? - спросил Митрич. Я замотал головой.

- Ну как не видел. Шпал штоли? Озера, зарошшие возле деревни?

- А да. Озера видел.

- Не видел он… Карьеры это, не озера. Так вот…

Я еще пацаном был, то есть очень давно. Карьеры уже тогда заброшенные были. Там раньше кирпичный завод был. Китайцы шабашили. Кирпичи делали и накопали карьеров, глину добывали. Потом то ли вода пришла и они уехали, то ли они уехали сперва, а потом вода поднялась. Не знаю. Карьеры испокон стоят залитые и заросшие.

Так вот жили у нас два брата, дружки мои. Там, на другом конце деревни. Сашка и Мишка. Сашка постарше, а Мишка - шкет совсем.

Однажды Сашка пропал… К вечеру хватились - нету его.  Нас собрали, расспрашивали - никто не видел ничего, даже Мишка, брат его. Ночь искали. Утром и милиция приехала. Нас снова всех собрали. Ничего. Лес прочесали вокруг. Неделю наверное шумели, ни следа не нашли… Потом стихать все начало. Лето. Сенокос. Всем работать надо. Родители, понятно, не успокоились.

Мишка редко стал выходить из дома. То мать не отпускала да и сам он не очень-то хотел. Потом слухи пошли, что  Мишка того… немного. Ночью встает, по дому ходит и кричит, и будто бы воду расплескивает по полу, но не признается. Молчит только и отнекивается, что не он.

Как-то раз ни с того ни сего отец Сашки и Мишки мужиков собрал, надо, говорит, на карьеры ехать еще раз обыскать все. Дескать, Мишка опять ночью вскочил и кричит - Сашка на карьерах, Сашка на карьерах. Мать, понятно, в истерике, чуть ночью не побежала сама. Еле уговорили утра дождаться.

Карьеры обыскивали уже, но собрались, поехали. Вообще на эти карьеры не ходит никто. Вода там из ключей подъемных. Холодная. Глина везде - хуже чем болото. Да и далеко они. Речка ближе.

Приехали, осмотрели всё вокруг. Ничего нет. Вернулись и Мишку расспрашивать. Почему он сказал про карьеры? Сашка ему говорил, что будет там или видел он когда тот уходил? Мишка только ревет и головой машет. Не видел… Не говорил…

Ну оставили в покое. Мужики разбрелись по делам. Полдня прошло, работать надо. А вечером снова напасть - Мишка пропал. После расспросов в избе был, в комнате своей. Решили не трогать его, чтобы успокоился. Вечером спать уже пора было ложиться, зашли, а нет его.

Снова всех всполошили. У матери опять истерика, темно уже. Она все рвется искать сама. Насилу успокоили. Таблеток дали, уложили в доме.  Мужики во дворе собираются искать, хоть и ночь почти.

Тут из дома - крик. Да екарныбабай Что опять? Забежали. А там посреди комнаты мать Сашки и Мишки сидит. Мокрая вся и вокруг вода по всему полу. Она кричит, по воде руками бьет, плачет. Мужиков увидела, кричит им - езжайте на карьер, сейчас, там дети.

Бабы остались успокаивать, мужики тут же поехали.  Ночи у нас темные. Шарят по кустам, по берегам фонарями. Там скользко. Глина, трава. Того и гляди сам навернешься.

И тут увидели - на берегу возле куста одежда сложена аккуратно, а к дереву веревка привязана и в воду закинута. Подергали - крепко сидит. Начали тянуть, а на другом конце Мишка. Веревка к его ноге привязана. Он окоченевший уже и обеими руками Сашку держит. Тот уже давно в воде, отекший, только по одежде узнали. Мишка разделся когда в воду полез, а Сашка в одежде был.

Как Сашка в карьер попал еще и в  одежде? Зачем вообще туда пришёл? Как Мишка узнал, в каком карьере искать, да еще в каком конкретном месте?.. Непонятно.

В деревню решили до утра не привозить. Мало ли милиция что-то будет искать, да и матери, как сказать не знали. Отца еле успокоили там, а что с матерью-то будет…

Но она как будто бы узнала. Бабы, что с ней сидели, говорят в какой-то момент замолчала. Не кричит, не плачет. Не разговаривает. Сидит, раскачивается взад-вперед и смотрит в одну точку.

Позже уже рассказывали, что она все-таки рассказала кому-то, что увидела в избе, когда закричала...

От таблеток она заснула и слышит, как сквозь сон будто зовёт её кто. Глаза открыла. Темно. С трудом разглядела посреди комнаты, оба сына её стоят, за руки держатся. Она понять не может, сон это или мерещится ей, все плывет в глазах, дети как будто мутные. Она рот руками зажала, чтобы не закричать, и слышит, как будто в ушах у неё зашумело и голос еле различимый. Мишкин голос: “Мама, мы теперь оба в карьере…” Тут она не выдержала. Бросилась к ним. Хотел схватить, обнять, прижать… Но руки насквозь прошли, через что-то холодное и их тела тут же заколыхались и растеклись на неё и по полу водой… Тут она и закричала. Этот крик и услышали во дворе.

В деревне потом я уже и не видел их… Говорят мать с ума сошла и утопилась, а после и отец, не выдержал…

Митрич замолчал. Всё это время я слушал молча. Мне стало как-то очень тоскливо и тяжело. Да и на улице потемнело, задул противный холодный ветер.  Небо затягивали тучи.

- Жуткая история, - сказал я.

- Какая ешть, - прошамкал Митрич. - Ты бы шел уже.

- Да, да. Спасибо. Слушайте, а я, может, еще приеду после? Вы не против? С оператором.

- Потом видно будет. Тебя как звать?

- Игорь.

- Ты вот што, Игорь. Езжай пока, а пошля, бог дашт, приедешь - поговорим.

- Хорошо. Спасибо. Я тогда пойду.

Я поднялся и пошел к забору. Митрич шаркал за мной. Выйдя за ворота, я еще раз кивнул ему и пошел к дому Федора.

- А ты у какого Феди оштановилшя-то? - окликнул меня старик.

- Да вон там, через несколько домов, - указал я.

Старик приложил руку ко лбу, всматриваясь куда я указывал. Затем проворчал что-то под нос и ушел. Калитка звякнула, захлопнувшиеся за ним.

Федра все еще не было. Тучи продолжали скапливаться. Уже вечер скоро. Что же там с машиной? В крайнем случае, Федор обещал отвезти сам. Я же заплачу, если что, и побольше.

Захотелось есть. Думаю, не обидится хозяин, если я тут что-нибудь тут найду перекусить. В холодильнике была кастрюля с вареной картошкой и колбаса, хлеб я нашел в шкафчике над плитой. Поставил чайник, разогрел картошку на сковороде, сделал бутерброды. Просто, но довольно сытно.

Убрав посуду  со стола, я достал ноутбук и дополнил свои заметки. Скинул на него видео с телефона, на всякий случай пусть будет копия.

Тем временем ветер за окном  завывал все сильнее. Темнело. Становилось не по себе. Где искать Федора я не знал, связи нет. Неужели все-таки застряну тут?

Я вышел на крыльцо. Не знаю зачем. Видимо, от волнения. Посмотрел на улицу через забор. По-прежнему пусто. Деревня как будто вымерла. Оглядел двор. Несколько построек, сарай, баня, огород.

Дверь сарая хлопала на ветру, звякая петлями. Прикрыть что ли? Я спустился с крыльца и подошел к сараю. Внутри было темно, пахло навозом. Дверь никак не хотела закрываться, я огляделся вокруг, ища какой-нибудь камень или палку, чтобы подпереть её. Опустив глаза я увидел, что из-под двери растекается какая-то темная густая жидкость. Кровь? 

Тревога охватила меня. Оставить? Уйти? Но куда? В дом? Буду еще больше переживать, не понимая, не зная, что тут во дворе.

Медленно я приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Несколько небольших окошек были под самым потолком, но они были очень малы, да и на улице уже стемнело, что-то разглядеть было сложно.  Я сделал шаг внутрь, затем еще и нога ударилась о что-то твердое. Осторожно присев я напрягал глаза стараясь разглядеть, что это одновременно нашаривая рукой. Рука вляпалась во что-то липкое, покрытое жесткой шерстью. Глаза уже почти привыкли, и я увидел, что это коровья голова. Отрезанная или оторванная, в крови,  с высунутым языком. От неожиданности мне стало трудно дышать, я одернул руку, вскочил на ноги, отпнув страшную находку, и попятился к выходу. Резко повернувшись, я бросился к выходу  и почти столкнулся с возникшим в проеме Митричем. На изувеченной половине его лица плясали тени раскачивающихся на ветру деревьев от чего он выглядел еще более жутко.

Я остановился перед ним с выпученными глазами, все еще хватая ртом воздух, пытаясь отдышаться. Вообще не понимая, что тут происходит. И тут старик схватил меня за одежду, сильно дернул вперед и вытащил на улицу…

Продолжение следует.

Лестница на чердак была узкой и прямой - и по ней приходилось не лезть, а карабкаться по-обезьяньи. Верхняя дверь запиралась на засов. Это почему-то сразу успокоило Ивана.

Настя легла на кровать у стены сбоку и быстро задремала. Ивану же не спалось. Думалось и думалось обо всём сразу, хоть и устал безмерно. И он тихонько заплакал, ощущая себя виноватым, что оставил пусть и нелюбимого дядю там, в хате, одного. «Он же умер там, Ваня, точно умер», - вкрадывался в мысли мальчишки внутренний голос - и от этого становилось на душе горько и тошно.

Внизу вдруг завыла Шельма. Как тогда, когда в калитку дяди Тараса пришлый мужик постучал. А потом загрохотало со всех сторон сразу. Бухали в окна, в двери – и вдруг тряхнуло снизу – так сильно, точно землетрясение началось. И всё стихло.

Дети осторожно спустились по лестнице и зашли в хату. Бабуля кочергой ворочала в печи угольки, подбрасывая дров. Шельма рычала, косясь на крышку подпола.

- Тсс, - прижала бабуля короткий палец к губам и прошептала: - Сидите тихо, как мыши, да молитесь, тогда, может, и беда обойдёт….

А потом зашуршало-заскреблось да за каждой стеной одновременно. Точно полчища фантастически громадных мышей или слепых кротов, спотыкавшихся при ходьбе, упираясь мордами в стены, ощупывали брёвна. И чмокали, фыркали пришлые и кряхтели себе.

Тявкнула Шельма и стала принюхиваться, насторожившись. Бабулька занервничала, сжала руки на груди, а потом пальцами по ладошке перебирала да глазами во все стороны зыркала. Настя взяла Ивана за руку и крепко сжала.

Параскева шептала одними губами, молилась.

Снова загрохотал гром, злобно забарабанил по крыше сердитый дождь. Возня снаружи не прекращалась. Иван тяжко вздохнул, ибо на мгновение возникло странное чувство, что дом со всех сторон обложили и просто ждут удобного момента.

- Она чует, девочка, значит, предупредит, - сказала бабулька Параскева, глядя на собаку и прекратив шептать молитву. Подкинула в печку ещё полено. Пробубнив, что огонь «их» отпугнёт, украдкой вытерла слезу.

Жарко в хате, как в бане, до дурноты. Пришлось Ивану раздеться до трусов, а Настя, похоже, стеснялась и не снимала майку. Бабка молчала, на расспросы не отвечала,  да как ни в чём не бывало варила суп и толком не объяснила, почему это нужно топить печку в такую жару.

Держались теперь все вместе.

Кусок хлеба не лез в горло, как и гороховый суп. Из-за дождя подозрительный звук был приглушён. Но истошный крик где-то снаружи вспыхивал раз за разом, пока не угас, сменившись тишиной. Настя зарыдала, тихонько всхлипывая. Параскева молилась и молилась, держа возле себя топор. А Иван вдруг прозрел, и вопрос с языка сорвался сам собой:

- Почему вы живёте здесь? Ну, почему же не уедете…

Он не ждал ответа. Но бабка вдруг посмотрела на него и сказала:

- Эх, малец, да съехали бы мы. Только некуда ехать-то. Да и костями своими пропащими давно уже прикипели к этой поганой земле, - горестно вздохнула она.

«Шуурх… Шуурх…» Скрежетание. Шельма начала тоненько выть и вдруг заскулила, зарычала. Скреблись за дверью. Скреблись в ставни. Шаркали за стеной. Стучали в двери. В следующие секунды невыносимо звенящей тугой тишины в самой избе Ивану показалось, что скребутся и шаркают уже и под полом.

Настя закрыла уши. Побледневшая бабка, поджав губы, принесла керосиновую лампу. Затем выпила прямо из горлышка самогонки. Скрипнула зубами и, посмотрев на последнее полено возле печи, принесла табуретку и стопку книг.

Бух!.. Хрясь!.. Снова застучали в двери, заколотили в окна. Нервируя и пугая, будто нарочно.

Настя плакала, закрыв лицо руками. Как-то само собой получилось – мальчишка обнял её, ласково провёл по волосам.

Нужно быть сильным, как мама учила. Но как быть таким сейчас, Иван не знал.

- Тсс… - снова прошептала бабка. - Сидеть тихо.

Ребята сидели на табуретках: чтобы было не так страшно – близко-близко друг к дружке. Зарычала Шельма.

Тяжёлое, грозное: «Бух, бух, бух…» заставило подскочить обоих ребят. Звякнула посуда в буфете. Натужно вздрогнула от удара крышка подпола.

- Да етит твою дивизию! - отчеканила Параскева и встала с постели. Взяла в руки топор.

Нешуточно грохнуло в дверь. Одновременно резко стукнуло в ставни, да так, что стёкла жалобно зазвенели.

Шельма кинулась в сторону печки.

Жух! Тяжело, со скрипом вылетела крышка подпола, врезалась в печку и так и застыла ребром. Иван потянулся за спичками. Настя подняла с пола жестянку с едва тлеющим огарком свечи. Из темноты безумно взвывала и рычала Шельма.

«Чирк!» - вспыхнула спичка. Едва разгорающийся свет пронзил тьму. И тьма зашевелилась.

«Оно» явило себя не сразу: сначала поднялась над полом словно недоделанная, болезненно распухшая голова, усеянная сморщенными, крепко сжатыми ртами. Она упиралось в пол белыми пальцами множества человеческих рук. Ногти заскреблись по доскам. «Чпок!» - выстрелили во все стороны руки, оторвавшись от каплевидного пузыря-брюха…

Спичка потухла. Время остановилось. Дыхание не хотело покидать горло. Трясущиеся руки мальчишки запалили новую спичку.

«Оно» приближалось. Руки ползли по стенам и потолку, гибкие пальчики извивались бледными сороконожками. Тварь раскрыла пасти на брюхе, и вокруг неё харкнуло чем-то вязким и едким. Извивающаяся масса попала на босые ступни мальчишки. Обожжённый Иван завопил от боли. Завизжала Настя, отбиваясь от двух кистей, упавших ей на голову и деловито закопошившихся в волосах, добираясь до кожи.

Отряхиваясь от впивающихся в кожу личинок, давя их пальцами, Иван зацепился за стопку книг, нечаянно свалил их и, споткнувшись, упал на пол. Под руку мальчишки попалась свеча. Снова, пронзая темноту, чиркнула спичка. Медленно загорелось пламя.

Тварь выбралась из подпола, плюхнулась и поползла. Конечности с копытами чередовались с почти человеческими стопами, отталкивая от пола её массивное тело.

Шельма взлетела в воздух и рьяно бросилась на врага. Щелкнули зубы. Визг. Удар копытом – и собаку кулем муки отбросило в темноту.

Параскева с криком резво подняла топор и побежала на тварь, крича что-то невнятное про огонь. Настя содрала наконец с головы кисти рук. Белые пальцы намертво вцепились в окровавленные клоки волос.

Старуха вдруг замерла подле окна, согнувшись и хватаясь за сердце.

Ставни выбило внутрь вместе со стеклом. Распухшая голова дяди Тараса вцепилась Параскеве зубами в плечо, жадно вгрызаясь в тело. Старуха жалобно завопила.

Иван забился под стол и, беззвучно истеря, давил ногами скопление личинок. Шпок-шпок! Они взрывались рыжим облаком дыма, тухлым, как гнилостная вода.

Настя побежала к бабуле, затем на полпути, вдруг остановилась и направилась к чердачной лестнице. Стала карабкаться вверх, крича: «Ваня, Ваня!»

Свеча догорала.

Он увидел, как тварь, юрко орудуя по полу хвостом, движется за Настей вдогонку, вспомнил про огонь. Иван выполз из-под стола, бросился к печи и, обжигая ладони, открыл заслонку. Ему повезло.

Последнее полено оказалось толстым, жадно охваченным огнём. Найдя возле ржавого ведра рукавицу, мальчишка схватил полено из печи и с криком бросил его в чудовище. Оно вспыхнуло, как соломенное. Запахло нечистотами и едкостью царящего во дворе тумана. Тварь отступила. Иван выдохнул. И тут закричала Настя. Вторая тварь, с головой дяди Тараса, подобралась к девчонке с обратной стороны лестницы.

Сутулая и горбатая, похожая на гнома, она проворно двигалось скорее прыжками, чем шагами. Всё, что мог Иван, – это закричать, когда тварь подпрыгнула, как лягушка, и впилась в ногу девчонки, полностью прокусив ей пальцы.

Под пронзительный крик Насти Иван поднял топор, обронённый Параскевой. Издавая нечленораздельные звуки, мальчишка побежал к лестнице и вдруг упал, роняя топор и огарок свечи. Ноги опутал хвост, холодный и гибкий. Над лицом склонилась первая тварь. На раздутой морде прорезался грозный частокол длинных, как гвозди, зубов... Слюна коснулась его лица и продолжала стекать. Силы иссякли. Он мог только смотреть, как тварь наклоняется, как раздуваются мешковатые, поросшие волосками ноздри, как высовывается бородавчатый узкий язык. Секунда, другая…

Край глаза мальчишки зацепился за мигнувшее, уходящее в небытие пламя свечи. Пульс колотился в горле - и под тяжестью твари, навалившейся на его грудь, невозможно было хотя бы вдохнуть.

Хриплый рык – и из дымной темноты метнулась потрёпанная, одноухая Шельма. Она ловко вскочила на спину твари. Рычанье. Неравная схватка продолжалась в темноте.

Девчонка лежала на полу, под лестницей, всхлипывая и попискивая. Кажется, она была в беспамятстве: в её ногу с жадностью вгрызалась тварь с головой Тараса. Что делать – Иван не знал, как и не мог отвернуться, чтобы уйти.

Чиркнув спичкой, Иван заметил керосиновую лампу.

Тишину пронзало сопение и чавканье. Рычание. Отчаянный скулёж Шельмы задел за живое.

«Нет, нет, нет!».

Брошенная меткой рукой, горящая керосинка взорвалась огнём, растекаясь по спине горбатого чудовища. Оно заверещало, забилось и бросилось в коридор.

Настя выглядела – краше в гроб кладут.

- Вставай, вставай, пожалуйста, - всё повторял Иван, пытаясь её приподнять. Из обглоданной ноги девчонки сочилась кровь. По лицу – ползали рыжие червяки, прячась в уши и рот. Мальчишка, как мог, вытаскивал их и давил пальцами, но всех так и не стряс.

Измучавшись, они сумели-таки вскарабкаться на чердак и закрылись на засов.

Иван знал: глупо надеяться, что сытые твари просто уйдут и что можно спастись. Но мама ведь говорила, что всегда нужно надеяться до последнего.

Настю знобило, поэтому она закуталась в махровый халат и накрылась одеялом. Иван, придя в себя, тоже оделся: когда помощь придёт, стыдно и неудобно потом в одних трусах оказаться.

Ногу девчонки общими усилиями, под её плач и стоны, перевязали, оторвав лоскут от простыни. Жаль, нет йода. Жаль, нет ничего, кроме чашки недопитого вишнёвого компота, от сладости которого у обоих сразу заныли зубы.

Девчонка лежала и дрожала, стискивая его, сидящего рядом, руку, а за дверью уже тихонько, точно в раздумьях, скреблись.

Дрема то и дело сменяла тревожное бодрствование. Настя всё больше молчала. И её пальцы, несмотря на одеяло, становились слабей и холоднее.

Неожиданно появился запах. Такой же едкий, как от пришлого мужичка, такой же нехороший, как от заболевшего дяди Тараса.

Дурным предчувствием засосало под ложечкой, прогоняя сон

Хрясь!.. Хрустнула от удара дверь. Затрещал засов. Свободная рука Насти плетью выстрелила из-под одеяла, схватила ошарашенного Ваню за плечо, наклоняя к себе, а потом с силой свалила его на спину. Хватка оказалась стальная. Он и пикнуть не успел, как её рот накрыл его. Язык угрём просунулся сквозь зубы, руки Насти крепко прижимали мальчишку к кровати.

Затем девчонка утробно крякнула и, извергнув в него горячую слизкую массу, неожиданно ослабев, отпустила. Застонав, Иван столкнул её на пол. Всё горело внутри: жаркое, слизкое сползало в желудок.

Снова садануло в дверь. Он согнулся и блеванул зловонной шевелящейся массой на пол. Ухнуло - и дверь слетела с петель. Влажное «шпок». Гортанное хрипение. Шипящий звук проговариваемых по слогам слов наполнил комнату: «В-ва-аня!» Он задрожал, узнавая в шипенье голос дяди Тараса.

Мальчишка сделал шаг к столу, споткнувшись о стоящую на полу свечу. «Нет, мамочка, нет, только не это…» В животе болезненно запылало огнем. Едва ли что-то соображая от страха, Иван сделал единственное, что пришло на ум: бросился к окну и, раскрыв его, сиганул вниз.

От удара о землю клацнули зубы, мальчишка прикусил губу, крепко приложившись коленями о дрова, подбородком проехался по грязи.

Ободрал коленки и локти. Встал, чувствуя на глазах слёзы. Туман мешал дышать, першило раздражённое горло. Страх не давал кашлянуть и посмотреть наверх.

Чавкала грязь под кедами. Несколько раз он оскальзывался и падал, а потом руки неожиданно наткнулись на велосипедную шину. На ощупь он обнаружил раму и выкатил велосипед на дорожку из-под крыши сарая.

Иван выдохнул и, перекинув ногу через раму, поехал. Роста не хватало, чтобы сесть на сиденье. Тугая цепь мешала взять хороший разгон, к тому же туман практически не давал обзора. Иван тяжело дышал и на полной скорости ехал вперёд. Вот-вот должна закончиться посыпанная щебёнкой дорожка. Интересно, заперта ли калитка?

«Оно» шевельнулось – лёгкая рябь в рыже-сером тумане, и мальчишка оторопел: путь отрезан. «Нет, о нет!» - всё оборвалось внутри, руль вывернулся к огороду.

Иван закричал и, резко въехав в гнилой забор, выбрался на улицу, едва не соскочив с рамы.

Он на автопилоте выровнял руль и, ни о чем не думая, поехал по прямой.

Грохот мотора оглушил. Резкий жёлтый свет фары заставил Ивана прищуриться. Затряслись руки. Он потерял управление, велосипед забуксовал и, с дерганьем заехав в широкую, полную воды колею, свалился. Рама вдруг стала для мальчишки такой тяжёлой, что и не сдвинуть, голова ушла под воду, в носу хлюпнуло.

Его с матюганьем приподняли за шкирку, подсвечивая зажигалкой. А потом надломившийся до хрипоты голос брата сказал, что всё будет хорошо. Затем Стас обнял его так крепко, что кости Ивана затрещали. Брат рассказал, что, перед тем как умерла мать, он видел её во сне совсем молодой, очень грустной, смотревшей с укором. Проснувшись, Стас вдруг осознал, что вёл себя, как кретин.

- Какой ты горячий, малой, но ничего, подлечим. Сам выхожу тебя и никогда больше не оставлю.

Он всхлипнул и прижал брата к себе ещё крепче, как за всю жизнь не обнимал.

- Стасик, братишка, ты приехал… - тяжело дыша, выговорил Иван и вдруг захрипел. Закашлялся.

О, нет!.. Страх сросся с паникой воедино. Мальчишка захрипел часто и тяжело. Нужно предупредить брата, что…

- Бег…

Язык стал ватным. Во рту вместо слов поселились шипящие змеи, вгрызающиеся в грудь и забирающие дыхание. От натуги, от отчаянной попытки сказать на глазах Ивана снова выступили слезы. Они стекали по щёкам и жгли кожу, а сердце сжималось и трепетало бабочкой, попавшей в ловушку-паутину на стылом ветру. Томясь, отсчитывали угасающим пульсом последние мгновения его жизни – мгновения боли, вины, сожаления.

Пальцы мальчишки клещами вцепились в плечи брата, отталкивая его.

Не успел. Мутная струя ударила в лицо брата. Тот отшатнулся от неожиданности.

Поздно.

Блевотина выходила изо рта Ивана вместе с пеной. И кишели, забивая ноздри Стаса, юркие рыжие черви, сползали по щеке, ловко пробираясь в уши. Старший брат что-то орал, отплёвываясь и вытирая ладонями лицо, но его слова ускользали в туман. Ослабевшие пальцы Ивана разжались сами, и Стас отбросил малого в сторону. Грязь залепила мальчишке рот и лицо. Но ему уже было всё равно. Иван не дышал.

Вдруг протяжно, с истовым надрывом завыла Шельма, и от того воя все волоски на теле вздыбились. А вой не стихал, крепчал, и тревога скреблась по спинному хребту, становясь уверенностью: быть беде... Вой чередовался с громом, пока не затих.

Храп дяди из-за пискляво-сопистого потягивания носом становился всё мощней да раскатистей. Все ему было нипочём.

Рассветать не спешило, и поутру за окном на пару с громом продолжали творить вакханалию изломистые и яркие до жути молнии. Но дождь стих, сжавшись в морось.

От истошного собачьего лая вперемешку с воем проснулся, чуть не сбросившись с кровати, дядя Тарас, фыркнул гневное:

- Да что там такое творится-едрится!

Затем сам открыл окно, выходившее в закрытый туманом палисадник, чертыхнулся и босой выскочил из хаты, пихнул надрывающуюся на цепи Шельму и крикнул Ивану: мол, помогай быстрее!..

Мужик, прислонившийся к калитке, выглядел раскормленным боровом. За ним стояла и жалобно мекала вымокшая коза. Неизвестный едва держался на ногах, бурчал что-то похожее на: «Помогите, добрые люди…» Слюна стекала из его рта – и вместо слов выходило кваканье.

Иван на пару с дядей Тарасом едва ли не волоком потащили мужика, пыхтя. Пока вносили в хату, уморились до седьмого пота. Затем положили его на кровать, издавшую болезненный скрип под грузным телом.

Козу Ивану было велено пристроить в сени перед чёрным ходом, а дядя пока разбирался со взбесившейся Шельмой: то и дело сыпля проклятиями, он освобождал её от цепи и всё никак не мог заставить спрятаться в будке. Топнув ногой, он неожиданно передумал и дал добро на захват овчаркой коридора при парадной двери.

И вот - мальчишка бездельно стоял, скрестив руки, молча, разглядывая во все глаза, как дядя Тарас возится с толстяком.

Бледно-серая кожа мужчины так и осталась влажной. На ней, припухшей, была видна каждая широкая пора, все волосы на его голове несуразно слиплись, на подбородке ершилась щетина. Дыхание с шипением выходило изо рта и неожиданно с бульканьем замирало так, что, казалось, он и не дышит вовсе. Вскоре и пахнуть от мужика стало чем-то болезненным, гнилостным и едким, ни на что не похожим. От запаха Ивану становилось не по себе.

Вдруг толстяк дёрнулся, заворочался и начал мычать что-то совсем не внятное. Кровать под ним отчаянно заскрипела пружинами, грозя вот-вот развалиться на части. Застонав, мужик слегка приподнялся и с хрипом попросил воды. Дядя многозначительно зыркнул, и Иван поспешил за водой.

В глазах мужика странная рыжина плёнкой обволакивала белки. Его зрачки расширились до черноты, так что и не понять, какого цвета радужка.

Он жадно пил воду, и кадык дёргался, а со лба постоянно стекал пот. Мужчина ёрзал, и в хате снова резко попахивало гнилостной кислинкой. От новой порции запаха Ивана затошнило. Но без дядиного разрешения он не посмел выйти во двор.

Мужик снова начал говорить. Из осмысленных слов обрисовывалась картина. Ехал к другу в Рыковцы. По пути шибко выпил. С того ошибся станцией и заплутал. Пришлось заночевать в поле, а тут гроза и этот диковинный смрадный туман.

- Не давал дышать… - Мужик снова дёрнулся всем телом и, булькнув, затих.

По его губам потекла коричневатая пена. Дядя Тарас хладнокровно пощупал пульс на горле мужчины – и, укоризненно поглядывая на Ивана, покачал головой.

- Что за напасть именно сейчас свалилась на мою треклятую голову? Когда из дому и нос не высунуть, а? Я тебя спрашиваю, сосунок?

Иван сглотнул, чувствуя, как за пазухой крадётся холодок. А дядя всё смотрел в упор. Через минуту обдумывания и измерения комнаты шагами дядя Тарас прикинул, без стеснения обыскивая тело:

- Так, малой, решим всё сами, да?

Толстый кошелёк, часы и ловко стянутое с пухлого пальца золотое колечко - всё отправилось под замок в деревянный шкаф.

- Подельником мне будешь, мелюзга. А если удумаешь чего-то сотворить… – погрозил длинным пальцем дядя Тарас – и так люто глянул, что у мальчишки сердце в пятки ушло.

Иван знал: за то, что делает дядя Тарас, попадают в тюрьму. Но, похоже, и выбора нет. Слёзы катились сами по себе, смешиваясь с потом, когда затаскивали тело незнакомца в пустой подвал с парой клубней гнилой картошки и тут же засыпали землёй.

- Иди, водички мне принеси, Ваня, - выдохнув, сказал Тарас. – Пить хочу, сил нет.

И промокнул полотенцем пот с лица.

- Потом завтрак сварганю и отдохнём, - миролюбиво добавил дядя Тарас и, завалившись в кресло, тотчас захрапел.

С козой было что-то не так. Она то и дело жалобно мекала и металась, дёргая привязь. Кажется, она даже потолстела. Мальчишка присмотрелся. Так и есть. Бока козы заметно раздулись. А стоило Ивану подойти поближе, так едва успел от рогов увернуться. Забодала бы – мало не показалось. На мгновение в глазах козы промелькнул ледяной проблеск злобы. Брр. Он торопливо налил ей воды и ушёл подобру-поздорову.

- Молочко, Ваня, мм… козье, знаешь ли, два в одном: деликатес и польза.

Дядя Тарас хвалил козу, умело надоив целую банку молока, которое при свечном свете выглядело рыжеватым. Затем отпил прямо из банки, облизал губы. Взял в руки чашку, собираясь угостить Ивана.

- Не-а, дядя Тарас, мне нельзя, аллергия, - с лёгким испугом, но упрямо сказал мальчишка, выдерживая дядин взгляд, цепкий, как липучка.

- Ну ладно, немощь малая, весь в мамку, я сам всё выпью, - хмыкнул мужчина и снова приложился к банке.

Иван ковырялся алюминиевой ложкой в каше. Вроде и голоден, и вкусно, а всё равно тошнило. И в голове крутились-вертелись то покойник, схоронённый в подвале, то пробирающий до печёнок взгляд козы. Как теперь в хате спать? Как?! Он же с ума сойдёт от протяжного козьего меканья!

К вечеру у дяди Тараса разболелся живот. Он то и дело бегал к помойному ведру. Жалобно, с надрывом мекала коза. Снова начала скулить и подвывать, вызывая у дяди жуткую брань, Шельма.

- Что-то совсем хреново мне, Ваня. Не  пойму только, с чего это вдруг.

Запил активированный уголь кипяченой водой дядя Тарас и прилёг. Затем снова поднялся, кутаясь в одеяло, подошёл к серванту, достал лекарство.

- Растопи-ка печку, Иван. В хате зябко.

Иван кивнул. Хотя в хате было, как на дворе, душно и влажно, аж дышать нечем.

Коза лежала на боку. Толстый живот вяло вздымался и опадал. Тоненько скулила Шельма. Пришлось Ивану выйти в коридор и успокоить ее.

Весело трещали в печи поленья. Иван весь сопрел. Дядя Тарас, с меловым лицом, в фуфайке, лежал на кровати и стучал зубами, прижав ладони к разогретому печному щитку.

- Дай-ка мне самогонки. Ядрёна мать… вытащит разом всю лихоманку, - крякнул он и добавил: мол, и помойное ведро подтяни поближе к кровати, вдруг среди ночи припрёт. - Кстати, - попивая самогонку, добавил дядя Тарас. – Молоко, Ванюша, в холодильник поставь, а то закиснет.

И, отдав кружку мальчишке, сразу лёг и заснул.

Молоко испортилось. Не то закисло, не то ещё что с ним неладно стало. Может, оттого что оно козье? Козье ведь в городских супермаркетах не продавали.

А ещё… В банке, в рыжеватых сгустках, что-то извивалось и двигалось. Мерзопакость.

Иван вышел в коридор и сидел с Шельмой, несколько раз открывая дверь во двор, но сгустившийся во дворе туман навевал жуть. Вот бы сейчас телефон. Вот бы сейчас хоть услышать хрипловатый голос Стаса, который бы просто сказал, что всё происходящее с погодой - это нормально. Сказал бы: мол, терпи и сиди в хате, мелкий, будь мужиком. И он бы точно сразу успокоился.

Как Иван заснул – и сам не понял, только очнулся от сильной тревоги, почти вскочив с кресла. Пронизывающе выла в коридоре Шельма.

- Дядя Тарас? - собственный охрипший голос удивил Ивана. Дядя не отозвался. Только глухой звук ударов, как из-под пола. Тук-тук. Скрежетание. И вот снова раздалось тихое тук-тук-тук. Звук припечатал мальчишку к месту столбом.

Облизнув губы, сжав кулак для храбрости, Иван запалил спичками огарок свечи и, холодея, увидел, что кровать дяди Тараса пуста.

Мужчина, спустивший штаны, нашёлся, сидящим на ведре, возле умывальника. Весь опухший, с мучнисто-белым лицом, с закрытыми глазами да вздрагивающий, словно в ознобе.

- Дядя? - тихо позвал Иван.

Молчание. В горле мальчишки образовался ком, пальцы задрожали.

- Ванечка, родной мой, прошу, помоги, - кряхтя, выдавил дядя и открыл глаза.

На Ивана уставились расширенные до черноты зрачки. В глазах что-то двигалось. Юркое, красновато-рыжее. Ваня вскрикнул. Рука со свечой задрожала. В коридоре завыла Шельма. Что-то, хлопнув, влажно плюхнуло за старым посудным шкафом. Звук шёл со стороны чёрного хода. «Шуурх». Пауза. Снова – «шуурх». С хлюпаньем поползло по полу. Тут же ворчливо заскрипела, открываясь, дверь чёрного хода.

Ноги мальчишки точно вморозило в пол. И тут дядя икнул и блеванул, извёргая из себя фонтан чёрной слизи и рыжины, а затем затрясся всем телом и упал на пол.

- Дядя Тарас! - пискнул Иван и бросился было поднять его.

И замер. В блевотине, которую хотел обежать, шевелились рыжеватые чёрточки, шустро расползаясь во все стороны. А в ведре, чудом не упавшем, булькнуло.

Мальчишка заорал, уронив банку со свечой, и шарахнулся назад.

Забилось, трепыхаясь, свечное пламя, вплотную подпустив в комнату темноту, а потом вдруг снова разгорелось.

«Шуурх... Шуурх…» Звук стал ближе. Дзиньк. Тяжело скрипнул шкаф с посудой. Звякнули тарелки. Иван забыл, как дышать. В пламени лежащей на боку свечи обрисовались козьи рога. Снова «шуурх». Раздалось почти рядом. Вдох. Выдох. В висках мальчишки колотился пульс. Волосы на затылке поднялись дыбом. Иван поднял свечу.

«Оно» было чёрно-рыжим, с маленьким хвостиком, похожим на раздутого головастика. Рука мальчишки затряслась, и свеча замигала, грозя вот-вот окончательно потухнуть. На морде головастика блеснули козьи глаза, длинный рот прорезали мелкие острые зубы

«Хрясь!» - скрежетнули зубы, подвижные и вертлявые, как шестеренки. По ногам Ивана побежало что-то горячее. Всё тело пробрал озноб. Дикая паника и мертвенный ужас накрыли мальчишку с головой. Он дёрнулся, а потом побежал и чуть не распластался по полу, зацепившись за табуретку. Наконец вылетел в коридор и несколько секунд тупо таранил плечом двери на крыльцо. Затем всхлипнул и непослушными пальцами ухватился за щеколду, заевшую от сырости, подстёгивая себя: «Скорее, Иван, ну давай же!»

Шельма, издав тонкий горловой звук, потёрлась о его ноги, глянула в глаза. Иван шумно выдохнул, пальцы наконец-то отодвинули запор. Толкнул дверь – и, что есть духу, побежал прочь. Собака – за ним.

Все дома по соседству выглядели нежилыми. Темные, с закрытыми ставнями халупы - и нервирующая тишина. Иван колотил в калитки, что-то кричал, но, возможно, туман, как ватное одеяло, прятал звуки.

Надрываясь во всё горло, до хрипоты орал, стоя возле калитки у дома рыжей девчонки. Ее дом он в этом тумане узнал по знакомым дырам в заборе. Сорвал голос и совсем отчаялся, вдруг представив, что за помощью придётся бежать в Рыковцы.

Громко залаяла Шельма, и дверь, наконец, отворили.

Толстая бабка в платке (Параскева – вспомнил он) держала в одной руке керосиновую лампу – второй сжимала рукоять кухонного ножа.

- Хлопец, случилось чего?! Орёшь, что ошалелый.

- Помогите, там, в хате!.. - запинаясь, сказал Иван. - Дядя Тарас… ему плохо.

Он вдруг всхлипнул, а язык во рту стал тугой и шершавый Слова застряли в горле.

Вскоре любопытство мальчишки скисает: за окном ничего интересного. Только косые, частые капли дождя, из-за которых мучает зевота.

Они вышли на конечной, в Рыковцах. Деревянные домики. Мычанье коров. Заливистый лай собак. Краснобокие яблоки в садах. Люди, спешащие по делам, и густой смолистый запах дыма, отчего Ивану хочется чихать и почему-то улыбаться.

Всё ново для восьмилетки из города, а потому интересно.

Потом Иван устал шагать и начал считать дома, пытаясь угадать, куда же ведёт брат, но Стас тащил его дальше. За спиной, точно упрекая, остались деревянные домики, ухоженные огороды и яблоки, от вида которых во рту мальчишки густела слюна, – остались за спиной весёлые Рыковцы.

Братья около часа шли в темпе, потея, ибо вскоре выглянуло солнце. Жаркое и злое, сияло, посмеиваясь, поглядывая на них с голубой перины небес.  

Кругом только пустырь: сухая трава да невдалеке лес, редкий, нездоровый. Всё в нём вызывало болезненное чувство тревоги: сросшиеся бледно-ржавые стволы тонкими  паучьими лапами; узловатые корни, вздымавшие сыпучую землю. Ёлки внизу рыжели сухими иглами, все – с корёжащими наростами грибов на стволах. Не слышно кузнечиков, пения птиц. Не вспархивали пестрые бабочки, не жужжали мухи, не цеплялись к одежде разноцветные жучки.

На повороте врос в землю указатель. В полустёртых буквах ещё можно было различить название следующего села: «Залихвенне».

Дальше снова пустое, жухлое поле, уходящее в черную синеву лесного частокола.

… Четыре замшелых домика с облезшей краской на стенах стояли против друг дружки. Все окна со ставнями. Огороды окружены высокими, местами подгнившими заборами. А в некоторых и вовсе проломы без досок, словно вырвали самые гнилые зубы.

На улице проржавевшая, но исправная колонка.

На небольшом холме, чуть поодаль других домов, проглядывала вросшая от старости в землю хата. Туда Стас и повёл брата.

На тёмных до черноты брёвнах сруба шелушились остатки зелёной краски. Серая шиферная крыша поросла жирным мхом. Высился на удивление крепкий деревянный забор, со вставками сетки, и громко лаяла овчарка, звеня цепью да бросаясь на забор, как бы говоря пришедшим: мол, только попадитесь мне, загрызу! – поблёскивая при этом злющими, янтарно-карими глазами.

На лай из дома выскочил лохматый смуглый мужик, взъерошенный, точно спросонья.

- Цыц, Шельма! - приказал собаке, что заставило её присмиреть и спокойно сесть у громоздкой и чуток скособоченной будки.

Покряхтев, мужик открыл калитку и впустил братьев во двор, всё больше хмурясь.

- Здравствуй дядя Тарас, сто лет и сто зим уж точно не виделись, - громко сказал Стас, улыбаясь своей яркой улыбкой.

- Ну-с, здравствуйте, племяннички, - в голосе мужика совсем не ощущалось радушия. Скорее, в его словах осой гудело недовольство.

Колючий взгляд бегло прошёлся по Стасу, затем опустился на мелкого и худющего для своих лет Ивана.

- Честно сказать, совсем не ждал я вас, – почесал подбородок дядя Тарас. – Думал,  одумаешься, да своим умом как-нибудь выкрутишься, а, Стас?

И сплюнул на землю. Стас вдруг опустил глаза, тяжко вздохнул и сказал, вытаскивая из сумки конверт:

- Денег тебе привёз. Приличную сумму, лишь бы Ивана на месяц пристроить. Прошу, войди в положение, дядя Тарас, у меня сейчас незаконченная работа горит, - надавил Стас.

- У всех у вас, молодых-шебутных, работа. Эх... Всё понимаю, племянничек, только время для приезда чертовски неудачное ты выбрал. Август ведь на днях, - жестко отчеканил дядя Тарас.

- Я вас очень прошу, дядя Тарас, по-родственному помочь. Вы ж с моим отцом когда-то лучшими корешами были. А денег ещё привезу, если мало, - горько усмехнулся Стас, взлохматив волосы.

Долго дядя Тарас смотрел в глаза брату Ивана, точно насквозь взглядом прожигал. Нахмурившись, почти вровень брови сдвинул да губу закусил, всё думал и молчал.

Стас не выдержал первым, занервничал, посмотрел на смартфон, вздохнул и кисло выдавил:

- Ну, что, дядь Тарас, надумал?

- Пошли в дом. Батю твоего помянем, раз такое дело, да Ванюшу обустроим.

Стас облегчённо выдохнул, хмурое лицо просветлело.

В доме места мало. Обстановка скупа: печка, стол в гостиной, пластиковый рукомойник над ведром. Пузатый, низкорослый холодильник в углу да чёрный ход из сеней на другую сторону огорода.

В крохотной комнатке ютится  кровать с металлической сеткой. У окошка массивное кресло, доверху заваленное журналами и вещами. Ни цветов, ни телевизора, а потолочные лампочки на голых шнурках болтаются.

Разливая самогонку в пузатые рюмки, дядя Тарас и брат поминали отца, которого Иван видел всего пару раз, ещё до детского сада, а потом батю в тюрьму посадили. Мама спустя годы всё думала, что Иван отца и забыл, да рассказывала всякие байки, мол, на север работать поехал. Брехала над лопухом-кукушонком – поддразнивал Ивана Стас, красивый и бойкий, в отца, на которого Иван и не похож совсем. Словно от залётного младший был. И верил тогда всему, хныкал себе в подушку наивный робкий мальчонка, не любивший шумных игр с другими детьми.

Стас сбежал в столицу в шестнадцать лет. Бросил их, словно чужак какой-то. Ваня с мамой остались вдвоём. Затем свыклись. И всё было просто прекрасно до того утра, когда маму рослые санитары забрали.

- Пей, малой, пей, не отбивайся от коллектива, - настаивал дядя Тарас, и Иван жмурился и давился кислой и едкой самогонкой, от которой помимо воли лились слезы, а внутри разгорался вулкан острого жара. Ему было невыносимо сидеть на стуле, через силу жуя перебродивший огурец и холодную картошку, да смотреть на взрослых, безразличных к его горю, занятых разговорами об отце. А как же там мама? Как же теперь быть ему…

Ивана затошнило. Под гогот он выбежал из дома через заднюю хлипкую дверь в поисках туалета.

Огород что серая утоптанная земля: весь в трещинах, в редких тщедушных сорняках. В туалете воняло. Гудели, влипнув в стекло, мухи. Вместо туалетной бумаги – нарезанная квадратиками газета. В дырке копошился в порванной паутине жирный паук.

Желудок мальчишки стал пуст, во рту сохранялся вкус желчи, а в голове звенело, и солнце вдруг оказалось пронзительно-ярким...

… Иван сидел на колоде для колки поленьев, разглядывал пустой огород. Ни деревьев тебе, ни кустов, вот и верь школьным разговором, что жизнь в деревне летом – малина.

- Так ты тут сидишь, малой? – от голоса брата Иван вздрогнул. - Обживаешься. Что ж, не пропадай, дядю слушайся во всём. Он мужик мировой, – добавил брат и написал на ладошке малого номер своего телефона. На прощание Стас потрепал курчавые и чернявые, как у матери, волосы Ивана и ушёл.

О строгих порядках у дяди Тараса мальчишка узнал наутро, когда, поднятый до рассвета, был стащен с продавленного кресла, на котором спать, считай, невозможно.

Завтрак готовили рано, хотя картошку чистить Ивану не привыкать, а вот тянуть ведро с водой от колонки – оказалось то ещё потогонное занятие. Пришлось два раза сходить, как пояснил дядя Тарас, – вместо физкультуры. Не успел Иван допить чай, как стали собираться и полем-лесом долго топали на железнодорожную станцию.

Поезд был полупустым, и они всю дорогу перебегали из вагона в вагон, скрываясь от проводницы. Прятались и в накуренном туалете – лишь бы не платить.

Иван никогда не думал, что однажды ему придётся лазить по мусоркам и собирать бутылки, как пивные, так и жестяные, от газировки.

Дядя Тарас не жалел бранных слов да щелбанов и тычков, то и дело поторапливая.

Так и мотались по станциям до самого вечера, пока не наполнили все взятые с собой мешки. Возвращались в сумерках, и комары всю дорогу жужжали, кусая: сколько ни махай, ни отбивайся – всё без толку.

Иван совершенно измотался, нагруженный тяжеленным мешком с бутылками.

Шаг за шагом, только вперёд, главное – не потерять из виду дядину спину в камуфляжной куртке. А темнота в лесу, странно попахивающем едким химическим душком, буквально дышала, наваливаясь со всех сторон, и Ване было не по себе до холодка в лопатках.

… Дядя Тарас возился у плиты. В печи весело трещал огонь, и в хате попахивало дымом и сосновой смолой. Шельма тявкала, пока мужчина не прикрикнул - и она не затихла, присев и недобро поглядывая на Ивана, моющего в ржавой бадье бутылки.

На ужин стараниями дяди получились слипшиеся, недосоленные макароны с салом вместо масла, и мальчик глотал их лишь потому, что хотел есть, игнорируя протесты ворчавшего желудка.

Утро, как назло, настало, едва голова Ивана коснулась тонкой подушки.

- Подъём! - остервенело завопил дядя, заглушая трель будильника. - Будешь сегодня за хозяина, - протянул пожелтевший листок с поручениями.

Иван только кивнул. Дядя вяло наколол дрова и запалил печь. Поев, не прощаясь, ушёл, зыркнув недобро, точно припугнуть хотел.

С горем пополам Иван покормил агрессивную Шельму, грозящую цапнуть за пальцы. До обеда убирался в пыльнющей хате, часто ходя за водой к колонке.

И, наконец, Иван отправился за продуктами в Рыковцы.

Идёшь себе по Залихвенне, а по пути не видно ни собак, ни котов, ни птиц. Вокруг так тихо, что слышно, как собственное сердце в груди стучит. Заброшенные огороды и дома кажутся нежилыми. Аж не по себе становится. Изредка чья-нибудь дверь в хате раскрывается и скрипит, выпуская на порог старожила.

Воздух горячий и пыльный, не продохнуть. А небо точно пропеченная до белизны в глазах безоблачная синева. Солнце здесь не щадит, злое оно. Только жарит всё и всех свысока.

На диво, в Рыковцах оказалось пасмурно и ветрено. И собак да кошек полно.

Продуктовый ларёк пыхтел от охлаждающего витрину аккумулятора, как паровоз. Рыжая и тощая девчонка ругалась с матерью-продавщицей, а потом, взяв пакеты, ушла, крепко толкнув Ивана в плечо.

Сахара не было, а остальное из списка тучная продавщица рассовала в два пакета и со сдачей отдала через окно.

Обратный путь показался длинней из-за груза. Но всё равно мальчишка не заметил, как морось сменилась жарой.

В Залихвенне та самая девчонка крикнула Ивану из очень аккуратной хаты. Махнула рукой, подозвав поближе, – и вдруг извинилась за то, что толкнула. Затем помогла ему донести пакеты, и так по пути познакомились. Её звали Настей – и когда она улыбалась, то выглядела довольно-таки симпатичной. Она жила здесь с бабушкой Параскевой и удивила его, показав фокус-покус с Шельмой: дала ей конфету. А потом настала очередь Ивана - и он, с дрожащими пальцами и затаённым дыханием, тоже справился с задачей.

А дел-то было: дал собаке конфетку – та и тявкнула-фыркнула дружелюбно. И даже взгляд злющий до карамельно-янтарного смягчила, точно в глазах засиял золотистый ласковый лучик.  

Рассмеялись оба и гладили Шельму по голове, а Настя, прижав палец к губам, сказала, что теперь у них общий секрет, и предложила мизинцы скрепить крючочками: мол, теперь друзья. У мальчишки аж сердце сладко ёкнуло, и на душе вдруг потеплело.

У Вани в городе друзей-то не было из-за бедности и пересудов о беспутной матери. Чурались все его...

… Дядя Тарас вернулся под вечер, хлопнул дверью и нечленораздельно гыкнул. Снял сапоги, в дырявых носках прошёл к печи и долго ругал Ваню за перловую кашу вместо варёной картошки. Пьяный вдрызг, дядя не принимал оправданий, не соглашаясь, что сам написал про кашу. А Иван, как назло, список у продавщицы забыл.

И получил мальчишка незаслуженную пару подзатыльников. Стиснул кулаки, чтобы не разрыдаться от обиды, да губу прикусил и стал разжигать огонь в печке. И не угодишь ведь, как ни старайся, дяде, что волку злому…

А нам то что, молодо-зелено. Встали у избы, да бутылочку Захаром припрятанную и распечатали. Погуртели, погуртели, пора и дальше путь держать, да Ваньке младшому самому из ватаги нашей приспичило по нужде, а всего пять человек нас было

"Обождите", - говорит, - дело малое сделаю",- и юркнул за калитку то Угла этого. Всё правильно, считаю, нечего при всех поливать, коли возможность есть.

Ну стоим мы, значит, бабам косточки перемываем нашинским, туда-сюда, а времени, глядь, уже как за четвертушку часа прошло поди, а Ваньки то и нет всё

- А где Ванька то?, - спросил кто-то и тут мы как по команде умолкли, и тишина такая навалилась, что в ухе звенит, ни птицы ни слышно, и ветер по полю не шуршит. Врать не буду не по себе стало, жутко.

"Ванька, где ты там, речку напузырить решил чтоли!?", - Захар, старшой наш самый, крикнул, а крикнуть то будто и не вышло вовсе, потонул, затянулся голос в тиши этой

Ну что делать, пошли смотреть мы его, Захар первый калитку отворил, мы за ним гуськом следуем. Никого на дворе, всё полынью да осокой заполощено, да изба вся в лохмотьях каких-то накренилась, помню двери входной не было, а внутри мрак и запах гнилостный будто тянется оттедова. И так мне оттуда уйти, не то что уйти, убежать захотелось, что мочи нет, страх какой-то первобытный как будто взыграл, каюсь. Я и говорю, мол, если ты Ванька играть в прятки удумал с нами тут, то дела до тебя уж сейчас нет никакого, ждать тебя не будем, вертайся сам по ночи. Ну и что я, обратно за калитку и шмыгнул, а все как ждали будто и за мной тут же в раз и вышли

Отошли молча метров на 15 не более, наверное, тут морок то сняло вроде, остановились по папироске закрутили, ну и давай зазывать: "Ванька, Ванька! Пошли уже не морочь голову!" Чуть вдалеке темнеет Угол этот, глядь, калитка приоткрывается, нехотя так, мы напротив на тропинке то стоим, да и глаз к темноте привык, видать нам, в общем. Приоткрылась она так, что в проём рука пролезет, и всё на этом, тишина, а в проёме мгла клубится лишь

-Ванька, - опять кричим, смотрим, будто заколыхалось что в прорехе той, то ли тряпка какая, что на доме том висели, то ли еще лохмотье какое, да тут вдруг как захлопнется с резким стуком дверь, в ночи как выстрел прозвучало, вздрогнули все. На секунду безмолвие повисло, слышно лишь как папироска шкворчит, как вдруг слышим, оттуда из-за забора то "Ванька", Ванька!" и голос то Ванькин вроде, а вроде и не его даже, будто сам себя не умело пародирует, резко калитка дёрнулась, открылась и захлопнулась на мгновение, но, клянусь, за это мгновение разглядел я в черноте проёма того будто вспыхнул и тут же погас глаз желтого цвета размером с греческое яйцо

Ломанулись мы до деревни своей, что пятки сверкали, и ветер в ушах свистел, как добежали до первой хаты охотника деда Забая, так у него на завалинке и завалились, у Серёги то нашего аж кровь ртом пошла

Так мы на той завалинке до рассвета и досидели, всё вглядываюсь на тропинку ту, авось, Ванька возвращается, да и с первыми лучами солнца всё происшедшее казалось каким- то уже нереальным и фантастическим. Тут уже слышим Колька Бабкин трубит, коров шоб на выпас народ выводил. Переглянулись мы и обратно к Упырьему Углу отправились Ваньку нашего смотреть, да вот только и следа малого его не отыскали

Что делать, отправились в деревню к старикам его, да всё как на духу, что видели и слышали рассказали, про глаз тот я умолчал только, да никто тоже такого ничего не сказал, видать, может почудилось мне, а может и другие так тоже подумали и говорить не стали, так как глаз этот я до сих пор помню как вживую

Всей деревней искали, так и не нашли Ваньку то, помню дед из старожилов сказал тогда: "Упырь прибрал Ваньку вашего, не сыщете больше его ни на этом свете, ни на том"

Что это было, кто его знает, авось подшутить хотел Ванька над нами да заблудился в ночи то, малой был самый, а в лесу его зверь и потрепал, кто знает...

Я чего вспомнил то, да быль привёл эту..

На пенсии, а всё работать приходится, иду давеча со смены через гаражный кооператив, тишина, время к полуночи уже, тишина, ни души, ни собаки. Вдруг чудится мне зовёт меня будто кто, прислушался да аж сердце в пятки ушло, тот же голос Ванькин, что тогда из-за калитки звучал. Я на звук то и оглядываться не стал, а домой как быстрее мог вернулся, старик уже, что возьмёшь

Вот такие дела, а с тех кто в тот вечер был я один то и остался, Захар сгорел бедолага, одна пыль осталась, хоронить то нечего, Серега на вахтах где-то сгинул, Колька бабкин внук был еще с нами, так тот утонул, что тела не нашли, не отпустила река то

Даа, была молодость, и лето было, и небо синее-синее, да всё кануло как Колька в реку

Вы уж не серчайте на старика, нам за вами молодыми не угнаться, мы свою чушь уже стариковскую несём

Ну будьте здоровы