Самые весёлые люди, которых я знал, жили на одно пособие по инвалидности на двоих. Это были мои родители, не мудрящие ни в чём эксперты чистой комедии — не фарса. С ними все хохотали от души, прокачивая мышцы живота самым лучшим способом. А уж они сами смеялись до изнеможения в оба рта, где зубов было поровну, но в общем количестве всё равно не добиралось до нормы на одного.

Когда я смог им помочь, я потребовал, чтобы они приняли помощь. Как же они поразились и растерялись под моим напором! А я пальцы загибал: ремонт сделать, зубы вставить, в санаторий поехать, посиделки свернуть, оглоедов с шеи скинуть!.. Шушукались три дня родаки, не звонили даже. Потом мама набрала и сказала отчуждённо, что отец велел передать, что меня воспитывали не в притоне, а в порядочном обществе. В котором все знали: юмор, дружба, уважение, тосты с гостями, которым ты рад, на деньги не разменивают.
— Мы вполне счастливы, сынок, — заканчивала мама от себя чуточку тише и теплее. — Мы верим, ты желаешь нам лучшей старости. Но ты не подумал даже, каково нам будет доживать в свежей квартире, а не в нашем родном хламе. В каком-то санатории, где всё выскоблено, выглажено и белые салфетки. Без людей, оскорбительно названных тобой "оглоедами".
— Низко, низко названных, не миндальничай с ним! — подал голос отец, до того громко сопевший рядом и прекрасно мне слышный.

Я не просёк, что именно случилось, но так и осел. Как осёл на задние ноги... И у меня произошёл психотический эпизод, приступ под названием "Вечер воспоминаний". Я прямо перед собой, чистое кино, увидел и услышал некоего родительского гостя, дядю Пашу. Отец привёл его с вокзала, где в честь прибытия московского поезда раз в неделю продавали лучшее разливное пиво. Не сказать, чтоб на пенистое зарились столичные пассажиры. Тем более, чтоб его купить, им пришлось бы испытать на себе силу провинциальной очереди с бидонами в три вилюшки... И вот отец, обнимая бидоны и небольшой чистый тазик (не хозяйственный, а для оливье) с плещущимся пивом приводит златоглавого гостя, гвоздя вечера — конструктора Павла Станиславовича, с кожаным чемоданом, портфелем, барсеткой и дивным красным кофром для фотоаппарата Canon. Пустым, без камеры, я проверял..

Дядя Паша, конструктор УКБ (Управления космическим бюро), нализавшись пива под редисочку с лучком, травит байки. Вот как космонавт, знающий, что к космосу больше не годен, поступает? ("Как же?" — ахает народ.)
— А ведь ему хана без космоса, понимаете? — растопырив тонкие руки с пальцами пианиста, доказывает конструктор. — Тут свой кодекс чести вступает, почти дуэльный, да-да. Он, списанный, идёт со скалы прыгать. Принимает снотворное сильное перед прыжком, это разрешается. И вот прыгает один, а у него адреналин так подскакивает, что, раз, сердце в воздухе лопается! Не помогло снотворное. Помер, в общем, как все людишки на полатях, от инфаркта простого. Без красоты.

Весь стол родительских друзей, наших соседей и соседей их соседей замирает от этого рассказа. Мама и другие женщины украдкой плачут, задирая краешки неснятых фартуков. Огромная тётка Рита в окне первого этажа (отдыхаем на "воздухе" — под навешенными коврами и простынями во дворе) рыдает в голос. Даже отец с другими мужиками трясут чубами или лысинами, подымая беленькую, да не чокаясь.

Тут раздаётся, совершенно откуда ни возьмись, стальной голос в мегафон:
— Двор оцеплен и окружён. Павел Косолапов, предлагаем вам сдаться добровольно. При оказании сопротивления или попытке скрыться имеем приказ стрелять на поражение.
Присутствующие хлопают глазами, мы, галдящие разнопёрые дети, и то в ауте. А товарищ конструктор, напоследок по-собачьи полакав прям из тазика, очень косолапо встаёт из-за стола с высоко задранными руками, музицируя ими даже в таком положении. Дирижируя себе дальше, поворачивается к невидимому мегафону. И прёт туда, косолапя уж совсем, залипая ногами друг за друга. Споткнувшись о железку турника, падает и не встаёт. К нему бегут милиционеры и мы все...

Принял-то он барбитурат, а умер от острой сердечной недостаточности. Без красоты ушёл, на измене фарта.

Отец больше никого сам не приваживал и незнакомых не приводил, на моей детской памяти. А в обществе глубоко воспитанных людей из новеньких задерживались лишь те прибившиеся, кто попадал сюда по рекомендации старичков.

Под глазком скрытой камеры моего сознания оставались ещё сюрпризы. Я не мог встать на газон. В этой зелени, как в заднике для съёмок, хромакее, на котором рисуют супергероев, расшевелились живые картинки прошлого — и остатки воспитания запрещали мне топтать их ногами. Не было в той моей поре пажитей изумрудных, но я уважал своих родителей за их простоту и своё прошлое за его неразменность.

Я играю в футбол всю жизнь, при первом шансе свалить от родаков — свалил в спортивный интернат. В четырнадцать. Да я в профессиональном спорте дольше, чем прожил в семье! О которой и не печалился никогда, ну куда бы я из неё вышел, подняв дебютную рюмку вместе с паспортом? А то я не знаю, где сидит или лежит уже большая половина моих сверстников из двора?! Так почему сейчас, когда я в силах что-то изменить в убогой родительской жизни, я почуял пропасть? Что я, какой-то списанный разве, вычеркнутый, вывихнутый?..

Боясь снотворных и инфаркта, боясь того, что отыгрался, и возраста уже не очень спортивного, стесняясь слёз, я с косолапым кряхтеньем встал и пробежался по активному под ногами хромакею. Как по экрану, я раз так, пока травму лечил, телик-плазму саданул, когда мои проиграли. Как по облакам, в глади пруда за домом отражённым... Сдаваясь той скрытой камере в пустом вроде кофре. Что пишет всю нашу жизнь, не стирая ни кадра.

— Пусть живут, как хотят! — крикнул я подсиненным простыням, их колыханьям под моими ногами. И лупанул красивый гол "в девятку" проспавшему вратарю.

Мощно мне влепили мячом, конечно. Как там отец всегда говорил:
— Береги голову, ноги починят. И зубы!

Уберегу, что смогу. Вы, главное, тоже... Вы тоже!!