Жду новый пост

Серия «CreepyStory»

– Фонарики налобные есть. Сапоги есть. К полуночи на речку, через час обратно с полным ведром раков. Отличный пла…
– Нет.

Только это отец и бросил, шевельнув усами. Потом кинул себе на тарелку дымящийся блин, размазал мёд и стал скручивать в трубочку. Спина матери, суетившейся у печи, словно окаменела.

Андрей нахмурился. Пять часов на машине, чтоб провести половину августа в деревне, а отец не разрешает наловить раков. Да это лучшее, что в этой деревне осталось!

Со смерти бабушки и дедушки пять лет прошло. Приехали, потому что сосед позвонил: крыша в сарае почти рухнула. Хорошо ещё, с печкой всё в порядке: голод в дороге одолел.

– Не хочешь – не иди! Я за Славкой зайду, сходим с ним.
– Нет.

Повисла тишина. Только в печке потрескивал огонь, с хрустом поедающий дрова. Мать отвернулась, хлопоча со сковородкой, а отец негромко бросил:

– Славка утонул два месяца назад.
– Как…
– Они на обычное место ходили. Где за рекой болото начинается. Аркаша-то уже постарел сильно, Славка стал один рыбачить. Как-то раз дома сказал, что с болота женский голос слышал.
– Голос… – Андрей задумался наполовину всерьёз. – А русалки разве в болотах водятся?
– Тоже мне – фольклорист, – вздохнула мать, садясь за стол. Она с виду небрежно размешивала сахар в чае, но в голосе её натянулась тревога.
– Навка, – бросил отец. – Та, что без спины. Болотная русалка. Неприкаянный дух мёртвой девушки. Умершей некрещённой, или утопившейся, или умершей перед свадьбой… – на каждую фразу он постукивал заскорузлым пальцем по столу. – Они заманивают мужчин в болото. А там сидят – волосы перебирают. Поэтому Аркаша и всучил сыну материнский гребень. Ореховый. В нём трёх зубчиков не хватало, но Зина всё равно только им причёсывалась, царствие ей небесное.
– А при чём тут…
– Они же от своих волос без ума, а пальцами особо не причешешься. Так что могут пощадить, если гребешок подаришь. А могут и не пощадить. Они ведь не специально.
– Как это? – сдвинул брови Андрей.
– Навки только на молодых нападают. Ищут суженого. У одних это убийца, у других – возлюбленный, у третьих родственник. Пока навка суженого не найдёт, она топит всех молодых мужчин, которых встретит. Так что если мужчина красивый, его может и гребень не спасти. Вот как со Славкой вышло.
– Слушай, так лет пять назад Сергей Назаров – тоже, кажется…
– Утонул, – кивнул отец. – И ещё раньше – ты совсем маленький был – Володя Скворцов, сын дяди Бори. В болоте тело нашли. Оба твои ровесники. Так что, сынок, пообещай – никаких походов на реку ночью. Мне всё равно, веришь ты или нет.

Взглядом отца можно было резать камни. Андрей поспешно кивнул. Ему ещё сильнее захотелось пойти на реку ночью.

«Я же не дурак в болото переться. Знаю, чего ожидать. Предупреждён – вооружён».

Весь оставшийся день Андрей ползал по крыше сарая, прибивая рубероид свежими деревянными рейками. Перед ужином сбегал к реке – искупаться. Вылезая из воды, он обернулся в ту сторону, где за небольшим пролеском начиналось болото, и прислушался.

Болото молчало.

Через окно на реку глядели родители.

– Как думаешь, он не пойдёт? – спросила задумчиво мать.
– Не знаю, – вздохнул отец. – Но я не перенесу, если она… За грехи, видно…
– Старого не вернёшь. Андрей – мальчик умный. Он не пойдёт.
– Верю.

После ужина Андрей залез на ещё тёплую печку, поставил телефон на виброрежим и завёл будильник на полночь. В деревне ложились рано, после десяти.

Сработало. Едва задрожал уголок телефона за пазухой, Андрей очнулся, ловко выхватил гаджет из-под майки и выключил. За окном было темно.

Он осторожно спустился, нашёл штаны и толстовку, взял с собой. Нащупал в сенях на подоконнике налобный фонарик, на улице оделся и сунул босые ноги в стоящие у крыльца сапоги.

В сапогах на босу ногу идти было неудобно – пятку натёрло уже через двадцать шагов. Андрей медленно добрёл до места, проскользнул по тропке в камышах и вышел на берег. Вот-вот должна была наступить полночь.

Он скользнул лучом фонаря по дну. Почти у самого берега виднелись три рака – добротные, с ладонь величиной. Один сразу попятился в сторону камышей. Но Андрей всё равно не взял с собой ведро.

Тишина над рекой ночью была другая. Не та прозрачная, лёгкая тишина, что днём пряталась за шелестом листьев и плеском волн. Эта тишина была густая, тревожная. Сквозь неё прорывалось хлопанье крыльев, мрачный стрёкот и другие неясные звуки. От них становилось страшно, но стоило им умолкнуть – и стоять в глухой темноте у реки становилось уже совершенно невыносимо.

Звёзды колючими иглами нависали над ним, словно проткнув чёрную ткань низко натянутого неба. Над головой висел бледный щербатый овал – не луна, не месяц, а что-то бесформенное и тоскливое.

Отражение бледного ночного светила дробилось и рассыпалось бликами по реке, подрагивали сверкающие крупинки светил, и сквозь деревья просвечивали белёсые странные огоньки. Они дрожали, будто в мареве жары, но какая может быть жара в полночь; там, среди ветвей, пряталась какая-то загадка, там не могут отражаться звёзды, там неоткуда взяться луне…

Бледная рука перед глазами Андрея отодвинула ветки. Кажется, будто вспыхнул призрачный свет в глубине пролеска. И какой-то новый звук примешался к мрачной ночной какофонии. Какой-то… приятный звук. Вторая рука приподняла небольшой сучок, под которым Андрей пролез. Только теперь он осознал, что это были его собственные руки.

Тот звук. Он словно прорывался сквозь треск веток под ногами, чавканье влажной земли, скрип деревьев на ветру. Никак не расслышать… И ещё эти огни – целая череда уходящих вдаль огней. Очаровательно. Благодать. Восторг.

Мрачная красота волшебных болот на берегу тихой речки, бесконечное таинство жизни, торжество света – точечки огней меж бочагов в чащобе… Растворяются, едва к ним подойдёшь; зато вспыхивают новые – вдаль уводит блестящая тропа, а в ушах звенит и переливается голос.

Зов поселился в ушах Андрея, в его глазах и в сердце, пропитал его изнутри, подменил. Осталась жажда. Остались только восторг и вожделение – они тащили за собой, словно накинутая на шею петля, парализуя волю. И всё так же глубоко дышал Андрей полуночным воздухом, опьянённый этой темнотой, необъяснимой страстью, таинственной песней и танцем болотных огней.

Кочки сами прыгали под ноги. Натёртая пятка больше не болела. Андрей не заметил, как слетел с головы фонарик. Сгущался свет впереди – там, между деревьев, разлился маленький пруд; огоньки повисли на ветвях, накрыли светящимся куполом гладь воды.

Обнажённая девушка с печальным бледным лицом и светло-зелёными волосами сидела, свесив ноги в воду. Она пела незнакомую чарующую песню без слов, расчёсывая гребнем пряди волос, концы которых прятались в воде.

– Ты и есть… та русалка? – сипло выдохнул Андрей.
– Навка, мой хороший, – поправила девица, кинув в него комок тины, но промахнулась и расхохоталась. В её смехе Андрею послышался плеск застоявшейся густой зеленоватой воды. – Местные так навкой и зовут. А кто повежливее, те говорят Навушка.
– Навушка, значит…

Про себя Андрей решил так её и называть. Ей очень шло. «Навка» слишком напоминало известную фигуристку, а другая ласкательная форма – «Навочка» – слишком была похожа на «наволочку».

Стройная, большеглазая, она глядела нежно и пристально. Загадочная улыбка гуляла на полных губах и манила подобно волшебной песне. Волосы цвета весенней травы казались бесконечными. На голом теле в свете огней искрились капельки влаги.

Дева вдруг изогнула шею и спину – и неуловимым движением перекинула взметнувшиеся локоны на другое плечо. Андрей, замерев, следил за этим пируэтом – грациозным и гибким, будто позвоночник у Навушки был сделан из мягкой резины.

– Зачем ты… – восторженно пролепетал Андрей. – …Меня звала?
– Я на тебя давно смотрю, – игриво ответила девица. – Молодой, а сколько силы… какие плечи… руки… спина…

У Андрея пересохло в горле. Такого никогда не было. Своим жарким шёпотом Навушка расплавила рассудок, как солнце плавит мороженое. Он таял, погружаясь в транс, предвкушая…

Ветер молчал, но огоньки водили перед глазами Андрея затейливые хороводы. Деревья заплясали, цепляя ветвями за одежду. Сперва слетела толстовка, затем с ног соскочили сапоги. Он вяло пытался бороться, но вскоре остался нагим и мягко погрузился в затхлую воду бочага. Ряска на поверхности пруда сплылась к нему и облепила, согревая.

И не было больше секунд и минут, не было прошлого и будущего – вся жизнь свелась к этому мгновению в болотном бочаге. Андрей держал за руки Навушку. Её лицо в неверном свете то сверкало строгой красотой взрослой женщины, то сияло нежной прелестью едва расцветшей девушки. Андрей готов был миллионы лет дышать болотным смрадом, лишь бы не отводить глаз и не отпускать мягких рук.

Он уже не думал о болоте, об одежде и дороге домой. О затягивающем ступни плотном иле. Тёплые губы Навушки прижались к его губам. Андрей протянул руки, чтобы обнять её, но она схватила его ладони и с нечеловеческой силой прижала их к стволу дерева позади.

– Ох, извини! – выдохнул Андрей. – Смотри, не утопи!..

И рассмеялся. Это казалось шуткой – как с ней утонуть, с русалкой?! Если только в блаженстве… Но Навушка вдруг всхлипнула, опустив лицо.

– Я не хотела! – горько и сбивчиво заговорила она: – Не умею я… Не получается!
– Что-что? П-прости, я что-то не то сказал?
– Я не могу с этим ничего с-сделать! Оно с-сильнее меня! Я вижу мужчин и… х-хочу любить… – русалка снова сорвалась в рыдания. – Я к-каждый раз д-думаю, ч-что нашла его…
– Кого нашла, Навушка?..
– С… суженого.

Молчание повисло над болотом. Молчали птицы, насекомые, деревья. Вода застыла, боясь всплеснуть. Ярко-зелёные глаза впивались Андрею прямо в душу. Плач Навушки утих, хотя слёзы ещё бежали по щекам. Она шептала:

– Я ничего не знаю о том, кем я была. Просто однажды появилась здесь, в этой реке, этом болоте… Почувствовала свою силу. Я могу согреть. Могу заманить мужчину к себе, если полюблю – а я… оказывается, такая ветреная.

Андрей открыл рот, чтобы сказать, что без её любви этот мир ничего бы не стоил. Но Навушка заткнула его поцелуем, и он снова обмяк в воде, погрузившись ногами в тину.

Она потёрлась носом о его щёку и ласково шепнула:

– Но ты особенный. С тобой всё не так. Других я топила нечаянно: забывалась и увлекала их на дно. Они не могли сопротивляться. А ты можешь.

Андрею показалось, будто свет его души слился с белым облаком блуждающих огней. Но душа была при нём, а тело изнывало от блаженства. А Навушка всё говорила, какой он сильный и особенный. И что они друг другу предназначены…

– …это был ты!.. Я помню!
– Что? Что ты помнишь?..
– Теперь… я знаю. Знаю! Да!

Последний восторженный вопль сорвался на хрип. Они прочли всё в глазах друг друга. Андрей увидел всполохи видений. О том, кем она была и могла бы быть. Девушка, умершая некрещённой.

Словно кадры мелькали образы. Мужчина и женщина держатся за руки. Она под венцом, они светятся счастьем. Её впервые тошнит – их ждёт пополнение… Они приезжают сюда, к семье мужа, до срока ещё месяц, но что-то идёт не так. Девочка рождается прежде времени – и мёртвой. Её хоронят на деревенском кладбище за церковью.

Спустя сорок дней её дух вылупляется из болотной грязи. Безымянная мертворождённая девочка просыпается взрослой женщиной. Никакой памяти – одни инстинкты. Она красива, она дружит с деревьями и огоньками, хочет любить…

Её жажда жизни – не прожитой ею жизни – искажается и становится жаждой любви. Где бы ни пряталась, куда бы ни уплыла, в её груди щемит заунывная глухая тоска, жажда ласки и тепла. Навке не уйти от своей природы.

Но теперь она свободна.

У Андрея спёрло дыхание. Ряска стала липкой и противной, жар исчез, а от вони закружилась голова. Он всё отчётливее видел: заострённый подбородок матери, скулы отца… Но всё – выглаженное, доведённое до исступлённой прелести нечестивой магией смерти. Навушка была совершенна, как не могла быть его живая сестра.

Андрей цеплялся за корни, дрожа от холода и ужаса. Навушка прильнула к нему, поцеловала в лоб и отвернулась, уплывая. От плеч до поясницы у неё не было ни кожи, ни костей. Виднелись тёмные комочки почек, рыхлые бледные лёгкие. Вот, почему она не давала себя гладить.
У края пруда навка вспыхнула зеленовато-белым пламенем и через бесконечно долгий миг разлетелась на сотни огоньков-осколков..

…Он очнулся на рассвете на берегу реки. В штанах, толстовке и сапогах. Саднила натёртая пятка. Слетевший фонарик валялся рядом.
Андрей потёр виски и несколько раз глубоко вдохнул, пытаясь унять дрожь. Странно, что не заметил, как вырубился. Видно, присел на траву помечтать, а проснуться толком не успел. И тут ещё отец с его рассказами…

Надо возвращаться, пока родители не встали.

Он окатил лицо из речки – посвежело. Теперь его колотило крупной дрожью только от вездесущего предрассветного холода. Кошмар ещё не забылся, но уже не терзал душу так сильно.

В доме Андрей затопил печь, чтобы согреться. Родители спали: отец поднялся, когда огонь уже трещал вовсю, а Андрей сидел на топчане и жевал пряник. Дрожь ушла.

– Что-то ты рано, – бросил отец.
– Выспался, – соврал Андрей. – Решил помочь.
– Сегодня выходной. Иди покемарь ещё..

Андрей отряхнул руки, дожевав пряник, и полез на печку. Но, занося ногу над ступенькой лестницы, услышал, как что-то застучало об дощатый пол. Обернувшись, он увидел, как замер с ужасом отец, поднявший это “что-то”.

На ладони отца лежал гребень. Ореховый. Без трёх зубчиков. У Андрея пересохло в горле. Он смотрел то на отца, то на гребень, то в пол.

– Ты там был, – прошептал отец. Крупная слеза выкатилась из его глаза, скрывшись в усах.
– Почему вы не рассказывали мне про неё? – сипло выдавил Андрей.
– Боялись, – отец поцеловал гребень, погладил его, перебирая ногтем зубчики. – Зря. Сегодня сходим… на могилу.
– Она упокоилась, пап. Её больше нет.

В груди Андрея поднималась тошнота. Осознание всего, что произошло ночью, выворачивало его наизнанку. Снова накатил озноб, несмотря на жар от печи. Зубы стучали, во рту появился кислый привкус. В ушах до сих пор стоял жаркий шёпот Навушки. Её жажда жизни… жажда любви…
Он не мог рассказать им. И не стал требовать от них того же. Жизнь останется у живых. Мёртвым она ни к чему.

Выхватив у отца гребень, Андрей швырнул его в стреляющее пламя. Пусть от неё не останется ничего. Последнее напоминание сгорит в этой печке. Той самой, на которой так уютно спать в колючем дедовом тулупе. Той самой, в которой мама готовит такие вкусные деревенские щи в чугунке. В которой она скоро напечёт гору толстенных масляных блинов.

И всё теперь будет как раньше.

Автор: Александр Сордо
Оригинальная публикация ВК

Это восьмой день Большого Текстябрьского марафона! Присоединиться можно в любой момент.

– А ну, вылезай, скот!

Инна Никитична шуровала шваброй под холодильником. Пожелтевший от времени “Минск” ворчал, вибрировал, палка билась то об днище, то об пол, но скот не вылезал. Шипел, рычал, но терпел. Инна Никитична злилась еще сильнее и выдавала совсем уж непечатные выражения, отплёвываясь от крови. Всего полчаса назад с упоением подпевала церковному хору, целовала батюшкины руки, а сейчас теми же губами Бога гневала. Кто же мог предугадать, что дома она попадёт в такую передрягу, что и на исповеди не расскажешь.

***

Инна Никитична заподозрила неладное ещё неделю назад, когда сестра временно переехала в больницу с мононуклеозом. Сестру Инна, конечно, любила, но отъезду радовалась. Пользуясь случаем, с упоением наводила порядок, избавляясь от всяких ненужных вещей, которыми сестра набила шкафы, и посуды, которую та зачем-то хранила. Наконец-то на помойку отправились ненавистные чашки с вызывающими розочками, фарфоровая статуэтка балерины с приклеенной головой, валенки, бесовские соломенные куклы-обереги, какое-то серое от старости блюдце, пахнущее колбасой. 

– Тараканов разводит, – с досадой вздыхала Инна, доставая его с буфета.  

На следующий же день со стены упала дедушкина фотография, засыпав пол стеклом. Вернувшись с утренней службы, Инна Никитична обнаружила дедушку, лежащим лицом вниз в поломанной рамке. Грустно охала, убирая беспорядок. 

В воскресенье Инна до обеда мыла окна в храме, преисполняясь нехристианской гордостью за свои богоугодные дела. А дома её ждали три обвалившиеся плитки в ванной. И оценивая разрушения, пожилая женщина почувствовала, что всё это неспроста. Каждый день, стоило ей уйти даже на полчаса, случалась какая-нибудь неприятность: то кран потечёт, то лампочки перегорят, то бельё в стиральной машинке протухнет, не успев достираться. Нехорошее чувство пощипывало сердце. Она стала хуже спать, а сквозь вязкую полудрёму слышала быстрый топот по квартире из комнаты в комнату, то по полу, то по потолку. 

Терпение лопнуло, когда Инна нашла помёт прямо посреди кухни. Сметая в совок сухие шарики и морща нос, она окончательно убедилась: в доме поселилась какая-то дрянь. “Значит, война”, – решила пенсионерка и отправилась за ладаном. Его отец Никодим из самого Израиля привёз и ей вручил немного. Сказал, особенный, можно кадить, когда совсем худо. Инна рассудила, что "худо" настало. 

Кусочки благовония тлели на раскалённой конфорке в круге синего пламени. Инна Никитична медленно бродила из комнаты в комнату, брызгала святой водой по углам и бубнила под нос, быстро и монотонно, как пономарь. 

– Бу-бу-бу яко исчезает дым бу-бу-бу да погибнут беси от лица…

Иногда останавливалась, чтобы вдохнуть мутный от дыма воздух, и читала снова, пока от запаха не начала кружиться голова. 

От молитв Инну Никитичну отвлёк громкий надсадный кашель. С колотящимся сердцем она вбежала в кухню и обмерла. Сначала ей показалось, что на столешнице рядом с плитой сидит обезьяна. Покрытое густой шерстью существо кашляло и рыгало, словно его вот-вот вырвет. Мохнатая лапа потянулась к ручке газа, выкрутила её, и огонь погас. Оно повернуло к Инне Никитичне сморщенное, как у старичка, злое лицо и смело тлеющий ладан с конфорки взмахом длинного, с кисточкой, хвоста. Угольки полетели на пол, плавя линолеум, ужалили Инну Никитичну в ноги и щёку. Она вскрикнула, заслонив рукой глаза. 

– Совсем охренела, старая?! – хриплым голосом гаркнул он, вперив в неё маленькие красные глазки. – Всю хату провоняла, чёртова кукла! Белены объелась?! 

Инна Никитична неистово крестилась, глядя на уродца широко распахнутыми глазами.

– Рот закрой, сорока залетит, – продолжал разоряться неведомый зверь. – Смотри, зенки выскочат. Домовых не видела что ли?

– Ах ты… морда бесовская! – крикнула Инна Никитична, совладав со страхом.

 – Да бесовская, бесовская, какая ж ещё, – он брезгливо скукожил лицо, и оно стало похоже на сморчок. – И что теперь, домовым быть нельзя? Думаешь, на ком твоя развалюха держится? На твоих молитвах? Она ж ещё царя Гороха видела, а всё стоит. Благодаря кому, а? Морде бесовской, вот кому! А ты меня ладаном травить?

“Господи помоги”, – только успела подумать Инна Никитична, бросилась к страшилищу и повалила его на плиту, прижав к только что потухшей конфорке. 

Домовой заверещал. Завоняло палёной шерстью. Он забился, забрыкался, но пальцы, натренированные годами ручной стирки, вцепились намертво. Обгорающая шкура шла пузырями, а домовой отчаянно извивался, как мохнатый червь. Уцепиться зубами за руки Инны у него никак не получалось. Длинный сильный хвост перестал колотиться о столешницу и посудные шкафы, обвился вокруг старческой шеи и принялся душить. 

В глазах Инны Никитичны потемнело, руки ослабли. Рот по-рыбьи открывался, но набрать воздуха не мог. Она медленно оседала на пол с набрякшим красным лицом. Домовой освободился, отполз от конфорки, жалобно подвывая. Глазки разгорелись ненавистью и удавка на шее Инны Никитичны затянулась туже. 

– Тварь, – шипел бес. – Шлюха старая…

Инна Никитична проваливалась в забытье, из последних сил цепляясь за душащий хвост, чтобы глотнуть воздуха. Во тьме мелькали фрески родной церквушки, отблески свечей на золотых подсвечниках, слышался зычный глас отца Никодима, выкрикивающего “Христос воскресе!”.

“Заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, на Тебя уповаю”...

Она вынырнула из черноты всего на секунду, но и этого времени хватило, чтобы рвануть на себя хвост. Домовой удивлённо свалился на пол, открывая её взору прожжённую дыру в боку, поблёскивающем влажным серым мясом. Инна Никитична воинственно рыкнула и впилась в хвост зубами. 

Бес завыл. Дёрнулся прочь, заскрёб лапами по полу. Инна ползла за ним на четвереньках, злобно мычала и грызла хвост крепкими японскими коронками. 

Домовой дополз до холодильника, вжался в пол, расплющился и забрался в щель между дном и полом, вырвав наконец надкушенный хвост. Инна сплюнула на пол почерневшую от бесовской крови слюну, смахнула с  лица растрепавшиеся волосы и села, пытаясь отдышаться. Домовой то скулил, то порыкивал из щели. Горько приговаривал что-то неразборчивое.

Нужно придумать, что делать дальше.

Инна Никитична тяжело поднялась, сходила в кладовку за шваброй и плюхнулась перед холодильником.

– … колбасы ей жалко… корочки хлебной… ничего же больше не просил, – плакал домовой. – С Фросей годами душа в душу жили. Положит мне яблочко, ливерной кусочек, и всё у вас в хате хорошо: ни мышей, ни плесени. Проводку охраняю, чтобы не закоротила… думаешь, я сильно понимаю в этом вашем электричестве? Ползаю тут в перекрытиях, трещины латаю, а ты меня травить, жечь, увечить…

– Не проймёшь, сила нечистая. Всё про вас знаю, лукавых, – тяжело дыша, сказала Инна Никитична и с яростью запихнула швабру под холодильник. – А ну, вылезай, скот!

Домовой шипел, но не вылезал. Ворочался, хватал за палку, но вырвать не мог. Наконец, вылетел из-за холодильника и умчался вглубь квартиры, брызгая чёрным на стены и пол. Инна Никитична кинулась следом. Дорожка из капель привела её в спальню. Она бегло осмотрела комнату, подняла глаза наверх и замерла. Домовой сидел на потолке, над красным углом и ехидно улыбался мелкими острыми зубками. 

– Ну, смотри, старая, что я про твоего Боженьку думаю, – захихикал он, повернулся к иконам задом, задрал изувеченный хвост, переломившийся в месте укуса, и выпустил из-под него струю прямо в икону. Блестящее от лака дерево задымилось. Лик Иисуса начало поедать горелое пятно.

Инна Никитична закричала, выронила швабру, и вцепились в волосы. 

Домовой захохотал, оскалился и быстро побежал к ней на четвереньках по потолку, чертя хвостом тёмную дорожку на побелке. Спрыгнул на плечи, оседлал и вгрызся в ухо. Инна завизжала пуще прежнего, закрутилась юлой. Врезалась в сервант, разбив стеклянные дверцы, провалилась внутрь, сбила полки. Мамин сервиз посыпался на пол, звонко раскалываясь о паркет. Острые зубы перекусили хрящ, и домовой ловко соскочил вниз с половиной уха в пасти. 

Инна Никитична упала на колени, чувствуя, как из порезов на спине струится кровь. Ухо горело. Не дав ей встать, мохнатый бес напрыгнул на лицо и вцепился зубами в нос. Перед глазами заплясали искры. Соленые тёплые ручьи потекли по губам. Инна нащупала осколок на полу, сжала его, разрезая ладонь, и с размаху вогнала домовому в здоровый бок. 

Бес завыл, захрипел, разжав зубы, и взвился вверх. Шлёпнулся о потолок и снова прилип к нему, капая чернильной кровью на Инну Никитичну. Она стала остервенело тереть лицо, смешивая чёрное с красным. Нос, спина, руки – всё пульсировало болью. Осколки впивались в ладони, когда она уперлась в пол, чтобы подняться. К тому моменту, как Инна встала, хватаясь за покалеченный сервант, домового уже не было. Она испуганно огляделась, боясь, что он выпрыгнет из-под стола или кресла. Взгляд наткнулся на красный уголок. Тот словно сгорел, обвалился на пол кучкой угля, из которой торчали уцелевшие резные уголки киота. На глаза навернулись слёзы. 

В кухне грохнуло. Инна Никитична, превозмогая боль, добрела до неё и застала обессилевшего беса, кряхтя карабкающимся на посудный шкаф. Она сразу поняла, зачем: аккурат над шкафом чернело глубокое дупло вентиляции, прикрытое решёткой. Сейчас эта тварь доберётся до него и исчезнет, чтобы ночью перегрызть ей горло. Обида смешалась со злостью, как бесовская кровь – с её кровью. 

Инна Никитична подкралась, медленно выдвинула ящик и достала почти истёртый точильным камнем нож. Схватив болтавшийся прямо перед лицом хвост, не замечая боли в рассечённой ладони, она оскалилась и полоснула по хвосту со всей силы. Домовой истошно заорал и повалился на столешницу, прямо к ней в руки. Обрубок с кисточкой извивался на полу, бил по ногам. Инна Никитична схватила беса за горло и запихнула в огромную кастрюлю. Уже пару дней, как что-то прохудилось в трубах, и она даже не убирала её с плиты:  всё равно воду греть для вечернего мытья.

Без хвоста бес поместился полностью. Инна Никитична прихлопнула его крышкой, крутанула вентиль под кастрюлей и прижала сверху обеими руками. Пламя лизало подгоревшее дно. Домовой скрёбся внутри, толкался, бился в крышку. Инна не уступала. Даже, когда кастрюля начала жечь руки. 

– Думаешь, за это тебя к Боженьке без доклада пустят? – донёсся зловещий шёпот, то ли из-под крышки, то ли в её голове. – Как родную примут в райские кущи? Дура старая. Надеешься на что-то, к попам подлизываешься. Знаешь, что там наверху про тебя всё-всё написано. 

– Избави мя, Господи, от обольщения богомерзкого и злохитрого антихриста! И укрой меня от сетей его! – заголосила Инна Никитична, чтобы заглушить его и жжение в руках.

Но бес не унимался.

– И про любовников твоих, и пьянство по молодости. Про твои три аборта. Про то, как мать свою хворую без воды и еды оставляла, не подмывала, гнить заставила…

Кожа прилипала к крышке. В глазах делалось то темно, то красно.

– Даждь мне, Господи крепость и мужество…

– И про то, как жениха у сестры увела, наигралась и бросила, а та чуть в петлю не полезла…

– Да не отступлю страха ради дьявольского…

– Одним мелким бесом откупиться решила…

– … да не отрекусь…

– … горят костры, кипят котлы…

– Даждь мне день и ночь плачь и слёзы о грехах моих!..

– … по твою душу…

Из-под крышки потекло. Чёрной смолой залило плиту, ошпарило ноги. Дом захрустел, как яичная скорлупа. Инна Никитична распахнула слепленные слезами ресницы и увидела широкую трещину, рывками бегущую по стене. Дом стонал, качался и сыпался. Шатался, как гнилой зуб в десне под натиском клещей. Билась посуда, лопались трубы.  

Инна Никитична зажмурилась.

– Пощади мя, Господи, от Страшного Суда твоего… аминь… – прошептала она и пропала под обвалившейся крышей. 

***

Ефросинья Никитична зашлась остаточным кашлем, уже без вязкой мокроты, которую побороли антибиотики. Она смотрела на дом, в котором жила с самого детства, сложившийся стенами внутрь прямо на её глазах. Всего каких-то двадцать шагов отделяли Фросю от крыльца, превратившегося в груду раскрошенного кирпича и сломанных досок. Она поставила на землю худенькую клеёнчатую сумку с больничной одеждой. 

– Так и знала, что не поладят, – еле слышно сказала она и впервые в жизни перекрестилась.

Автор: Анна Елькова
Оригинальная публикация ВК

Лесной хозяин гневался. Мирон крутил эту мысль в голове и так и эдак, блуждая по знакомым тропинкам. Сейчас лес, исхоженный с детства, неуловимо изменился. Коряги норовили прыгнуть под ноги, ветки целили в глаза. Не пели птицы, не рыскали в кустах звери. Даже насекомые затаились, будто не решаясь тронуть путника, призвавшего на себя хозяйский гнев.

Лето выдалось дурным, засушливым, Земля-матушка не родила достаточно, чтоб прокормить Варвару с малыми. Гордость не давала просить о помощи соседей. Да и о чем просить? Вся деревня голодала в этот окаянный год.

Знал бы Мирон весной, как дело обернется – принес бы в дар хозяину не первохрестное пасхальное яичко, а Буренку. Старая корова один черт померла в июле. Но «знал бы, где упадешь»… Свою долю зверья, обозначенную кровью на дубовом листе, оставленном в корнях вывороченного дерева, Мирон уже добыл весной и летом. Теперь же проклятая нужда заставила нарушить уговор с лешим.

А тот обиды не прощал. Водил Мирона кругами, не выпуская из своих владений. Мирон потерял счет времени. Когда он вошел в лес, попрощавшись с исхудавшей, заплаканной женой? День, два назад? Вода в бурдюке подходила к концу. Пара подстреленных зайцев – смешная добыча − бесовским образом превратилась за полдня в растекающуюся падаль. Мирон, матерясь, выбросил ягдташ вместе с мертвечиной.

Ни молитвы, ни вывернутая наизнанку одежда не помогли. Мирон чуял, что силы на исходе – если хозяин не сменит гнев на милость, Варвара мужа не дождется.

Обессиленный, он опустился наземь, привалившись спиной к коре древнего дуба. Достал нож, вытер о штаны и надрезал большой палец левой руки. Сжал кулак. Кровь закапала на сухую землю.

− Хозяин, прости дурака. Тебе кровь даю, челом бью, милости прошу. Отпусти домой к жене и детям.

Неподвижный воздух пришел в движение, взъерошил волосы, овеял потное лицо. Ветер усиливался, шелестя кроной дуба над головой Мирона. Небо, прежде серое, будто выцветшее, потемнело, потекли по нему быстрым потоком сизые тучи. Мирон почувствовал спиной движение коры – и через мгновение на плечи легла неподъемная тяжесть. Будто огромные ладони пригвоздили Мирона к месту, не давая шевельнуться. Минуя уши, в голове раздался голос.

− Мирон лгун. Мирон нарушил уговор. Хозяин зол. Что Хозяину дашь?
Мирон, бледный до синевы, прошептал, едва шевеля губами:
− Все. Все отдам, батюшка! Не губи…

В ушах у Мирона зашумело, защелкало. Ветер взвился, бросив в глаза мелкий лесной сор. Внезапно стихло. Тишина упала на лес, придавив ватным пологом. Слезящимися глазами Мирон смотрел вперед, боясь шелохнуться, и чудилось ему, что вокруг не деревья стоят, а кривые тонкие чудища. Окружают, вот-вот бросятся.

− Хорошо, − прозвучало в голове. – Ступай.

Пропала тяжесть, давившая на плечи. Вернулись привычные лесные звуки – щебет птиц, шелест листвы. Небо прояснилось, но осталось блеклым, выцветшим. Мирон с трудом поднялся, повел плечами, пытаясь размять затекшее тело. Пошел вперед, не оглядываясь. Не хотелось знать, дуб ли он увидит или нечто иное, человеческому взгляду не предназначенное.

К полудню он вышел к деревне. Она будто вымерла: не лаяли псы, не слышно было говора со дворов.

Мирон добрел до родного порога. Ни жены, ни малых не видать: только тощая Жулька вышла к калитке, вяло поводя хвостом. Тявкнула, исподлобья глядя на хозяина − не принес ли снеди?

Мирон вздохнул, потрепал собаку за ушами. Медленно вошел в избу, думая, как сказать Варваре, что вернулся с пустыми руками.
В нос шибанули запахи старого тряпья, болота, гнили. Жена стояла у стола, спиной к Мирону, и ему не было видно, чем она занята. Всегда аккуратная, даже в тяжелое голодное время, нынче Варвара даже со спины была на себя не похожа. Растрепанные лохмы, платье в пятнах. Казалось, она помешивает что-то в горшке. Только вот что? Съестного в доме не было уже несколько дней − иначе бы Мирон не рискнул идти в лес. Дурное предчувствие кольнуло сердце.

− Варя?..

Жена медленно повернулась. Лицо − отекшее, жабье. Глаза смотрят в разные стороны. На губах застыла улыбка юродивой. В руках Варвара сжимала горшок, через край текла бурая жижа.

− Вот и милок вернулся, а я уж заждалась… − улыбка стала шире, казалось, лицо Варвары вот-вот треснет.

Мирон отшатнулся. Перекрестился споро. Пальцы дрожали.
− Что с тобой?!
− Ладно да складно… что тебе не по нраву? Сейчас обедать будем, скоро уж сготовлю…
− Где дети? − пересохшим губами выдавил Мирон.
− Во дворе глянь, играют они. Кликни к обеду, уж пора.

Мирон попятился через сени, едва не запнулся о порог. Провел рукой по волосам, ото лба к затылку, огорошенный. Огляделся. Детей во дворе не было − видать, за домом.

Крадучись, с колотящимся сердцем, обогнул избу.
Аленка и Митька сидели на заднем дворе, прямо в пыли. Склонились голова к голове, перебирая руками что-то на земле. Мирон вспомнил Варвару и поежился. Подойдя ближе, заметил, что под задом Митьки расплылось влажное пятно − малому шел шестой год, и он давно уж так не конфузился.

− Эй! – Мирон хотел прикрикнуть грозно, но голос дал петуха. − Что это вы там затеяли, разбойники? А ну, что там у вас?

Дети играли с огромной дохлой крысой. Аленка вытягивала кишки из развороченного гнилого нутра. Митька ловил опарышей, давил меж пальцев. Мирона замутило, он отвернулся и громко срыгнул − стошнить было нечем. Чуть оклемался − схватил детей за шиворот, обоих сразу, рывком поставил на ноги. Малые подняли головы, глянули на отца, и из того будто последний дух вышибло.

Десятилетняя Аленка – умница, красавица, свет в окошке, сейчас походила на ту крысу, обрывки кишок которой продолжала мять чумазыми пальцами. Личико заострилось, губы приподнялись, обнажая резцы. Даже светлые косички словно превратились в крысиные хвостики. Зрачки разъехались в стороны, как у матери, но при этом вид у Аленки был не тупой, а злобный, как у бешеного зверька.

Митька пускал слюни, почесывая зад. Косые глаза не выражали ровным счетом ничего. Пахло от сына мочой и кислым, невесть откуда взявшимся духом давно немытого тела. Мирон припомнил, что в бане они дружно парились третьего дня – сейчас казалось, будто век назад.

− Дети… Родненькие…
− Тятя, играться, играться хотим, а кушать скоро, тятя, мамка наварила тины болотной да блевотины Жулькиной, ух, вкусно, ух, радостно, − бессвязный говор Аленки прекратился, когда она засунула в рот пальчики, измазанные крысиными кишками.

Мирон размахнулся и влепил дочери затрещину, бездумно, просто чтобы прекратить бесовское действо. Аленкина голова мотнулась, зубы щелкнули, прикусив пальцы. Кровь девочки смешалась с крысиной. Аленка, вместо того, чтоб разрыдаться, захохотала – тоненько, визгливо. Митька заугукал, захлопал в ладоши, глядя на сестру.

− Быстро в дом, − зарычал Мирон. Вышло не грозно, а просяще – так скулит старый пес.

Дети резво побежали в избу. Мирон застыл, не зная, как быть. Спрятал лицо в ладонях. В избу идти мочи не было – как глядеть на то, во что превратились родные?..

Мирон пошел по соседям. Стучал, звал – ответа не было ни в одной избе. Запертые калитки, закрытые ставни. С двух дворов его облаяли псы, истошный лай далеко разносился в тиши, накрывшей деревню. В одной избе ставни были открыты, и Мирон разглядел в окне, за пожелтевшими, пыльными занавесками, сгорбленную темную фигуру. На человека она похожа не была – изломанная, с торчащими в стороны отростками, будто ветками. Мирон окликнуть не отважился.

Вечерело. Тьма наползала на замершую деревню. Ни в одной избе так и не затеплился огонек. Мирон побрел домой. Издалека увидел свет – не желтый, как от свечи, а зеленый, тусклый. Такие огоньки, по слухам, видят перед смертью утопшие в болотах путники.

Перекрестясь, скрепя сердце, Мирон зашел в избу. Минуя сени, зажмурился на мгновение, сам того не заметив. Варвара и дети сидели у стола. На рваной скатерке валялся пустой горшок с застывшей по краям бурой дрянью, рядом чадил болотным светом кривой огарок. Родные повернулись к Мирону, уставились косыми буркалами. Мирон уселся у входа в сени, привалился спиной к стене.

Сидели молча. За окном воцарилась ночь. Мирон заметил, что задремал, только очнувшись – донесся до слуха чудной звук, не то скрежет, не то шорох. Мирон опешил, не поняв, что видит, в свете догорающего огарка.

Варвара, Аленка и Митя ползали по стенам и потолку, будто огромные жуки. Родня больше не походила на людей. Лица обратились зубастыми рылами, туловища вытянулись, согнулись руки и ноги под чудовищными углами. Глаза во мраке светились тускло, серебряно. Слепо таращась в пустоту, раздувая ноздри, нелюди скользили по доскам. Когти скребли по дереву, рождая звук, от которого Мирон и проснулся.

Заорав не своим голосом, сшибая по пути хлам, Мирон вылетел сквозь сени на улицу. Его встретила кромешная тьма, хоть глаз выколи – на небе ни одной звезды, ни месяца, ни луны. Мирон завыл, подняв лицо к черному небу. Наугад поплелся вперед, запнулся о теплое. Склонился, нащупал тощий Жулькин бок. Обнял собаку и пролежал на голой земле до рассвета.

Едва небо начало сереть, Мирон побрел в лес. Жулька проводила его слабым взмахом хвоста – казалось, она вот-вот издохнет.
Лес будто сам показывал путь. Одна тропинка сменяла другую, ветки загораживали проходы то тут, то там, провожая Мирона к Хозяину. Вскоре добрался Мирон до заветного дуба.

Упал на колени, взмолился истово, заклиная вернуть родных.
И вновь поднялся ветер, зашелестела листва могучего дерева. В уши Мирону хлынуло мрачное, страшное.

− Сам отдал. Зачем возвращать? Родня твоя в молоке, в соке березовом варится, навкам да мавкам на потеху.

Ветер подул Мирону в глаза, являя картину. Стоит огромный чан посреди леса, на поляне утоптанной. Кипит в нем жидкость молочно-желтая, пузырится. А в чане том, то выныривая, то уходя с головой, плещутся Варвара с малыми. Кричат истошно, глаза у них белые, как у вареной рыбы. Руками пытаются ухватиться за края чана, да не могут.

− Меня возьми, батюшка, прекрати мучения, − Мирон разорвал на груди рубаху, взмолился пуще прежнего. – Отдаю целиком, с душой и потрохами.
− Душа – любо.

Ветер взвыл, взметнулся, закружился лихо. Дуб заскрипел, затрясся, выпуская из-под земли перекрученные корни. Устремились они к Мирону, пронзили грудь, добрались до бьющегося, живого. Впились в сердце, высосали Мирона целиком, до капли выпили. Насытился старый дуб.
***
Мирона искали всей деревней. Три дня минуло, как не вернулся он домой с охоты, к жене и детям. Казалось, прочесали лес вдоль и поперек – как сквозь землю провалился Мирон. На четвертый день нашли полянку – откуда взялась, много раз здесь проходили?.. Стоял на полянке огромный дуб, а у подножия привалился Мирон, грудь не вздымается, в лице ни кровинки. Видать заблудился да с жажды и помер. Перекрестился народ и понес скорбную ношу домой, в родную деревню.

Автор: Мария Синенко
Оригинальная публикация ВК

– Ещё чаю, Мисс Пикси? Вижу, тебе он очень нравится!

Я наклоняю маленький фарфоровый чайник над её чашкой, и чердак вновь наполняет аромат мяты и шалфея. Он вьётся под треугольной крышей, смешивается с запахом дерева и старых вещей. Настоящий чай у нас давно кончился, и я завариваю мамины травы, сухими букетами свисающие с потолка. Здесь много коробок, и они тоже пахнут: картоном, пыльными книгами, сломанными игрушками и забытыми настольными играми. Иногда, правда, достаю потрёпанную “Монополию”, и мы играем втроём, но у Мисс Пикси плохо получается. Тогда приходится собирать карточки, кубики и пластиковые фигурки. Я не хочу её расстраивать.

– Мисс Долли, как насчёт тебя? Может, ещё крекер? Я же вижу, ты глаз с них не сводишь. Не стесняйся!

Они мне не отвечают. Их маленькие рты не открываются, а глазки смотрят только туда, куда я поверну им головки. Мисс Долли и Мисс Пикси – мои куклы. Мои друзья. Мои самые внимательные слушатели. Другие дети, думаю, сказали бы, что я уже слишком взрослая, чтобы играть в куклы. Но здесь нет других детей. До ближайших соседей больше получаса езды на велосипеде, а до города – весь час. Наверное, всё-таки придётся туда поехать рано или поздно. В городе можно купить свежие, не чёрствые крекеры и нормальный чай. И сахар.

Мы с мамой раньше ездили за покупками каждую неделю, а потом она стала слишком слаба, и продукты нам начал привозить мистер Краус – хозяин бакалейной лавки. Он ставил тяжёлые пакеты с маслом, молоком, хлебом и колбасой на порог, а я выходила к нему и платила деньгами, которые давала мама. Она сама не вставала с постели уже несколько недель. Мистер Краус всегда улыбался мне. Он хороший человек. Думаю, он будет рад меня видеть. Хотя… деньги у нас давно кончились. Я слышала, как он стучал в нашу дверь три дня назад, но мама больше ничего мне не дала, и я постеснялась открыть ему. Я тормошила её за руку и тихонько звала, слушая, как его шаги отдаляются от крыльца. Мама не проснулась. Её глаза были плотно закрыты. Болезнь отнимает много сил, я знаю. Некоторые болезни отнимают все силы, какие у тебя есть. В детстве я очень сильно заболела, так сильно, что не могла встать с кровати, совсем как мама.

У меня была высокая температура, горло страшно болело, словно его внутри царапали кошки. Я не ела и не пила несколько дней. Мама пыталась напоить меня водой и бульоном, но меня тут же рвало. Мисс Долли и Мисс Пикси тоже болели вместе со мной. Мы все лежали рядышком и старались поддерживать друг друга, как настоящие друзья. Мама почти всегда была с нами и рассказывала сказки. Мисс Пикси больше всего любила историю про трёх поросят. Думаю, потому, что кирпичный домик напоминал ей наш: уютный, надёжный, с хорошей крышей и замками, в котором никакие волки не страшны. Долли с удовольствием слушала сказку про Рапунцель, потому что у неё были длинные золотистые волосы. Наверное, ей потом снились чудесные сны, в которых прекрасный принц спасал её из башни, давал волшебное лекарство, и жар спадал, и проходила боль в горле. А я… я любила все сказки, особенно те, в которых герои женились и жили долго и счастливо. Хорошо, что это случалось почти в каждой сказке. Я улыбалась сухими губами и засыпала, чувствуя мамину ладонь на лбу. В такие минуты мне казалось, что я проснусь уже совсем здоровой. И я, Долли и Пикси выпрыгнем из кровати перед мамой, она всплеснёт руками и громко засмеётся, и вытрет слёзы, и обнимет нас, и мы побежим на чердак пить чердачный чай, и он будет вкусным и сладким! Но мне становилось всё хуже.

Однажды ночью, сквозь душный, горячий сон, я услышала мамин плач. Такой горький, такой жалобный, безутешный. Я пошарила рукой по влажной простыне, но не нашла ни мамы, ни Долли и Пикси. Я хотела позвать её, но вместо голоса из горла выходил только сип. Вскоре заскрипели ступени, ведущие на чердак, и я услышала мамины всхлипы совсем рядом. Она убрала кукол, чтобы лечь рядом. Я просила её не плакать, гладила по руке, а она прижала мою мокрую голову к груди, перебирала пальцами спутавшиеся волосы и всё плакала, и плакала. С тех пор мы спали в обнимку каждую ночь. Думаю, ей было очень жарко, и она могла заразиться, но мама не боялась. Мама ничего не боялась. Она очень, очень храбрая.

***

… Пузатый шмель, залетевший в распахнутое окно, сонно плывёт мимо меня к букету ландышей, которые я собрала за домом. Один букет отнесла маме, а второй поставила в вазочку и украсила ею центр нашего чайного стола.

– Мама не просыпается, – говорю я, уставившись на шмеля, и впервые понимаю, что это уже не исправить. Мама спит слишком давно. Её кожа стала жёсткой и шершавой, а кровать промокла, потому что она не могла ходить в туалет. В спальне стоял тяжёлый, неприятный запах. Так пахла болезнь. Когда я болела, этим запахом пропитался весь дом. Он поднимался вверх и застаивался на чердаке, впитываясь в доски, коробки с игрушками и книжками, в мамины травы, свисавшие с потолка. Когда я выздоровела и смогла подняться сюда за своими куклами, они ждали в маленьких ящичках, украшенных погремушками и пучками сухих цветов. От этого запаха слезились глаза, но я была так счастлива их видеть! И ещё сильнее полюбила маму за то, что она сделала нашу встречу такой торжественной, будто приготовив их к моему дню рождения! Неужели я больше её не увижу?

– Совсем. Совсем не просыпается…

У меня дрожит голос. Как у мамы, когда она застала меня здесь с Долли и Пикси. Её губы побледнели. Думаю, она испугалась, потому что из них ещё не выветрилась болезнь, и я могу снова заразиться. Она вырвала Мисс Пикси из моих рук и трепетно уложила обратно в ящик, поправив украшения на нём.

***

… Шмель садится на лицо Мисс Долли, всколыхнув крылышками тонкие тусклые волосы, которые я постаралась расправить так, чтобы они закрывали проплешины на головке. Когда-то их бы хватило, чтобы по толстой косе вскарабкался сказочный принц, но Мисс Долли уже очень старая кукла. Насекомое ползёт по её серой впалой щеке с мерзким царапающим звуком, залезает ей в глазницу, какое-то время копошится в маленьком пустом черепе и выползает наружу сквозь неровную треугольную дыру, на месте которой раньше был нос.

Маленький, гладкий, тёплый нос моей младшей сестры… которая обожала сказки про принцесс с длинными роскошными волосами… Её крохотный череп таращится на чёрствые крекеры дырами вместо сгнивших, съеденных теми белыми червями глаз… Мисс Пикси улыбается мне лишёнными губ и двух передних зубов челюстями…

Чашка падает, расплёскивая чай. В мятную лужу на столе капают слёзы. Я смотрю на свои дрожащие руки и не узнаю их, сухих, узловатых, искривлённых. Сколько же лет понадобилось, чтобы они так состарились?

И тогда я наконец выздоравливаю. Жар лихорадки спадает только сейчас, и мир вокруг становится безжалостно чётким, ясным и чудовищным. Я с трудом поднимаюсь, осторожно беру на руки Пикси, аккуратно поправляя грязное полосатое платьице, потом Долли, стараясь не причинить вреда остаткам волос, и мы идём вниз, по скрипучей лестнице нашего крепкого, надёжного дома. Я кладу их по обе стороны от мамы. В сумерках мне кажется, что натянутая кожа её рта похожа на улыбку. Даже мёртвая, она улыбается нам, словно знает, что мы снова стали семьёй. Я ложусь рядышком и осторожно обнимаю рукой мамин живот. Закрываю глаза, роняя на щёки последние две слезы и начинаю:

– Жили-были на свете три поросёнка. Три брата. Звали поросят Ниф-Ниф, Нуф-Нуф и Наф-Наф…

Автор: Анна Елькова
Оригинальная публикация ВК

— Тебе очень больно? Сынок, давай ещё обезболивающего попрошу?
— Тошнит уже от этих обезболивающих.

Семён поджал посиневшие губы и отвернулся от матери, притворился, что трещины на стене интереснее. Холодная волна пробежала по позвоночнику Ларисы. Она поёжилась и решила закрыть окно.

Кроны цветущих яблонь белоснежной пеной накатывали на подоконник, а по стеклопакету лениво ползла муха. Наверное, рак выглядит так: мухи ползают внутри, на фоне пока цветущего организма. Семён только отметил двадцатилетие таким же, как эти яблони, а потом оказался тут: в стерильной палате, с жирными чёрными мухами под кожей.


***
— Аркадий Петрович, ну что-то же можно сделать? — хрипло говорила Лариса, наклонившись к онкологу. ― Если не здесь, то где-то ещё? В Москве? В Германии?
― К сожалению, на этой стадии рак неизлечим. Могу предложить хоспис.

Лариса отпрянула от врача, вцепилась в край стола и прошипела:
— Никакого хосписа! Я для него всё сделаю. Сёмочка будет жить.

Как она добралась до палаты сына — помнила смутно. Брела, как в тумане, натыкаясь на персонал и посетителей. Мелкоклеточный рак лёгких третьей стадии. Пятилетняя выживаемость три процента. Три. Три шанса из ста, что её Сёмочка проживёт хотя бы пять лет. Мысль набатом била в мозгу в ритме похоронного марша. У двери Ларису вырвало.

— Я же только протёрла… — с упрёком заметила подошедшая санитарка и кивнула Ларисе отойти.
Та покачнулась и бесцветно ответила:
— У меня сын умирает…
— Милочка, тут каждый день умирают, не ты первая близких теряешь. Иди уже, дай вытру.

Побледневшая Лариса ввалилась в проём.

Она не могла смотреть на сына, пока пересказывала ему прогноз врача. Лариса прижала ладони к своим пылающим щекам и сгорбилась.
— Мам, ты же ни в чём не виновата.
— Я что-нибудь придумаю, Сёмочка. Продам дачу, машину, отправлю тебя в Москву в Блохина, там лучшие специалисты.
— Да, специалисты. Когда я начал кашлять кровью и ты забеспокоилась, это была какая стадия? Что уж теперь. Сдай меня в хоспис, как Аркадий Петрович советует, и дело с концом.
— Сыночек, любименький, ну, куда я тебя сдам? Можно же химиотерапию, есть же шанс.
— Три процента? — Семён подскочил на койке и на мгновение стал похож на всё того же решительного старосту потока, каким был полгода назад. — Это не шанс, а издевательство. Не хочешь сдавать — не сдавай. Всё равно сдохну.
Лариса спрятала руки в карманы кофты и зажмурилась. Слёзы почти высохли на её лице, дыхание выровнялось. Лариса придвинулась к сыну, схватила его иссушенные руки и почти крикнула:
— Ты не умрёшь! Я всё для тебя сделаю!

***

Чего только не предлагает народная медицина для лечения рака. Вот уже месяц Лариса мучила сына подсолнечным маслом и содой, а до этого Семён пил и чагу, и ряску, и подмаренник. Становилось только хуже. Семён почти не вставал с кровати и всё чаще уходил от реальности и головных болей в сны.

Лариса же почти не спала. Она уволилась с работы, быстро продала дачу, чтобы были деньги на жизнь. Машина пока была нужна для поездок к бабкам-знахаркам. Отец Семёна один раз прислал ей двадцать пять тысяч рублей с припиской “ему уже давно за восемнадцать, я не обязан помогать”. Мысли удавиться теперь скакали по кругу вместе с мыслями о пяти годах и трёх процентах.

— …Многие граждане древнего Рима верили, что живучесть и мужество гладиаторов – у них в крови. Поэтому было модно пить кровь убиенного или смертельно раненного гладиатора пока она тёплая, чтобы самому стать смелым и выносливым. Римские патриции считали такую кровь «живой». Едва сражённый боец падал на арену, его могла окружить толпа желающих прильнуть к кровоточащим ранам. А римский врач Скрибоний Ларг далеко зашёл в теориях, что против эпилепсии помогает печень человека, убитого оружием, которым…

Лариса проснулась на диване с журналом “Народный лекарь” в руках. Семён смотрел у себя в комнате какую-то передачу и слишком прибавил громкости.

Разминая затёкшее тело, она поднялась с чётким намерением в первый раз за всё время болезни отругать сына. Однако, как только Лариса открыла дверь, Семён тут же поставил ролик на паузу и повернулся к ней с выражением триумфа на лице:
— Ты же хочешь меня спасти?
— К-конечно. — Лариса не до конца отошла ото сна и не могла понять, к чему клонит сын. — Очень хочу.
— Я тут изучаю альтернативную медицину, как и ты, — он кивнул на журнал в её руке, — и узнал, что в древности люди считали кровь источником жизненной силы. В Риме пили кровь и ели печень гладиаторов, а в Средние века на продажах частей тел казнённых алхимики построили целый бизнес.
— Я не понимаю, причем тут история?
— Просто принеси мне кровь, мама. Свежую тёплую кровь. Источник жизни.
Ларису качнуло, перед глазами всё поплыло, журнал полетел на пол, а вслед за ним грохнулась Лариса.
— Мама!
— Я… Я в порядке, сынок. Мне просто нужно поесть.
С усилием встав на ноги, она призраком побрела на кухню.

Взяв нож для хлеба, Лариса глубоко вдохнула и медленно выдохнула, стараясь привести мысли в порядок. Голова гудела, а тело отказывалось слушаться. Она уже порезала два пальца и отхватила отросший ноготь, нарезая колбасу.
“Кровь. Кровь людей. Сёмочка хочет, чтобы я приносила кровь людей. Может быть, договориться с Центром переливания крови? Нет. Ну, кто меня там послушает. Здравствуйте, мой сын болен раком лёгких предпоследней стадии и хочет пить человеческую кровь! Смешно. Даже мне смешно”.
— Ай, — Лариса прижала к губам очередной порез и кинула нож в раковину. Солоноватая жидкость быстро наполнила рот, и Ларисе на мгновение стало очень спокойно.
“Действительно, придаёт сил. Так, Лара, ничего она не придаёт, ты просто сходишь с ума. Опомнись”.

— Может быть… Может быть, подойдёт моя? — она узнала сына по слабому шарканью за спиной.
— Это было бы слишком легко. Мне нужно много крови и только тех, кто умер насильственной смертью, — Семён чеканил каждый звук, как револьвер отщёлкивает пули. Слова отлетали от его зубов и пронзали Ларису навылет. Она даже дёргалась в унисон.
— Сынок, ты болен, это нездоровая…
— Я смертельно болен, мама! Ты же обещала мне сделать всё! Или это была просто отговорка?
— Нет, конечно, Сёмочка, я правда готова на всё, но это…
— Ты просто хочешь, чтобы я умер. Избавиться от меня, и всё.
— Да как ты…
— Да, конечно. Я слышу, как ты молишься по ночам своему дурацкому богу, чтобы он облегчил мои страдания, чтобы я умер!
— Да что ты?.. Я хочу, чтобы у тебя перестала болеть голова, — Лариса подошла к сыну и робко обняла, заливая плечо его футболки слезами. Всё её тело била дрожь.

Лариса отстранилась. Её покрасневшие глаза смотрели на сына с надеждой. Семён стоял каменным изваянием, от него веяло могильным холодом.

— Если ты правда хочешь, чтобы я жил, у тебя есть только один выход. Или я выброшусь с балкона.
— Сёмочка, да как же я так?... Да что же?... Может быть, ты поспишь и завтра мы поищем новую больницу?
— Я так и знал! — глаза его безумно вращались, лицо перекосилось, он кричал, с ненавистью выплёвывал звуки в мать. — Ты точно хочешь, чтобы я умер! Я никому не нужен, даже тебе!

Лариса рыдала и удерживала рвущегося к балкону сына. Внутри неё словно взорвалась осколочная граната, разнеся сердце, лёгкие и душу в труху.

***

Спустя неделю бесконечных истерик, скандалов и шантажа измотанная и отчаявшаяся достучаться до сына Лариса решилась. В аптеке на другом конце города она купила катетеры, жгуты, в хозяйственном магазине — тонкий силиконовый шланг и пластиковые банки. Достала с антресоли старый электрошокер бывшего мужа. По видео изучила технологию сцеживания крови при донорстве и даже опробовала на себе. Дело оставалось за малым: найти первую жертву.

Интернет говорил, что серебристая Кия Рио — одна из самых распространённых в России иномарок. Эта информация успокаивала Ларису, которая для надёжности запачкала номера грязью. Поездив несколько дней по городу и области и убедившись, что ДПС не обращают на это никакого внимания, она начала присматривать человека.

“С мужчиной я не справлюсь. Старики? Кровь стариков может быть вредна, да и жизни в них мало. Женщины… И дети. Чёрт, они же тоже чьи-то сыновья и дочери. Это же ужасно — потерять ребёнка! Лара, угомонись, твой сын умирает, он ждёт твоей помощи, соберись”.

Серебристый седан медленно ехал по улицам города. Близилась полночь, а Лариса всё оттягивала момент неизбежного, как могла. Она и дальше хотела лишь изображать, что готова, играть перед Семёном эту отвратительную роль, но вчера он перерезал в ванной вены. Неглубоко, поперёк. Лариса понимала: хочет напугать. Но от понимания не становилось менее страшно.

Свет фар вырвал из темноты маленькую фигуру на обочине — молоденькая девушка, не старше Семёна, голосовала. Лариса чуть не расплакалась от такой удачи.
— Здрасте, до Белкина подкинете? Двести рублей? Телефон разрядился, а я с парнем поругалась, вот хочу к маме уехать, — дружелюбно защебетала девушка, расслабившись оттого, что за рулём женщина.
— Конечно, даже бесплатно довезу. Студентка?
— Да, на третьем курсе педа сейчас. Я так рада, что вы мне попались, а то с мужчинами ездить, знаете, страшновато, вот, даже баллончик в кармане ношу.
— Да, — согласилась Лариса и нажала на газ, — страшновато.

План созрел в голове моментально: пару кварталов на север, к выезду из города, в темноте девушка всё равно не разберёт, куда её везёт машина, а там оглушить электрошокером и в старый парк. Часа должно хватить.

Девушка не успела ничего понять — разряд тока мгновенно лишил её сознания. Лариса вытащила её с пассажирского сидения, взвалила на плечо. Адреналин придал сил, и тело удалось донести без передышки. Шаг. Ещё шаг. Пакет с инструментами больно бил по ноге.

Для подстраховки Лариса заклеила рот девушки скотчем, обмотав практически полголовы, перетянула руки спереди и только потом разрезала рукав толстовки портновскими ножницами. Она сжимала и разжимала кулак жертвы, накачивая вену. Как только катетер вонзился под кожу, девушка очнулась. Не осознавая происходящего, она пойманным в силки зверьком начала дёргаться под навалившейся Ларисой. Лариса запаниковала. Судорожно шаря по земле, она нащупала ножницы и с воплем воткнула в горло девушки. Та забулькала, движения ее стали хаотичными, руками она хваталась за куртку Ларисы, за воздух, пока, наконец, её глаза не закатились. Девушка дёрнулась в последний раз. Лариса почувствовала, как под коленями намокает земля — девушка обмочилась.

— Чёрт! Чёрт-чёрт-чёрт-чёрт! — опомнилась Лариса и подставила банку под бьющую из шеи струю. Вышло миллилитров пятьсот.

Семён был рад подарку больше, чем Деду Морозу в детстве. Он жадно глотал остывшую жидкость прямо из банки, казалось, ещё мгновение и он воспарит над полом с блаженной окровавленной улыбкой на бледном лице. Но его вырвало. И рвало ещё полночи.

— Сыночек, я тут прочитала, это нормальная реакция организма, люди не приспособлены пить кровь, нужно искать другой выход. И я… я больше не смогу. Это ужасно. — Лариса зашла к сыну, виновато потупив взор и вжав голову в плечи.
— Это бред! Это всё потому что она остыла! Ты будешь приводить их сюда и давать мне свежую кровь, — безумные слова сыпались от Семёна, который и сам в этот момент походил на буйнопомешанного: с воспалёнными от рвоты глазами, растрёпанными волосами и ходящей туда-сюда челюстью, словно перемалывающей мать до пыли. У Ларисы подкосились колени, стало трудно дышать, а потом Семён зарыдал, и она сломалась:
— Хорошо, но соседи как? Как это всё сделать?
— Если ты действительно меня любишь — найдёшь выход.


***
В городе стали пропадать дети. Поговаривали, что какой-то освободившийся недавно педофил взялся за старое. Народный патруль даже выловил похожего на шаблонного педофила мужичка в очках с залысинами и линчевал на месте. Полиция и Следственный комитет работали, не зная отдыха. Машины ППС двадцать четыре на семь патрулировали город. Детей не пускали на улицу одних. Весь город пронизывал дикий, первобытный ужас.

— Сёмочка, я не знаю, как мне добывать лекарство для тебя теперь, — Лариса нервно теребила одеяло сына, сидя на краю его кровати.
— Ты же видишь, что мне лучше? Тебе не нравится это? Хочешь, чтобы я умер? — обросший за месяц Семён накручивал волосы на палец и кривил губы, отчитывая мать.
— Нет-нет, Сёмочка, что ты. Я кого-нибудь приведу сегодня. Я всё сделаю.

Мальчик стоял у ворот школы ― ждал машину отца. Лариса остановила машину и опустила стекло пассажирского:
— Давай я подвезу тебя, дождь начался, промокнешь, заболеешь.
Мальчик замялся, взглянул из-под козырька на затянутое в сизый до самого горизонта небо.
— Только я маме позвоню, ладно?
— Я с ней говорила, она просила тебя забрать. Давай же, не мокни! — Лариса клацнула зубами и ударила по рулю. Мальчик замер.

— Что-то не так?
Сторож вынырнул откуда-то сбоку, незаметно, и встал между мальчиком и автомобилем.

Вместо ответа Лариса подняла стекло и резко газанула. Сторож недоумённо посмотрел вслед удаляющейся иномарке, особенно пристально на отмытые дождём номера, а потом достал телефон.

— Ты никчёмная, никчёмная! — бесновался Семён. — Ты всё делаешь, чтобы я сдох!

В стену полетела тарелка с размороженной печенью предыдущей жертвы ― на одной крови Семён не остановился. Лариса вздрогнула. Глаза её наполнились слезами, а в груди закололо иглами. Она смотрела на лицо сына, а мерещилась кодла копошащихся мух. Прожорливых, неутомимых. Иглы из сердца пошли к горлу и во рту появился привкус железа.

В домофон позвонили. Требовательно. Долго.

Лариса вздрогнула, кивнула, подошла, положила руки Семёну на плечи и прошептала:
— Съешь меня, сыночек. Говорят, сердце матери — самый святой и самый сильный орган на свете. Я верю, оно тебя исцелит.

Семён просиял:
— Самый сильный... Точно. Источник жизни.

— Быстрее, Сёмочка, быстрее. Ты будешь здоров.

Нож вошёл под рёбра, как в сливочное масло. Лариса втянула в себя воздух со свистом и неловко погладила сына по щеке, словно смахивала муху. Перед тем как всё померкло, она успела сказать:
— Я люблю тебя, Сёмочка, живи.

Звонок раздался уже в дверь.

Автор: Яна Полякова
Оригинальная публикация ВК

Выл Грин – нудно, протяжно. Петр лишь на миг приоткрыл глаза, повернулся на другой бок и захрапел.

Марьяна приподнялась и взяла со столика будильник. Шесть утра. Сегодня уроков нет, можно было и поспать, но какое там: проклятая собака не умолкала.
Ноги не сразу попали в тапки, и ступни прижгло холодом. От печи шло слабое тепло, пора бы и поленьев подбросить. В подпечье нашла только недовольную кошку – и никаких дров, придется выходить.

В который раз Марьяна ощутила раздражение, что ей, привыкшей ко всем благам двадцатого века, приходится мириться с почти средневековой жизнью глухого села, но тут же устыдилась своих капиталистических мыслей и лихо взялась за дело.
Не снимая сорочки, натянула рейтузы, шерстяные носки, валенки, накинула тулуп и вышла в сени. Мороз склеил ноздри и свернулся паром у рта.
Пока выбирала поленья потоньше, чтоб быстрее занялось, надоедливый вой сменился визгом.
Да что с этим чертовым псом?!

Марьяна отбросила дрова, кроме одного полена, и, громко топая, вышла на крыльцо.
– Ух, я тебе!
Полено полетело в будку. За грохотом последовал тихий скулеж.
Она шумно вздохнула и огляделась. Ночной буран сменился угрюмой синевой, утыканной колкими звёздами. Студёная, острая тишина – в городе такую не услышишь.

Марьяна повернула было обратно в дом, как вдруг заметила следы. Ровная цепочка от калитки до крыльца.
Петр вернулся поздно, но до снегопада. Она вечером не выходила. Что же получается, ночью кто-то бродил по их двору? Может, кто из Аникиных? Интересно, откуда следы идут?

Она пробралась через снег до забора и выглянула наружу. Идеально ровная, идеально белая дорога. Без единого отпечатка.
Обернулась: вот борозда от ее валенок, а вот глубокие вмятины от чьих-то ног.
Мороз забрался под тулуп, и она поспешила назад, не отрывая взгляда от следов. И только у двери поняла: от ее валенок остались две дорожки, а чужие ноги прошли только в одну сторону.

Марьяна прошмыгнула через сени. Дверь – на крючок. Лицо защипало от тепла, пальцы на руках закололо.
Кто-то дошел до крыльца, а дальше? Не могли они скрип двери пропустить.
– Петя?
– А? Что?
– Петь, кажется, у нас дома кто-то есть.
Он подорвался, захлопал сонными ресницами.
– Кто? Где?
Марьяна увидела обстановку его глазами: просторная комната с печкой посередине, сундук у стены, стол, лавки, скудная утварь – спрятаться негде. И она в ночной рубашке и тулупе.
– Да не здесь. Думаю, в сенях или в пристройке…
Петр в голос зевнул.
– Марьяш, я уже месяц без выходных, давай потом.
Щеки ее оттаяли с мороза и пылали, как два уголька.
– А как же «быть ближе к народу»? Положено ведь с петухами вставать, а они уж давненько кричали. У нас печь остывает, дрова заканчиваются, колонка вчера замёрзла, ночью дорожки все замело.
– Марьяш, не начинай.
– Не начинаю. Я просто хочу, чтобы ты проверил дом.
– Ну что тебе взбрело в голову с утра пораньше?
– Там следы во дворе.
– И что?
– Свежие следы.
– Это деревня! Де-рев-ня! Никто не полезет в дом учительницы и доктора!
И он рухнул в постель, завернулся в одеяло, ещё и подушку на голову положил.

Марьяна громко поставила чайник, поворошила угли и, не выпуская из рук кочергу, вышла в сени в одних тапках. Схватила парочку поленьев и лишь на миг задержала взгляд на двери.

***

Петр встал, когда она шумно хлебала чай с сушками.
Помялся, заглянул в пустую кастрюльку и тоже налил себе чая. Сел рядом, попытался приобнять.
– Марьяш...
Она отвернулась.
– Ну, не сердись, устал я.
– Все устали.
Коснулся плеча.
– Что там со следами?
Она вздохнула:
– Свежие следы от калитки до крыльца, сходи сам посмотри. Откуда взялись – непонятно: на дороге снег нетронутый.
– Человеческие следы-то?
– Вроде бы...
– Так это мы и могли оставить... я поздно вчера вернулся. Или соседи ошиблись – всяко бывает. Ты не бойся, я гляну, только чай допью.
Марьяна хотела было поторопить, но смолчала – и так ссорятся без продыху. Главное, что Петя посмотрит и разберется, и объяснение всему найдет.
Они тихо обнялись. Трещала печка, мурчала кошка. Ну что за глупости с этими следами!

***

Петя не успел выпить и половины чашки, когда вдали загремел двигатель. Грохот нарастал, сахарница на столе задребезжала, потом все стихло, и сухо хлопнула дверца около окна.
Петя встал.
– Кого там несёт с утра пораньше...

Скрипнули ступени, прогремели шаги в сенях, дернулась дверь – раз, другой – наконец, раздался стук. И крик:
– Петрмаксимыч, Петрмаксимыч, открывайте!
Прежде чем отворить, Петр выразительно посмотрел на нее и прошептал:
– Вот откуда следы и берутся.

На пороге стояли два краснорожих мужика. Один тут же заголосил:
– Петрмаксимыч, дорогой, беда, выручай, Зинка рожает, а Агафья в город к дочке уехала!
– Что ж она, не знала, что ли, что срок?
– Да какой срок, – крякнул второй, – Вся в мамку. Та тоже на месяц раньше разродилась.
Петр покачал головой.
– Плохо... Я в этих делах не силен.
– Выручайте, доктор! Кроме вас некому.

То было правдой. Петр носился по комнате, собираясь, а Марьяна все думала о том, что надо бы попросить дом осмотреть, пока все здесь, да только ж это время, а вдруг у Зинаиды с младенцем его нет.

Вскоре от грузовика остался только сизый дым.
Небо светлело, вот-вот над зябким миром поднимется солнце...
А дорогу к дому и убирать почти не надо – вон как вытоптали. И не различить, где чьи следы, да и были ли они.

***

Солнце взошло ближе к десяти. В ярком свете стало видно пыль на полках, грязь на полу, труху около печи. Даже на томике «Молодой гвардии», которую Марьяна хотела спокойно почитать, серела пылища. Это вам не город.

Тряпка, холодная вода, ледяная уборная,
(в бане пусто, в сарае тоже)
голодный пёс, слишком много золы, суп из рыбных консервов,
(в кладовках никого)
лопата, метла,
(вот здесь след явно тот самый, и здесь, и здесь)
к тете Глаше за солью, до почты за хлебом.
Задремала на пятнадцать минут, так силуэт темный подле поленницы приснился. Тьфу-тьфу-тьфу.

Ближе к пяти солнце зашло.
Марьяна села перед непроверенными тетрадями, зажгла настольную лампу и положила на стол руки, все в красных цыпках.
Рядом поставила будильник – цок-цок, цок-цок. Тени по стенам – в ритм.

Схватки могут и сутки продлиться. Пусть все у них там хорошо будет, пусть Петя поскорее вернётся.
Укуталась в шаль, открыла первую тетрадь и прислушалась: Грин молчит, снег молчит, половицы молчат.
«Я прочитал роман великого советцкого писателя Михаила Шолохова "Поднятая целина". Я хотел бы поделится своими мыслями...»

Марьяна механически черкала красной ручкой. Голова гудела, а будильник стучал слишком громко.
Она потерла виски, долго смотрела на слово «Щюкарь» и отложила тетрадь в сторону.

Встала – заскрипел пол или снег за окном?

Выпила воды. Зачем пила, теперь в туалет скоро захочется, а там стужа, а там стыло.
Проверила крючок.
Подержала ладони на печкином боку, заглянула в горнило – одни угли. А в подпечье снова только кошка.
Надела валенки, подошла к двери и прижалась ухом. Тихо вроде.
А что это шуршит?
Можно еще немного Петю подождать, вдруг он прямо сейчас вернется.
Зажгла везде свет. Жаль, что патефон у мамы не забрали, сейчас бы послушать что-нибудь старенькое, доброе.
Пропела:
– Утомлённое солнце нежно с морем прощалось...
Следующая строчка вылетела из головы, и стало совсем тихо.

Если на дороге перед забором следов не было, то как они могли появиться у калитки? Не прилетел же... кто-то.
Может, Петя ночью ходил? А вернулся след в след, чтоб снега лишний раз не нагрести.
А ей не сказал... потому что сама виновата: нечего было будить и ссориться. Не выспался, ещё и не поел. Она сама себе кивнула – так все и было.

А тем временем – восемь вечера, завтра на работу, а в тетрадях – Щюкарь.

Марьяна принялась за дело и очнулась только через час, когда не обращать внимания на мочевой пузырь стало невозможно. А вдруг и тот, чьи следы, до удобств ходил? Выпивший, может. Их дом был ближе других, вот и зашёл. След в след. А собака, дура, даже не облаяла, только выла все утро.
Нет, на мороз выходить не стоит. Вон, ведро есть. Мы же не в городе.

От остывшего пола тянуло холодом, тетради закончились, окна у соседей погасли.
Марьяна надела ещё одну вязаную кофту. Рядом ведь дрова, ну! И в туалет снова хочется.
Схватки могут сутки длиться.
Вставать рано, спать пора.

И тут замигал свет. Ох, этого ещё не хватало.
Собака издала короткий горестный вой. Надо было в дом взять, а то мёрзнет там.
Что-то скрипнуло.
Почему не попросила мужиков перед отъездом проверить?
– Кис-кис-кис...
Где эта кошка? Печь, кровать, сундук, полати, лавка, подоконник – пусто.
– Киса...
Если и был кто утром, давно ушел, или замёрз бы до смерти.
Глупости.
Снова скрип. И ещё.
Марьяна застыла у двери, прислушалась, задержала дыхание. Ходит кто-то? Неужели шаги?
Свет замерцал, и она отшатнулась.
Надо просто спросить «кто там», это к Пете пришли – они всегда приходят без спроса и приглашения. А Пети нет. Надо просто спросить, а потом сказать.

Пети нет.

Марьяна одна.

А потом погасли все лампочки одновременно, и глаза залепила тьма. Кажется, она проникла и в ноздри – не вдохнуть. Сковала тело – не шелохнуться.
Зато уши – уши словно стали размером с дом: всё слышат, всё чуют. И бластится им за дверью плотное, густое безмолвие и чужое дыхание.

Марьяна сглотнула слишком громко, и тут же в сенях стукнуло, звякнуло, пробренчало по полу.
Она присела на корточки, уставилась в мглу, что обретала очертания комнаты, нашарила на полу кочергу и вцепилась в неё.
Это! Кошка!
Сучка, чтоб замёрзла там!
Где же Петя!

Вдали взвыли псы – разом, протяжно, по-волчьи. Но не Грин. Дом по-прежнему окружала подушка молчания. Чёртов пёс, дрыхнет поди, когда надо, не докричаться.
И не лаял ведь на того, чьи следы, только выл как шибанутый. Бесполезная псина!
Вой нарастал, становился полнее, многоголоснее, словно все деревенские псы обезумели от тоски. Или страха.
Но не Грин.

Как она ни сжимала челюсти, зубы простукивали. Кочерга в руках скакала. Надо встать, взять свечи, дрова, найти кошку, пнуть собаку, ждать Петю, добежать до соседки. Но не было сил – все силы ушли в глаза, что до боли всматривались в черноту на месте двери.
Тишина выкручивала нутро – сейчас, вот сейчас она услышит скрип, шаги, увидит силуэт. Вот дура.
Скрип.
И два явственных шага.
Марьяна открыла рот и просипела:
– Кто... это?
Стук.
Лицо заболело; оказывается, сжала всё: губы, щеки, брови, нос, лоб.
– Кто?..
Стук.
Почему не отвечает? Почему стих вой? А она закричит – услышат? На двери только хлипкий крючок. Но есть погреб, прямо подле сундука, там темно, мыши, но можно спрятаться, а Петя вернётся и на смех поднимет, да это вообще дети, школьники её непутёвые, щюкари неразумные, и куда родители смотрят – ночь на дворе, а то не видят, что пусты кровати.
– Кто...

От толчка дверь дрогнула, но не открылась. Марьяна схватила одеяло, коробок спичек, откинула крышку в полу, скатилась со ступенек. Сверху бухнуло – крышка упала.
Теперь все знают.
Темно, морозно, безмолвно. Она накинула одеяло на голову, сжалась и затряслась от холода и ужаса. Сквозь стук костей и зубов услыхала, как около печки скрипнула половица, тяжело ухнули медленные шаги – и прямо до погреба.
Замерло всё, узкой и липкой стала чернота, тело колотило об пол, от прокушенной щеки засолонилось во рту.
Застонала крышка.
И резко смолкла. Рухнула тишина на Марьянину голову, как каменная плита, оглушила, смяла, лишила разума.

А потом, через вечность, Марьяна открыла глаза и с трудом скинула одеяло с лица. Надо выбраться, надо согреться, только во мраке не понять, куда ползти.
Одеревеневшей рукой достала коробок, рассыпала спички. Языком подцепила одну, зажала в зубах, потом меж жёстких пальцев. Зажгла с первого раза и на миг ослепла. Когда рассеялись цветастые всполохи, увидела погреб, полки, банки, лестницу, пол.
И два следа прямо рядом с собой.

Спичка погасла, и Марьяну обволокла мгла.

***

Давно стих рёв грузовика, а Петя так и стоял у калитки, пошатываясь. Спящие домики ниже по улице открывали глаза-окна, лениво тявкал пёс Аникиных, хлопнула дверь вдали. Новый день, новое утро. Надо умыться, переодеться и идти на работу, и кого волнует, что сутки не спавши. Стопка самогона «на дорожку», конечно, уняла дрожь в руках, но была лишней. Теперь и без того усталый мозг набит туманом, а ступни вдавило в землю – не сделать и шага.

Он с усилием толкнул калитку. Белое поле огорода, чёрное небо, чёрный дом. Странно, что свет не горит – пора бы и Марьяне проснуться. Хотя – вот же следы на дорожке, свежие совсем. Убежала на работу спозаранку, но оно и к лучшему: он бы не вынес очередных придирок.

Петя протащил себя через двор. Пёс не встретил, но и это к добру – даже на беглую ласку сил не было. Дверь привычно скрипнула, в сенях – темень. Рука хлопнула по шершавой ледяной стене, нащупала выключатель. Ничего. Он несколько раз со злостью вдавил рычажок, и мутный овал света наконец задрожал на потолке.
Вот это бардак! Крышки от вёдер с водой на полу, ковш – под дверью, деревянная табуретка около умывальника опрокинута. И кошка сидит на лавке и смотрит не мигая. Он шикнул на нее и зло дёрнул дверь. На миг почувствовал сопротивление, потом с той стороны звякнул крючок – рывок – и пришлось отступить, чтобы не упасть.

Дом распахнул тёмный зев, и Петя вздрогнул.

Потом проморгался и сплюнул. Работа и ссоры совсем доконали, раз испугался – чего, собственно?
Лампочка осветила неубранную кровать со съехавшей простыней, кочергу посреди комнаты и печку – серую и холодную.
И разом усталость затопила тело, потянула вниз, и даже гнев не бурлил, а копошился внутри, загущая кровь. Ведь что может быть проще – поддерживать огонь, но ей лишь бы ворчать да придираться, а сама...

Петя принес несколько поленьев, затолкал их в остывшее горнило – даже угля не осталось! – и огляделся в поисках спичечного коробка. Около печки нет, на столе тоже, и на окне. Он подвинул сундук, чтобы достать с полатей запасные спички, тот упёрся в кольцо на крышке погреба и не сдвигался ни в какую, но и этого хватило, чтобы подняться. Пока разжигал огонь, умудрился все перепачкать в золе. Почудилось, что в погребе что-то скребется. А кошка, дура, нет чтоб мышей ловить, только пакостить и умеет.

И надо бы сразу прибрать все, что она в сенях уронила, надо бы смести с пола золу, вернуть на место сундук, но все это позже, а пока…

А пока он, не раздеваясь, добрел до постели и тяжело опустился на край. Откинулся назад и рухнул в мягкое. Пошарил рукой по столику, чтоб завести будильник – нет, и ладно. Всего-то на пять минут. Ощупал вокруг в поисках одеяла – нет, и пусть. Укутался плотнее в тулуп, прижал колени к груди и поплыл.

Тяжёлые, мутные волны потащили его прочь, мимо студеной комнаты с массивным сундуком на крышке погреба, мимо тени у поленницы, мимо пустых пристроек – по неведомым следам в далёкую, душную мглу.

Автор: Александра Хоменко
Оригинальная публикация ВК