Жду новый пост

Серия «CreepyStory»

Вера его боготворила. Готова была петь осанну. Омывать ноги. В квартире Виталия Олеговича всегда была особая атмосфера – чистоты и спокойствия. Там Вере казалось, что она в раю.

Ее сын Сережа в пять лет начал сильно заикаться. За год Вера обошла всех нужных и ненужных специалистов – от неврологов до бабок-колдуний. Сережа лепил пластилиновые фигурки, распевал гласные, надевал на голову страшные приборы с проводами, слушал нашептывания старух – все было без толку. От фраз оставались разрозненные слова, от слов – буквы, стучащие о губы, как футбольный мяч в штангу ворот.

Вечерами, уложив Сережу, Вера садилась в ванной на табуреточку, открывала кран и завороженно смотрела, как из него фыркает, плюясь воздухом и ржавчиной, вода. В доме были постоянные проблемы с водоснабжением. Вода напоминала Вере Сережину речь – трубы гудели, но напора дать не могли. Вот бы кто-то спустился в подвал и открутил неведомый вентиль. Вот бы кто-то вылечил сына.

На работе говорили, что Сережу могли напугать. Это подтверждала баба Маша с Текстильной, которая до этого отшептала Вериной начальнице ячмень и мужа-алкоголика. Заикание отшептывать у нее не получалось, зато получалось видеть прошлое и будущее в расплавленном воске. Воск рисовал бабе Маше мужчину с бородой, собаку и маленькое существо, наверное, домового.

В поликлинике говорили, что все из-за химкомбината, плохого питания и Горбачева. Вера голосовала за Ельцина, а через бабу Машу нашла женщину, которая возила ей из деревни яйца, творог и масло. С комбинатом ничего сделать было нельзя.

Верина мама говорила, что не надо было рожать от кого попало. Вера не спорила, только молча откладывала ей яйца и творог – в магазинах пусто, а комбинат, в общем-то, травит всех одинаково.

На Первом канале появилась новая передача – «Слово пастыря». Там говорили, что все от безбожья, поэтому Вера решила Сережу покрестить. Крестили сразу человек по двадцать – ставили кругом, и детей, и взрослых, заунывно распевали, брызгали водой. У попа была борода, прямо как с предсказаний баб Маши, и Сережа только испугался.

А адрес Виталия Олеговича Вере дали в поликлинике, куда они с сыном снова вернулись после мытарств с церковью и «бабмашами». Называли его то педагогом, то волшебником, но логопедом – ни разу. И говорили еще шепотом, что принимает он не всех и только на дому, а денег не берет совсем. Сережа заикался все сильнее, поэтому Вера решила поверить еще раз.

По указанному адресу их с сыном встретил невысокий мужчина лет шестидесяти. На нем была чистая, но поношенная рубашка и мешковатые брюки с вытянутыми коленками. Веру он усадил в кресло-качалку в прихожей, а Сережу завел в зал и прикрыл за собой дверь, оставив щель шириной в сантиметров десять. В эту щель Вера могла видеть сына, а он ее – нет.

– Матери мешают, – объяснил Виталий Олегович после занятия, пока его жена, Анна Ивановна, поила Сережу пустым чаем на кухне. Говорил он отрывисто, без выражения, будто надиктовывал телеграммы, – я буду лечить мальчика. Я лечу детей бесплатно. Вам нужно выполнять правила.

– Задания?

– Задания – мальчику. Вам – правила. Не пропускать. Не опаздывать. Во время занятия вам сидеть здесь. Несложно.

– Маньяк какой-то, – сказала вечером по телефону мать. По телевизору, кроме «Слова пастыря», показывали еще много передач про маньяков.

– Нет, он просто… – начала Вера, но не смогла найти слов. У нее было не так много денег, особенно после закупки деревенского творога, но бесплатное лечение на дому и ей казалось маньячеством.

Однако все сомнения быстро потонули в благодарности.

После третьего занятия Вера с Сережей не спеша шли домой, и он четко сказал:

– Мама, пошел снег!

Мяч залетел в ворота. Вентиль был открыт.

И Вера полюбила кресло-качалку, и тяжелые шаги Анны Ивановны, и вытянутые на коленках брюки, и слова-телеграммы. Единственное, что омрачало Верину радость – невозможность выразить благодарность Сережиному Спасителю.

Он разрешал приносить с собой незначительные подарки. В первый раз Вера пришла с коробкой конфет, потом стала приносить ему творог и масло, потому что они полезнее. Пятое занятие случилось сразу после зарплаты, и она решительно протянула Виталию Олеговичу конверт с деньгами. Бумажек в нем было совсем немного, а значит, правила она почти не нарушила. Но Виталий Олегович побледнел и с криками вытолкнул Веру за порог, а в следующий раз, в условленное время, не открыл дверь. Пристыженная Вера отвела сына к матери, а сама вернулась и прорыдала перед квартирой Виталия Олеговича до позднего вечера. Детей приводили и уводили, но каждый раз он строго глядел на распластавшуюся на площадке Веру и закрывал дверь. Оттаял он только к окончанию приема.

– Я лечу детей, – сказал Виталий Олегович, протягивая Вере носовой платок, – деньги все оскверняют.

Вера усвоила урок и в следующий раз принесла только баночку домашнего лечо. Но на душе все равно был осадок, словно она ворует что-то ценное, и за это воровство нет наказания. Она чувствовала неловкость от гордой аскетичности квартиры Виталия Олеговича, его опрятной, но старой одежды, от ощущения скрываемой нужды. Маслом с конфетами не расплатиться в магазинах. Они не заменят теплого пальто и обуви, а за день Виталий Олегович принимал не меньше пяти человек и мог бы жить совсем, совсем по-другому.

Однажды Веру озарило: беседуя с Анной Ивановной, она быстро протянула той несколько купюр. Женщина взяла их таким привычным движением, что Вера пристыдилась: так вот как надо было! Но с души упал камень – наконец-то все стало по-честному. Конечно, это было против правил Виталия Олеговича, но у его жены ведь могут быть свои?

Через полгода заикание у Сережи прошло. Виталий Олегович вывел его из темного леса и привел к людям. Верин сын был спасен.

***

Вера, разомлевшая от счастья, слушала скрип кресла-качалки. В приоткрытую дверь она видела, как Спаситель занимается с Сережей, работая над правильным произношением шипящих. Последние штрихи.

Из ленивой полудремы ее вывела трель звонка. Спаситель прервал занятие, чтобы открыть дверь – Анна Ивановна, с его слов, уже вторую неделю гостила у сестры.

Вошедшие в квартиру были в погонах и говорили тоже отрывисто:

– Где ваша жена?

Спаситель вздохнул, на мгновение закрыл глаза, как от вспышки головной боли.

– Я заканчиваю. С мальчиком. Пять минут. Жена… там, – сказал он и вернулся к Сереже.

Мужчины прошли мимо Веры на кухню. Она видела, как один из них открыл дверь на балкон, а другой – дверцы холодильника. Из морозилки вывалилась человеческая рука в целлофановом пакете и громко ударилась о пол.

Вера вскрикнула и зажала рот руками, потому что хотелось кричать еще и еще, а Сережа был в соседней комнате со Спасителем, и им обоим нельзя было волноваться.

– В морозильной камере и на балконе расчлененное тело женщины, – слышала Вера, – предположительно, жены подозреваемого.

Спаситель вывел Сережу из комнаты.

– Лечение окончено, – сказал он, но Вера не могла пошевелиться. – Она брала деньги со всех. Вы, верно, тоже ей платили. Так нельзя. Я лечу детей бесплатно. Дети – святое. Деньги – нельзя.

На кухонном полу росла гора целлофановых пакетов. Запахло несвежим мясом. Вера схватила сына на руку и вылетела из квартиры. До конца улицы они пробежали, не останавливаясь.

– Что случилось, мама? – спросил Сережа чистым, мелодичным голосом, когда Вера без сил упала на лавочку, даже не очистив ее от снега. Она молчала несколько минут, закрыв лицо руками.

– Все хорошо, – наконец, сказала Вера, – лечение окончено.

Автор: Даша Берег
Оригинальная публикация ВК

Моя память – архив пыточных дел мастера.

Никогда не знаешь, какой неприятный факт ты узнаешь следующим, но не сомневайся – он будет гораздо хуже предыдущего.

Однако, как и в любом старинном архиве, в моих воспоминаниях нельзя разобраться просто так. Нет ни каталогов с указанием времени того или иного события, ни логичной категоризации, когда за сегодня следует завтра, а за весной – лето.

Мое сознание – склад странных кошмаров, в котором бы сломал ногу сам дьявол, если бы он существовал.

Впрочем, я бы предпочла компанию христианского сатаны тем, кто до сих пор преследует меня в кошмарах.

И наяву тоже.

Я иду по улице, и все рябит зеленым.

Зеленые флаги, зеленые костюмы, зеленые вывески, и даже зеленое пиво. Играет псевдоирландская музыка, а я не знаю, куда мне скрыться.

Слишком много зеленого.

Слишком знакомая музыка.

Слишком знакомый концепт.

— Эй, не слишком ли темно для солнцезащитных очков? – кричит мне пьяница. Он уже разделся до одних лишь штанов, и, хоть в наших краях День святого Патрика выпадает на холодные дни, кажется, при определенной кондиции температура становится лишь числом на градуснике.

— Это чтобы от зелени в глазах не рябило! – зачем-то отвечаю я.

— А, ну-ка сними очки, красавица! — пьяница перегораживает мне путь. — У тебя парик или настоящие?

Я делаю шаг влево, и пьяница едва не падает на мостовую. Иду вперед, надеясь, что зеленая толпа подхватит меня и я растворюсь в ней, как пена в стакане пива.

Однако рыжие волосы служат пьянице маяком, и он легко догоняет меня, резко разворачивая к себе.

— Ну-ка, сними очки, красотка, с такими волосами они должны быть у тебя зелеными, как флаги на пабах.

Внезапно я решаю не бежать. Зажатая между мужчиной в смешном зеленом цилиндре и стенкой бара, я улыбаюсь и говорю:

— А давай. Если понравится, подарю тебе очки.

Я касаюсь дужек и медленно, давая незнакомцу шанс передумать, снимаю окуляры с лица.

Пьяный угар на лице пьяницы сменяется непониманием, а затем – ужасом.

— Нравится? – спрашиваю я.

— Это… линзы?.. – незнакомец медленно трезвеет, а его разум отчаянно хватается за логические объяснения.

Скорее всего, он уже заметил, что мои волосы шевелятся, будто облитые жидким огнем. Что кожа моя не просто бледная, а почти белая. И что ногти зеленые не от лака, а сами по себе.

— Что ты видишь? – спрашиваю я, наклоняясь поближе. — Видишь ли, когда меня утащили в Страну Фей, первым делом у меня забрали глаза. «Такие они у тебя красивые, зеленые, как наши луга – пусть они полежат в бутылке, а бутыль мы подарим Вечной Королеве». А взамен дали фейские глаза, что похожи на водовороты. Видишь, как крутятся в них воды? Это Океан Расплавленных Звезд. Туда нельзя ступать ни феям, ни смертным — только чудовища Бездны способны в нем обитать.

Пьяница уже окончательно протрезвел. Он отпрыгивает от меня, словно обжегшись, и зеленый цилиндр откатывается в сторону.

— Хм, вижу, не нравится. Тогда я возьму твой цилиндр как плату за оскорбление, — я надеваю шляпу на волосы и чувствую, как она прилипает к волосам, сливаясь с живым огнем. — Космы мне подарили банши. Облили с головы до ног, так и хожу с тех пор.

Я вновь надеваю очки, чуть царапнув зеленым ногтем ухо.

Вот откуда у меня зеленые ногти, я не помню. Знаю только, что они крепкие, будто из металла, и если я пытаюсь их подстричь, то мне больно, словно режут кожу. Они не растут и не ломаются – даже когда я выбиралась по стене из вертикальной тюрьмы Принцессы-Полдюжины, не сломала ни одного, хоть пальцы и были в мясо.

Кстати, плоть под кожей тоже зеленая.

Я захожу в паб. Беру пиво, молча расплачиваюсь и сажусь в самый темный угол.

Пригубляю и морщусь. После Страны Фей даже самый лучший напиток и самая лучшая еда кажутся бумагой и водой.

Пьяная девушка вскакивает на стол и начинает танцевать. Она одета как лепрекон, и платье с пиджаком ей определенно мало.

Я бормочу под нос «И чтоб ты танцевала до скончания веков», но на земле магия и заговоры не имеют своей силы. Да и что мне сделала эта девушка – кроме того, что напомнила Безымянного?

…Он пришел за мной ночью, три недели назад. Я еще подумала, что рановато для святого Патрика, еще даже снег не сошел. Крутился вокруг, а я никак не могла понять, что это за гендерная интрига – вроде посмотришь справа, девушка, посмотришь слева – мужчина. Сзади будто старик, а спереди совсем подросток.

Все в его внешности переплеталось и переливалось, пока он доставал карты и предлагал сыграть партейку-другую.

А я была то ли слишком пьяная, то ли слишком отчаявшаяся – от безработицы, от бессонницы, от горестей, тягостей и беспросветности – и согласилась.

Я у него выиграла – конечно, выиграла. Безымянный любит дать смертным возможность почувствовать удачу.

Выиграла и во второй раз, и тогда Безымянный предложил награду.

— Говори что хочешь.

— А ты что, волшебный лепрекон или фея-крестная?

— Ни то, ни другое, ни третье, — засмеялся Безымянный.

И тогда я излила на него все, что накопилось на душе – про долги, оставшиеся от беспечных родителей-лудоманов, об угрозе лишиться дома, о безработице и о проблемах с глазами.

А дальше…

Дальше была Страна Фей.

Я провела там долгие годы. Иногда кажется, что век, иногда — что и всю тысячу. Бродила по ее лугам и лесам, была в плену у Царя Эльфов, прислугой — у Полдюжины-Принцессы и правительницей Болотных Призраков. Мне сдирали живьем кожу, превращали в чудовищ, отнимали разум, подселяли в тело фантазмов. Мои глаза до сих пор стоят в замке Вечной Королевы и порой во сне я вижу, как развлекается фейская знать.

Десять лет я была женою тролля и двадцать — прикована к скале цепями, пока меня не нашел великан и не продал лепреконам. Оттуда я бежала и бессчетное количество лет скиталась в Пустошах.

Я многого не помню. И знаю, что помнить не хочу. Все это казалось горяченным бредом, но вряд ли человеческий мозг был способен придумать те кошмары, что происходили с моими разумом и телом в Стране Фей.

Я не бежала. О нет, мое далекое человеческое прошлое было тенью, странной блеклой выдумкой, недостойной красоты иного мира. Но так уж вышло, что я вернулась на то место, где Безымянный меня оставил долгие века назад — и с любопытством стала искать дверь, за которую он меня завел.

Дверь открылась, и я вернулась домой.

Туда, где за мной охотились кредиторы, туда, где мне не на что было купить еды. Мои карманы были полным золотом и драгоценностями, но на земле они ничего не стоили.

Фейские чудеса жестоки и безжалостны.

Они забрали мои волосы— и дали мне огненные космы. Заменили глаза на капли из Океана Расплавленных звезд. За эти три недели я ни разу не ела – мои кишки висели где-то на деревьях в Синей Чаще, а сердце я подарила Королю Выдр.

— О, прекрасная дева, как же долго я тебя искал!

Стул отодвигается, и напротив меня садится существо без пола, возраста и имени.

— Ты?! — вскрикиваю я, и мой голос походит на вопль кошки, которой наступили на хвост. — Что тебе надо?

— Как грубо и невежливо, прекрасная дева. Разве я заслужил подобной злости? — Безымянный взмахивает шестипалой рукой, и на столе появляется кружка пива. Настоящего, фейского пива, что пахнет вереском, а на вкус как гнев. — Что за пиво без старой доброй картошечки? – он снова взмахивает рукой, и передо мной появляется тарелка с тонко нарезанной закуской.

Фейская картошка — живая, и тонкие палочки пытаются уползти от моих пальцев.

Как только я кладу снедь в свой рот, понимаю, насколько я оголодала. Я ем и ем, а еда все не заканчивается.

Безымянный пьет свое пиво и поглядывает на присутствующих. Выискивает новую жертву — с кем сыграть в карты, с кем в кости. Как и все создания иного мира, он приходит на землю поохотиться в те дни, когда люди вспоминают старые праздники и древних существ. День святого Патрика лишь один из таких — феи особенно его любят за арфу, волынку и зелень.

— Ты, как минимум, утащил меня ТУДА.

Безымянный захохотал.

— О, я всего лишь исполнил твое желание. Не моя вина, что оно тебе не понравилось.

— Я просила мне помочь!

— И я помог.

Я закрываю глаза — и вижу кошмарный двор Королевы Фей. Липкий живой туман, превращающий людей в монстров, жестокие бессмертные существа, пытающие ради удовольствия. Гоблины, тролли, мерроу, банши и селки.

Открываю — и вижу грязный бар.

— Моя вина здесь тоже есть, — говорю я. – Когда тебя спрашивают, чего ты хочешь, первым ответом надо отказаться, а вторым попросить чего-то ненужного. И только в третий раз, если предложат, просить то, чего желаешь.

Безымянный скалит зубы.

— И то верно. Так чего же ты хочешь?

— Разве ты должен мне еще желание?

— Ты дважды обыграла меня. Я пришел за вторым, — он хохочет. — Принцесса-Полдюжины сказала, что если я не отдам тебе то, что полагается, она скормит меня Королю Выдр.

Я пью фейское пиво, и мои огненные волосы шевелятся змейками.

— Не знала, что я так полюбилась ее гоблинскому высочеству.

— О, прекрасная дева, принцесса-полдюжины в полном восторге от земной игрушки, что досталась ей вместе с победой над армией троллей.

— Кончай, Безымянный — прекрасной я не была никогда, а девой перестала быть после встречи с безголовым дюннаханом в лабиринтах Ледяной Крепости. А что касается твоей просьбы, то мне ничего не надо — скажи Принцессе, что ты свободен от обязательств.

Безымянный рвет волосы на своей голове.

— О нет, почему земные девки так жестоки — мою голову отрубят и замаринуют! А золото раздадут гномам, так их и раз этак! Скажи же, что тебе надо, ибо мне вечность дома не сыскать!

Я показываю на танцующую девушку.

— Тогда сделай так, чтобы сбылось ее самое сокровенное желание.

— Осторожнее — вдруг ее сокровенное желание утопить город в крови?

— Исполняй.

Безымянный осушает кружку пива, и внезапно в пабе появляется тот самый пьяница, трезвый, но все еще в одних штанах.

С визгом девушка прыгает ему на шею, а тот кружит ее вокруг себя.

— Но это было не твое желание, а ее, — говорит Безымянный, облизывая губы раздвоенным языком. — Чего же ты хочешь? Быть может, расплавить кому-то кости или же оторвать голову? Или же дать тебе золота?

— Золото фей здесь не в цене.

— Ох, жестокая земная девка, за что ты так со мной.

Еда из иного мира насытила меня, и я смотрю на Безымянного. Я хочу, чтобы он сгинул, но разве есть мне место здесь с моими красными волосами, глазами-водоворотами и зелеными ногтями? Без кишок и сердца?

— Ну тогда вот мое желание, Безымянный.

— Все что угодно!

Я хватаю его за запястье и притягиваю к себе.

— Я хочу вернуться в Страну Фей.

Автор: Анастасия Шалункова
Оригинальная публикация ВК

Егорка играючи оседлал любимый Трайчик. Срочно нужно было ехать: между листочков мелькнул пушистый хвостик.

Ноги уперлись в педали, но рвануть с места не вышло – трава и кочки совсем не то, что асфальт. Егор уже забыл, как, кажется, всего год назад еще не доставал до педалей, а на седло новенького велика его сажал папа. Поднимал высоко, потому что сам огромный, и опускал, затем катал, смешно пердя губами. Катал как взрослого – с крутыми виражами. Именно папа назвал велосипед Трайчиком, и Егорка запомнил это забавное прозвище, хотя не понимал, что оно значит. Запомнил он и то, что, когда подрастет, папа подарит ему такой же, только больше и мотоцикл, и они будут кататься вместе: Егор, папа и его бородатые друзья.

Но теперь папы нет.

Малыш подкатил к кустам, высоким и большим, почти как острова в мультиках по телику. Только вместо океана вокруг трава.
– Не уезжай далеко, а то бензина не хватит, – бросила сухо мама со своего цветастого островка из покрывал. Что-то стало в последнее время с ее голосом.

Но не услышал ее Егорка не поэтому: между ветвей, действительно, серел пушистик, и его негромкое мяуканье было куда понятнее, чем мамины запреты. Припомнив один из них, Егор проглотил сорвавшееся было: «Мам, здесь котенок!»

Крутанув руль, он покатил в кусты напролом. Папа любил под конец гонки толкнуть Трайчика прямо в башню из кубиков или гору мягких игрушек и, когда снимал затем Егорку с сиденья или ловил, если тот не удержался, повторял, посмеиваясь: «Всегда иди напролом». Егор не понимал, зачем идти, если он едет, но старался не забывать. Не успел его подхватить отец только раз, тогда они с мамой долго ругались. Егорка плакал, он ударился головой, но никто так и не поднял его и не подул на ранку. Лишь крики срывались с их губ.

Руль пошел ходуном, переднее колесо запрыгало. Пушистик в испуге шмыгнул вглубь. А в лицо ударила ветка. Егор зажмурился и не заметил, как оказался на земле, попой ударившись о заднее колесико. Кое-как стерпел, не вскрикнул: а то мама накажет. Только растер место боли и, подскочив, хлопнул со злостью по вредной ветке, а затем смахнул слезу.

Боль в попе не хотела проходить. Или в заднице – как часто говорят родители других ребят на площадке: «По заднице получишь». И это странно: Егорка точно знает, что задница – это какая-то деталь мотоцикла, потому что, когда он спросил у мамы, где папа, она ответила: «Ушел за новой задницей». Она не очень любит его мотоцикл, ведь он такой супер-крутой, что детали к нему надо искать так долго.

Егор вновь с обидой хлестанул по ветке, и боль как по волшебству затихла. А ветка, словно испугавшись, отступила, пропуская внутрь. Егорка пролез глубже, потом еще дальше. И ахнул.
Он будто оказался в тайном домике!

Совсем как у мальчишек в папиной деревне: они проводили там дни, играли, прятались от взрослых, жили, но его не пускали. Слишком маленький. Он не обижался, все равно ведь подглядывал. Но мечта забраться в их убежище живет уже целый год, но мама сказала, что этим летом не повезет его к бабушке, потому что не хочет, чтобы она воспитывала ее сына, если в первый раз у нее получился безмозглый осел.

И вот теперь у Егорки есть свой домик.
Ветви здесь расступались, нависали сводчатыми стенами, живыми, легкими, переливчато-зелеными. Нависали, но не давили, укрывали, но не отсекали от наружности: мотая головой, Егорка видел и серые облака на голубом небе, и яркие цвета покрывал так, точно собираешь пазл, постоянно переставляя детали. Пол в домике был неровный, травы мало, больше черной листвы и пыльных, выцветших оберток. Но две кочки на глазах обернулись мягкими стульчиками – и не нужно таскать ведра или кирпичи, как деревенским. Прям как у мамы в комнате, перед зеркалом: она зовет их пуфиками.

Мама!
В пазле не хватало мамы! Покрывала были, а мамы...
Вмиг Егорка покрылся потом. Захолодило спину. И перехватило дыхание. Расталкивая ветки, он принялся вглядываться. Неужели мамы не было?! Куда она ушла? Без него! Сердечко билось безумно, захотелось в туалет.

То приседая, то вытягивая шею, он наконец уловил движение на покрывалах. И лишь секунды спустя дошло: мама просто прилегла. И, действительно, в тот же миг он ее вдруг и очень просто различил. И услышал даже отголоски песни, которую она включила на телефоне.

Егорка выдохнул и отпустил ветки. Только теперь почувствовал, как больно впивался в ладонь острый сучок. Замахал рукой, прогоняя боль, другой смахнул пот со лба. Все было хорошо: маму отсюда видно, она рядом, она услышит и, конечно, не оставит. Он хотел уже снова развеселиться, но прежде обернулся – сможет ли вылезти обратно, откуда пришел? Свет был совсем близко, еще ближе – Трайчик, почти слившийся с листвой.

Хорошо, он просто сядет на стульчик – удобно, нет? Посидит самую малость, последит за мамой из засады, как это делали мальчишки.
Егор шагнул к мохнатому пуфику, косясь на мелькающую в зеленом маму. Сел, повернувшись к ней, и рассмеялся.
Класс! Бе-бе, я в домике. Найдите меня.
Так и подмывало позвать маму: «Ку-ку!»
Я спрятался. У меня тут свой дом и…
Он услышал мяуканье. Да, и здесь у него будет киса.

Пушистик сидел на втором стульчике, который возвышался у самого подножия ветвей.
– Кис-кис, – позвал Егор.
Котенок пригнул голову, словно сейчас спрыгнет и подбежит. Но все же остался сидеть на своей кочке. В отличие от зеленой Егоркиной, она была засыпана все той же увядшей листвой. Над тельцем Пушистика размеренно покачивалась веточка, тонкими и острыми листочками поглаживая его.

Кусты зашелестели. Это поднялся ветер. Шепот, побежавший по ветвям, прогнал отзвуки музыки, оборвал ниточку к маме. Когда ветерок легонько потрепал макушку, Егор уловил запах. Знакомый, такой, который он сам, бывает, до последнего пытается скрыть, когда запачкает трусы.
«Кисуля тут гадит», – догадался он.
И все-таки что-то еще ощущалось в воздухе, ставшем разом нестерпимо зловонным. Егорка вскочил, зажал нос.

Однажды, когда родители заперлись на балконе, он, забравшись на стул, стащил из холодильника рыбку: хотел накормить кису во дворе. Но долго не мог придумать, куда ее припрятать, чуть не умер от страха, хотя и слышал: мама и папа все еще на балконе. Они были громкие, как и через день, когда ванную комнату заполнила вонь от забытой им рыбки.

И этот запах бедной рыбки был сейчас здесь.
Егорка пошел наружу. На первом же шаге налетел ветер – резче и от земли. Он погнал черные листья к Пушистику, забросил густую вонь в рот Егора так, что он закашлялся. Листья с шорохом, похожим на глубокий вдох, налетали на кочку. Липли друг к другу. И она росла, набухала.

Котенок куда-то делся, зато сквозь проступившие слезы Егорка разглядел то, что показалось из-под сдуваемой листвы: резинка для волос, заколки, ободок, лопатка, пистолетик и машинки. Такой же пистолетик был дома, и именно это отчего-то напугало больше всего. Нет, машинкам он не обрадовался и подбирать их не думал.

Так же внезапно, как налетел, ветер стих. И Егор услышал, как громко дышит – нос уже не зажимал, вонь глотал, не замечая, – и как часто бьется сердце. И заметил, как сгустились кругом тени. Покосился в сторону мамы: ищет она его или нет? Она по-прежнему отдыхала, теперь на боку. Вот только зачем-то перестелила покрывала на новое место – подальше.
Да как же он теперь до нее докричится?

Но только раскрыл рот, как с каким-то чавканьем, отчетливым и нарастающим, кочка, облепленная увядшей листвой, стала вытягиваться вдоль ветвей, у подножия которых пульсировала.
Вопль застыл в груди, с болью распирая ее. Егорка попятился и свалился на попу-задницу. А черная хлюпающая и шелестящая масса росла, как ребенок, сидящий на корточках, выпрямляет спину и поднимает голову. И самое ужасное, что так оно и было.

Не в силах зажмуриться, Егор смотрел, как проступают острые коленки, как в тонком месте возникает шея, отделяя черную голову от черного же тела, как зеленая листва ложится на макушку волосами, как, покрывая туловище по бокам, ветви превращаются в руки с острыми изумрудными коготками.

Он задыхался. В груди давила боль. Спину и ноги сковал холод. Егорка не мог встать, не мог бежать, вцепился пальцами в траву. Казалось, ветви обступили его, налились твердостью, как прутья решетки, и кусты все больше и больше, а мама все дальше и дальше.

И папы нет! Почему его нет?! Он бы спас его, обязательно спас! Почему он больше не с ним?

Егор боялся, что чудище встанет и набросится на него. Но черная зловонная фигура – фигура девочки – словно приросла к ветвям: она тянулась вперед, а они не пускали. Затем она замерла, будто сдалась. Поникшая было голова медленно повернулась в его сторону, вздернулась, глаза распахнулись.
Вместо зрачков глазело лишь белое. Копошащееся, ползающее и осыпающееся. Чудище вновь подалось вперед и раззявило пасть пугающе широко, готовое за один вдох всосать Егорку или зарычать так, что сердце не выдержит.

Но не было злобного ора, из недр черной воронки выпорхнуло щебетание. Игривое, задорное, светлое. Егорка даже хохотнул. Нестерпимо захотелось вдруг, чтобы все обернулось внезапно хорошо. Пускай птички поют, солнце светит, а чудище окажется добрым, и они смогут подружиться.
И даже оцепенение спало, Егор подобрал ноги, присел.
Щебет нарастал, и в пасти показался клювик, затем шустрая головка. Егор рассмеялся. Подпрыгнув, захлопал в ладоши. Разве может быть злым чудище, которое хранит в себе птенчика?

Пернатый болтун выпорхнул из пасти, и та, чавкнув, захлопнулась и растянулась в улыбке. А затем чудище рвануло вверх, вставая на ноги. Легко и невредимо просочилось через оплетавшие зеленые ветви. Точно как песок в песочнице проходил между пальцами Егорки.
И под заливистое щебетание девочка зашагала к нему.
Вовсе не чтобы дружить, в ужасе и отчаянии понял Егор, и волосы стали дыбом. Улыбалась она кровожадно. И руки тянула к нему, а не к машинкам, чтобы вместе поиграть. К нему, к его сердцу, которое, сжавшись, провалилось куда-то так, что и он сам куда-то рухнул, полетел.
В глазах поплыло, уши раздирала дикая трель, а в нос ударил запах туалета. Егорка ощутил на коже холодное скользкое прикосновение и не сдержался, намочил трусы.
Больнее всего было, что его так никто и не поднял с пола, не подхватил, падающего в бездну.

Ольга проснулась от крика. Но был он во сне или наяву – кто знает? Не она точно. Как же так ее сморило? Пора все-таки заканчивать с клюквенно-водочными коктейлями.
Она присела, голова – в свинцовом тумане. Сколько времени прошло?
Музыка больше не играла. Да и экран айфона не загорался.

Оля вздохнула. Взяла и уснула посреди поля! Сумка нараспашку, телефон на виду – берите, кто хотите.
– Егор, – позвала она устало. Почему-то была уверена – он тут рядом, ловит кузнечиков или копается в земле.
Бывало, она и дома засыпала, а когда просыпалась, сыночек так и сидел подле нее, разве что игрушку сменил. Он же теперь от нее не отходит, это с папашей они смелые.
– Егор, иди кушать. Апельсин будешь?
Ответа не было. Тоже уснул? Обернулась, отчего слегка помутило, огляделась.
Пусто, зелено.
Она поднялась, покачиваясь, всмотрелась. Трава, кусты, вышки ЛЭП, и нигде его светлой макушки.
По спине побежали неприятные иголочки, заныло под ложечкой.
– Егор! Быстро сюда! Уходим домой! – закричала строго.

Но отклика… не будет – уже знала она и, не дожидаясь, сорвалась с места. Встревоженное сердце выдало другим – забытым – голосом:
– Егорка, ты где? Выходи.
Пошла по траве. Босиком. На сандалии времени нет, да и рукам этим с ремешками не совладать.

Зашагала по кругу, подскакивая, когда стебельки больно кололи. Провода ЛЭП гудели, усиливая внутреннюю дрожь. Голова трещала и без проводов. В отдалении на мосту жужжали отрывисто машины, спеша из одного района города в другой.

И с чего она решила, что здесь, на этом богом забытом пустыре, безопаснее, чем на пляже или в парке? Да, там Егор может утонуть или заблудиться, но там есть люди, а здесь… Кто здесь ее услышит, если...
И где здесь? Кто вообще знает, что этот пустырь существует? Это слепая зона, мертвая. На самом краю зрения, у границы реальности. С моста люди на скорости видят лишь пятно. Из окон домов, до которых, кажется, рукой подать – скучную картинку, неизменную, неживую, застывшую, как обои на дисплее.
Она здесь все равно что в параллельном мире – без людей, но совсем не обязательно безлюдном.

И за кустами сына тоже не оказалось. Ольга вернулась к покрывалам вся в холодном поту. Еще и телефон сел. Не позвонить, не позвать, не отойти – прибежит Егорка, а мамы нет, ушла, бросила!
В горле встал ком. Глаза защипало.
– Егор! Иди к маме! Ты где?! Выходи!
Оля замерла, прислушалась. Вновь оглядела зеленый пустырь.
Нет, не мог он уехать далеко, зачем? Глупости…
Сам – не мог, но… Нет, зачем? Кому это надо, похищать?
Маньяку! Извращенцу!

И тут она зарыдала. От страха, удушающей вины, беспомощности и растерянности, от одиночества. За что ей все это? Почему все ей, почему она одна виновата? Всего-то хотела отдохнуть, устроить пикник, развеяться – это было необходимо, иначе она сошла бы с ума.
Какого черта она одна, здесь, посреди кошмара? Как он посмел?! Ушел, бросил. Уехал в закат, катать другую дурочку...

– Егорка, ну ты чего? Прости! – вырвалось в сердцах.
Ветка хрустнула в кустах. Оля мигом обернулась, вгляделась. В груди затрепетала надежда. В зелени листвы глаза различили чужеродный зеленый.
Велосипед!

Она кинулась в кусты. С внезапной яростью набросилась на ветви. Раздвигая прутья, сдирая листья, пробиралась вглубь. Из черноты, пронзительно свистнув, выпорхнула птичка. Оля вскрикнула и, не устояв, повалилась в междуветвие.
Птичка уселась на ветке и, резво вращая головой, не сводила с Оли черных глазок. Щебетать и чирикать, как нормальная птица, она не собиралась.

Оля вскочила и бросилась дальше. Ломая ветки и царапая кожу. Зачем Егорка сюда полез? Хотел… напролом. Ну, разумеется! Папаша-идиот научил бараньей мудрости!
Внезапно ветви кончились, и она ввалилась в пустой промежуток.

Егорка!
Оля увидела его, лежащего на земле с запрокинутой головой, абсолютно бледного, запачканного старой листвой. Комбинезончик был мокрый.
Кинулась к сыну. Он сам был весь мокрый, холодный и какой-то твердый, закоченевший. Маленькие пальчики зарылись в землю. Зрачки закатились.
Но он был жив: его била мелкая дрожь.

– Егор, ты слышишь? – позвала Оля. – Я здесь. Мама рядом.
– М-ма-мм, – промычал сынок.
– Конечно, мама, Егорик. Как же ты меня напугал! Но теперь все хорошо.
Она отерла его лицо, все в слезах и соплях. Подхватила на руки и прижала к себе. От холода поползли мурашки. Егорка дрожал, и кожей груди она чувствовала, как бешено бьется его сердце.
– Пойдем отсюда.

Оля встала и, старательно укрывая сына, нырнула между ветвей. Замерла на миг. Спину жег чужой взгляд, но оборачиваться она не стала.
Велосипед отпихнула. Нет, забирать не собиралась, успела заметить там, в логове, разбросанные игрушки. Трофеи. Оставила в какой-то суеверной надежде.

Когда они выбрались на солнце, веки сына затрепетали, он взглянул на Олю.
– Я уп-пал, мам.
– Ничего страшного, – она погладила его по волосам и, сдерживая слезы, улыбнулась: – Я тоже.
– Мам-м-а, п-пчему п-плохая дев-в-очка сказ-зала, что пап-па сов-всем не в-верн-н-ется?
Егорка заплакал.

Автор: Женя Матвеев
Оригинальная публикация ВК

Я люблю раскапывать могилы. Есть в этом что-то расслабляющее.

Взмах лопатой – и комья грязи отлетают в сторону. Острый край рубит землю, как нож режет разлагающуюся плоть.

Сверху накрапывает дождь. Стремительно темнеет, и на кладбище наползает густой туман.

Ранний ноябрь. Промозглый, страшный, мертвый.

Время некромантов.

– Прекрати! Что ты делаешь?!

А вот и гости. Может, стоило поставить пару защитных печатей, чтобы никто не тревожил. Хотя силы на такую мелочь тратить не хотелось.

– Оставь мою дочь в покое! – кричит женщина.

Адель. Да, кажется, незваную гостью зовут Адель. А десятилетнюю девочку, чье тело я собираюсь осквернить черной магией, – Карина.

Очередной взмах лопаты отбрасывает ком грязи с копошащимися червями в сторону женщины, и та с визгом отпрыгивает в сторону.

– Пожалуйста, не надо! – кричит Адель, вставая на колени. – Не оскверняй ее некромантией! Дай ее душе отправится в Небесный Чертог!

Неужели Адель и вправду верит, что манипуляции с мертвым телом как-то повлияют на религиозный аспект души? А если верит, то почему сделала то, что сделала?
Лопата вгрызается в землю.

– Пожалуйста, – Адель подползает ко мне на коленях. – Тебя ведь Лаэтта зовут, да? Лаэтта из Чернодола? Ну хоть сострадание к матери поимей! Я тебя умоляю, пожалуйста, не трожь мою Карину!

– Насколько я помню, – наконец открываю рот я, – детей у тебя больше нет, так что мать ты бывшая. Или отставная, как бы сказал твой муж. Так что уймись.

Не будь я некромантом, Адель попробовала бы отнять лопату и оттащить меня за волосы от могилы.

Комья грязи летят в стороны, а Адель рыдает, будто надеясь, что кто-то ее услышит.

Вскоре показывается маленький гроб. Простенький, деревянный. Будто и не дочь богатого купца и дворянки.

Я взламываю лопатой крышку и вижу, что тело девочки уже начало гнить.

Адель вопит, вцепившись в свои густые черные волосы. А она ведь красивая, Адель. Королевскую кровь не пропьешь при всем желании.

Я прикасаюсь пальцами к груди, захватываю черные нити, видимые только мне, и дергаю за них, словно таща на поводке собачонку.

– ГОВОРИ.

Глаза девочки вспыхивают.

– Кто ты?

– Карина Ном.

– ЧЕЙ ТЫ РЕБЕНОК?

– Я дочь Адель Ном.

– ТВОЙ ОТЕЦ – ЭРИХ НОМ?

– Нет.

Мертвые не лгут. Никогда. Главное – правильно задавать вопросы.

– ТЫ ЗНАЛА, ЧТО ЭРИХ НОМ НЕ ТВОЙ ОТЕЦ?

– Да.

– КТО ТЕБЯ УБИЛ?

– Адель Ном, моя мать.

Ясно. Пазл складывается. Девочка узнала о неверности матери, и та ее убила, сымитировав падение из окна.

Вот и весь детектив. Банально и страшно. Стоило ли тревожить некромантку по такому поводу, здесь бы и простой следователь разобрался. Но нет. Эрих Ном не был бы Эрихом Номом, если бы не решил и здесь показать свою непредсказуемую натуру. Жениться – так на королевской родне. Пить – так эльфийское вино двухтысячелетней выдержки. Нанять детектива – так сразу некроманта.

Адель воет.

– ПОКОЙСЯ.

Труп затихает. Дождевая вода заливает сломанный гроб.

Я вылезаю из могилы и, прежде чем Адель убегает, хватаю ее за руку.

– Пусти!

Я заставляю ее встать на колени перед раскопанной могилой.

– Смотри! Смотри, Адель Ном! Чего ты боялась? Осуждения? Развода? Возвращения в холодный замок твоего нищего брата?

– Я не виновата, – хнычет женщина. – Я не виновата!

– Мертвые не лгут, Адель. Никогда.

Эрих Ном, конечно, будет в ярости. Горожане тоже. Некромантия – магия черная, я осквернила город одним своим присутствием. Быть может, если Адель пользуется популярностью, крайней сделают меня.

– Я тебе заплачу, – говорит Адель. – Что хочешь? Я тебе это достану.

Чего я хочу? Интересный вопрос. Деньги бы мне не помешали, как и связи в высших кругах. Может ли она мне это дать в обмен на молчание?

Я встаю позади Адель и ставлю ногу ей на спину, будто рыцарь на тушу мертвого тролля.

– Чего я хочу, Адель Ном? Справедливости.

Я толкаю женщину ногой в спину, и Адель с криком падает прямо на сломанный гроб.

– Поверь мне, Адель, выбраться можно. Попробуй. Поборись за свою жизнь. Но поторопись. Дождь делает землю тяжелой.

Адель стонет, но выбраться не пытается.

Я медленно закапываю могилу, наслаждаясь каждым взмахом лопаты. Когда заканчиваю, стоит тяжелая холодная ноябрьская ночь. Я задираю лицо к небу и ловлю языком холодные капли.

Закапывать могилы я тоже люблю.

Есть в этом что-то расслабляющее.

Автор: Анастасия Шалункова
Оригинальная публикация ВК

Кемме поставил ведро на снег. Сам сел подле немного отдышаться. Проклятую ногу привычно покалывало. Хоть бы и вовсе ее отрубить, что ли? Кемме стянул лапоть и принялся растирать кособокую ступню. Голова под шапкою вспрела, по спине вовсю катил пот. Ясно, отчего Хетта зовет его жердью косматой, ему, увечному, за водой дохромать — все равно что здоровому с тяжким коробом тын обежать. Семь потов сошло. Где уж тут жира прибавить?

Умаялся он знатно. С самого утра ватажники приволокли колдуна. Отец с матерью шептались, мол, рожей до того безобразен, что детей малых да девиц безмужних пришлось по клетям прятать. Сунули колдуна в яму волчью. Вот каждый в селении и решил на него наглядеться. Даже Хетта, которая вот-вот должна разродиться, и та побежала смотреть. Да чего уж, Кемме бы тоже рад поглядеть хоть глазочком, но некогда. Вернутся домашние, надобно их кашей потчевать да кисель по кружкам разливать. Только на это он и годен. Только поэтому его, от рождения косоногого, в доме до сих пор терпели.

Морозец прихватил щеки и пальцы, словно говоря: «Нечего засиживаться, делом займись». Оно и верно. Кемме поднялся, пыхтя, ухватил ведро и поковылял к дому. На подворье радостным лаем встретил Охапок, молодой борзый пес.

— Поди, поди прочь! — замахал свободной рукой Кемме, стараясь устоять, когда пес принялся наскакивать с явным намерением повалить да облизать.

В сенях было тепло. Он поставил ведро на дощатый пол, снял шапку и полушубок. Вновь взялся за берестяной обруч и дотащил ведро до печи, перелил воду в котелок. Закинул полешек в топку. Пока помешивал варево деревянной мутовкой, мысленно гадал, чего это колдун заявился в леса княжеские.

Старый ведарь рассказывал ему в перерывах между обучением травничеству, что в прежние лихие времена колдунов привечали. Поговаривали тихо, будто это они и загнали Калму с ее отродьями далеко на север, за кромку. Весь род свой растеряли, а кто остался, озлобились. Слишком много Калма извела на них своей покойницкой силы, пропитались все.

Ведарь и сам будто бы колдовать умел, только Кемме не верил. Что старик болтал без умолку, то верно. Бывало, смотришь на его сморщенные губы, слышишь сказ какой, и в голове сами картинки складываются. И убеждать ведарь умел не хуже дубины отцовой, но гораздо мягче.

Хлопнула дверь. По сеням протопали, в избу вошла пузатая Хетта. Сестра была старше на три зимы, а как затяжелела, так сделалась похожей на пухлощекую тетку. Кемме предвкушал с тоской, как после рождения дитятки забот у него прибавится. Племяшку, конечно, не доверят, а вот ведер таскать придется больше. Муж Хетты обретался в ватажной избе, ему не до дитяток, человеком вырос, как любил говорить отец.

— Страшный? — спросил Кемме, не отрываясь от котелка.
Хетта прошлась за печь, выудила белый полотняный платок. Рожать, что ли, собралась?

— Престрашный, — ответила сестра и глянула так хитро, — староста сказал, колдун калек не любит. Раз увидит — и сразу хребет пополам переломится.

И засмеялась, дура. Повязала платок вокруг живота и ушла. Вот же глупая девка, так бы и дал поварешкой по лбу. Но мутовка осталась в котелке, каша густела, а Кемме подумалось, что ни одному колдуну, хоть бы самому захудалому, нет до него дела. Как и родным.

После того как каша подошла, он снял котелок и втихаря съел три ложки. В груди потеплело, но быстро схлынуло, вернулась привычная голодная пустота. Кемме посидел, повздыхал о жизни своей беспросветной и побрел чистить отхожее место.

К закату устал, как конь после извоза, разболелась нога. Морозец окреп, утвердился. Кемме доковылял до дома. Охапок забился в конуру и тихо поскуливал. На развеселого пса это было не похоже, но Кемме слишком устал, чтобы размышлять. Он наскоро перекусил остатками каши и, свернувшись на лавке в своем темном чуланчике, слушал, как шепчутся отец с матерью.

— Надо бы Хетту домой затащить, а то разродится где попало.

— С мужем она. Коли родить припрет, так он притащит. Иль ты колдуна опасаешься?

— Чего опасаться? Ноги ему переломали, не выбраться из ямы. Староста сказал, если до утра не подохнет, сожгут. — говорил отец. — Видела, как смотрит, поганый?

— Видела, видела. Точно зверь лютый.

А Кемме подумал, что в такой-то мороз да сидя в яме как не озвереть…

Его изводил дурной сон. Будто из леса наползает темное, липкое. Портит оно реку, крадется к тыну, тянется щупальцами черными. Душит ватажников, высасывает из живота Хетты маленькое живое тельце…

Кемме свалился с лавки и долго лежал еще на полу, не в силах развидеть дурной образ. Вспомнил он слухи о гиблой роще, о смоляной водице, сочащейся прямо из земли. О том, как на самый Корочун пришел из леса шатун, а когда взяли его на вилы да мечи, оказалось, что медведь-то давно издох и шкура его истлела. Много еще всякого было, отчего в жилах кровь стылой водицей оборачивалась. Князь Кременецкий обещал защиту, ватажников выдал. И те не подвели, схватили колдуна поганого.

Тут Кемме нестерпимо захотелось на колдуна посмотреть. А то ведь и правда сожгут поутру.

Он выбрался из чуланчика, оделся и выскользнул во двор. Охапок брякнул цепью, вылез из конуры и, распластав по снегу пузо, подполз к Кемме, облизал пальцы. И до того тоскливо стало, показалось даже, что последний раз стоит он на родном подворье. А, хоть бы и так.
От морозного воздуха щипало в носу, а от царившей в селении тишины самому захотелось завыть. Пока доковылял до подворья старосты, треклятая ступня разболелась. Кемме вгляделся в отблески света, лившегося из ватажной избы. Внутри глухо звучали голоса. Там ли Хетта, вернулась ли домой?

А за подворьем было темно, но Кемме знал, что именно там, за тыном, и держали колдуна. В селение вести побоялись, вдруг порчу наведет. Кемме отыскал брешь в заборе — кто другой бы не пролез, а ему тощему в самый раз — и выбрался наружу.

Ям тут было несколько, их рыли под зверье, но и человеку впору пришлись. Кемме ковылял, прижавшись к тыну, надеясь, что ночь укроет надежно.

У одной из ям кто-то стоял. Но не ватажник, у тех плечи-сажени, а этот больше на старика походил, сухонький и горбатый. Кемме в изумлении узнал ведаря. Тот разговаривал с тем, кто сидел в яме, в ответ доносился хриплый шепоток. Где же охрана? Неужто ведарь заговорил ватажников? Пока Кемме соображал, ведарь скинул в яму веревку и вытянул колдуна.

Странный он был. Не страшный, но странный. Голый по пояс и босой, а все ж живой. На ноги изувеченные не вставал, руками оперся на снег. Кожа бледная и вся какая-то корявая, будто лыко берестяное. Худой и костлявый, тут удивляться не приходилось. Волосы черные облепили лицо.

Ведарь смотал веревку и отдал колдуну, быстро зашептал что-то. Снял полушубок и накрыл им плечи костистые. И каждый пошел в свою сторону: ведарь к воротам, а колдун к лесу. Вернее, так на руках и пополз. Изломанные ноги тащились следом, оставляя в снегу глубокие борозды.

Мысли в ужасе метались в голове. Делать-то чего? Где все эти вояки, куда смотрят? Не иначе колдовство навел ведарь. Кемме хотел броситься к воротам, закричать. Выдавил из глотки тяжкий хрип, холод и страх быстро загнали его обратно. Пока дойдет до ворот, колдун уж далеко в лес уползет. Эх, быть бы здоровым да резвым, как прочие! Да только вот пусто вокруг. А колдун уж к самой кромке деревьев подобрался. Кемме набрал в грудь воздуха и как мог быстро захромал к лесу.

Стоило вступить под полог спящих деревьев, разом ожили в памяти и гнилостный шатун, и россказни охотничьи про мертвящий ручей, вытекающий из гиблой рощи. Кемме шел через урманы, дремучие ельники и думал о том только, что мало родился он калекой, так еще и дураком. И чего в лес поперся? Сгинет ведь сам, а колдуна так и не найдет. А если и найдет, так и что же? Тут нога увечная за сук цепанула, и Кемме ухнул в сугроб. Подниматься не стал. Лучше втихую замерзнуть, отцу с матерью скамью освободить.

Медленно обволакивали липкие злые тени. Или Кемме погружался в ледяной сон, или сон проглянул в жизнь, да только стало страшно. Чудилось, что со всех сторон подбираются гнилостные звери, а под снегом течет мертвящий ручей. Вот и Кемме скоро пропитается его водицей и вернется по весне подтаявшим умертвием. Столь ясный пришел образ, что Кемме от ужаса вскинулся, стряхивая снег, и бросился куда глаза глядят. И все мерещились рядом булькающие звуки мертвящего ручья, все сильнее пахло кровью.

Сколько блуждал по лесу, он бы и сам не мог ответить, только совсем изнемог. Нога не болела даже, ее кривила еще горше жуткая судорога. Небо вверху кружилось и опадало; казалось, не небо это вовсе, а непроницаемая для света болотная утроба.

Кемме открыл глаза и обнаружил, что лежит он на краю небольшой поляны. Снег вокруг был вытоптан до самой землицы. Деревья скривились, их стволы и ветви походили на прогоревшие лучины. Посреди поляны стоял костяной идол. С каждой стороны по две ветвистые руки, собранные из тонких косточек, ствол-основание из черепков. Кости мертвенно сияли, кровавым мхом с них свисали обрывки кожи и жил.

Из-под черепков сочилась темная влага, заполняя поляну удушливым запахом гнили. А у самого подножия лежал кто-то маленький, вяло шевелился, похныкивал.

— Много у Калмы слуг в ваших лесах, — раздался рядом вкрадчивый шепот.

Кемме заозирался, но никак не мог нащупать взглядом говорившего.

— Врешь, — ответил он и подивился, как напористо прозвучал собственный голос.

Колдун возник из темноты. Ноги его были целы, он стоял на них еще некрепко, оттого сутулился. Полушубок был распахнут, вокруг пояса колдун обвязался веревкой. Через каждый локоть на ней были навязаны узелки. Обычные узелки, такие очень легко развяжутся, если потянуть.

— Вру? — с насмешкой переспросил он и кивнул на идол. — А ты погляди, хромой мальчик.

Кемме от холода не ощущал ни рук, ни ног. Он боялся пошевелиться и мог только смотреть, пока из глаз не потекли горячие слезы. Маленький комочек у подножия идола копошился в ворохе тряпок, мелькнул край белого платка, измазанный кровью.

— Долго ему не протянуть.

Колдун встал рядом, и Кемме разглядел в тусклом свете идола, что кожа его не рябая сама по себе, а покрыта шрамами в виде символов.

— Может, поможешь мальчонке? Как-никак, родня.

Тело наполнял ужас, или, быть может, это мороз сковал мышцы, да только встать удалось не сразу. Стоило сделать несколько шагов, как кости идола запылали еще сильнее, еще мертвеннее. Показалось даже, что они шелохнулись, едва заметно дернулись тени.

Кемме ощутил, как по хребту разбежались мурашки, а больная нога, наоборот, притихла, успокоилась. Теперь это была просто ходулина, наподобие тех, что мастерят к торжищу. Опираться на нее было неудобно, но какая уж есть. Кемме подошел к идолу и поднял младенца вместе с окровавленными тряпками.

По поляне прокатился рокот. Что-то громадное ворочалось под ногами, истязая землю бессильными потугами. Кемме упал, и сил подняться у него уже не осталось, страх отнял их все без остатка. Прижимая к себе ребенка, Кемме мог только смотреть, как корчится поляна, как идол в ее центре растет. Задвигались костяные культи, уперлись в землю. Черепки, из которых был собран хребет, захрустели, между ними натянулись нити чернильного гноя, а из земли показалась голова. Рога опутали склизкие корни, из пасти струилась мертвящая водица. Две забитые комьями мерзлой земли глазницы обратились на Кемме и ребенка. Идол поднялся на мосластые культи, и, покачивая головой на длинной шее, сделал шаг.

Внутри у Кемме все стало пустым и холодным, мысли увязли в безумии ужаса. Идол шествовал по поляне, тянул обглоданные мослаки, и не было спасения от него и той темной воли, что спряталась под костяной личиной.

Грянул ветер. Да сразу со всех сторон. Идол отшатнулся, будто на него налетел столб, одна культя надломилась и отпала, из пасти брызнуло черным.

Морозный вихрь хлестал по щекам и непокрытым волосам. Кемме зажмурился и свернулся клубком, крепче обнимая ребенка и стараясь вжаться в стылую землю. Где-то вверху лопались мертвые стволы, трещали выворотни, и черная круговерть не давала открыть глаза, давила, давила.

Сколько продолжалось буйство ветра, он не знал. Все его существо, все то живое, что еще теплилось в нем, скорчилось вокруг маленького племянника, стараясь уберечь.

Все стихло разом в один момент, ушла непомерная тяжесть. Кемме разлепил смерзшиеся веки и приподнял голову.

Колдун склонился над уродливой головой идола, раздвинув челюсти, скоблил что-то. Веревка лежала рядом, все узлы были развязаны. Вокруг виднелись кости и черепки, черные сгустки. Гиблые деревья, растопырив гнилые корневища, валялись как попало по всей поляне. Колдун резко дернул рукой, и из пасти показалась крохотная черная фигурка. Она была покрыта слизью, вяло шевелились похожие на клешни отростки.

— Что это?

Губы едва двигались, но колдун услышал. Не оборачиваясь, ответил:

— Отродье Калмы. Ее покойницкое семя.

Он взял одну из костей, лежавших поблизости, прочертил на уродливом существе несколько рун, и выползень Калмы рассыпался черным прахом. Спал ужас, отхлынула лютая стужа, и Кемме с удивлением обнаружил, что может шевелиться. Он покрепче обхватил ребенка и кое-как встал.

— А ты молодец, — сказал ему колдун. — С виду не скажешь, что такой крепкий.

Он тоже поднялся, опоясался веревкой и направился прочь. Кемме глянул в последний раз на развороченную поляну и побрел следом.

— За ребенком приглядывай, — говорил по пути колдун. — Если тронула темная вода, значит, завелось в нем семя недоброе. К ведарю снеси, пусть осмотрит.

— А ты сам куда пойдешь?

Колдун остановился, глянул из-под бровей:

— Тебе что за дело? — Чуть погодя, добавил мягче: — В Кременец пойду, где князь с ватажниками сидит. Послушаю, что люди говорят.

— С тобой хочу! — выпалил Кемме. — Тебе ведь из леса нельзя, только нос высунешь, сцапают. А я проберусь, меня не хватятся. За дитем и ведарь присмотрит. Возьми с собой, а?

Колдун постоял, посмотрел какое-то время, скорчил рожу смешливую:

— А что, пожалуй, и возьму. Калеку авось не тронут.

Обида кольнула под ребрами, но на смену ей быстро пришла надежда. Глядишь, расскажет колдун, как ему удалось поломанные ноги излечить столь быстро.

Автор: Екатерина Белугина
Оригинальная публикация ВК