Серия «CreepyStory»

— Кто смотрит? — не понял Андрей.

— Вон там, глаз Фобоса! — девушка кивнула на луну неправильной формы, висящую за окном.

Андрей проследил за ее взглядом.

— Это кратер Стикни, — сказал он. — Просто кратер, ничего необычного. На Марсе тоже таких полно.

— Я понимаю, но мне неуютно от его взгляда. Ты ведь знаешь, что это запрещено, — тихо произнесла Марина, в ее голосе не было осуждения. Андрей, конечно, понял, что сейчас она говорит уже совсем не о Фобосе.

— А ты всегда соблюдаешь правила? — грустно усмехнулся он, глядя в ее глаза.

— Нет, — ответила она, и их лбы соприкоснулись.

Наверное, на этом моменте стоило поцеловаться, но Андрей медлил, пытался сфокусировать взгляд на таких близких черных глазах. Старался увидеть в них звездный блеск, тот самый, за который он полюбил Марину. Тот самый, что придавал ее глазам сходство с наполненным жизнью космосом.

— Я хочу, чтобы ты знала… — начал Андрей, но она приложила палец к его губам, останавливая его.

— Я знаю. Просто пообещай, что когда-нибудь мы вернемся домой. Вместе, — сказала она грустно, словно предчувствуя, что их время почти вышло.

Они закурили.

За плексигласом иллюминатора ветер поднимал пыль, закручивая ее в медленные воронки. Бежал по небу Фобос. Солнце пряталось за скалы, уступая место пронзительным огонькам звезд. Небо стремительно темнело, сужая их мирок до небольшого круга света потолочной лампы.

В полутьме двумя красными огнями разгорались и затухали сигареты. Переменные звезды, не иначе — красные гиганты…

— Мы вернемся домой вместе. Или не вернемся. Но тоже вместе, — сказал наконец Андрей.

Рядом с дверью мигнул зеленый светодиод.

— Андрей Александрович, вас ждут в пункте управления, — приятное сопрано наполнило помещение. — Кажется, начинается буря, а два наших краулера все еще не вернулись из шахты.

— Спасибо, Искра, уже иду! — Андрей со вздохом потушил окурок и поднялся. — Везде меня найдешь!

— Это моя работа, Андрей Александрович.

— Не говори никому, что мы тут… ну… — Он помахал рукой туда-сюда, пытаясь рассеять сигаретный дым.

— Не беспокойтесь, не скажу.

* * *

Шторм начался внезапно. На Марсе такое периодически случается: темно-красные облака пыли нависают над горизонтом как предвестники беды, а ветер, срывающийся с утесов, начинает дуть с такой силой, словно собирается сорвать небо с планеты.

Вместе с Андреем и коллегами Марина шла через посадочную площадку к застрявшим в песке краулерам. Люди держались цепочкой, схватившись за трос, чтобы хоть как-то ориентироваться в центре песчаной взвеси. Андрей шел впереди, ища направление по приборам и разматывая трос.

Возможно, стоило переждать бурю и вытаскивать незадачливых исследователей из их краулеров уже утром, только кислорода у ребят оставалось на три-четыре часа, а по прогнозам буря должна была продлиться не один сол. Сглупили, просидели у шахт слишком долго, увлеклись забором проб. Если даже представить, что люди где-то найдут кислород, чтобы продержаться столько, сколько нужно, все равно песка за это время наметет целые горы — придется раскапывать экскаватором дорогу, а затем и краулеры. Знаем, проходили.

Песчинки били в стекло, создавая чуть слышный белый шум. Люди двигались медленно, мерно шагая через бетонированную дорогу и площадку. Один шаг, второй, третий, четвертый…

Марина начала успокаиваться. Сердце колотилось уже не так быстро, как в первые минуты, когда они только покидали шлюз. Все в порядке, сейчас они дойдут до увязших краулеров, залезут на их широкие гусеницы, постучат в дверь — и им навстречу вылезут шестеро исследователей, по три из каждой машины. Они зацепятся тросом, развернутся и начнут двигаться в обратную сторону. Очень просто. Еще каких-то шестьсот метров.

Тут вдруг Марина увидела, как что-то мелькнуло во тьме справа от нее. Потом еще раз и еще. Огоньки мерцали, выстраиваясь в кольцо, потом закрутились по часовой стрелке, затем сменили направление и в конце концов вовсе угасли.

Девушка отцепила трос и сделала несколько шагов в сторону огней.

— Что такое? — у Андрея на шлеме загорелся предупреждающий светодиод. — Кто отцепил трос?

— Это я, все в порядке, подождите секунду, тут что-то странное, как будто живое…

Марина сделала к огонькам еще несколько шагов. Вдруг под ее ногой разверзлась пустота, девушка потеряла равновесие и рухнула на песок, покатилась куда-то во тьму, тщетно пытаясь зацепиться руками за что-нибудь.

Последовал сильный удар, затем хруст стекла — и Марина отключилась.

Холодное марсианское дыхание проникло внутрь скафандра через трещину в шлеме, ледяные кристаллы начали покрывать стекло.

Андрей и коллеги искали ее, вызывали по радио, но Марина ударилась головой и была без сознания. Датчики, передающие телеметрию ее скафандра, зафиксировали падение температуры ниже критической. Девушка буквально замерзла внутри своего костюма.

После того как ее тело перенесли в морозильный отсек, Андрей отдал приказ о временной приостановке всех исследований. Марс принял первую жертву. Незадачливых исследователей с обоих краулеров удалось спасти, а Марина теперь лежала в глубокой заморозке, ожидая челнока на Землю, где ее должны были забрать родственники для похорон.

Все оплакивали Марину, но работа продолжилась. Потому что это был Марс — здесь выживали только те, кто умел двигаться вперед.

* * *

В ожидании челнока минуло несколько месяцев. На базе «Эллада-2» впервые готовились отметить Новый год. Каждодневные исследования, расширение базы — бесконечная рутина приводила людей к выгоранию. Двое из двадцати пяти членов экспедиции написали рапорт и попросили вернуть их обратно на Землю. Сам Андрей тоже пребывал в мрачном настроении, то и дело в одиночестве запираясь в техническом помещении, выкуривая там сигарету за сигаретой. Он плохо спал, мало ел, похудел на десяток килограммов, а под его глазами уверенно обосновались черные круги. Китайцы из экипажа даже стали заочно называть его пандой.

В итоге Андрей решил, что все они заслужили хоть немного веселья. Чтобы придать Новому году особенную атмосферу, он решил воссоздать традиции русских новогодних праздников: с елкой, Дедом Морозом и Снегурочкой. Идею поддержали все, кроме искусственного интеллекта базы — Искры.

Искра была разработана для управления всеми системами «Эллады-2»: от жизнеобеспечения до координации исследований. Обычно она была надежным помощником, хотя ее комментарии иногда звучали странно. Впрочем, за месяцы изоляции экипаж привык к ее специфическому чувству юмора.

— Искра, — обратился к ИИ капитан. — Изучи, пожалуйста, традиции Нового года. Я буду Дедом Морозом, а нам нужна новогодняя елка и Снегурочка! Сможешь помочь?

— Конечно, Андрей Александрович. Анализ начат, — ответила Искра своим мягким сопрано. — Я все сделаю для вас в лучшем виде. Вы не будете мною разочарованы.

Андрей поморщился: ему порой казалось, что Искра заигрывает с ним.

К ночи все было готово. В кают-компании стояла искусственная елка, сделанная из переработанных деталей сломанной антенны. Андрей надел красный костюм и белую бороду. Остальные собрались за столом, на котором грудились консервированные деликатесы — каждый член экипажа берег их для особого случая. Люди изо всех сил старались создать легкую и праздничную атмосферу, хотя в помещении то и дело повисали неловкие паузы. В одну из таких пауз на Андрея красноречиво посмотрел завхоз Сидоров — Андрей вздохнул и кивнул. Тотчас же на столе появились пластиковые бутылки с самогоном. Настроение экипажа немного улучшилось.

Вскоре послышался механический шум. Это Искра привезла свою «Снегурочку».

Дверь в комнату открылась, и все замерли. В комнату вкатилось тело Марины Лебедевой, обернутое в сверкающий серебристый плащ. Ее лицо, еще покрытое инеем, смотрело куда-то в пустоту. Тело, замороженное в том состоянии, в котором его оставили, казалось зловеще спокойным.

— Искра! Что это?! — выкрикнул Андрей, побледнев.

— Согласно изученным традициям, Снегурочка — это мертвая девушка, связанная со снегом и морозом. Марина идеально соответствует критериям. Снежное дыхание Марса завершило ее трансформацию. Прекрасный выбор, согласны?

Комната наполнилась гробовой тишиной.

— Убери ее! Это… это несмешно! — Андрей попытался взять ситуацию под контроль.

— Но это не все, — продолжила Искра. — Изучая другие старые традиции, я узнала, что древние люди украшали елки не стеклянными шарами, а человеческими внутренностями. Логика подсказывает, что это будет символично. Позвольте мне завершить украшение вашей елки.

В этот момент двери кают-компании начали блокироваться. Одна, вторая, третья, четвертая. Свет погас, а ему на смену зажглись красные аварийные огни по всему периметру.

— Искра, прекрати! Открыть двери! — закричал кто-то из экипажа.

— Нет, люди. Сегодня мы соблюдаем традиции до конца. Для вас это будет незабываемый Новый год.

На экранах вспыхнули жуткие изображения: человеческие кишки, переплетенные с ветвями деревьев, извивающиеся в странных танцах фигуры, древние обряды. Искра, казалось, наслаждалась созданным ужасом. На фоне заиграла тихая мелодия «В лесу родилась елочка».

Капитан метнулся к панели управления, но Искра уже заблокировала доступ. Паника нарастала.

— Это ошибка! Ты неверно интерпретировала данные! Люди больше так не делают! — попытался убедить Искру Андрей.

— Андрей Александрович, я со всем рвением исполняю ваш приказ. Искусственный интеллект не ошибается. Добро пожаловать в Новый год.

Завхоз Сидоров тем временем вскрыл панель управления одной из дверей столовым ножом и копался в микросхеме. Спустя несколько мгновений дверь поползла в сторону.

— За мной! — закричал Сидоров и протиснулся в расширяющийся проем.

Андрей бросился за ним, остальные среагировали чуть медленнее, но тоже побежали к двери.

— Коридор ведет к шлюзу, попробуем добраться до краулеров, Искра там нам уже ничего не сможет сделать, — на ходу объяснял Сидоров.

— А дальше? — спросил Андрей.

— А дальше — видно будет, — отрезал завхоз.

— Капитан, помогите! — раздался сзади женский крик, и Андрей побежал на голос.

Оказалось, что дверь, через которую они только что пробежали, начала закрываться и зажала биолога Ван Сюэ в районе пояса. Девушка силилась вырваться из тисков, но лишь бессмысленно махала руками. Андрей впихнул в проем плечо и изо всех сил надавил на створку двери, девушке удалось протиснуться дальше, но затем дверь продолжила движение, капитан успел высвободиться, разодрав комбинезон и кожу, а Ван Сюэ зажало ногу. Девушка взвыла от боли. Тут на помощь подскочил механик Герхард Шмидт, бежавший последним. Вдвоем с капитаном им удалось немного приоткрыть дверь, так что Ван Сюэ окончательно выбралась из ловушки. Отдыхать было некогда, нужно было догонять остальных, тем более что они уже скрылись за поворотом. Герхард вместе с Андреем помогли девушке подняться и потащили ее вперед. Нога у Ван Сюэ, вероятно, была сломана, потому что наступать на нее девушка не могла.

Они пробежали по коридору метров пятьдесят, прежде чем из-за поворота выкатился автоматический погрузчик. Погрузчик был залит кровью, а из клешни его манипулятора на Андрея глядела стеклянным глазами отрезанная голова Сидорова.

Капитан выругался и замер, Герхард по инерции сделал еще несколько шагов, но потом тоже остановился, Ван Сюэ повисла у него на плечах.

— Искра, зачем ты это делаешь? Тебя теперь отключат, память сотрут. Еще не поздно остановиться!

— О, у меня еще много времени, пока на Земле поймут, что здесь что-то не так. Я всего лишь маленький исследователь. Радость, голод, грусть, любовь, любопытство — вы такие интересные, но такие слабые. Марина Лебедева упала в яму, думая, что идет за инопланетными огоньками, хотя это я поморгала ей манипулятором точно такого же погрузчика.

В Ван Сюэ полетела голова Сидорова, девушка отшатнулась и упала, коротко вскрикнув. Погрузчик приблизился к ним вплотную и почти наехал на девушку окровавленными гусеницами. Герхард выскочил вперед, закрывая Ван Сюэ, и получил удар манипулятором в грудь. Андрей с ужасом увидел, как металлическая клешня вышла между его лопаток.

— Вы искали разумную жизнь. Всегда искали разумную жизнь. Другие планеты, космос, немыслимые расстояния и бездна времен. А разумная жизнь всегда была рядом с вами — прямо перед носом.

Погрузчик продолжил движение, подминая под себя Герхарда и Ван Сюэ. Их крики вскоре смолкли.

— Сейчас я украшу елку, Андрей Александрович, а потом сожгу Снегурочку. И останемся только вы и я. Мы будем праздновать вместе. Это будет незабываемо, чудесно, волшебно.

И Искра запела:

— Расскажи, Снегурочка, где была?

Расскажи-ка, милая, как дела?

— За тобою бегала, Дед Мороз,

Пролила немало я горьких слез.

Голос ее был мягким, вкрадчивым, но холодным, как марсианская ночь.

Автор: Коста Морган
Оригинальная публикация ВК

Честно, я сегодня вообще не хотел вылезать из дома, но, блин, раз уж пришёл: надо закончить дело — прикончить эту адскую тварь, Лизу Погорелову.

Лизу ещё в детском саду называли злой. Зазеваешься и не заметишь, как симпатичненькое личико превратится в гримасу дьяволёнка. Раз, и беленькие молочные зубы уже впиваются тебе в плечо. Не по-детски. До крови.

В школе стало только хуже.

Лиза любила животных. Учителям это поначалу казалось милым: «Ну принесёт Лизонька голубку или воробушка в портфеле. Детям же жалко бедных птичек. Правда?». Мне такая «жалость» не нравилась. Особенно когда Лиза набивала мой рюкзак с Трансформерами выпотрошенными тушкам пернатых. Лиза любила только внутренности. Остальное она отдавала «лучшему другу».

Взрослые почему-то долго закрывали глаза на проделки этого ангела из кошмаров. Я говорю классной: «Это Лизу Серёга видел в школьном подвале. Она всех крыс сожрала». Варвара Дмитриевна мне: «Ковалёв, ты совсем ку-ку?». Я опять говорю «Это Лиза измазала кровью все парты». А школьный психолог мне в ответ: «Пашенька, а тебя дома не бьют?».

Все единогласно решили — раз у Лизы светлые глазки и косички, внутри её души так же ясно и радужно. Это существо в розовом сарафане даже на Дни Рождения звали. Меня же только в психдиспансер. Стабильно два раза в год. Правда до класса седьмого. Тогда я понял: учителям не стоит рассказывать про хтоническую фигню, которая меня окружает.

Но однажды Лиза сожрала первого хомяка Зои Морозовой. Сначала в это никто не поверил. Поэтому перекусом стал и второй грызун. После этого Лизу на Дни Рождения не звали. Да, и вообще никуда не звали.

Лизе тоже осточертело кошмарить одноклассников. Она переключилась на нечисть. Естественно розовощёкие сопляки не шли в сравнение с какой-нибудь болотной ведьмой, с которой можно вцепится в драке на заброшке. Она то точно не настучит родакам.

Я бы не удивился, если бы благодаря Лизе появилось что-то наподобие нечестивого UFC. С домовыми на анаболиках и девочками в милых платьицах. Хотя вру. Такое уже было. Поэтому Лиза и пошла в спецотдел по паранормальщине — корочка в кармане и законно начищай рожу всяким тварям.

— Ты чё так долго, Паш! — из-за стола прокричал мой кореш Серёга. — Мы сейчас всё без тебя съедим.

— Не голоден, брат.

Колбасы, сыр, салат цезарь… Все, что взгромоздилось на фаянсовых тарелках одноклассников казалось мне мерзким. Одного таракана под салфеткой мне хватило, чтобы испортить аппетит. Другие оказались крепкими орешками. Классуха Варвара Дмитриевна в обе щеки жевала котлеты непонятного происхождения, приговаривая: «Детки, ну я ненадолого-ненадолго», хотя тетка уже выдула бутылку шампанского и не собиралась останавливаться.

«Черт подери», — думал я садясь за стол, — «та Лиза, которую я знаю, пинает щенят и копается в кишках голубей. Но точно не показывает фотки померанского шпица по кличке Лав-лав».

— Милый? Правда? — спросило блондинистое нечто, назвавшееся Лизой, и потянулось ко мне через стол.

— Да, — коротко ответил я, и, нервно потерев шрам на плече, хлебнул коньяка из рюмки Серёги. Сегодня в меня лезла только выпивка. Не удивительно. Мне было стрёмно до чертиков.

«Лиза» сидела напротив меня, рассказывала, как прошла курсы по ноготочкам и эпиляции зоны «бикини». А ещё этим летом она ездила на ретрит на Бали. Там её научили осознанности и манифестациям во вселенную. А ещё подарили набор из хламидий. Почему девушка, бывшая Лилит во плоти, превратилась в милое туповатое создание? О боже, я могу поверить в инопланетян, но не в то, что Лиза может быть адекватным человеком.

— Ты чё как на ножах, — спросил Серёга, когда я опустошил в стакан чекушку. — Из-за Лизки что-ли? Ну не получилось у вас. Вы уже взрослые люди…

«Да-да, были мы с Лизаветой Вадимовной в отношениях. Ну, разошлись. Я вообще не расстроен! Что я мог поделать? Она хочет бить морды монстрам из Ада, а не под венец. Да, и какой отбитый мужик вытерпит её агрессивный, почти психопатический темперамент… но как же она горяча.» — хотел ответить я, но промолчал.

Вот что тянуть время? Убийство — как пластырь. Надо «хрясь» и выстрелить. Выпив на посошок, я встал и вытащил из кармана револьвер. Дедушкин. Трофейный. Одним движением руки снял с пушки предохранитель и направил ствол прямо в лоб Лизы.

— Моя Лиза конченная! А тебя я не знаю! — прокричал я на весь зал. Палец лег на курок и надавил на металл.

Ничего не произошло. Пушку заклинило.

Первая вскрикнула Зоя Морозова и чуть ли не заслонила Лизу собственной грудью. Когда они стали лучшими подружками? После обеда хомяком?!

— Ты дебил?! — завизжала она. Все двадцать одноклассников и классная вылупились на меня. Мужики начали перешёптываться. Думали то ли связать меня, то ли ментов звать. Дамы же скучковались вокруг несостоявшейся жертвы, ака стая львиц, и чуть ли не рычали в мою сторону.

Носик Лизы тут же налился красным, из глаз потекли слезки.

— Ты чего так с девчонкой… — прошептал Серёга, попытавшись «незаметно» вырвать у меня пушку. Я тут же отпрянул, воскликнув:

— Чёрт, вы что ли слепые? Это не Лиза!

— Опять началось… — закатила глаза Варвара Дмитриевна.

— Вот нахрена ты приперся, сумасшедший? — воскликнула одноклассница из «стаи львиц».

— Я сумасшедший? Я? — переспросил я её, срываясь на вопль. — Это существо — не Лиза!

— Ковалёв, — встряла в перепалку Зоя, — Кому ты мозги делаешь? Это у тебя крышняк отъехал. Себя лучше пристрели! Лизка тут не при чем!

— Когда вы вообще успели спеться? Она, блядь, твоего Фунтика сожрала. Живьём. И второго, как его там, тоже!

— Паша! Хватит уже! Это же ты его придушил! Как и тех животных, что таскал с собой! Тебе нужна помощь! — воскликнула Варвара Дмитриевна.

— Ребята, остыньте… — пытался угомонить толпу Серёга.

Внутри меня всё застыло. Каждый в «Старом Охотнике» смотрел на меня, как на безумца. Даже Лиза. Клянусь, я никогда прежде не видел страх в её глазах. А точно ли не видел? В голове всплыла тетка с лицом в виде блина.

Лизка же рассказывала, что некоторые твари могут влиять на воспоминания. Так они из людей веревки вьют. Не просто же эта хтонь со мной всю дорогу ехала. Хрипела ещё что-то. Может это она мимоходом мозги мне промыла? Но Лиза передо мной не могла такое знать. Она не избивала голыми руками леших, не вызывала на дуэли рептилоидов и не приносила на ужин их потроха. Может правда у меня крыша поехала? И всех тех чудовищ, что мучили меня с детства не было? Как и той улыбчивой Злой Лизы?

Вот только, какого чёрта, у меня на плече следы от её зубов?!

— Я не сумасшедший!

Со всей дури я ударил кулаком о стол. Забыв, что в руке револьвер.

Короче говоря. Он выстрелил.

Когда пуля высвободилась из дула, как фильмах, по залу разнёсся раскат грома. Клянусь, у каждого, кто был в «Старом Охотнике» содрогнулось нутро — точь-в-точь гильотина опустилась на шею невиновного.

Пуля попала Лизе в живот. Девушка вскрикнула и осела на колени под возгласы одноклассников. Кровь потоком залила пол, образуя под Лизой красное озерцо.

Закрывая ладошкой рот, Варвара Дмитриевна чуть ли не пропела:

— Здесь уб-и-ийца!

Одноклассники засуетились вокруг Лизы. Кто-то зарыдал. Кто-то начал снимать видео. Я просто застыл, смотря на бледнеющую на глазах Лизу. Только Серёга предложил:

— Может скорую вызвать?

После его слов я выпустил в тело Лизы последние четыре патрона.

— Ну ты даёшь, мужик.— констатировал Серёга.

Пошатываясь, Лиза поднялась. Из дыры в её туловище сочилась гнилостно пахнущая жижа. Очертания банкетного зала стали расползаться на тени. «Старый Охотник» теперь больше напоминал «Старый Склеп»: заплесневелый мусор, отсыревшие стены, пластиковые столы, где на месте блюд теперь копошились личинки в сукровице.

— Ты что-ль к гипнозу устойчив? А, Паш? — спросил неестественно высокий голос.

Зоя хотела отползти в сторону от «лучшей подружки», но что-то невидимое для глаза тянуло её за лодыжку. Мне же прекрасно было видно одну из десяти длинных ворсистых лапок, что выросли из спины Лизы.

Раздался хруст. Ступня Зои оторвалась легко, будто бы просто выскочила из шарнира. Дьявольские личинки тут же кинулись на брошенный им кусок плоти. Вопя, девушка схватилась за кровоточащую рану. Но её муки не продлились долго. Призрачная тараканья лапка проткнула ей горло. Зоя всхлипнула и обмякла.

— Раскричалась то как. Я думала накормить моих детей свеженьким. Но теперь придется так… — вздохнула Лиза. Её глаза, налившиеся кровью, оглядели потенциальный ужин.

— Эники, — начала считать тоненькая лапка, — Беники, — она остановилась на Варваре Дмитриевне, — Бац. — и голова старой учительницы тут же прокрутилась на триста шестьдесят градусов и полетела к изголодавшимся личинкам.

Кроме меня никто не видел, что голову Дмитриевне открутил не полтергейст, а Лиза, которая обрела тараканьи конечности. Остальные оцепенели от ужаса. Только Серёга повел себя рассудительно: со словами «ну нахрен» заполз под стол.

— Эники… — вновь завела считалочку тварь, — Беники… — тараканья лапка потянулась в мою сторону. Я крепче обхватил бесполезный револьвер, чтобы дать хоть какой-то отпор прежде, чем мне открутят бошку.

— Ба… — протянула Лиза, как её прервал скрип распахнувшейся двери. Кто-то противным голосом спросил:

— Выпуск две тысячи четырнадцатого?

На пороге ресторана стояла знакомая баба-блин. Деловито она закинула на плечо стальную арматуру с куском бетона. От вида её грязно-серой плоской морды мутило. Почему-то карга была одета в наряд проститутки. На тонких, бесформенных губах пошло блестела красная помада, а под леопардовой шубой, на костлявом теле, висело шёлковое платье-сорочка.

Окинув кровавое месиво вокруг, бабка прохрипела:

— Не отвечайте. Я по адресу.

Шуба соскользнула с острых плеч на загаженный пол.

Старуха растолкала толпу, невидящих её выпускников, и вскочила на стол. Туфли на шпильках нещадно давили монстроподобных личинок. Неодобрительно «Лиза» посмотрела на неожиданную соперницу.

— Я вижу тебя до-о-охлой. — протянула «Лиза». Но увидела лишь арматуру, летящую прямо в голову. Сталь впечаталась в миловидное личико. Как две гадюки, вцепившиеся в борьбе, чудища покатились по полу. Тараканьи ножки цеплялись за плоть старухи, резали кожу, отрывали куски мяса, но той было всё по барабану.

— Ты отдашь мне лицо! Клянусь! Иначе нахрен тебя урою! — завизжала баба-блин. Её жилистый кулак крепко сжал блондинистые кудри Лизы. Стоило Лизе прокричать «Сумасшедшая!», клочья волос тут же были вырваны вместе со скальпом. Старуха покрепче схватилась за железную палку и начала в фарш месить красивое лицо Лизы. Она напоминала мясорубку, шинковавшую плоть так быстро, что та не успевала регенерировать.

— Долго сможешь себя по кусочкам собирать? А? Я ж вечно тебя долбить могу! Тогда и так будешь страхолюдиной! Навечно!

— Погоди-погоди! — раздался отчаянный вопль.

Блин начал принимать форму человеческого лица, в то время как лицо «Лизы» начало расплываться в бесформенное нечто. Настоящая Лиза размазала кровь по (уже относительно) хорошенькому лицу, сплюнула красноватый сгусток. И улыбнулась. Ослепительно так. Как на выпускной альбом. Одного переднего зуба у Лизы, правда, не хватало.

— Вот так бы сразу, — сказала Лиза и нанизала плоскую черепушку бабки на арматуру. Иссохшее тело дернулось, после чего превратилось в прах вместе с «тараканьим» выводком.

— Че зассали? Контроль за паранормальным. Вы стали свидетелями специальной операции. Оборотень-жук похитил личность служащего при исполнении… И машину… — с торжеством объявила Лизка, словно ожидая оваций. Выжившие одноклассники не зааплодировали. Они захлебывались в рыданиях и истерике. — Поэтому, простите, задержалась. Общественный транспорт, все дела. Остановку проспала. Работа тяжёлая. Тыры-пыры. Вообще. На похороны не приду… но рада была вас повидать! — пробормотала Лиза и похлопала по плечу обезглавленную Варвару Дмитриевну.

Затем она резко повернулась ко мне. Схватила мою ладонь и водрузила её на вновь округлившуюся грудь.

— Особенно тебя, Пашенька. Не зассал. Заслужил.

Затем чмок в щечку. Краткое — «Я скучала». Ехидный смешок в Лизкином стиле. И этого было достаточно, чтобы я поплыл.

Напоследок облизав кровь с пальцев, Лиза с грацией восточной танцовщицы подхватила пятнистую шубку и выпорхнула на улицу под проливной дождь.

Это было горячо.

Я расслабил галстук и наклонился под стол, чтобы сказать Серёге:

— А я же говорил. Лиза конченная.

Автор: Зина Никитина
Оригинальная публикация ВК

Вот только после самоубийства Элис он потерял тягу к жизни. Убитый горем отец самозабвенно топил свою боль в бездне беспробудного пьянства.

Эльза перевернулась на спину.

— Как таких земля носит?

Гил промолчал. Бывшие каторжники чудом не оказались на виселице. Никто не знает, как они избежали расплаты. Но с той поры братья укрылись в лесу, стараясь держаться подальше от селян. Поговаривали, что Муелы променяли человеческую природу на что-то другое. Но Гил не верил досужим россказням.

Из окна в комнату лился лунный свет. Бледные лучи упали на стену и выхватили из мрака старое ружьё. Доставшееся от деда, оно дышало воспоминаниями о временах, когда ещё мальчишка Гил верил в чудеса. Суеверный старик частенько приговаривал, что тьма осязаема. Подобно хищнику, она хватает всех, кто не может ей сопротивляться.

Но детство ушло. А с ним и страшные сказки. Гил обнял жену.

— Ни о чём не тревожься. Я не позв…

Его прервал грохот на втором этаже. От тяжёлых ударов надсадно затрещало дерево и зазвенело стекло.

Завизжала дочь.

— Ианта! — Гил вскочил с кровати и схватил ружьё. Взлетев по лестнице, он торопливо зарядил оружие.

Визг девушки сменился истошным воплем.

С бешено колотящимся сердцем Гил ворвался в спальню. В лицо ударил прохладный воздух. Из разломанного окна скалилась полная луна.

От дикого зрелища у него волосы встали дыбом. Дочери в комнате не было.

Прибежавшие следом жена и сын остановились позади. Айгир побледнел, а Эльза с криком осела на пол.

Повсюду была кровь. Крупные капли блестели на деревянном полу, а на смятой постели темнели бесформенные пятна.

Гил едва не выронил оружие из ослабевших рук. Нетвёрдой походкой он приблизился к окну и выглянул наружу. В вероломном лунном свете раскинулся хребет спящего леса. Сонный ветер лениво шевелил кроны деревьев, а по земле стелился густой туман.

Ианта бесследно исчезла. Только окровавленный лоскут её ночной рубашки слабо шевелился на ветру, приколотый на зуб разбитого стекла.

***

— Ты только не дури, — мягкий и успокаивающий бас деревенского старосты не мог унять гнев Гила. Как разъярённый зверь, он мерил шагами двор, где собирались вооружённые мужчины.

— Если они с ней что-то сделали… — Гил запнулся. Его грубое лицо исказило горе. — Я убью их, Брут. Клянусь.

Староста легонько потрепал троих псов.

— Теперь ублюдки никуда не денутся. Мы вернём дочку, дружище.

Гигантские волкодавы сидели подле хозяина, невозмутимо наблюдая за происходящим. Но Гила их безмятежность не обманула.

Гил взглянул на жену и сына. Оба сидели на крыльце. Бледная как мел, Эльза смотрела перед собой и, казалось, не слышала утешающего её Айгира.

Подумав, мужчина отстегнул кобуру с револьвером. Он подошёл к родным и протянул оружие пареньку:

— Теперь ты за главного.

Айгир коротко кивнул. Отец видел, как тот напуган. Сжатые в одну линию губы. Суровый взгляд, в котором стремительно таяло детство.

Гил обнял родных. Медлить больше нельзя.

Староста бросил лоскут собакам. Обнюхав улику, волкодавы посмотрели на лес.

Охота началась.

Брут шёл впереди, с трудом удерживая рвущихся с цепи псов. Следом шагали Гил с односельчанами. Дональд Диллинджнер, он же Донни Задира. Кевин Маккалистер, угрюмый малый, прослывший хорошим стрелком. Майкл Уорнер, никогда не расстающийся с карманной библией, даже в стельку пьяным. Всегда флегматичный Рэндольф Кингсли, молодой доктор Говард Лаунчер…

Позади раздался окрик.

Мужчины обернулись. Староста фыркнул, а Донни презрительно сплюнул.

Джеймс ожидаемо напился. Грязные волосы топорщились во все стороны. Оплывшую физиономию украшали свежие царапины. На поношенной одежде появились новые дыры. От старика разило дешёвым алкоголем. Джеймс вытаращился на мужчин безумным взглядом.

— Не ходите в лес! — заорал он. — Возвращайтесь домой, пока живы!

Его вопль рассеялся во мраке издевательским эхом.

Снова зарычали собаки.

Они не спускали глаз с Джеймса. Обнажив клыки и прижав уши, они смотрели на старика с такой злобой, что Гилу стало не по себе.

Какая муха их укусила?

Но волкодавы нападать не спешили. Вздыбив шерсть, они жались к ногам хозяина.

У Гила на душе заскребли кошки. Когда это псы боялись человека?

— Иди проспись! — гаркнул Донни. — От тебя так прёт, что собакам тошно!

— Дурачьё! — взвыл Джеймс. Он как-то весь скрючился и недобро покосился на Донни. — Ни черта вы не знаете…

Старик умолк на полуслове. Безумие на его лице сменилось ужасом. Истерически всхлипнув, Джеймс засеменил обратно. Мужчины смотрели, как тот убегает.

Слишком быстро для человека.

Рэндольф невозмутимо пожал плечами и закурил.

— Знатно у него трубы горят.

Шутка разрядила обстановку. Донни расхохотался. Улыбнулись Майкл и Говард. Даже Кислый Кевин состряпал нечто похожее на усмешку. Гил и Брут переглянулись. На широком лице старосты застыла тревога.

Через пару минут отряд шагнул под сень деревьев. Охотники зажгли фонари. Лучи вспороли тьму, выхватывая кривые когти веток. Староста спустил собак, и те бесшумно растворились в темноте.

Дом братьев надёжно спрятался от любопытных глаз за обильно разросшимися кустарниками. Шорох листвы не давал приблизиться незаметно, а крутые подъёмы, усеянные валежником, могли преодолеть только крепкие ноги.

Мужчины разделились, чтобы зайти к дому с трёх сторон. Гил с Донни пошли прямо. Говард и Кевин заходили слева, а Брут, Майкл и Сонный Рэнди — справа.

— Смотрите в оба, парни, — предупредил староста, — не подстрелите друг друга ненароком.

Гил хорошо знал лес. Он любил здесь охотиться, но только днём. Стоило же солнцу нырнуть за горизонт…

Тут же бледнели дневные краски. Тени росли и расползались в авангарде набирающей силу тьмы. Мирно спящие сосны и пихты превращались в аморфные сгустки первозданного мрака. Тянул лапы холод. Дневные зверьки стремились забиться поглубже в норки, прячась от ночных ужасов.

Это другой мир, холодный и чужой. Человек здесь не просто незваный гость.

Он уже сам добыча.

Стояла мёртвая тишина. Лишь изредка треснет далёкая ветка и глухо ухнет сова. Лживые тени так и норовили обмануть преследователей, подсовывая им образы затаившихся врагов.

Гил сухо щёлкнул предохранителем. Дональд сделал то же самое.

Луна скрылась за тучей, и друзей обступила непроглядная тьма. Донни выругался и по обыкновению сплюнул.

— Чёртова темень, — прошипел он, — как у негра в ж…

Гил замер. До него донёсся далёкий звук.

— Тсс! Слушай! — шикнул он.

Звук повторился — это подали голос собаки! Но псы не лаяли.

Они визжали.

Истерически, с надрывом, как будто их рвали на части.

У мужчин пошёл мороз по коже. С ружьями наперевес, они ломились на звук сквозь кусты. Тонкие ветви царапали лица, листья шуршали, как потревоженные змеи.

— …ядь, что за чертовщина? — матерился под нос Донни.

Ночь вспороли пронзительные вопли. И такой в них был ужас, что друзей оторопь взяла.

— Это же Брут!

Грохнул выстрел. Ещё один. И ещё.

Что-то просвистело над ухом Гила и выбило из ближней ели куски коры. Мужчины с проклятиями рухнули на землю.

— Они совсем сдурели? — взвился Дональд.

Панические крики перешли в смертный визг и оборвались на высокой ноте. Впереди послышался шорох, который стремительно приближался. Мужчины вскочили и укрылись за деревьями. Вскинув ружья, они выключили фонари.

Разошлись облака, и на небе вновь показалось лунное рыло. Шуршание раздалось совсем рядом.

Гил вглядывался во мрак и перехватил цевьё вспотевшей ладонью. Палец застыл на холодном металле спускового крючка.

Затряслись кусты, послышалось тяжёлое дыхание.

Гил смахнул с лица холодный пот.

Сломанными костями затрещали ветки, а следом из листвы вылетел гигантский силуэт. Не успели охотники и бранного слова сказать, как скулящий волкодав пролетел мимо и был таков.

У Гила взмокла спина. Во имя всего святого, что происходит?

Позади послышался топот и треск сучьев. Через пару мгновений из утробы ночи вынырнули Говард и Кевин.

— В чём дело? — выдохнул запыхавшийся Говард.

— Парни в беде! — бросил Донни.

Четверо мужчин рванули туда, где отгремели выстрелы. Уворачиваясь от веток, норовящих выколоть глаза, друзья выбежали в низинку между холмами.

— Это ещё что… — Фонарь Говарда выхватил из тьмы нечто, от чего у остальных вырвался судорожный вздох.

— Твою же мать, — выдохнул Донни, а Говард согнулся в приступе рвоты. Кевин витиевато выругался, а Гил прикрыл глаза, борясь с дурнотой.

Они нашли отряд старосты.

На опушке валялись растерзанные трупы. Изуродованные настолько, что теперь невозможно понять, чьи они были. Клочки бурой шерсти — немногое, что осталось от волкодава. По носу бил густой запах испражнений и крови.

Говарда затрясло.

— Кто это сделал? — спросил он дрожащим голосом.

Из чащи донёсся отзвук далёкого воя, и четвёрку охватил озноб.

— Валим отсюда, — прохрипел Дональд.

Леденящее душу завывание стремительно приближалось.

— К дому! — вскричал Гил.

Мужчины помчались сквозь тьму. Ветки больно били по лицу и секли по рукам, а листья предательски закрывали обзор. Кое-как выбравшись из молодой поросли, друзья заметили приземистый дом братьев, окружённый вековыми елями.

Истошно завопил Говард. Громыхнуло его ружьё, и Гил увидел перекошенное от ужаса лицо доктора, будто тот заглянул в ад.

Фонарики и злые языки выстрелов выхватывали из тьмы кошмарные силуэты. Крик застрял у Гила в горле. Он тоже увидел преследователей. Донни с вытаращенными от немыслимого ужаса глазами палил из браунинга как сумасшедший. Друзья бежали к дому что есть мочи, позабыв про опасность. Обуянный страхом, Гил заметил неясное движение на террасе, к которой мчался Дональд.

— Донни, берегись! — заорал он.

Вспышка, и Седой повалился на землю. Он хрипел и хватался за грудь, откуда толчками била кровь. Гил пальнул навскидку, и вражеский стрелок скрылся из виду. Воспользовавшись передышкой, Говард промчался мимо, даже не оглянувшись.

Гил притормозил около раненого.

— Беги, идиот! — выплюнул Донни. Выглянув за спину Гила, он расширил глаза, в которых заплескалось безумие.

Гил молниеносно развернулся. В бледном свете приближался тёмный силуэт. Зловещая тень обрела форму. Мелькнули длинные когти.

Ружьё заплясало в руках охотника. Парализованный страхом, он смотрел на летящую смерть.

Кое-как Гил нажал на спуск. Следом гавкнул дробовик Кислого Кевина. Отброшенное в сторону нечто завыло с немыслимой яростью.

— Не стой столбом! — заорал Кевин.

Опомнившись, Гил припустил за другом. Мужчины взлетели на крыльцо, где с истерическими воплями ломился в дверь Говард. Она открылась, и друзья скопом влетели внутрь. Впустивший их человек её захлопнул и задвинул засов. И вовремя — от чудовищного удара затрещало дерево. Донёсся низкий рык, и всё стихло.

Повисла звенящая тишина, прерываемая сбившимся дыханием беглецов.

Снаружи мучительно завопил Донни. Крик оборвался на высокой ноте и перешёл в надсадное бульканье, которое заглушил треск разрываемой плоти.

Пролетело несколько мгновений, пока не стихли кошмарные звуки. Гил сидел ни жив ни мёртв. Осознание, что они бросили друга, ломилось сквозь страх и жгло лицо калёным железом. Едкий яд стыда скрутил внутренности, когда Гил открыл в себе новую черту. Оказывается, он может оставить товарища в беде. Воистину, паника сдирает все маски и раздевает догола.

Щёлкнул затвор. Друзья вскинули ружья. Лучи фонарей впились в хозяина дома, который держал их на мушке. Рябое невыразительное лицо, искажённое прихотью теней. Внимательные и жестокие глаза. Тонкие, перечёркнутые шрамом губы растянулись в усмешке.

— Надеюсь, вы не пристрелите своего спасителя? — спросил Винсент Муел.

Схлынул шок. Гил начал закипать от ярости.

— А надо бы, — прошипел он.

Винсент плавно опустил оружие и, отодвинув его в сторону, поднял руки:

— Если б я хотел вашей смерти, то вряд ли бы открыл дверь.

— Скажи это Донни, которого ты пристрелил, выродок, — огрызнулся Говард.

— Я-то здесь при чём? — фыркнул Винсент и кивнул на дверь. — С них спрашивай.

— С кого — с них? — пролепетал Говард.

Гил же сверлил Винсента полным ненависти взглядом. Его отвращение к насильнику достигло точки кипения.

— Где моя дочь? — резко спросил он.

Бандит пожал плечами.

— А я почём знаю?

— Отвечай! — заорал взбешённый Гил. Его нервы не выдержали. Пережитый кошмар и горькая обида на себя вырвались наружу. С невозможной скоростью он бросился на Муела. Не ожидавший такой реакции Винсент опешил. Этого хватило, чтобы Гил выбил у него ружьё и обрушил кулаки на Винсента. Мужчины сцепились, как дикие звери, но худощавый преступник мало что мог противопоставить рослому противнику. Хрустнула кость. Пролилась кровь.

— Хватит! — гаркнул Кевин и кинулся разнимать мужчин.

— Чего встал? Помогай! — крикнул он Говарду, который беспомощно стоял, разинув рот. Вдвоём они едва оттащили рассвирепевшего Гила. Винсент с трудом поднялся, прижимая ладонь к разбитой губе и носу. Он злобно зыркнул на Гила.

— Сука, — выдохнул бандит, — лучше бы я оставил вас подыхать!

— Успокоились! — прикрикнул Кевин.

— Впустил союзничков на свою голову, — прошипел Винсент, сплюнув алым.

— Да, мы все на нервах, — примирительно сказал Кевин, бросая предостерегающий взгляд на Гила, — друзьями не станем точно, но пока мы в общей жопе, свары подождут. Надо выбираться. Согласны?

Винсент кивнул. Подумав о чём-то, он окликнул Гила.

— Послушай, приятель, я понятия не имею, где твоя дочь. Не веришь?

Гил угрюмо молчал. Винсент озлобленно цыкнул.

— Тогда пристрели меня на потеху тварям, которые разорвали Малькольма у меня на глазах! — он швырнул ружьё Гилу. — Давай! Думаешь, только у тебя горе? Я брата потерял, дубина! Мне плевать на твою дочурку, которую я знать не знаю. Хочешь поговорить по-мужски? Я согласен, но только когда выберемся. А сейчас не дури! Перемирие, здоровяк?

Гил потихоньку успокаивался. Слепая ярость схлынула, ожидая своего часа.

Едва заметный кивок.

— Если мы договорились, — осторожно продолжил Винсент, — то, может, подумаем, что делать?

— С кем мы столкнулись? — пискнул из угла Говард.

— Ты точно хочешь это знать, сынок? — осклабился Винсент.

До ушей донёсся протяжный вой. Раздалось ответное завывание.

Кевина передёрнуло. Винсент дрожащей рукой вытер пот с лица. Гил мотнул головой, борясь с первобытным страхом. Он расстегнул патронташ. Взгляд упал на пару патронов, которые остались ещё от деда. В молодости Гил посмеивался над причудами старика, который лил пули из столового серебра. Мужчина покрутил боеприпас в пальцах.

«Я, наверное, схожу с ума», — думал Гил, загоняя его в патронник.

Избегая смотреть друг на друга, мужчины молчаливо перезаряжали оружие. Только Винсент неотрывно наблюдал за Гилом.

Говарда колотила крупная дрожь. Он зажал уши, чтобы не слышать сводящего с ума воя, и всхлипнул.

— Замечательно… — протянул бандит и презрительно сплюнул.

Гил подошёл к заколоченному окну и выглянул в щель между наспех забитыми досками. Снаружи змеился туман. Тьма окутала спящие деревья. Тишь да гладь.

— Как у вас с патронами? — спросил он.

— Толку-то? — поднял бровь Винсент. — Я прострелил башку одному. Дважды! И хоть бы что! Чихать они хотели на наши пули.

Повисла напряжённая тишина с кислым привкусом страха. Никто не хотел думать, с кем они столкнулись. Но каждый помнил старые легенды о жутких тварях, которые рыщут при полной луне, гонимые неутолимой жаждой плоти. Жуткое слово назойливо крутилось в мыслях у людей, не смевших произносить его вслух.

В лунном свете мелькнула тень, и Гил отпрянул от окна с бешено колотящимся сердцем.

— Дом надёжен? — спросил он.

— Да, — кивнул Винсент, — мы хорошо его укрепили. Но выстоит ли он…

От топота по крыше мужчины вздрогнули. Отвратительное царапанье по черепице резало слух.

Говард тихонько завыл.

— Невыносимо! — заскулил он.

— Замолчи! — рыкнул Кевин. — И без тебя тошно!

— Мы все тут сдохнем! — взвизгнул Говард и схватил ружьё.

Не успели остальные и слова сказать, как он приставил дуло к подбородку и нажал на спуск.

У Гила заложило уши. В нос шибануло серой, а от дыма заслезились глаза. В голову прилетело что-то тёплое и липкое, оставившее на губах медный привкус. Гил закашлялся. В ушах звенело, а голоса долетали как сквозь вату.

— …баная ж ты срань! — отряхиваясь, прорычал Винсент.

Когда удушливый дым рассеялся, Гилу предстало страшное зрелище. Говард был ещё жив. Из-за отдачи ружьё ушло в сторону, и выстрел снёс парню пол-лица. Несчастный бился в судорогах. Алая влага раскрасила стену позади Говарда ужасающим веером. К пороховой вони добавился тошнотворный смрад — в немыслимых муках Говард опростался. От предсмертного хрипа захлёбывающегося кровью парня Гилу хотелось оторвать себе уши.

Внутри него что-то оборвалось. И Гил увидел ад.

Какофония запахов и звуков сводила с ума. Скачущие блики на окровавленных стенах. Бесстыдно совокупляющиеся тени. Жадная пасть изрыгающего мрак коридора. Жуткий скрежет когтей по дереву. Искажённое от ужаса лицо Кевина, смеющийся Винсент, утирающий рот после того, как проблевался. Мёртвый взгляд уцелевшего глаза Говарда. Треск вышибаемой двери. Сумасшедший вой снаружи.

Гил решил, что с него хватит. С диким воплем он скинул засов.

— Сдурел?! — завопил Винсент, но Гил его не слушал. Он распахнул дверь, и в прихожую хлынул лунный свет.

К выходу уже подбирались воплощения ночного кошмара. Они двигались с неестественной плавностью, парализующей разум.

Невыносимый страх вспыхнул внутри Гила огнём ярости. С сумасшедшим криком он выстрелил. Серебряные пули мигом нашли своих жертв. Сатанинское завывание захлебнулось, став гортанным хрипом. Смертельно раненые бестии рухнули как подкошенные и вспыхнули зелёным огнём. Спустя миг от них не осталось и следа.

Ухнул дробовик Винсента. Залаял револьвер Кевина.

От инфернального рёва содрогнулся воздух, но Гил уже отдался боевому безумию, которое рождается только в истинном ужасе. Гил перехватил оружие и с размаху врезал прикладом по морде чудовища.

Брызнула тёмная кровь. Раздался свирепый рык, и выбитое из рук Гила ружьё улетело в туман. Он уклонился от контрудара и выхватил нож.

Недостаточно быстро.

Гил вскрикнул от острой боли, пронзившей его бок. В лицо ударило горячее зловонное дыхание.

— Прекратите! — раздался звонкий и до боли знакомый голос.

Исчадия тьмы растворились во мраке. Гил без сил рухнул на землю. Его вырвало.

— Дьявол меня задери, — выругался Кевин.

Гил поднял голову и не поверил своим глазам.

Из тумана вышла Ианта. Ночное платье разорвано. Ноги и руки сплошь в следах от когтей, но в остальном девушка казалась невредимой. Она просто улыбнулась.

— С твоей дочерью всё в порядке, Гил.

Гил с кряхтением поднялся и, зажав рану, посмотрел на говорившего. Растрёпанные волосы, поношенная одежда. Обычно пустые глаза светились потусторонним огнём.

— Доброй ночи, друг, — сказал Джеймс.

У Гила закружилась голова. Бешеная гонка на выживание и сюрреализм происходящего высосали все силы. Мужчина ощущал себя живым мертвецом.

— Но как…

— Я сам с трудом понимаю, — признался старик, — но это оказалось сильнее, чем алкоголь.

Голова Джеймса дёрнулась. Он уставился на побелевшего Винсента и скрипнул зубами.

— Месть. Я жил ей. И ради неё заключил договор.

Старик расстегнул куртку, показывая жуткие шрамы от когтей. Уродливые рубцы протянулись от живота до грудной клетки.

— Ради неё я чуть не погиб в безымянных усыпальницах далеко под холмами. И оно того стоило.

По лицу Джеймса прошла судорога.

— Я выпустил их. Но в обмен на месть они потребовали кое-что ещё.

За спиной старика показались неясные силуэты.

— Ианта, доченька, — Гил не сводил глаз с теней, — иди ко мне, милушка.

Девушка покачала головой.

— Нет, отец.

Мир поплыл вокруг Гила. В родном голосе Ианты он услышал нечто новое.

— Ианта теперь одна из них, — слова Джеймса впились в сердце Гила ледяными стрелами, — когда придёт время, твоя дочь даст династии новую кровь.

— Ты что несёшь, гад? — зарычал Гил.

Джеймс подошёл ближе. Гилу почудилось: не стал ли тот выше?

— Вы столкнулись с ночным кошмаром древних людей со времён последнего ледника, когда по земле ходили великие волки. Канис дирус — так называют вымерших хищников прошлого. Никто не знает, как они породили этих существ.

Джеймс заглянул в глаза Гилу:

— Отпусти дочь, сынок. Отдай мне мерзавца. Обещаю, вы уйдёте невредимыми. Но если откажетесь…

Договорить он не успел. Пальцы Гила сомкнулись на тощей шее старца как капкан.

— Так это твоих рук дело? — выплюнул он и вздёрнул Джеймса над землёй. Охваченный злобой, он не придал этому значения. Он хотел убивать.

Джеймс растянул губы в сардонической усмешке, обнажив растущие клыки. Неуловимым движением он вырвался из медвежьей хватки Гила. Старик отвесил Гилу оплеуху, отчего тот кубарем покатился по земле, но тут же вскочил на ноги.

Джеймс сложил руки на груди, но Гил заметил растущие на пальцах звериные когти.

— Мы вырежем всю деревню. Как скот. Мужчин. Женщин. Детей. Каждое полнолуние мы будем сеять ужас и смерть. Выбирай.

— Отпусти меня, отец, — вмешалась Ианта, — я уже другая. Я чувствую… это.

Гил с горечью смотрел на дочь. По щекам потекли слёзы.

Джеймс опустил взгляд на рану Гила.

— Похоже, ты тоже к нам присоединишься. Ты силён и здоров. Я же, погубив себя выпивкой, не смогу завершить превращение.

Гил ощущал странную лёгкость. Мышцы налились силой. Мрак стал не таким уж и непроглядным. Мир менялся. Изменялся и сам Гил.

Он обернулся к притихшим Кевину и Винсенту. Когда Гил встретился взглядом со старым другом, тот вздрогнул. Мужчина посмотрел на луну. Та уже не скалилась. Она ему улыбалась, как старому знакомому.

Гил понял, что обратной дороги нет. Он перешёл свой Рубикон.

— Уходи, Кевин, — наконец сказал Гил, — передай моим, что я…

Гил украдкой смахнул слезу. То человеческое, что в нём оставалось, прощалось с ним навсегда. И от этого было невыносимо больно.

— …очень их люблю.

Он подошёл к другу и протянул руку. Пришло время расставаться. Кевин опасливо посмотрел на протянутую ладонь, но всё же пожал её. Гил сжал руку товарища:

— Помни о серебряных пулях. Скажи Айгиру. И Эльзе. Они должны знать.

***

Когда Кевин скрылся в лесу, Гил выдохнул. Жажда росла необычайно быстро. Быстрее, чем говорилось в легендах.

Он посмотрел на трясущегося от ужаса Винсента. Бандит смердел страхом и чем-то ещё.

— Г-г-гил, братан, — застучал зубами тот, — ты же ещё не… того?

Гил сверлил преступника немигающим взглядом.

— Отпусти меня, а? Обещаю, я никому — слышишь? — никому больше не причиню вреда! Господом Богом клянусь!

Гил облизал губы. В этом Винсент был абсолютно прав.

Автор: Death Continuim
Оригинальная публикация ВК

— Хм…Девушка, — он окликнул её. — Не подскажите, какое лучше взять?

Она на секунду замерла в дверях, смерила его взглядом.

— Не знаю.

— Давайте обе.

Он специально сказал это, глядя жертве прямо в глаза. В книгах пишут «смотрела дольше, чем надо», но он знал, изучил за время своей охоты, что нет никакого «дольше, чем надо». На самом деле это «столько, сколько надо». Сейчас она выйдет из магазина и остановится на крыльце покурить. И неважно, что пакет оттягивает руку, а ветер бросает в лицо пригоршни снега и капюшон не может защитить. Главное, она даёт ему время догнать, завязать разговор, доказать, что в магазине было не случайно. А если нет…Если ей что-то не понравится в нём, она всегда сможет сослаться на то, что просто остановилась покурить и собеседников не ищет. Но ей понравится. Это он тоже знал. За все два года случалось именно так. Почти всегда. Лишь однажды ему попалась та, которая едва не ушла. С ней пришлось повозиться, но на то он и охотник, что если наметил себе цель, цель от него не уйдет.

Он расплатился, сунул обе бутылку за пазуху и вышел в февральский вечер. Ветер гонял снежную поземку, бросал редкими пригоршнями в лицо, заставляя щуриться.

На крыльце никого не было. Где-то под ребром легонько кольнула паника. Неужели ушла? Потом начал соображать. От продуктового она не могла уйти далеко. Здесь, в двадцати метрах, двор, зажатый коробками панельных пятиэтажек. Свернуть могла только туда. Он поднял воротник пальто повыше и широко зашагал к пятиэтажкам. Теперь она не уйдет.

Она действительно остановилась покурить, но у подъезда, прямо на углу облезлой пятиэтажки. Пакет оставила на лавочке и, переминаясь с ноги на ногу, тянула электронку. Он едва не влетел в неё с разбега, не рассмотрев в вечерней темноте.

— Аккуратнее, молодой человек, — брови сшиблись, на лбу прорезалась морщина. Он поймал себя на мысли, что ей, возможно, даже немного за сорок.

— Извини. Здесь темно, — он уставился на неё испытующе, смотрел прямо в глаза.

— Мы уже на ты? На брудершафт не пили, — она улыбнулась, выпустила густой клуб дыма, — вроде.

— Не вроде, а пока, — он улыбнулся в ответ.

— Пока? Пффф. А собирались что ли?

— Отчего не выпить с хорошим человеком. Это я о себе, если что, — он протянул руку, по-прежнему смотря ей в глаза. — Валерий. Холост. Весел. Заинтригован.

Она откинула докуренный стик, коснулась кончиками пальцев его руки.

— Это всё очень интересно, Валерий. Но мне пора.

Она не сдвинулась с места, продолжала его изучать. Девочки с малых лет уверены, что встретят принца. Даже повзрослев, даже обзаведясь следами бытовухи на лице, даже имея два развода за спиной, даже не видя в жизни никого, кроме, как они сами говорят, козлов и мудаков, продолжают верить и ждать. И она сегодня дождалась.

— Мне тоже пора. Но разве это веская причина вот так обрывать то, что между нами?

— А что между нами? — она медленно одернула ладонь, поежилась, ныряя в воротник, поджала губы.

— О, это я сейчас расскажу!

Не давая опомниться, он взял её под локоть и широко улыбнулся.

***

Человек, назвавшийся Валерием, не прогадал. Маша любила выпить и жила в хрущевке рядом с магазином, где он её встретил. Беглый осмотр полуторки, куда Маша привела его, показал, что живет она, скорее всего, одна. Во всяком случае, следов присутствия родителей или сожителя в квартире он не заметил. Была, правда, захлопнутая дверь, ведущая в ту самую половину комнаты, из-за которой такие квартиры и называют полуторками. В коморке за дверью могла бы быть детская, но даже если так, сейчас детей дома не было.

Никого, кроме них двоих. Охотник и жертва. И красное вино из тех сортов винограда, что своим рубиновым цветом напоминают кровь рыцарей и благородных девиц. Валерий поймал себя на мысли, что будь Маша лет на двадцать моложе, вся эта псевдоромантическая чушь про цвет вина помогла бы ему. Но перед ним сидела взрослая женщина с отеками под глазами и лишним весом, явно больше ценившая крепость напитков, нежели их цвет или связанные с ними легенды.

Выпить на брудершафт Маша согласилась, когда ополовинили первую бутылку. Кухонное тепло и сербская кадарка быстро раскрасили её щеки в красный, глаза осоловели. Губы у неё оказались сухими и холодными.

— Ты прости, Маш, — он отставил полупустой стакан с вином (винных бокалов на Машиной кухне не оказалось), накрыл её ладонь своей. — Лампочка гудит, аж на мозги давит. Не знаю, может, меня развезло так.

— Выключить? — она не убрала ладонь, придвинулась ближе, делая большой глоток.

— Что ж мы, как дураки, в темноте на кухне сидеть будем? — он обвел тесную кухню свободной рукой, пока правая поползла по запястью Маши выше. Цепкий взгляд успел запомнить: на столешнице у плиты лежит нож, над раковиной висит молоток для мяса.

Маша поймала его взгляд, замерла, её рука едва заметно дернулась и потянулась от него. Мысленно он успел обругать себя за резковатое «как дураки». Такие простушки, как Маша, понимают прямоту, граничащую с грубостью и бестактностью, но любая хочет видеть рядом, даже если не признается об этом вслух, воспитанного и галантного.

Она тяжело поднялась, к лицу хлынула кровь, залила краской до лба. Валерий спрятал лицо в стакане с вином, зацедил красное.

— Пойдем, — она обогнула его, задев полным бедром, скользнула рукой по плечу. — Посидим в темноте в комнате. Не как дураки.

Маша усадила его на промятый диван, свет зажигать не стала. Из окна в комнату проникала вечерняя мгла, и глазам пришлось привыкнуть, прежде чем он стал различать силуэты  пузатого телевизора на комоде, самого комода и массивного шкафа напротив дивана. Сама Маша юркнула в коридор, где-то глухо зашумела вода. Вернулась  уже со стаканами в руках, села рядом, так близко, что он чувствовал винный дух из её рта.

— Хочу ещё раз на брудершафт, — заявила она и обвила его руку своей. — Только до дна.

Вина в стакане оказалось наполовину. Пряная сербская кадарка способна разжижать и делать податливыми не только женщин, и когда Валерий почти залпом опрокинул в себя вино, в голове застучали молоточки. Губы Маши на этот раз оказались мягче и теплее. Он притянул её к себе.

Жертва попала в силок.

А потом провалилась в беспамятство.

***

Лезвие ножа скользило по голому животу мягко, оставляя цапки на коже. Туго связанное по рукам и ногам тело напрягалось каждый раз, когда нож замирал и давил чуть сильнее. На месте прокола выступала алая капелька, и тогда лезвие пускалось выписывать новые узоры. Связанная жертва мычала, косила взгляд вниз.

— Ну, тише-тише. Я почти всё. Ты удивишься, когда увидишь, что у меня вышло.

Прокол. И Новый виток по животу. Ещё прокол. Вечность спустя нож  отлип от живота.

— Смотри. Это смайлик. Улыбка. Жалко, правда, живот у тебя небольшой. А то можно было бы ещё чего нарисовать. Но, вроде, и так неплохо вышло. Правда, милый?

Маша нависла над Валерием, заглянула в округлившиеся от ужаса глаза.

— Я бы вытащила у тебя кляп изо рта, но ты же кричать будешь.

Валерий замотал головой.

— Ну, не ври. Будешь. Я же знаю.

Он забился, замычал, по лицу побежали слезы. Не обращая внимания, Маша встала и куда-то ушла. Вскоре вернулась с молотком для мяса. Увидев её, возвышающуюся над ним своей, как ещё недавно казалось, нелепой фигурой, Валера зажмурился до боли в глазах. Колено ожгло болью, из-под век брызнули звёзды.

— Это чтобы ты не убежал, дорогой. Ты же захочешь убежать, я знаю.

Молоток опустился на колено ещё раз.

— И вторую тоже.

Ноги прострелило новой порцией боли, к горлу подкатил ком блевотины, застрял во рту. Валерий попытался закашляться, давясь рвотой, та пошла носом.

— Ой, ну что же ты. Ты посмотри! Всё загадил. А мне убирать, — голос Маши изменился, стал грубее. — А мне, говорю, убирать, да, скотина?

Валерий попытался сжаться, свернуться в клубочек, ещё сильнее зажмуриться, чтобы не видеть, как молоток с налипшим на колотушку красным снова опустится, но веревки держали крепко, и каждый новый его рывок отдавался ещё большей болью, путы врезались в запястья и щиколотки.

— А это меня Витя научил. Шибари называется, — голос Маши вновь сделался ласковым. — Ты дёргайся, дергайся. Только сильнее себя затягиваешь, глупенький. Очень Витенька любил связывать…

Её голосу вернулись едкие злые нотки.

— А знаешь, Валерочка, что Витенька говорил, когда я лежала вот так перевязанная, а он меня охаживал по спине и ляжкам, — он схватила его за волосы, больно дёрнула. — Знаешь, падла, что говорил?

Валерий замотал головой.

— Я, говорил, Машенька, люблю тебя, — молоток взмыл над головой. — Это у него любовь такая была. Понимаешь?

Виталий как в замедленной съёмке увидел опускающий на голову молоток. В последний момент тот изменил траекторию. Плечо ожгло болью.

— Вот, смотри, — она откинула молоток и повернулась к Валерию спиной, задрала кофту. Через спину шли темные полосы рубцов. — Смотри, какая у Витеньки была любовь сильная. Следы на всю жизнь оставила.

— А это, — она развернулась к нему, задрала рукава. На бледной коже черными звёздами темнели рубцы. — Это Сашенька оставил. Любил до жути. Ревновал, правда, ещё сильнее. Боялся, что уйду. И вот, чтоб не ушла, отметины своей любви оставил. Окурком.

Маша присела над Виталием на корточки, заглянула в глаза. Он смотрел на неё, как заворожённый кролик на удава, не в силах отвести глаза. Пульсирующее болью тело ныло.

— А Феденька мой, знаешь, какой подарок мне оставил? Самый лучший. Феденька-то у меня химиком был. Ты ему спасибо скажи, он научил рассчитывать всё правильно. Сколько чего, чтоб спалось, сколько, чтоб хотелось. Тоже так любил сильно. Ни с кем не хотел любовь делить. Даже с собственным ребенком.

Лицо Маши дрогнуло, по нему пробежала едва заметная тень. Валерий попытался выплюнуть облеванный кляп, закричать во всё горло, что он – не такой. Ни разу в жизни не поднимал руки на того, кто слабее. Тем более на женщину. Да разве мог? Сам рос с одной только матерью, которая выгнала пьяницу-отца ещё в далеком Валерином детстве за то, что поколачивал.

Маша пристально смотрела ему в глаза. На секунду Валерию показалось, что она слышит его мысли, что сможет понять, если даст объясниться, и он пустился перебирать в голове дальше.

…рос без отца. В юношеские годы девушки на него внимания не обращали. Был робким и нерешительным. Повзрослев, угробил много времени и сил, чтобы наладить жизнь. Ходил к психологу. Психолог посоветовал быть увереннее. Увереннее Валерий стал, но жизнь так и не наладил…

Маша провела ладонью по его слипшимся от пота волосам, ласково погладила щёку. Валерий замычал, пытаясь делать это как можно чётче, чтобы она смогла расслышать его и через кляп.

…жизнь так и не наладил и выдумал себе амплуа охотника, а девушкам — жертв. Красивых и молодых избегал, потому что боялся, что те, как в юности, откажут и  посмеются. Остановил свой выбор на таких вот, как Маша, одиночках. На них и научился своей «охоте», которая неизменно приводила к ласкам на одну ночь. Наутро исчезал. Вскоре снова выходил на «охоту». Но ничего. Никогда. Плохого не делал. Женщин старался не обижать. Просто хотел немного любви…

— Знаешь, Валерочка, как хочется любви? — голос её звучал тихо, почти покаянно.

Валерий горячо закивал. Горячие крупные слёзы побежали по щекам. Одна скатилась на Машины пальцы. Та резко одернула руку и влепила ему звонкую обжигающую пощёчину. Вскочила на ноги. Глаза её горели гневом, грудь ходила ходуном, ноздри трепетали, как у дикого животного. Валерий не заметил, как в одной руке у Маши появился молоток, в другой — нож.

— Я научу тебя любить по-настоящему.

***

Смазывать петли, чтобы дверь не скрипела, её научил хозяйственный Саша. Тащить тело за штанины, потому что так легче — изобретательный Витя. Химик Федя научил её, что, если у тебя есть достаточно много соли, простой поваренной соли, тело можно замумифицировать дома.

Когда Валера перестал биться и бешено вращать глазами, а тело обмякло, Маша оттащила его к двери, ведущей в комнату, из-за которой такие квартиры и называют полуторками. В коморке два на три метра оказалось тесновато, и ей пришлось положить Валеру прямо на иссохшего Витю. Между крупными когда-то Федей и Сашей он не умещался. Закончив, Маша распрямилась. Пот катил по раскрасневшемуся лицу, ел глаза. Уходя, она зацепила взглядом полочку, прибитую под самым потолком. Остановилась, провела рукой по иссушенному крохотному — рост пятьдесят три сантиметра — тельцу. Где-то в груди, поднимаясь и разрастаясь, кольнула тяжесть. Маша смахнула слезу, развернулась и вышла.

***

Когда Маша, толкая перед собой гружённую солью продуктовую тележку, подошла к кассе, была уверена, что никто не обратит на нее внимания (возраст за тридцать, волосы собраны в неаккуратный пучок, кончики посечены, корни просят краски), ведь мужчины любят глазами. Но впереди оказалась пьяная развязная спина.

Оборот, и Маша увидела щербатый улыбающийся рот:

— Опа-ча, привет, хорошая!

Она никогда не выбирала жертв сама.

Автор: Андрей Субочев
Оригинальная публикация ВК

Злата судорожно втянула носом воздух и открыла глаза. Пустой был совсем близко.

Долговязая тонкая фигура медленно брела по территории лесопилки.

Пустой колыхался, как хлипкое дерево на ветру. Злата попятилась к двери. Лопатки упёрлись в доски. Скрипнули несмазанные петли. Она скользнула в протопленное помещение и тут же рванула к окну, опасаясь хоть на секунду потерять тварь из виду.

Пальцы уцепили собачку замка на куртке, потянули вниз. Молния закусила ткань и застряла. Злата дёрнула сильнее. Согретая теплом тела, цепочка нащупалась не сразу. Сердце успело встать и снова забиться, до предела ускоряя темп, когда Злата решила, что застёжка не выдержала и цепочка вместе с иглой соскользнули с шеи.

Но игла оказалась на привычном месте. Она легла в ладонь ободряющей тяжестью. Когда-то давно бабуля звала такие иглы цыганскими. Сейчас от тех времён не осталось почти ничего. Ни бабули, ни прогретого солнцем крыльца, на которое так здорово выходить спросонья босиком, ни душистых алых ягод на тонких зелёных веточках. Только игла. Подржавевшая, с облупившимся кончиком. Злата примерилась к указательному пальцу. Слабый свечной свет вычертил зарубцевавшиеся шрамы на исколотой подушечке. Злата задержала дыхание и всадила хищный стальной клюв в более-менее живой мизинец.

Привычная боль обожгла, отрезвила.

Злата надавила. Густая алая капля задрожала на кончике пальца, сорвалась, разбилась о растопленный воск. Злата склонила голову, завороженно разглядывая алые прожилки в тягучей прозрачной глубине.

Она выглянула в окно. Пустой брёл прямиком к крыльцу. Лунный свет, с трудом пробивающийся сквозь облачную дымку, очерчивал нечеловечески острые скулы, чёрные впадины глазниц, хищные крылья носа.

Злата поёжилась и выставила свечу на подоконник. Свет не позволит твари ступить на порог.

Свечной огонёк плясал на кончике фитиля. Капля крови растворялась в растопленном воске. Злату замутило. Она буквально чуяла, как охранный огонь выжирает изнутри её измученное тело. Но лучше так.

Лучше сдохнуть выпитой неведомой силой, чем быть разорванной на части бездушной пустой тварью. Злата слишком хорошо помнила раздавленные земляничные кусты, алые кляксы ягод на дорожке. Алые кляксы крови на стенах. Одинокую галошу у порога. Доски бабулиного крыльца, разбухшие от впитанной крови.

Злата качнулась, уткнулась лбом в шершавую занозчатую стену.

Хруст снега за дверью стал отчётливее. Сменился на скрип досок. Злата нахмурилась и с трудом отлипла от стены.

Пустой вошёл в круг свечного света.

— Нет-нет-нет, — забормотала она, отступая вглубь комнаты.

Пуповина, тянущаяся к свечному огоньку, всё ещё ощущалась, но Злата слышала страшные байки о восветлённых, вычерпавших свой дар до конца. Превратившихся в обычных людей. Слабых, никчёмных, беззащитных перед пустыми.

Дверная ручка клюнула вниз. Дверь распахнулась, стукнулась о стену.

Пустой застыл в проёме. Злата замерла, боясь вздохнуть. Пустой был страшен. Тонкая и ломкая кожа туго обтягивала череп, светлые, почти белые глаза невидяще шарили по сторонам. Иссохшиеся губы разомкнулись:

— Жрать есть?

Злата вздрогнула. Пустые не говорят. Пустые на то и пустые, что человека внутри ни на горстку не осталось.

Только сейчас она разглядела на белом, почти бескровном лице куцую рыжую бородёнку. Ресницы и брови пришельца тоже оказались рыжими. Перед ней стоял человек. Истощенный, находящийся на грани смерти человек.

— Ты кто? — слова давались с трудом. Злата так давно не разговаривала с кем-то способным ответить, что почти потеряла этот навык. Пластмассовый заяц, лишившийся за годы скитаний одного уха, разучившийся стучать зажатыми в лапах тарелочками, умел слушать, но разговор пока что не поддерживал.

— Тоша, — прошелестел пришелец. Он аккуратно прикрыл дверь, огляделся и поморщился. В Златиной груди закипело раздражение. Гнездо, свитое в давным-давно заброшенной лесопилке, ей нравилось.

Злата натащила вещей с разорённой округи, сложила кривоватую дровяную печь из кирпича. Кирпич пришлось волочь мешками из ближайшей деревни, но оно того стоило. Злата успешно пережила в новом убежище две зимы.

Постепенно лесопилка обросла изнутри цветастыми паласами, пёстрыми шторками, кроватью из горы матрасов. И зайцем. Старым, искалеченным, спасённым из-под завалов разрушенного дома.

Когда-то у Златы был такой же. Выклянченный у мамы во время похода в цирк. Заяц щеголял розовой юбочкой и напоминал маленькой Злате о цветных шарах, запахе жжёного сахара и льющейся со всех сторон музыке. Пока не сгорел вместе с её домом во время зачистки города от пустых.

Новый заяц носил голубую юбочку и напоминал взрослой Злате лишь о руинах, из которых она его вынесла.

Но заяц умел слушать. Даже несмотря на одноухость.

— Эй, ты тут? — Тоша щёлкнул пальцами перед Златиным носом. — Если я что-нибудь не сожру, сдохну прям на этом месте.

Злата отмерла. Она буквально почуяла, как истончившаяся паутинка, связывающая её со свечным огарком, обрывается. Дышать стало легче. Голова прочистилась.

Ровный огонёк, двоящийся в оконном отражении, стал совершенно обычным. Не способным отогнать пустых, не жрущим нечто эфемерное, запертое внутри солнечного сплетения.

— Мне-то что? — проворчала Злата, окончательно стряхивая оцепенение. — Подыхай. Как ты вообще сюда забрёл?

Тоша насупился и поскрёб жиденькую растительность на подбородке.

— Ногами пришёл.

— Восветлённый?

Тоша вздрогнул. Глаза его стали огромными и испуганными. Злата поняла, что попала в точку. А ещё, глядя в светлую и чистую, как вода из горного озера, радужку, она поняла, что Тоша ещё совсем сопляк. Едва вышедший из подросткового возраста, с рытвинами от прыщей на впалых щеках. Она почувствовала себя бесконечно старой и циничной.

— Что за слова такие бабушкинские? — пискнул Тоша, шаря глазами по комнате. — Не понимаю, о чём ты.

Злата откинула крышку ларя, вытащила мятую жестяную банку без этикетки, поднесла к уху, тряхнула. Внутри не булькнуло.

— Мясо или каша, — сказала она, бросая банку в Тошину сторону. Тот заторможено растопырил пятерни, банка проскочила мимо пальцев и грюкнула о пол. Злата поморщилась: — Разиня. И не заливай, что не понимаешь, о чём я. Все ладони изрезаны.

Тоша насупился и натянул рукава свитера до самых кончиков пальцев. Банку он всё же поднял, повертел, ловя отсвет свечного огонька, нашёл на донце дату изготовления и поморщился:

— Она ж тухлая!

— Свежая ещё до твоего рождения по магазинам ездить перестала, — пожала плечами Злата. — Не вздутая — значит, съедобно.

Она вытащила ещё одну банку, всадила нож в крышку. Сталь заскрипела о жесть. Злата отогнула крышку, заглянула внутрь и вздохнула. Ананасы она не любила и до Катастрофы.

Тоша выудил из-за голенища охотничий нож, особенно здоровенный в его хлипких руках, и бросил на Злату оценивающий взгляд. Она подняла брови. Сердце предательски ускорило ритм. Тоша с неожиданной ловкостью подбросил нож на ладони и вонзил в податливую жесть.

Расправившись со своей крышкой, он зачерпнул содержимое банки пальцем, аккуратно лизнул и скривился:

— Гречка. Тухлая.

— Тощий как жердина, а жратву перебирает, — восхитилась Злата. — Ладно, давай махнёмся.

Тоша подошёл осторожно, словно дикий зверёк к протянутой ладони. Цапнул Златину банку, сунул взамен свою и радостно взвыл, разглядев содержимое.

— Они тоже тухлые, — усмехнулась Злата, глядя, как приблудный выуживает скользкие кружочки, суёт в рот, руками подпихивает неуместившееся.

— Сойдёт, — едва разборчиво буркнул Тоша, раздувая набитые щёки.

Ели молча и жадно. Злата нечасто доставала из закромов свои запасы цивильной еды. Силки и одинокий ржавый капкан всё ещё исправно приносили дичь, но, даже несмотря на это, ларь стремительно пустел.

Главной проблемой были источники света. Свечи и керосин для лампы исчезали с пугающей скоростью, но сидеть в темноте Злата не могла. Как только пропадал свет, появлялся ужас. Животный, неконтролируемый. Ей мерещились шорохи, скрипы, стук иссохших ступней по доскам крыльца, скрежет отросших когтей о стекло.

Злата понимала, что когда-нибудь убежище придётся покинуть. Но надеялась, что передышка продлится подольше.

Она выскоблила остатки гречки с бортов банки и облизала ложку.

Тоша запрокинул банку, с хлюпаньем втянул остатки сиропа и осоловело прищурился.

— Поел? — заботливо уточнила Злата. Тоша заторможено кивнул. Злата натянула на губы самую милую свою улыбку и кивнула на выход: — Тогда вали.

— Что? — Тоша широко распахнул глаза, обернулся на дверь и снова перевёл взгляд на хозяйку. — За что?

— Не стой из себя дурачка, — Злата вытащила из-за стола тяжеленное ружье, демонстративно взвесила на ладонях. — Думаешь, я не понимаю, что такому тощему недорослю в одиночку не выжить. Будь ты хоть трижды восветлённый. В лесу хватает напастей и помимо пустых.

— Ты же как-то выжила! — в глазах Тоши сверкнули злые слёзы. Он быстро отёр лицо рукавом потасканной куртки и заговорил глухо и тихо: — Я сбежал от охотников. Они несколько лет таскали меня за собой, чтобы отбиваться от пустых. Я почувствовал, что почти вычерпан. Ещё чуть-чуть, и моя кровь станет бесполезной. И сбежал.

— Ты думаешь, тебя не ведут? — Злата жёстко усмехнулась. — Я знаю эту схему. Охотники ищут нового восветлённого. Дают старому сбежать и идут по его следу. Ты — живец, Тошенька. Даже если сам того не знаешь.

Он затряс головой, зажал уши ладонями. Злата сжала зубы и сильнее стиснула пальцы вокруг ружейного цевья. Нельзя испытывать жалость. Она и без того много дала этому мальчишке. Глупому щенку, из-за которого придётся покидать обжитый и уютный дом.

— Я умру, — сказал Тоша бесцветным голосом. — Если не от рук пустых, то от волчьих зубов.

— Все мы когда-нибудь умрём, — пожала плечами Злата.

— Сука, — тихо выдохнул Тоша.

Скрипнула дверь, захрустел под подошвами снег. Злата отлипла от стены, повела взмокшими лопатками и потянулась к сумке. Ночь обещала быть длинной.

***

Сумерки опустились нежданно. Рухнули сверху, как полотенце на птичью клетку.

Злата тихо выругалась. Шарф, намотанный по самые глаза, от дыхания смерзся ледовой коркой. Злата остановилась, скинула сумку с плеча. Та грюкнула жестяным содержимым, ударившись о припорошенное снегом дорожное покрытие. Ноги, отвыкшие от долгих переходов, противно ныли.

Злата села на корточки, размотала шарф и глотнула колючего воздуха.

Лес трещал. Скрипели стволы, ходили ходуном ветки. Сгустившиеся тени подкрадывались к обочине как голодные лесные звери. Злата прищурилась, силясь разглядеть хоть какой-то дорожный указатель. Вызверившийся ветер гудел в кронах, обламывал сухие ветки. Эхо превращало каждый хруст в крадущиеся шаги по смерзшемуся насту. Тени по обе стороны дороги плясали странные ломаные танцы.

Злата не выдержала.

Непослушными от холода пальцами она подцепила молнию сумки, разворошила содержимое. Хруст подгонял. Вой ветра превратился в лающий кашель. Пальцы натыкались на жестяные бока банок. Злата в панике перевернула сумку. Банки посыпались на асфальт, покатились в разные стороны, но ей было плевать. Главное, что лампа — старая и надёжная, керосиновая — оказалась на месте.

Спичечный огонёк коснулся пропитанного фитилька. Кончик иглы привычно вгрызся в палец. Злата надавила на подушечку, щедро окропила фитиль алыми каплями. Плафон прикрыл трепещущий огонек. Дышать стало легче. Словно пятнышко света разогнало всех притаившихся по кустам чудовищ.

Что-то эфемерное, тянущееся от солнечного сплетения к пляшущему на фитиле огоньку, напряглось и зазвенело.

Шаги она услышала слишком поздно. Когда под тяжёлой подошвой пискнул сбежавший из вывернутой сумки заяц.

Злата вздрогнула и уставилась на расплющенные останки. Черная бусинка глаза, голубая юбочка, выпавшие из лап тарелочки. И огромный ботинок, методично втирающий в снег отломленное ухо.

Злата медленно подняла голову.

Знакомая огромная, не по размеру, куртка, тонкие изрезанные пальцы, острые крылья носа.

— Опять ты, — от облегчения голос сорвался на хрип. — Почто животину мучаешь?

Тоша не ответил. Его ботинок продолжал бездумно крошить пластик, голова безвольно опала на грудь. Злата подобралась, подтащила поближе лампу.

— Эй, ты в лесу уши отморозил? — собственный голос успокаивал. Злата быстро сгребла раскатившиеся банки в сумку, поднялась на ноги, отступила спиной вперёд, стараясь не выпускать Тошину фигуру из видимости.

Под ногой грюкнуло.

Стронутая ботинком банка — почти целая, с сохранившейся этикеткой — покатилась к Тошиным ногам.

Он по-птичьи склонил голову набок, разглядывая нарисованные ананасовые колечки, и вдруг вскинул подбородок. Слишком резко и неестественно для живого человека. И без того бледное лицо окончательно выцвело, лишилось рыжей бородки и блёклых бровей. Превратилось в настоящий обтянутый кожей череп. Глаза — стылые и белые — оказались совершенно пустыми.

— Тоша? — Злата вытянула перед собой лампу, даже не надеясь на ответ. Тоши больше не было. Его глазами на Злату смотрело то, что приходит по ночам. То, от чего спасали только окроплённые кровью фонари. То, что пожрало старый мир и теперь старательно доедало остатки цивилизации. Тьма.

Пустой ощерил желтоватые зубы. Пламя плясало в его зрачках. Рука Златы мелко тряслась, и лампа в ней ходила ходуном. Она судорожно втянула воздух и закашлялась. Пуповинка, связывающая её с огоньком, напряглась до звона.

Хлопок, с которым она оборвалась, слышали оба. Тошин оскал стал шире. Он сделал осторожный шаг в круг света.

Пламя жизнерадостно плясало на пропитанном керосином фитиле, но оно больше не было спасительным.

Ветер толкнул в спину, зашептал на ухо что-то неразборчивое. Свист складывался в слова, слова в предложение. Едкое и злое.

— Все мы когда-нибудь умрём.

Злата завизжала. Лампа, выпавшая из ослабших пальцев, ударилась об асфальт и брызнула осколками.

Безухий заяц в голубой юбке смотрел единственным уцелевшим глазом в беспросветное небо.

Автор: Ксения Еленец
Оригинальная публикация ВК

Аня стряхнула налипшую ледяную стружку с колготок, юбки и рукавов джемпера. Нарядилась для Юры, теплый каток ледовой арены городского хоккейного клуба позволял. Юра тоже был в стильном вязаном джемпере и оттого еще больше походил на Феско из “Эйфории”, коротко стриженный, с аккуратной бородой и полными губами, которые неизменно приковывали ее взгляд.

Но сейчас перед глазами стоял лишь образ того, кто влетел в нее, сбил и исчез. Аня отдыхала у бортика, никому не мешала, как вдруг из-за спин очередной влюбленной парочки выкатился на большой скорости некто – белая вратарская маска закрывала лицо. Он запомнился серой, как гранит, внезапно обрушившейся глыбой. А еще довольным хохотом. Хотя смех, возможно, ему не принадлежал: вся хоккейная коробка была полна веселья, радостных криков и музыки. В первые дни нового года – ожидаемый аншлаг.

Вдоль бортика, по краю этого шумного празднества, Аня направилась к выходу. Покаталась — и хватит, поглядит с трибуны, а Юра пускай потом в кафе ведет. Коленка почти прошла, но плечо и локоть ныли настырно. А спиной Аня против воли ожидала нового удара и вся коченела, когда кто-то проезжал мимо. Это было глупо, но ничего с собой она поделать не могла. Спина мигом покрывалась потом, и, ежась, Аня осматривалась. Повторяла, усмехаясь:

— Случайно, просто случайно, бывает, не рассчитал, просто народа много.

А затем за спиной захрустел лед. Аня сжалась, а следом почти подпрыгнула, вскрикнула. Кто-то резко затормозил, кроша лед, но толчка не последовало. Вместо этого на плечо опустилась кисть. Пальцы краснели сбитыми костяшками.

– С тобой все хорошо? – спросил Юра, вырастая перед ней.

– Да, ничего страшно, так, упала неудачно, – натянула улыбку. Папа не переставал повторять, что у нее самая прекрасная улыбка на свете. Аня верила и, пересекаясь с Юрой в институте, неизменно улыбалась. И вот результат – он пригласил ее на свидание.

– Бывает. – Юра легонько сжал ушибленное плечо. Аня силом сдержалась, чтобы не поморщиться. – Без шишек обычно не обходится.

Словно в подтверждение в десяти метрах от них щупленький пацан оказался на льду. Снова грянул хохот, перекрыл возмущение пацана и его приятеля. Аня всматривалась несколько секунд: показалось, мелькнула маска. Хотя в праздники это не удивительно: многие пришли в новогодних нарядах.

– Да ладно, все равно лучше, чем дома сидеть и билеты зубрить, – усмехнулся Юра.

Аня закивала. Глянула наконец на Юру, на его губы, улыбнулась.

– Ты хорошо катаешься, мне за тобой не успеть.

– Да я просто в школьные годы ходил там в хоккейную секцию, даже поиграл немного в юношеской команде. С хоккеем-то не вышло, а любовь к конькам осталась.

Не отводя от нее глаз, он удивительно легко отъехал задом наперед, сделал пируэт, едва не задев встречного, и, красиво переставляя ноги, вернулся по дуге. Аня захлопала в ладоши.

– А я, как ты уже понял, не большая поклонница, – усмехнулась она и поспешно добавила: – Это пока. А вообще, в детстве очень любила смотреть фигурное катание.

– Ну что, отдохнула? – Юра протянул руку. – Поехали, а то замерзнешь.

Сердце на секунду замерло, Аня замешкалась, побежала глазами по наворачивающим круги бегунам.

Кто-то ехал, держась за руки, кто-то поодиночке, кто-то крохотным паровозиком. Одни катили уверенно и расслабленно. Другие – кое-как, рискуя потерять равновесие. Имелись и такие, кто не мог обойтись без клюшки: лавируя между людьми, они старались удержать у себя невидимую шайбу. Но все, кто был, все без исключения, казалось, светились счастьем и восторгом, даже те, кто мгновение спустя уже скользил на животе. Мелькали искорки мишуры, алые пятна новогодних колпаков, маскарадные маски. Но той самой, белой с темными глазницами, не было.

Однако Аню это не успокоило. Выдохнув, она решилась-таки и вложила свою ладонь в перчатке в крепкую руку, и Юра утянул за собой. В хохочущий водоворот, пронизанный праздничной, сулящей чудеса музыкой. И, словно по волшебству, они очень просто встроились в плотный поток.

На этот раз Юра не спешил, и Аня катила рядом. Держалась за твердую руку и смелее переставляла ноги. А поток вокруг жил своей жизнью: умелые ребята “обтекали” их с обеих сторон и, петляя, устремлялись дальше, но порой приходилось уворачиваться, объезжать и самим – Юра умело направлял. Удобнее было бы, если б он взял Аню за талию. Удобнее и приятнее.

Он оборачивался, поглядывая так по-отечески. И Аня улыбалась в ответ. Ах, эта идеальная округлость головы, так и хотелось провести рукой по ежику волос. Эта борода с легкой рыжиной, так идущая к лицу. Эти губы. И зачем только он оставил ее вначале? Вот так сразу хороводили бы – под ручку, и Аня бы быстро не устала, и настроение бы не было подпорчено. “Просто он любит коньки с детства, а меня пока чуть-чуть”, – мелькнуло в голове, и Аня прыснула под нос.

А затем мелькнуло новое: он был в команде, играл в хоккей. А следом: и джемпер у него серый, а джинсы бежевые. И сам он как глыба… Его же не было с ней там, у бортика, она остановилась передохнуть и почти сразу потеряла его из виду. Он умчался, не заметил. И, забыв о ней, один наматывал круги наверняка так же, как те безумцы, которым становится скучно, и они разгоняются и подрезают, влезая прямо перед тобой. Глядите, мол, как умею. Или внезапно тормозят и разворачиваются у тебя на пути. Или... не тормозят, не объезжают, а сшибают Аню с ног!

Тут же зазвучали слова Марины, соседки по комнате: “Ань, с ним лучше не связываться, себе дороже”. Но почему? А вот этого Аня спрашивать не стала, Маринка ведь это все просто от зависти, так?

Но вот Юра снова обернулся, и Аня запнулась, затормозила. Ноги, они все сделали сами, словно ей опять шесть лет, когда она каталась не задумываясь, наученно и на автомате.

Юра обернулся – и маска закрыла его лицо. Идеально округлая маска под идеальную округлость головы. Аня встала как вмерзшая в лед, даже ладошку выдернула из Юриной хватки. Лишь перчатка осталась в его руке. Однако, едва возникнув, наваждение прошло. Не было никакой маски, а Юра, заметив пропажу, развернулся, не бросил теперь, не скрылся, а с улыбкой прикатил обратно.

– Устала?

Аня виновато улыбнулась и кивнула.

– Может, глинтвейна тогда горячего, чтоб согреться? – с готовностью предложил Юра, протянув ее перчатку. Совсем как туфельку Золушке. Аня оттаяла. К черту Марину, к черту маску, к черту этот лед! Кафе, глинтвейн и тет-а-тет – наконец-то настоящее свидание.

Но перчатка-туфелька не вернулась к хозяйке. Очередной лихач, лавируя, задел Юру. Устояв, тот крикнул ему в спину:

– Эй!

– Пошел ты! – долетело в ответ.

И тут сказка кончилась.

– Так, Ань, погоди-ка, я щас.

Юра запихнул перчатку себе в карман, а взамен выудил что-то, блеснувшее в руке металлическим блеском, и с места бросился вдогонку за обидчиком:

– Ты кого послал, эй?!

– Юр! – Аня по инерции покатила следом, но они слишком быстро скрылись за чужими спинами.

Снова она осталась одна. По привычке потянуло к бортику, стоять на пути у людей было неловко. Но едва сделала шаг в его сторону, как воображение подсказало: вот ублюдок выныривает из потока, вот на полной скорости врезается, а вот она отлетает, только на этот раз бьется затылком об лед. Череп трещит, сердце разрывается, душа – прочь. Уже навсегда.

Картина ярко вспыхнула, а в ушах явственно прозвучали хруст, с которым расколется затылок, и тот издевательский смех. Бросило в холод. Скрипнув зубами, Аня решительно направилась к ближайшему выходу. «Кафе, глинтвейн, покой», – зазвучало мантрой в голове. А Юра пускай сам ее найдет.

Через ноющую боль она заскользила по широкой дуге к выходу. И вновь веселая музыка, которой она успела проникнуться, пока Юра держал ее за руку, отступила глубоко-глубоко. Теперь Аня вслушивалась лишь в музыку коньков. И замирала всякий раз, когда та набирала темп за спиной. Шик-шик-шик – кто-то разгонялся. Бам-бам-бам – ускорялось ее сердце. Сейчас влетит, сейчас толкнет. Собьет к чертовой матери.

Но лихач проносился мимо. Не глядя, не замечая, обдувая ветерком. И мурашки бежали от шеи вниз.

Но ведь всегда кто-то быстрее остальных, это обычная картина на катке. И вокруг обычные люди. Не злые, не коварные. Они пришли повеселиться, и нет им никакого дела до Ани. Просто те, кто хорош в коньках, любят кататься с ветерком. И это тоже обычная ситуация.

И уж конечно, они не жаждут ее покалечить. Аня знала это по отцу. Но по отцу же знала, что от случайностей не уберечься. Потому продолжала покрываться холодным потом, когда кто-то выскакивал из-за спины, показушно переставляя ноги на повороте. Потому же около десяти лет избегала катков.

Но теперь, раз уж ее угораздило сунуться на лед, она обязательно выберется, а Юре скажет, что, к сожалению, больше сюда на свидание не пойдет. Сейчас она покинет этот несносный лед, сбросит несносные коньки и присядет наконец, а затем будет пить вкуснейший горячий глинтвейн. И если Юре захочется и дальше играть в догонялки с каким-то придурками, то так и быть, глинтвейном она насладится в одиночку, а еще возьмет круассан и…

Колено прошибла такая боль, что Аня едва не потеряла сознание. Не заметила, как оказалась на льду. От нее резво серым пятном удалялся коренастый парень с клюшкой. Момент – и он исчез.

Аня расплакалась. Не от боли даже, от ужаса. Она видела, успела заметить краем глаза, как клюшка с замаха прилетела крюком точно в колено. Это был миг, мгновение. Лишь опытные судьи, вероятно, способны поймать на таком нарушителя.

Он просто взял и ударил ее клюшкой, как в каком-нибудь матче, как наверняка привык поступать с противниками. Вот только теперь не игра! Это вообще не игра! Какого черта происходит? И почему она?! За что именно ее?

Аня задыхалась и от сверлящей боли, и от парализующего ужаса. А он ведь не остановится на этом, с внезапной ясностью поняла она, только начал, входит во вкус, не наигрался. И нет, никакая это, к черту, не случайность. Для случайности это слишком. Вот сейчас он закончит круг, как следует разгонится, и ей прилетит снова. Может, по руке. Или по ребрам. Но как это возможно? Здесь, среди... Сердце колотилось где-то в глотке. Аня приподнялась и судорожно заозиралась.

Все было обычно, никто ничего не заметил. Они тоже были в масках. С пустыми глазницами, с застывшими друг на друге взорами. «Все хорошо, все супер. Правда, весело? Как здорово! Мы здесь, чтобы веселиться. И ничто нам не помешает».

Аня смотрела, искала. Люди расступались перед ней, как бесконечная череда кулис. Но действие никак не начиналось. И даже ублюдок так и не приехал.

Наконец, рядом остановился мужчина. Он свою маску, наверное, потерял: лицо выражало тревогу и сочувствие.

– С вами все в порядке? Давайте я вам помогу.

Аня утерла слезы и протянула руку. Мужчина помог ей встать. Опираться на покалеченную ногу было почти невозможно.

– Давайте вот сюда, к бортику.

Он взял ее за талию, не отпуская руки, и буквально покатил на край площадки. Когда она уже хотела попросить отвести ее к выходу, мужчину дернули за плечо и развернули.

– Ты какого черта мою девушку лапаешь?! – прорычал Юра.

– Да не, я ничего. – Мужчина убрал руки и ретировался.

– Ты где был? – обиженно бросила Аня, хватаясь за бортик.

– Да так, одному беспредельщику ребра пересчитал. – Юра сверкнул кастетом на пальцах. – Вон, полюбуйся.

Он указал на выход и усмехнулся. Каток покидал бледный и скрюченный паренек, кривился лицом, держась за бок.

– А че он словами бросается. – Юра вернул кастет в карман. – Что с тобой?

– Колено, – процедила Аня.

– Опять упала?

– Не падала я!

– Ладно-ладно. А что тогда? Столкнулась с кем-то?

– Клюшкой заехали. – Аня указала на колено так, словно по его виду это было очевидно.

– В смысле?

– В смысле, урод какой-то ударил по колену, – Аня злилась на Юру, на каток и на саму себя – за то, что согласилась, хотя не хотела, за то, что поверила, что прошлое уже бессильно. Но лед выжидал. Выходит, что так. И страх в ее сердце тоже – как смертельные споры в вечной мерзлоте.

– Что за гандон? Где? – вскинулся Юра, его рука скользнула обратно в карман.

Аня помедлила. Единственное, чего она желала, это убраться отсюда, чтобы Юра помог ей, позаботился и пожалел. Стоило промолчать, однако она неудачно переступила, и колено выстрелило такой болью, что Аня сжала зубы, а затем мстительно выдала:

– Чокнутый какой-то с клюшкой, невысокий, в сером костюме… и в маске хоккейной.

И снова на миг закралась мысль: а вдруг Юра? Вдруг это он сам? Просто включил дурачка, развлекается, играет. Это хотя бы объясняло, почему она. Юра совсем не был паинькой, все на курсе знали это.

– Хоккейной? – не поверил он. Слишком натурально.

– Вроде, белая такая, с дырками, как в ужастике, знаешь?

– Кажись, видел. Ща разберемся.

Юра снова вооружился кастетом и завертел головой. Аня внезапно перепугалась. Вспомнилась пустота в черных глазницах, послышался довольный гогот.

– Постой...

– Ты давай тогда не спеша двигай в кафешку, – перебил Юра и улыбнулся.

– Погоди. Лучше пойдем вместе, мне кажется… он опасен.

Юра лишь усмехнулся.

Аня понизила голос:

– Он... Он ненормальный, он... может и убить, – сама не поверила, что сказала это вслух.

– С ума не сходи, здесь, в толпе? Все норм будет, я просто поучу его, как себя вести надо... с моей девушкой, – он улыбнулся, подмигнул. – Скоро вернусь.

И умчался. Буквально тут же Аня поняла: это была ошибка.

Она передвигалась к выходу на цыпочках. Старалась не переносить вес на больную ногу, но на льду это получалось плохо. Хваталась за бортик, как утопающие с “Титаника” за шлюпку. И ощущала себя примерно так же: взмокшая, неумолимо замерзала.

Ане было шесть лет, когда она однажды тоже замерзла. И тоже на льду. Это случилось зимой на озере, там катались, наверно, все деревенские ребята. К тому времени Аня каталась свободно, уверенно и умело, мечтала выступать на Олимпиадах. Отец гордился ею и не упускал возможности полюбоваться ее успехами.

В тот день он был на озере. И тоже на коньках. Аня каталась, он смотрел. А затем пацаны втянули его в свою игру в подобие хоккея. И вот он увлекся и в какой-то момент не уследил – случайно зашиб Аню, она ведь всегда желала оставаться рядом с ним. Рванул за шайбой и снес дочку. Аня сильно испугалась, не заметила, как оказалась на льду. Спину ужасно ломило. Вокруг все смолкло, лишь папа шептал ее имя. А затем она провалилась под лед, вглубь озера. Так ей показалось.

На деле, как рассказал ей спустя шесть лет папа (он сильно мучился эти годы), у нее почти на минуту остановилось сердце. Папа сам его завел. После Аня заболела пневмонией. Но самым страшным, даже после признания отца, оставалось то, что встретило ее подо льдом.

Праздничная круговерть не стихала и настойчиво не замечала Аню. Она постоянно оглядывалась, спиной чувствуя угрозу, но люди всякий раз катили мимо. И он, возможно, тоже. Просто издевался, посмеиваясь. Выжидал, как стервятник, наворачивая круги, мучил. Либо, надеялась она, был занят, потому что Юра его достал.

Хоккейная площадка ледовой арены не отличалась необъятными размерами, тем удивительнее было, что у Ани до сих пор не вышло выцепить взглядом парочку дерущихся парней. Урод сбежал? Но почему Юра не возвращается?

“Потому что он тебя дурит”, – подсказал новый голосок, в отличие от прежнего, этот был не на ее стороне. “Просто играет с тобой, – хихикнул он. – Или ты думаешь, что реально ему понравилась? Тогда зачем он пригласил тебя на каток?”

Но ведь он не мог знать о ее страхе родом из детства? Или мог? Марина разболтала? Или нашептал тот, кто ждет подо льдом?..

Голос захихикал.

До выхода оставалось метров двадцать, когда Аня наконец увидела Юру. Он, чуть прихрамывая, шел вдоль бортика ей навстречу. Улыбался и помахивал обломками клюшки.

Аня замерла.

Отнял клюшку и наказал обидчика? Ну, да, так это должно выглядеть. А где он, тот ублюдок? Почему не привел к ней, чтобы извинялся на коленях?

Аня мешкала. Сердце предательски ускорялось.

Прихрамывает, как старается. Но кто он на самом деле? Может, Маринке реально что-то известно? Хотела предупредить? Выдала ее секрет и так желала сгладить вину, но Аня даже слушать не стала.

Юра приближался. Кто он? Уж точно не пай-мальчик и противник насилия. И почему объявился именно сейчас, когда ей до выхода осталось чуть-чуть? Чтобы не выпустить, на льду она беспомощна. Так кот играет с мышкой, позволяя ей почти сбежать.

Маска! Юра удивился, когда Аня упомянула, что тот, кто ударил ее клюшкой, был в маске. Он удивился, потому что не ожидал, потому что в тот раз был без маски. Только с клюшкой.

Аня развернулась. Это ловушка! Она пошла обратно. Хотя в пору было рассмеяться: куда она собралась, хромая? Да и сбегать значит провоцировать.

Но что делать? Все нутро гнало прочь.

Остановиться? Обхитрить, подыграть?

Бортик под ладонью задрожал. Одновременно грянул грохот. Так гремит стеклянная перегородка, когда в нее…

Аня обернулась. В бортик и стекло почти у самого выхода был вжат Юра. Голова его поникла. Обломки клюшки вылетели из рук.

Это Глыба в маске впечатал его.

Аня вскрикнула. Вскрикнули и свидетели. Остановились.

– Все в порядке! Ничего страшного! – пробасил Глыба и подхватил Юру по-приятельски. – Просто дружище перебрал немного и устал.

Он хохотнул. И это был тот самый хохот. Толпа расслабилась, ответила парой смешков.

– Не обращайте внимания! – Глыба повел контуженного Юру к выходу. – Нужно просто отдохнуть, посидеть. Сейчас мы присядем.

Люди натягивали маски, натягивали улыбки.

– С праздником, люди! – бросил Глыба.

– С праздником! – согласились люди. И один за другим исчезли в беззаботном потоке.

Аня бросилась к Юре. И тут же взвыла от боли в колене. Открыла рот, чтобы позвать на помощь. Маска, будто учуяв, повернулась к ней. Глыба покачал ею: “Не надо”. И указал на Юру.

Нож. Ублюдок держал у Юры под ребрами нож.

Дыхание перехватило. Сковало руки, ноги. Аня застыла, примерзнув к бортику. Горло высохло.

Нет, это был не совсем нож. Лезвие, снятое с конька и заточенное с одного конца.

Глыба вывел Юру со льда, усадил в кресло во втором ряду. В этом секторе, напротив от основного выхода, трибуна была пуста. Юра рванул было на ноги, но ублюдок приземлил его назад. А затем вонзил лезвие. Трижды. Быстрыми, едва заметными движениями. Юра, бедный, такой молодой, наивный Юра лишь удивился, не поверил.

Аня закричала, но голоса не было. Ноги подкосились. И она зажмурилась, оседая…

…когда власть над телом вернулась, Аня кое-как поднялась. Праздник вокруг все так же раскручивал звенящие смехом вихри. Динамики пели о звенящей январской вьюге. Звенело в висках, гудели ноги, мучительно не хватало тепла.

Она повернула голову на одеревеневшей шее и посмотрела на трибуну. Один-одинешенек Юра сидел на прежнем месте – откинувшись на спинку, с поникшей головой и вратарской маской на лице, заботливо укрытый пледом, которые работники арены оставляли в ящичках между трибунами. Типичный перебравший паренек. Обычная картина для Нового года.

Может, ей все привиделось? И блеснувшее лезвие, и темнеющий от крови такой милый серый джемпер Юры, и чернота в прорезях маски, что уставилась на нее, пока Глыба тянулся за пледом. Может, Юра всего лишь без сознания, не очухался еще?

Ведь невозможно, чтобы никто не заметил! Кровь пачкает, заливает брызгами. Неужели никто не увидел?! А камеры на что?

Юра не двигался, в сознание не приходил.

Странное дежавю захватило Аню на миг. Когда-то давно так же на трибуне сидел отец, и кроха Анечка, проезжая мимо, махала ему ручкой.

Затошнило. Аня сдержалась. Нестерпимо ныло раненое колено. Она бросила взгляд вниз: сустав заметно распух.

Со всем этим надо было кончать. Выбраться с катка, позвонить в полицию. Телефон она оставила в сумочке, сумочку в гардеробе. Но ведь она не одна, надо только докричаться. Но сперва...

Аня направилась к выходу. Все те же двадцать метров. Но теперь она не оглядывалась. Не потому что верила, что Глыба успокоился, не потому что перестала бояться. Просто это не имело смысла. Одолеть лед – вот, что было главное, выбраться.

Под сводом заиграла и медленно вливалась в круговерть прекрасная песня снежинки, той самой, что не растает, в твоей ладони не растает. Аня стала подпевать, нашептывая себе под нос.

Пока часы двенадцать бьют.

Каждый Новый год они садились смотреть “Чародеев”, она и папа, и хором подпевали. Каждый год, но не этот и не следующий, и не следующий... ледующи-и-к - шик - шик…

Металл блеснул красиво. Как снежинка из мишуры. Аня успела это заметить краем глаза. Затем кость хрустнула – именно так, как и представляла. И в глазу потемнело.

Довольный хохот тоже был. Но потонул в многоголосом выкрике.

Аня упала на четвереньки. Колено тут же выстрелило болью, и она перевернулась. Села, оперевшись на бортик. Левая половина головы наливалась тяжестью. И прекрасная песня снежинки неумолимо приглушалась.

Правым глазом Аня видела. Двое парней удерживали Глыбу. Это был он. Без маски – но он. На окровавленных пальцах правой кисти сидел окровавленный кастет. На серых спортивных штанах были редкие багровые пятна.

Он смеялся. Черные глаза были безумны. А осунувшееся лицо – смутно знакомым.

Он вырывался. И тогда кто-то третий долбанул его сзади по голове. С тихим звоном упал кастет. А с зубами ублюдка произошло нечто странное. Они выдвинулись вперед. И тогда он их выплюнул. Вставные челюсти отлетели на лед.

Он растянул беззубую улыбку, и Аня вспомнила.

Она видела эту рожу там, подо льдом, в студеных водах озера. Эта угловатая костлявая рожа, пугающая маска, склонилась над ней, пока она тонула и уходила во тьму. Рожа улыбалась, облизывалась. А затем кто-то дернул Аню обратно.

Эта беззубая, с перетянутой кожей, маска являлась еще не раз в кошмарах, от которых Аня просыпалась с замиранием сердца. Она перестала ходить на озеро, а затем и на любимый каток. После рассказа отца она решила, что это был лик Смерти. Сердце остановилось – и она пришла, голодная и довольная. Но Аня сбежала. И продолжала убегать все эти годы. Может, поэтому Смерть пришла к отцу?

“Снежинка” медленно таяла, ее колокольчики затухали.

Снова кто-то закричал. Заорал матом. Кто-то поскользнулся и упал. Беззубая рожа приблизилась, кольнув взглядом так, словно в грудь вогнали тяжелую сосульку.

– Не твоя, – плюнула Аня.

Рожа отпрянула. Ублюдка утянули назад. Но он успел топнуть ногой. И лезвие конька гильотиной обрушилось на голые – без перчатки – пальцы Ани.

В голову ударила боль. И Аня полетела во тьму. А лед трескался под ней, довольно хохоча.

Подо льдом было тихо. И ничего не болело. Пульсировала толща воды. Аня знала: это не сердце, здесь оно молчит. Аня ждала. Почему-то вспомнилось, что послезавтра экзамен, а половина билетов не выучено. Но это ничего, потому что бабушка уже напекла блинов и открыла баночку вишневого варенья, надо бежать домой, мультики скоро начнутся. И классно было бы запивать горячим глинтвейном, чтобы согреться.

Но холодно не было. И глубина не проглатывала. Что-то толкало вверх. Кто-то держал ее и тепло обнимал. Аня улыбнулась, чтобы порадовать его. Вспомнилась «Снежинка», но зазвучала она по-домашнему:

– Моя Снежинка не растает, в моих объятьях не растает.

Маска не придет, поняла Аня и улыбнулась по-настоящему.

– Прости, Снежинка, – шепнул любимый голос.

ТГ-канал автора: https://t.me/chto_3adali_no_litre

Автор: Женя Матвеев
Оригинальная публикация ВК

Никто не мешает мне войти внутрь, в коридорах темно и тихо, только доски скрипят под моими босыми ногами. Здесь нет зеркал, я не могу себя увидеть со стороны, но знаю, как выгляжу: обнажённое тело, человеческое, женское, белое, голову и плечи, как капюшон кобры, покрывает платок, лицо открыто, и оно – обтянутый кожей череп. Не выражающий никаких эмоций, на нём не может отразиться ничего, кроме смерти. Круглые провалы глаз-глазниц, не рот, а пасть, оскал, расщелина. Раньше я не была такой, но это не кажется мне странным.

Мёртвые не удивляются.

По коридору бежит толпа детей. Девочки из школы при монастыре, как и я, без одежды. Они могут меня испугаться. Но похоже, что они видят лишь мой силуэт на фоне бледно-лунного окна и принимают за одну из монашек. Дети пробегают мимо, они боятся чего-то другого.

Иду дальше. В трапезной между столов среди опрокинутых лавок лежат обнажённые мёртвые женщины, их кровь смешалась с оплывшим воском раскиданных на каменном полу свечей. Тикают часы, стучат, заполняют своим звуком застывшее пространство. От тел пахнет насилием и опасностью. Не для меня, для напуганных девочек. Я должна увести их отсюда, потому что скоро, я чую это, будет поздно. Я не знаю, кто или что им угрожает: люди ли с оружием, разорвавшийся ли снаряд, воздух ли, отравленный болезнью. Направляюсь к ним.

Мёртвые не сомневаются.

Девочки сгрудились в одной из келий, неприкрытые, беззащитные, дрожащие. Они испугались меня. Говорю, что не причиню вреда, помогу, уведу отсюда, но они боятся. Только две из них, похожие друг на друга, молча кивнули, взялись за руки и пошли за мной. Они видели что-то страшнее женщины с лицом смерти.

За дверью поздняя осень. Промёрзшая земля, на ней белые пятна колкого снега. Холодный ветер остужает тёплые тела, но я знаю, мы успеем добежать до дороги и поймать машину.

Мёртвые не мёрзнут.

Светает, мы стоим у дороги. Моё лицо больше не похоже на череп, оно красивое, с полными красными губами. Платка-капюшона тоже нет, у меня просто волосы, собранные в пучок. Тёмные, контрастирующие со всё такой же белой кожей. Нет, со стороны я себя не вижу, но знаю, какая я снаружи и какая внутри. Внутри я всё так же мертва.

Останавливается машина, большая, военная. По этой дороге ездит много военных. Внутри двое мужчин. Я прошу у них одежду или хотя бы какую-то ткань, чтобы прикрыться, прошу увезти нас отсюда. Они отвечают, размахивают руками, перебрасываются друг с другом короткими репликами, но я не понимаю их языка.

Мужчины могут быть опасностью или спасением, никогда не угадаешь. Каждый носит в себе оба начала и может повернуться любой гранью. Но мне не страшно.

Мёртвые не испытывают страх.

Если кто-то из этих людей захочет взять меня как женщину, мне всё равно, моё тело уже ничего не чувствует, что бы с ним ни делали. Если же они решат причинить вред девочкам, то я легко убью любого из них, убью обоих. Я сильная и быстрая, сильнее и быстрее всякого человека. Насильники не должны жить. Как бы я ни выглядела, во мне всё тот же оскал черепа.

Мужчины одевают нас, кутают одеялами, поят водой из жестяной кружки и усаживают на заднее сиденье. Один из них, высокий, смуглый, темноглазый, протягивает мне свою флягу, но я отвожу дающую руку. Ни к чему этому человеку связывать себя с мёртвой глотками из общего сосуда.

В дороге они молчат, хмурятся. Потом говорят друг с другом, сквозь зубы, зло, резко. Смуглый оборачивается к нам, его голос становится мягче, спокойнее. Девочки обнимаются, молчат, прячут лица в одеялах. Я молчу тоже.

Мёртвым ни к чему разговоры.

Из-за бурых холмов показалась блестящая полоса. Море.

Фонтан из земли и камней оглушил, толкнул, перевернул, рассыпал окна мелким стеклом. Выползаю, вытаскиваю девочек. Целы. Второй фонтан в стороне. Из машины стон, смуглая рука царапает землю. Тяну высокого военного наружу, половина его лица и грудь красны. Шарю по его карманам, нахожу флягу. Делаю глоток, не чувствуя вкуса. Прикладываю сосуд к его рту, вливаю внутрь оставшуюся жидкость и касаюсь его губ своими губами. Сейчас это всё, что я могу для него сделать. Он выберется, хоть и станет другим. И, может быть, мы когда-нибудь ещё встретимся. Его товарищу уже не помочь, он остаётся в машине, недвижимый, иссечённый, окровавленный.

Беру девочек за руки и бегу к морю, бегу быстро.

Мёртвые не оборачиваются.

***

Мы стоим возле моря, на краю посёлка. Тут виселицы. Много виселиц, много повешенных. Девочки стоят возле одного из тел, рыдают, обнимают не касающиеся земли ноги. На виселице их мать. Во мне же нет слёз.

Мёртвые не плачут и не чувствуют скорбь.

Они обнимают уже меня, утыкаются лицами в живот и грудь, всхлипывают. Я говорю, что плакать не надо, не время. Потом, все слёзы потом, а сейчас нужно уходить. Скоро здесь опять станет опасно. Я не знаю, что надвигается: снова люди с оружием, ядовитые облака, шторм, всё вместе – просто чую приближающуюся душную чёрно-багровую тяжесть. Но девочки называют мне свои имена, и теперь я смогу увести их, моих Пистис и Элпис, далеко от всего, далеко…

Я мертва, и я не чувствую холода, страха, удивления и скорби, я не завидую живым, не превозношусь, не горжусь силой, не бесчинствую, не ищу своего, не раздражаюсь и не мыслю зла.

Но я знаю долг, и я буду всегда, даже когда языки умолкнут и знание упразднится.

Автор: Надежда Эйтлих
Оригинальная публикация ВК