Серия «CreepyStory»

Мусор

― Будешь мусорить ― тебя Мать-Земля покарает! ― рявкнула баба Галя, перехватив в полёте фантик от ириски.

Порой Дениска поражался проворности казавшейся древнее мамонта бабки.

Дениску отвозили к ней каждое лето: мама отправлялась в Грецию отдохнуть и закупиться шубами; отец круглый год не вылезал из павильона “Меха”, которым они с матерью владели, распродавал остатки. Нанимать продавцов отец не хотел ― воруют, а так ― всё в дом, всё в семью, а номера длинноногих обладательниц песцовых шуб ― отцу в карман. Об этом Дениска знал доподлинно, это был их общий с папой секрет.

― Ба, а ты это, в гринписовцы подалась? ― съязвил Дениска и тут же словил подзатыльник.
― Позубоскаль мне ещё, ишь ты. Мусор ― это неуважение к земле. Она тебя кормит, поит, терпит на себе. Будешь мусорить ― в мусоре и подохнешь. Проснёшься ночью, а во рту твоём фантики, на груди фантики. И давят, давят, пока косточки хрусь ― и нет тебя больше! ― Дениска поёжился. ― Раньше люди землю уважали, а не использовали, и урожаи были ого-го.
― Это в пятидесятых, что ли?
Бабушка закатила глаза, прошептала:
― Кого воспитала, курва якая…
От второго подзатыльника Дениска увернулся.

Эту страшилку бабушка рассказывала постоянно, каждый раз Дениски хватало максимум на пару дней. Но сейчас во рту появился странный металлический привкус и каждый вдох давался тяжело, словно Дениску сдавили в крепких объятиях. Дедушка мог так обнимать.

Вспомнив о деде, Дениска всхлипнул, дёрнул бабушку за рукав:
― Гулять пойду.
― Иди, внучок, иди. А я пока пирожков на вечер напеку, с кедровыми орехами, как дед любил.
― Да и я тоже люблю! ― улыбнулся Дениска на прощание.

Он и сам не заметил, как фантик следующей конфеты перекочевал в карман растянутых «дачных» спортивных штанов. А потом ещё и ещё. Дениска шёл по улице и подмечал взглядом каждый окурок, каждый фантик, билетик, бумажку, выброшенные кем-то на пыльную обочину, в заросли крапивы и бурьяна. Он так увлёкся сбором мелкого мусора, что не заметил, как вышел на дорогу к пруду. Из кустов бузины с одной стороны и волчьей ягоды с другой вышла «банда оболенских» ― сборище шпаны, из деревни неподалёку, во главе с долговязым и конопатым восемнадцатилетним сиротой по кличке Шнырь. Дениска сталкивался с ними не раз, но всегда неподалёку была бабушка, которая заступалась, грозя хулиганам милицией и проблемами. И, сама того не ведая, распаляла их ненависть к Дениске всё больше.

― Ц-ц-ц, городской, какими судьбами? ― Шнырь язвительно улыбнулся и сплюнул прямо под ноги Дениске.

Блестящий на солнце, бело-жёлтый от сигарет харчок посреди щебня показался Дениске таким же чужеродным, как и фантики. И, повинуясь внезапному порыву, Дениска нагнулся, подцепил вязкую жижу пальцами, стёр с камня и машинально засунул руку в карман ― к куче фантиков, окурков и другого мусора.

― Фу, ― коротко бросили из толпы. На лицах «оболенских» выступило омерзение, кто-то даже попятился.

Шнырь же подошёл к Дениске поближе:

― Руку покажи.
― Нет, ― ответил Дениска и шагнул назад, но его уже окружили: спина упёрлась в чей-то мягкий живот.
― Руку! ― приказал Шнырь ещё раз.
Дениска судорожно оглядывался по сторонам. Морок бабушкиной страшилки окончательно спал, и он отчётливо понял ― сейчас наступит конец.
― Покажи! Свою! Руку!

Дениска резко выдернул ладонь, вслед за ней на щебёнку посыпались фантики, окурки, бумажки и сложенные маленькими квадратиками упаковки из-под сухариков. Пропитавшийся слюной Шныря билет на автобус прилип к указательному пальцу.

Шнырь заржал. Заржали и его приспешники. У Дениски на глазах выступили слёзы. Он глубоко дышал через нос, стиснув зубы. Не показать страх, только не расплакаться перед ними.

Смех стих как по щелчку.

― Городской у нас, оказывается, помоешник. Он, видимо, домой шёл. Проводим, пацаны.

Те двое, что стояли ближе всего, подхватили Дениску под руки и потащили. Он сразу понял, куда. К мусорке в заброшенном железном карьере.

Карьер был небольшой, до перестройки руда из него шла на сталепрокатный завод в соседний район. Потом завод закрылся, а сразу за ним и рудник. Это Дениске рассказывала бабушка. А дед, когда еще был жив, пугал:
― Не гуляй на карьер, палазы. Люди сильно разозлили духов земли своим мусором. По ночам там Тебир поёт, крови ищет.

Страшные непонятные шорские слова пугали похлеще крови, пусть и значили всего-то “внучок” и “железо”. И Дениска страшно не хотел на карьер. Дёрнул одной рукой, дёрнул второй ― ни на сантиметр не вырвался. Тогда он решил просто не идти.

Протащив пару метров упирающегося Дениску по щебню, один из державших его мальчишек злобно выдохнул и сунул жертве кулаком в плечо.

― Не сопротивляйся, сука!
― А то что? Не убьёте же вы меня, ― с надеждой хрипло спросил Дениска.
― Не убьём, но сделаем очень больно, ― прошипел Шнырь злобно, ― очень больно, помоешник.

“Как в голливудских фильмах на папиных кассетах,” ― хмыкнул про себя Дениска, но сопротивляться перестал.

Дорога до карьера заняла бесконечные полчаса. Дениска то и дело оглядывался по сторонам в поисках помощи, но просёлочная дорога словно вымерла. Только семь теней тянулись перед ним в лучах клонящегося к закату солнца.

― Так, пацаны. Давайте ставьте его на край.

Дениску подтащили к воронке карьера, и открывшийся у его ног вид перехватил дыхание. Огромными ступенями вниз уходила чёрно-рыжая пропасть, похожая на древнегреческий амфитеатр из учебника истории. Метров сто, а то и двести ниже от края начиналась мусорка, разноцветными каплями разбросанная ветром по всей поверхности раскопа. Упасть туда означало верную смерть.

«Значит, всё-таки, убьют».

― Ну что, городской, страшно тебе? ― зазвучал шёпот Шныря у самого уха. ― Ещё раз нам попадёшься, скинем вниз.
― За что? ― решил, наконец, спросить Дениска.
― Да бесишь ты меня, чушка городская. И бабка твоя полоумная. Ладно, обратно сам доберёшься, погнали.

Дениска слышал, как голоса «оболенских» становятся всё тише. Сам он не мог сдвинуться с места, заворожённый пейзажем. Лёгкий ветер пошевелил его волосы, зашуршал полиэтиленовым пакетом где-то внизу. Спустя минуту оцепенения Дениска понял, что вокруг стало совсем тихо, что сумерки уже заливали синевой всё вокруг.

И тут он услышал голос.

Вибрирующий и низкий, тягучий, как свежий мёд, и бархатный, как шерсть бабушкиной кошки. Голос поднимался из глубины карьера, отражался от ступеней, проникал сквозь пятки внутрь Дениски. Всё его тело горело, резонировало вместе с этим голосом.

Дениска сделал шаг назад, но тело не двинулось с места. Голос нарастал, заполнял собой всё вокруг. В гуле, сквозь эхо, вдруг проступил ритм. Голос пел.

«Тебир!» ― понял Дениска.

― Пар! ― приказал голос резко, и ноги сами шагнули вперёд.

Изо всех сил противясь влекущей в пропасть силе Дениска возопил:
― Почему? Я же послушался бабушку, я не буду больше мусорить никогда, обещаю!
― Айбын, ― отрезал голос и земля резко вылетела у Дениски из-под ног.

Было действительно слишком поздно что-то исправлять.

Тебир ненавидело каждого человека.

И Тебир получило кровь.

Автор: Яна Полякова
Оригинальная публикация ВК

Мусор Авторский рассказ, Мусор, CreepyStory, Древние боги, Длиннопост
Показать полностью 1

Дверь

Репетиторство было браком по расчету, и я требовала развод.


Сделав глубокий вдох, поднесла пальцы к кнопкам домофона на калитке. Надо просто дожить до лета. Когда «отстреляется» последний егэшник, я не стану искать клиентов. Сбережений хватит на первое время, а там будь что будет.


Рэй Брэдбери как-то говорил, будто в пропасть надо прыгать сразу, а крылья отращивать в полёте. Вот только, в отличие от старины Рэя, я не жила в потребительском раю Соединенных Штатов пятидесятых, и у меня не было стереотипной жены-домохозяйки из чёрно-белых ситкомов.

Короче говоря, мой прыжок веры мог закончиться переломом позвоночника. Да и до лета ещё почти полгода.


Пальцы замерли, будто тело возражало против визита к ученикам. Восемь лет, шептало что-то из глубины сознания. Восемь лет. Ты так себе представляла жизнь под тридцать? Что студенческая подработка займёт всё твое время? Что ты будешь взвешивать каждый перепост, любую подписку в профиле, если потенциальный клиент окажется недоволен? Что вся твоя жизнь станет кочевьем между ноутбуком и встречами с очными учениками?

И что условные «золотые годы» затворничеством обгонят пенсионное одиночество?


Я скользнула во внутренний двор, усыпанный старыми вещами. Поднялась по ступенькам и постучала. Дверь открыл второклассник Дима. Мальчик выглядел расстроенным.

– Привет, – я вошла в образ преподавателя, – как у тебя дела? Как контрольную написал?

– Контрольную на пятёрку, – шмыгнул Дима носом, – а так дела не очень.


Я повесила куртку на крючок и хотела уже двинуться в комнату, которую ученик делил со старшей сестрой, как Дима дернул меня за руку.

– Туда нельзя, там Ирку ругают.

– А нам где заниматься с тобой?

– Не знаю, – честно сказал он, – а давайте на кухне посидим?


До меня донёсся приглушенный плач девочки-подростка. Ирке было двенадцать, и я обычно её не видела. Плач перекрыл грубый мужской голос. До моих ушей донеслось что-то бессвязное вроде: «Я твой отец, делай, как говорю, ты – позор и разочарование, и рисунки твои – дрянь!» Потом раздался треск бумаги и отчаянный крик: «Папа, не надо, ну пожалуйста!»

– Нормальные книги читать будешь, – мужчина засмеялся. – Я тебя породил, так что делай, как сказал!

– Мам, – Дима подошел к матери, курящей у открытого окна, – скажи папе, что Ирка не виновата. Это я в мультике услышал и повторил. И учительница пришла.

– Ничего, подождёте, – шикнула мать и закурила. – У вас есть кто-то после нас?


Иными словами, могу ли я задержаться на то же время, на которое сейчас задерживают меня. В начале года я бы сказала, что да, конечно, ведь тёплые отношения с учениками крепко коррелируют с ежемесячным доходом.

Но в этот раз я упёрлась.

– Не могу. Можем здесь позаниматься, мне не принципиально.

Вообще-то, принципиально. Кухня, которая в любом доме проходной двор, последнее место, где стоит обучать ребенка английскому.


Отец же взамен того, чтобы понемногу успокоиться, только сильнее распалился. Ирка не следит за братом. Ирка слушает непотребную музыку. Ирка ведет себя, как черт знает что, не уважает старших, плохо учится и вообще помощи от неё никакой. И рисует, рисует, рисует. Произнеся последнее слово, отец сделал паузу и разошёлся по новой, стуча по столу и ломая, как мне показалось, карандаши. Девочка уже не ревела, а тихо всхлипывала.


Потом дверь открылась, и на пороге появился грузный мужчина с длинной окладистой бородой, как у священника, но в коротких рваных шортах и растянутой футболке с выцветшей надписью «Пивозавр». Выглядел отец семейства довольным и счастливым. Вслед за ним вышла худенькая заплаканная Ира.


Отец вымыл руки, словно смывая грязь, а потом ласково обнял дочь, мол, ну ничего страшного же. Та вздрогнула и резко дернула плечами, отталкивая родителя.

Женщина подорвалась с места.

– Быстро перед отцом извинилась! – она замахнулась для оплеухи, но, вспомнив о постороннем на кухне, напустила на себя благоговейный вид.

– Пошли заниматься, – велела я Диме, и тот радостно скрылся в освободившейся комнате. Я последовала за ним, бросив взгляд на Иру. Девочка стояла молча, будто на кухне не было ни матери, ни меня, а потом задрала правый рукав и принялась царапать кожу.

Дима закрыл дверь.


В комнате царил полнейший бардак, и его причиной был отец. Сломанные карандаши, порванные рисунки, сорванные со стен плакаты. Осторожно перешагнув через бедлам, я села за стол Димы и попросила достать тетрадь с домашкой.

– Забыл сделать.

– Дима, у нас какое с тобой правило?

Тот только грустно вздохнул.

– Ладно. Сейчас жаловаться на тебя не буду, но это последняя «красная линия». В следующий раз сделаешь и новое, и на сегодня, договорились?

Он радостно кивнул.


Урок проходил в обычном темпе. Дима выполнял задания, я проверяла, подсказывала там, где сложно, и делала в голове пометки, что нужно повторить в следующий раз. Пока мальчик увлеченно набивал руку на глаголе «to be», стала рассматривать разбросанные рисунки.


Двери.


Железные, деревянные, красные, чёрные, разноцветные. Некоторые тёплые, сказочные, как иллюстрации к фэнтези романам. Другие – жутковатые, как из ужастиков. Я встала, чтобы размять затёкшие ноги, и подошла к противоположной стене – видимо, плакаты срывали не в первый раз, и в треугольнике порванных обоев красовался рисунок двери, криво выполненный фломастером.


Я никогда не умела в рисование и не понимала, как схематичные и простые изображения могут выглядеть настолько реалистичными.


С кухни снова донёсся плач. За Ирку взялись по третьему кругу.


Самое худшее в работе репетитора – это полная беспомощность. Учитель в школе ещё бы мог попробовать помочь. Частник с гордым клеймом самозанятого – нет. Ты всегда посторонний. Ты всегда ходячая услуга.


Девочка рисовала двери. Я бы тоже захотела сбежать, если бы ко мне так относились. Если бы рвали мои вещи, кричали, доводили до слёз и смеялись, смотря на то, как я царапаю в кровь руки.


С кухни вышла мать и смерила меня презрительным взглядом. О, я знала это выражение лица.

– Мы пока паузу сделаем. Всего доброго.

Спрашивать, почему, нет смысла. Обычно это финансовые вопросы, да и какое мне дело. Я улыбнулась, пожелала хорошего дня и вышла на улицу, где тут же села в машину – старую зелёную ладу, которую выкупила у отца пару лет назад. Она была на ходу, хотя и выглядела, как то самое ведро с гвоздями.


Раздался стук по стеклу. Над машиной нависла грузная фигура отца Димы (хотя я подозревала, что за главного, всё-таки, деспотичная мамаша).

– Вы чего-то хотели? – я моментально надела маску «частного преподавателя».

Улыбка, ровный голос, в общем, чего изволите, господин клиент?

– Рюкзак походный нужен?

– Продаёте?

– Дарю.


И, прежде чем я успела опомниться, на заднее сидение бросили сумку. Почти новую, только немного испачкан низ. Крепкие лямки, несколько карманов. Цвет приятный – серо-зелёный.

Отец семейства уже запер за мной ворота.

– Ну и нафига, – я осмотрела рюкзак поближе.


Хранить мне его особо негде – в квартире всего двадцать квадратов, а антресоль и так занята зимними вещами. Может, продать через «авито»? Или подарить? Или оставить: вдруг в поход соберусь? В отличие от многих моих знакомых, я не брезгую старыми вещами – это новые внушают подозрения. Вот откуда мне знать, что никем не ношенная куртка не порвётся через три дня, а чайник только с завода не сгорит?


Когда я приехала домой, уже стемнело. Жутко клонило в сон. Я бросила рюкзак на пол и пошла умываться.

– Всё, – сказала я своему отражению. – Завязываю. Завтра же удаляю анкеты. Гори оно всё синим пламенем.


Но я знала, что так не поступлю. Надо платить за квартиру. Надо что-то есть, во что-то одеваться и на что-то лечить зубы. Пока нет альтернативы – придётся давать частные уроки аки Циолковский в лучшие годы.


Я смотрела на отражение в зеркале и видела, как на ещё молодом лице проступает едва заметная складка – намёк на будущую морщину. Может быть, тридцать лет в современном мире далеко не старость, но врать себе и делать вид, что ты подросток, стратегия так себе.

Из комнаты раздался грохот.


Вздрогнув всем телом, я выглянула из ванной. Ничего. Всё стоит на месте. Наверное, упало у соседей сверху.


Я посмотрела на сиротливо лежащий рюкзак. Он уже не казался таким новым. На лямке – белое пятно, какое бывает, если дотронуться до свежей краски. У молнии отломан язычок. От самого рюкзака пахло сыростью и запустением, как воняет осенью в деревенских избах.


Я осмотрела внутренности вещи. Карманы – рваные – пустовали, сетка – оторванная – хранила лишь высохшие листья и скомканную упаковку от жвачки.

Но рюкзак был ощутимо тяжелый. Нашла молнию в задней секции – обычно туда запихивали планшеты или папки с документами. Лично я бы никогда не решилась взять в поход дорогой девайс, а вот распечатки билетов и броней всегда носила с собой, как параноик, в ожидании отключения интернета силами «Роскомнадзора».

На пол вывалились рисунки.


Несколько десятков листов формата А4. И на каждом – двери, двери, двери. Деревянные, железные, раздвижные, футуристические, фэнтезийные, с тяжёлыми замками, лёгкие, чёрные, светлые, страшные, красивые. И все до единой – реальные.

– Вот папаша скотина! – выругалась я. Значит, вещи он ломает по принципу: «Я тебе купил, и всё отниму». А творчество дочери выкину с глаз долой, но чужими руками.

Ну уж нет. Рюкзаку место на помойке, а вот рисунки ребёнку я верну.


Стала собирать выпавшие листы обратно. И тут мой глаз зацепился за одно из изображений.

Уютная дверца, мерцающие грибы, бабочки. Чуть приоткрыта. И в черном проеме виднелась тьма.


Я вгляделась – несмотря на высокое качество самих рисунков (и не подумаешь, что карандашом), навострив глаза, можно было различить отдельные штрихи. Но чёрный просвет между краем двери и рамой казалось непроницаемым. Словно на бумаге образовалась дырка в пространстве, ведущая в какое-то невообразимое измерение.


Замешкавшись, я дотронулась до листа пальцем. Кожу неприятно закололо, но всё же подушечка коснулась бумажной поверхности, а не провалилась во тьму.

Чуйка настойчиво требовала избавиться от рисунков. Это не моя проблема, не мой ребёнок и не мои клиенты. Да, совесть немного помучает. А если вдруг Ирка напишет в соцсетях, скажу, что рюкзак выкинула, а внутренности не обыскивала.


Но если что-то в моей жизни и сильнее страха, так это желание идти поперёк авторитарных фигур.


Наспех запихнув рисунки обратно, я накинула рюкзак, заперла квартиру и спустилась во двор.

Машина заводилась целую вечность: старенькая «механика» отказывалась стартовать с первого раза. На улице стояла совсем уж мерзопакостная погода – отвратительный ноябрь с его псевдозимой.


Наконец «Лада» завелась, и я вырулила со двора. Дорога была плотно забита машинами.

А потом раздался грузный шлепок.

Я обернулась и едва не проехала на красный.

– Кто бабу за руль пустил?! – рявкнул мужик в красной машине, поравнявшись со мной.

Я показала ему средний палец.


Рюкзак лежал на полу. Он вполне мог упасть от резкого торможения, вот только удар я услышала до того, как остановилась.


Машина заглохла. Сзади мне уже сигналили, и я порадовалась, что ничего не разобрала.

Погода портилась. Моросил дождь, туман густел. Ветер завывал, как в готических замках, а чёрные окна закрывшихся магазинов смотрели на меня с тоской и безнадёгой.


Кто-то не выжил в пандемию, а кто-то не переживет двадцать второй год. Предприятия, рабочие места. С каждым днём всё меньше привычных вещей, которые казались неотъемлемой частью жизни – как электричество и отопление.

А ещё для меня это было лишним напоминанием, что работу не получится поменять. Большинство моих друзей уже с зарплатой в два-три раза меньше могли бы, а я, как долбанный плот с Титаника, не тону, но и никуда не плыву. А нырять в ледяную воду ради огней на далеком берегу такое себе мероприятие.


Снова красный. Таймер на светофоре показывал 199 секунд. Я перевела рычаг в нейтральное положение и опять бросила взгляд на рюкзак.

Он был открыт.


Конечно, молния слабенькая, да и язычок оторван, но всё же сам он вряд ли бы раскрылся. А сейчас рюкзак обнажил чёрный зев, где бледнели рисунки.

И изображение, которое я смогла разглядеть в полумраке, было с открытой дверью.


Чёрная тьма смотрела на меня, а я смотрела на неё. Мир вокруг перестал существовать – остались только я и эта картинка.

И нечто на той стороне.


Из морока меня вырвал сигнал машин. Уже несколько секунд горел зелёный.

– Твою ж перемать, – прошипела я.

Оставалось меньше двухсот метров.


Там, позади меня, на сидении притаилось нечто – словно я подобрала призрачного пассажира. И больше всего тогда я боялась взглянуть в зеркало заднего вида.


Частный сектор встретил меня тишиной и запустением. Дом бывших клиентов казался заброшенным. Чёрные окна. Калитка, обычно всегда закрытая, скрипела на осеннем ветру.

Я вылезла из машины и, закрыв глаза, потянулась к рюкзаку. Странное ощущение исчезло, и сумка легко легла мне в руку.


Надо просто закинуть долбанную вещь во двор. И пусть хозяева делают, что хотят.

Но повинуясь странному инстинкту, я зашла внутрь. Горло сдавило мерзкое ощущение – я словно действовала наперед собственным мыслям. Так бывает, когда машина зимой катится по обледенелой дороге. Ты уже ударила по тормозам и даже потянула на себя ручник в отчаянной попытке остановится.


А та всё едет и едет.


– Есть кто дома? Я вам вещи привезла!

Ответом была мерзкая, тяжёлая тишина. Я поднялась по ступенькам, как делала десятки раз до этого, и потянула ручку двери. В коридоре горел свет: на потолке грустно работала лампочка Ильича.

Я держала в руках проклятый рюкзак и снова, будто машина, у которой отказали тормоза, шагнула внутрь.

– Ир, ты тут?


Ира сидела у себя спиной ко мне. Чёрная дверь на обоях была почти закончена.

Я кинула рюкзак на пол.

– Мне по ошибке твои вещи отдали.

От удара о пол слабая молния порвалась, и бумага высыпалась наружу. И даже при тусклом свете я очень хорошо разглядела, что на всех рисунках – на каждом чёртовом А4 – дверь уже открылась.


Я шагнула назад, в коридор, где теплел спасительный свет. Из моего рта вырвался пар – в доме был тот самый мерзкий холод, какой может быть только в заброшенном помещении.


И тогда я увидела хозяев.


Отец и мать Иры сидели за кухонным столом. Их головы были задраны кверху, будто родителям перерезали глотки. Рты широко открыты, глаза выпучены, а на лицах застыл ужас.


Мертвецов я никогда не видела. Разве что заблюренными в Телеграм-каналах про криминал.

– Уходи, – раздался шёпот, и я едва не закричала. Димка сидел под столом, прячась за ногами трупов, – уходи!

– Дим, вылезай, надо в полицию позвонить.

– Уходи, – снова прошептал он и указал на что-то пальцем.

На нечто, что стояло позади меня.


Порыв ветра поднял в воздух рисунки, и изображения дверей закружились передо мной, как в водовороте.

Тьма взглянула на меня сотней бумажных глаз. Листки соединились, складывая дыру в пространстве: увеличивали ту самую, что зияла в стене Иркиной комнаты.


Я не желала смотреть туда, на ту сторону, но мои глаза мне не подчинялись.

И заглянула.


***


Родителей убили, дети пропали. Городские чаты еще погудели пару дней, а потом случай забылся, как забываются все подобные инциденты. Я не помнила, как добралась домой и сколько просидела, включив свет, будто электричество мне давали бесплатно. Полиция до меня, естественно, дошла, но я не сказала, что была в доме во второй раз. Да, подъезжала к воротам: вернуть забытую вещь. Отдала? Нет, через ограду перекинула. Куда делось потом, не знаю, возможно, убийцы и забрали.


Убийцы, которых не было.


Но были сотни дверей, нарисованных отчаявшейся детской рукой. Ведь если долго стучаться в запертые ворота – кто-нибудь да ответит.


Я больше никогда не закрываю двери. Всегда включаю свет. Во время уроков бросаю взгляды на проемы и вздрагиваю, если слышу скрип.


Плот, на котором я оказалась посреди ледяного океана, не тонет, но и не плывёт, и каждый мой день похож на предыдущий.


Поэтому я открываю тетрадь и рисую запертую дверь.


Автор: Анастасия Шалункова

Оригинальная публикация ВК

Дверь Авторский рассказ, Мистика, CreepyStory, Дверь, Дети, Длиннопост
Показать полностью 1

Попутчик

Я запрыгнул на заднее сиденье раздолбанной “Лады”, отодвигая с него коробки, убрал смартфон в карман и стал дуть на руки.

– Спасибо, что остановились! С приложения вообще никак не вызвать, все отказывались. А на голосование таксисты не останавливаются. До Давыдково довезёте? Тут по этой же трассе, по прямой.

Я достал купюру и положил её между передними сиденьями. Невысокий седой дедушка в огромных роговых очках повернулся и посмотрел сначала на купюру, потом на меня.

– Да и вам благодарность, как раз надо бы заправиться.

Мы поехали, я продолжал дуть себе на руки.

– С гостей или с работы? – дедуля попался разговорчивый.
– С гостей, с сестрой ходили к приятелям. Проводил её, а сам на последний автобус опоздал. Сестра в город переехала, а я в Давыдково живу, в доме.
– А чегой-то у сестры не остановились?
– У жены-то лучше, у себя. Да думал, успею, потом такси ловил, а потом уже так пошёл, тут недалеко, часа три идти, только не рассчитал, что холодно оделся.

Таксист ушёл на правую полосу, пропуская грузовик.

– Да, похолодало внезапно, кое-где снег даже выпал, подмёрзла дорога. Вы извиняйте, я слишком быстро не поеду, тише едешь, как говорится.

– Это пожалуйста, вы, главное, доедьте. Всё равно быстрее, чем автобусом, он только утром.

Я отогрел руки и послал смс, что поймал такси. За окном постепенно исчезали огни города, появлялись тёмные пятна леса, однорядные окна деревень, высокие очертания складов. Над нами проезжали лампы дорожных фонарей.

– А Давыдково твоё далеко? – я так и не успел сказать таксисту, куда ехать.
– А навигатора у вас нет?
– Да зачем он мне нужен, я так обычно езжу. Если совсем мудрёно, вон, карта есть.

Я взглянул на потёртый советский атлас автодорог, лежащий на переднем сиденье.

– А если "подбомбить", у вас “Яндекс” установлен?
– Что-что? В машине? Да нет, “Филипс” у меня!

Я еле слышно присвистнул. Уровень технической оснащённости деда остался на уровне двадцати-тридцатилетней давности.

– Дисковая, что ли?

Водитель обернулся и усмехнулся.

– Кассетовая! Радио на трассе не везде ловит.
– Так смартфона у вас нет? Телефон?
– Не, зачем мне, старуха моя всё одно звонить не умеет, у нас и городского-то нет. Звонят только с банка, крединты предлагают, а нам плати за этот телефон. Сходили к связистам в селе, отключили. А больше нам и не звонит никто. А мобильные у нас уже на подъезде к селу не ловят.
– Это что же за село такое?
– Да маленькое, километров семьдесят отсюда, и налево, через озёра.
Дедушка поковырялся в магнитоле, даже вынул кассету и перевернул её, но механизм не отзывался.
– Так где, говоришь, твоё Давыдково? Ехать-то как?

Я полез за телефоном.

– Сейчас вам навигатор поставлю.
– А так что, дорогу до дома не знаешь, без навигайтора? – старик усмехнулся. – А если отберут?
– Да знаю, конечно. Всё по трассе, не сворачивая, двадцать девять километров от окружной, до развилки, на которой ещё памятник стоит, и на развилке направо, километр хорошей дороги, а там я уже выйду и пешком дойду, там дорога раздолбана, пешком быстрее выйдет, чем ямы объезжать.

Старик замолчал, прикидывая и вспоминая.

– Памятник, говоришь, это партизанам, что ли? Два автоматчика.
– Ну да, этот.

Он ещё немного помолчал, всматриваясь в дорогу.

– Вроде помню, заезжал как-то, лет десять назад, за бараниной вроде, для бабки. А там разве живёт ещё кто? Мёртвая же деревня.

Вопрос старика застал меня врасплох. Я криво усмехнулся.

– Да с чего ей мёртвой-то быть. Овец больше не разводим, а свет вот есть, билайн ловит, десять дворов жилых, администрация, почта, школы только нет. Живая деревня, может с соседней какой перепутали? Там же ещё несколько, от развилки в лес. Соседние вот да, одни совсем повымирали, другие дачами стали, летом только оживают.

Старик замолчал на пару минут, а потом резко дёрнул рулём и тут же выровнял автомобиль, меня швырнуло по сиденью на коробки.

– Яма, – объяснил он. – Может и перепутал деревню.
– Тут у вас коробки, может, убрать куда? Помну картон, жалко же?
– Да ничего страшного, там пустые всё. Старуха моя печёт, пирожки да пряники, а я езжу в магазины продавать. Картонки мы дёшево покупаем, а старыми печь разжигаем.

Он поглядел прямо и вбок.

– Сейчас быстренько заправимся, тут рядом колонка. Не доеду, боюсь.

Я подготовился к резкому повороту и схватился за верхнюю ручку. Дед не обманул мои ожидания и вошёл в поворот почти не снижая скорости по леденеющему асфальту. Я улыбнулся: а ведь сказал, что боится не доехать. Освещения на трассе не было, только свет фар выхватывал два ряда деревьев по бокам дороги.

– Далеко ваша заправка от дороги, – сказал я, вглядываясь в темноту.
– Небольшая и дешёвая, – ответил старик уже менее дружелюбно. Я был ко всякому готов, останавливая автомобиль с незнакомцем ночью, но мне стало немного не по себе. Только когда впереди замигала пара фонарей, которые осветили домик, навес и несколько топливораздатчиков, я расслабился. Мы подъехали и остановились. Старик начал копошиться где-то у себя в куртке, а я рассматривал заправочную станцию. Обшарпанный киоск с частично выбитым окном. Раздатчики с оборванными шлангами, облезлая краска. Похоже, заправка была заброшена, и давно. А старик всё копошился на водительском сиденье и не торопился выходить. Я ещё сомневался, но окончательно понял, что рано расслабился, когда увидел свою купюру, на том же месте, куда я её положил.

– Сейчас заправлюсь, – более низким голосом сообщил старик и вытянул руки вперёд. А потом ещё две руки он вытянул в стороны. Второй головой, без очков, на очень длинной шее, он повернулся в мою сторону и не слишком приветливо улыбнулся. Я успел заметить раздувшийся живот, из которого торчали ещё какие-то конечности, и пару дополнительных ног между основными. Старик настолько сильно вырос, что почти не помещался на водительском сиденье. Он потянул ко мне одновременно пару рук и какое-то щупальце, а вторая голова пробормотала: "Приехали!"

И тут я ударил его шокером, и он завизжал на несколько голосов. Искры полетели во все стороны, его конечности с силой били во все стороны, оставляя вмятины на машине и синяки на мне. Я ударил шокером ещё раз, и ещё. Каждый раз он визжал и орал небольшим хором, но сближаться, похоже, боялся. Дверь машины щёлкнула – чудовище открыло мою запертую дверь, спасая своё взлелеянное тело от боли. Я схватился за ручку, дёрнул её и выкатился наружу.

Колёса завизжали, и машина рванула на полной скорости обратно к шоссе. Внутри её билось о сиденья, стёкла и крышу, сминая коробки с выпечкой, кое-как подруливая, уже примерно полтонны всё ещё увеличивающегося людоеда, который надеялся на лёгкий ужин. Заправочные фонари успели выхватить наклейку сзади на стекле подпрыгивающей легковушки: “Пряничный домик на колёсах”. Я проводил его взглядом, медленно вынимая смартфон из кармана.

– Алло, Грета, нашёл. Машина только другая, замерз нахрен, пока ждал. Точно он, даже деревню вспомнил, урод. Да, вроде тоже ещё живая. Конечно, браслет в сиденье запихал. Да, без звука, не дебил. Да там столько хлама, не найдёт. Включай отслеживание прямо сейчас, он сказал, что около его деревни связи не будет. Там ещё озеро какое-то. Я на старой заправке под Велижарово, буду у шоссе через двадцать минут. Выезжай.

Я убрал смартфон в карман.

– За бараниной, говоришь, заезжал, гнида, – процедил я сквозь зубы и зашагал к трассе, меняя аккумулятор в шокере.

Автор: Паша Шишкин
Оригинальная публикация ВК

Попутчик Авторский рассказ, Мистика, Темное фэнтези, Сказки на новый лад, Длиннопост
Показать полностью 1

Номер на ночь

К тому времени, как им попался на глаза этот щербатый, ржавый по краям металлический указатель, Вика и Артём успели окончательно разругаться.

Идея поехать на море своим ходом принадлежала Вике. Кому же еще? Артём отбивался до последнего. Пробки, июньский зной, затёкшие ноги, уставшие глаза. Жена упёрлась: «будем меняться», «мы так мало времени проводим вместе», «настоящее приключение», «ну пожалуйста, коть»... Закончилось всё ожидаемо. Вика вызвалась сменить его на пару часов в первой половине дня, когда он толком не устал. Зато, стоило воцариться полуденному зною, жена моментально приняла умирающий вид, и Артёму пришлось усесться за руль и вести машину до заката.

Еще в Москве Артём с Викой строили честолюбивые планы не останавливаться на ночлег, гнать по-максимуму, сменяя друг друга, и, меньше чем через сутки, нежиться на пляже в Ейске. Однако, радужным надеждам не суждено было сбыться. Сначала Вика, заспанная и сердитая, перетряхивала чемоданы, комплектуя их забытыми полотенцами, тапочками и Бог знает, чем ещё. Выехали позже намеченного. Потом встряли в пробку на МКАД. Вика, высосавшая за время ожидания полтора литра кваса и сменившая Артёма за рулем, останавливалась каждые полчаса под предлогом «сбегать в кустики». Артём скрипел зубами и медленно, но верно зверел. Сменив Вику, он, хмурый и молчаливый, пытался выжать из старенького Опеля всё, что можно, чтобы хоть как-то компенсировать задержки. Вика, развалившись на пассажирском сиденье, сначала щебетала, а потом начала жаловаться, что от быстрой езды её укачивает. Артём не выдержал, рявкнул. Слово за слово – и к тому моменту, когда стало ясно, что им придётся останавливаться на ночлег, в Опеле сгустилась сердитая тишина. Артём, свернув на обочину, остановил машину.

– Я не смогу вести всю ночь. Нам придётся где-нибудь заночевать, если ты не намерена спать в машине.
– Ну, конечно! Если бы ты не свернул с трассы, Сусанин хренов, мы бы, может, уже доехали!
– Вика! Если бы ты весь день не тормозила…
– Ой, всё! – Вика демонстративно отвернулась к боковому стеклу, замолчала.

Минут на пять воцарилась тишина. Артём массировал виски, глядя на руль.

– Смотри. Можно остановиться тут, – Вика нехотя кивнула в сторону окна.

Артём поднял голову, посмотрел туда, куда она указывала. Жилья вокруг не было, уже довольно давно за стёклами Опеля мелькали то поля, то чахлая лесополоса. У края асфальта, почти в придорожных кустах, возвышался столб с крупной жёлтой металлической табличкой, старой и поеденной ржавчиной. «У Лили. Комнаты посуточно, номера на ночь. Уютно, недорого». После слов «У Лили» указатель замарала чёрная клякса, будто ожог, зацепив последнюю «и». Красная стрелка под надписью приглашала свернуть на узкую колею.

– Небось клопы и сортир во дворе, – проворчал Артём, но миролюбиво: дорога вымотала, и он готов был улечься где угодно, лишь бы вытянуть ноги. Солнце почти закатилось за горизонт, раскрасив небо в багряные тона, но жара не спадала. В Опеле было душно: кондиционер барахлил. Артём завёл двигатель и направил автомобиль меж деревьев.

Лесополоса вскоре расступилась, явив взгляду завораживающую картину. Невидимое с дороги, перед путниками раскинулось поле. Вдалеке виднелось небольшое скопление домиков – часть дачного посёлка или окраина села, а ближе, посреди поля, возвышался одинокий дом, опоясанный шиферным забором. С дороги был виден второй этаж, угадывалась странная форма: дом был почти идеально квадратным, выкрашенным в оранжевый цвет, пламенеющий в лучах закатного солнца. Симметрично расположенные окна второго этажа, то ли плотно занавешенные, то ли закрытые ставнями, чернели провалами глаз. Железная крыша отражала умирающий свет – казалось, её охватило пламя.

– Нифига себе… – Вика, позабыв обиды, смотрела через лобовое стекло, – думаешь, нам туда?
– Скорее всего, – Артём хмыкнул, – глянь на забор.

Вика оторвала взгляд от дома, посмотрела ниже. На светло-сером шифере, неаккуратными большими буквами, кто-то вывел красной краской: «Добро пожаловать к Лил» – дальше забор сворачивал за угол, и фраза обрывалась. По верху забора висела гирлянда из алых сигнальных фонарей, как на стройплощадке. Такая же гирлянда висела и под крышей, будто новогоднее украшение. К тому времени, когда Артём подъехал к калитке, сгустились сумерки, и фонари зажглись – видимо, где-то был спрятан генератор.

Супруги вышли из машины. Переглянулись, замявшись – красный свет искажал знакомые черты, навевал ассоциации с опасностью, дорожной аварией. Наконец, Артём заблокировал авто, стряхнул оцепенение и решительно забарабанил в калитку.

– Есть кто? На постой пустите?

На участке вспыхнул свет, на сей раз привычный, жёлтый. Хлопнула дверь. Калитка распахнулась, пропуская грузную старуху, одетую в длинное ситцевое платье в мелкий цветочек и засаленную ажурную безрукавку. Морщинистое лицо, нос крючком. Седые волосы собраны в тугой пучок на затылке. Старуха заметно прихрамывала, но выглядела крепкой и бодрой.

– Батюшки! Давно у Лили не было гостей. Проходите, милаи, гостям Лиля завсегда рада!

Хозяйка посторонилась, пропуская гостей во двор. Они увидели дом – действительно квадратный, современный, не из дерева, а то ли бетонный, то ли из похожего материала, в полумраке не разберёшь. Над крыльцом горела лампа. Будто прочитав мысли Артёма, старуха забормотала:

– Недавно отстроилась, старый дом-то сгорел, жилец уснул с папироской, паразит. Вы не курите?
– Н-нет, – Артём сглотнул, слегка опешив, – нам бы ночь перекантоваться. Сколько берете?
– Да недорого, милок, недорого, договоримся. – Она увлекла Артёма в дом.

Вика задержалась на улице, разглядывая двор. Ни грядок, ни деревьев – пристройка и деревянный сарай, закрытый на амбарный замок. Видимо, «удобства» были в доме. У сарая притулилась большая железная бочка. Повинуясь внезапному порыву, Вика подошла и заглянула внутрь: света не хватало, но она разглядела тряпьё и разнокалиберную мужскую обувь. Из железного нутра тянуло горелым. По спине Вики пробежал холодок, и она поспешила в дом.
В прихожей она столкнулась с хозяйкой. Артёма видно не было.

– Милый твой притомился, наверх ушёл. Статный, крепкий, повезло тебе, – старуха сально подмигнула, Вику аж передёрнуло. – Ты не голодная?
– Нет, спасибо. Куда он пошёл?
– Да в спальню, наверх топай, – хозяйка кивнула на широкую лестницу.

Вика поднялась на второй этаж. Её встретили три закрытые двери – из-под дальней пробивался свет. Вика мотыльком потянулась к нему. Распахнула дверь и застыла на пороге.

Артём, в одном нижнем белье, растянулся на большой двуспальной кровати, уткнувшись в смартфон. С двух сторон у изголовья постели – аккуратные тумбочки. У стены расположились две напольные вешалки – на одной висели джинсы и футболка Артёма. На другом конце комнаты через приоткрытую дверь виднелся санузел. Внимание Вики привлекло окно – задёрнутое плотными шторами-блэкаут, а поверх них…

– Фи, это что? – Вика подняла бровь.
– А мне нравится! – ухмыльнулся Артём, оторвавшись от соцсетей.
– Кто бы сомневался…

На передней перекладине карниза – цельная декоративная шторка, будто для ванной, только больше. Фотопечать: светлый фон и крупное изображение женщины, снятой по пояс. Смоляные волосы рассыпались по плечам, алые губы изгибаются в похотливой улыбке. Одета дамочка в красный кружевной бюстгальтер – и всё. Скрещенные под грудью руки подчеркивают аппетитные формы. Под картинкой вьётся чёрным шрифтом: «Lilith».

– Тут что, мальчишники проводят? – Вика нервно рассмеялась и присела на край кровати. – Женихи сбегают в поле, нагуляться перед каторгой?
– Не знаю. Может, местные приходят поразвлечься. Тебе не пофиг? Душ в номере лучше зацени, роскошество! Там и полотенца свежие висят.
– Ладно, оставайся со своей Дитой фон Тиз, а я, и правда, в душ.

Стоило бы сходить к машине, за чистой одеждой, но было лень. Вика умылась, сполоснулась под тугими струями, дивясь подобному сервису в глуши. Нагишом вернулась в комнату. Артём уже посапывал, прямо поверх пододеяльника. Постельное бельё выглядело дешёвым, но новым, с иголочки. Вика выключила свет и улеглась.

Снилась ей тревожная муть. Несмотря на духоту, Вика уснула быстро, но посреди ночи проснулась, будто по сигналу. Вика попыталась пошевелиться – она лежала на боку, повернувшись в сторону Артёма (и окна), но не смогла. В подростковом возрасте её пару раз одолевал сонный паралич, к счастью, исчезнувший вместе с гормональной бурей. Сейчас ощущения были точь-в-точь.

Вика лежала, обливаясь потом, глядя в темноту. Чувствовала, как колотится сердце. Необычный звук заставил бы Вику подскочить, если бы она не окаменела от макушки до пят. Шорох, будто на пол упало что-то мягкое, струящееся. В то же мгновение плотные шторы заскользили по карнизу, управляемые невидимой рукой, разъехались, впустив в комнату красный свет сигнальных фонарей.

Над краем матраса показалось нечто. Упавшая шторка поднималась с пола, оформляясь в женский силуэт. Ткань туго натянулась, обозначив внушительные груди, статные бедра. Казалось, невидимую девушку спеленали, будто мумию. Фигура резво скользнула на кровать, оседлала спящего на спине Артёма. Он не шевельнулся – Вика слышала тяжёлое дыхание, но муж лежал неподвижно, будто мёртвый. Ткань шторки влажно блестела, отражая алый свет из окна. Запахло мускусом.

Вика боролась изо всех сил, но тело отказывалось подчиняться. Сосредоточилась на руках, пытаясь согнуть пальцы. Слёзы катились по щекам, затекая в ухо.

Женщина-шторка приспустила боксёры Артёма, поёрзала. Ритмично задвигалась. Артём глухо застонал, но не очнулся. Фигура наклонилась, впилась в губы Викиного мужа. Внезапно раздалось шипение, и по комнате поплыл отвратительный запах палёных волос, смешиваясь с мускусным ароматом.

Тело Артёма изогнулось, забилось в конвульсиях. Вместе с ним задёргалась оседлавшая его тварь. В стороны полетели капли густой жидкости, покрывавшей шторку. Несколько попало на Вику, обожгло голое тело, будто кислотой. И в этот момент оцепенение, наконец, спало. Вика, визжа, скатилась с кровати, бросилась в ванную, не раздумывая, стремясь смыть с себя разъедающую кожу дрянь. Влетела внутрь, захлопнула дверь, повернула задвижку. Лихорадочно нащупала выключатель. Загорелся свет. В зеркале отразилось безумное, взлохмаченное существо. На груди, шее, лице – там, куда попали жгучие капли, вздулись багровые пузыри.

Вика заскулила, забилась в душевую кабинку, включила воду. Смыть, смыть немедленно! Боковое зрение уловило движение: Вика перевела взгляд на дверь, оторопела. В ванную, через щель под дверью, втягивалась шторка. Она потеряла очертания женского тела и, сантиметр за сантиметром, вползала внутрь. Вика выбралась из кабинки, наступила на шторку, топча голыми пятками. Ступни обожгло. Подвывая, девушка шарахнулась назад, поскользнулась, упала, стукнувшись затылком об дно кабинки. Перед глазами заплясали чёрные пятна. Голени начало печь – шторка продолжала двигаться, скользить по Вике, выше и выше. Плоть горела огнём. Когда ткань доползла до груди, Вика отключилась.

***
Ангелина Петровна, матерясь, отмывала ванную. Лилит, натешившись, поглощала и самцов, и их сучек практически полностью, но всё равно оставалось много грязи. Иногда выходили и серьёзные накладки – как с тем мужиком, который умудрился поджечь шторку зажигалкой. Чары бестии, незнамо почему, подействовали на него слабее, не введя в обморочный сон. Полдома выгорело, а еще пришлось покупать новую шторку и призывать Лилит заново – а это, между прочим, затратный ритуал, Ангелина Петровна пожертвовала двумя пальцами ног. Впрочем, новая вещь понравилась демонице больше – то ли баба красивее, то ли ещё чего. Вселялась с радостью.

Ангелина Петровна утёрла пот. Оставалось много работы: сжечь остатки белья и одежды, а еще связаться с Митькой по поводу машины. В прошлый раз доли Ангелины Петровны хватило на новый генератор. В этот раз она надеялась разжиться новой мебелью для своей спаленки. А то всё для гостей, да для гостей…

Автор: Мария Синенко
Оригинальная публикация ВК

Номер на ночь Авторский рассказ, Путешествия, Старуха, Ночевка, Длиннопост
Показать полностью 1

Русалка

Она больше не кричит. Молчит как рыба, голос сорван, сил не осталось. Как рыба. Да.

Волосы – шёлк. Мягким водопадом струятся по спине, размётаны по плечам. Я глажу и перебираю в пальцах русые пряди – лёгкие, мягкие, как воспоминания о детстве. О, Марина…

Стежок. Узел. Отрез.

То последнее лето на побережье – оно насквозь пропахло солёным ветром, мокрой галькой и водорослями на камнях. Я помню, как мы собирали на берегу медуз – противно-скользких на ощупь и смешных. Помню, как ловили рыбу с волнорезов и пугали крабов по вечерам, светя фонариком под камни.

А потом она исчезла. Марина… Морская. Я всегда знал, что любил русалку. Уже тогда, когда едва окрепли её бёдра и груди, когда проступила в походке женственная грация, я знал, что этими ногами ей нельзя ходить по земле. Тонкая, большеглазая, с волосами до пояса. Ей нужно было в море. Она плавала как рыба.

Как и эта – распластанная под моими руками. Её раны скоро заживут. Рассосутся швы, и стянутая кожа срастётся. Только вот анестезия заканчивается – но пора привыкать. Жить без боли нельзя – я ведь нёс все эти годы боль от её утраты.

…Восхищение и вожделение, похоть и нежность смешивались в моей груди, когда я смотрел, как Марина выходила из воды в цветистом купальнике. Когда она выжимала волосы и прыгала на одной ноге. Когда смеялась, щурясь на солнце. Но пришла смерть – и унесла Марину, а вместе с ней унесла и моё вожделение, как волна уносит гальку.

Стежок. Узел – мельчайший, незаметный. Ниткой тонкой, шёлковой, как её волосы. Я не ждал, что в моей жизни спустя двадцать лет появится новая Марина. Увидеть на пляже те же русые локоны, ту же талию – что это значило для меня? Это значило потерять остатки рассудка.

Все эти годы я спасал чужие жизни. В память о той, чья жизнь была единственной важной. Я стал блестящим хирургом, но только теперь понял, для чего всё это.

Разрезы заживут. Ведь зажили пальцы и дёсны. Зажила пустота в сердцах близких. Прошли дожди и снега. Объявление о пропаже на столбе у моего дома давно размокло и облезло. Сверху уже налепили рекламу пылесосов и номер проститутки Эльвиры.

Шрамы растворились. Сперва были багровые рубцы, затем – розоватые полосы. Теперь – бледные чёрточки, еле видные, если не приглядываться. Сломанные кости срослись, суставы… это было сложнее.

Удалить пяточную и таранную кости, срезать излишки кожи, укоротить сухожилия. Пришлось корпеть над атласами. Разобрать пальцы на фаланги, нарастить хрящи на суставах – колоть коллаген, гиалуронку… Разделить стопы, натянуть перепонки из кожи… Это всё заняло время.

Сшить вместе ноги было несложно. А вот сделать хвост из ступней…
Ноги Марины, казалось, сами превращались в хвост, стоило ей нырнуть в воду. А эта девушка, хоть и плавала превосходно, всё же не была Морской. Её нужно было довести до совершенства. Чтобы она вернула мне Марину.

…Когда мать вышла замуж снова и мы готовились переезжать, я пришёл на берег в последний раз. Марина плакала. Мы целовались. Я гладил её волосы, похожие на струящийся водопад, и думал, что не могу оставить её. Никому. Кроме моря.

И я вернул её назад. Схватил за эти волосы и разбил её голову о волнорез. Море штормило. Оно оплакивало свою дочь. Плакал и я. Тело унесло, но я знал: она вернётся. И она вернулась. Спустя годы и совсем другой, но…
Остались последние штрихи. Я ласково прохожусь бритвой везде, где нужно. Немного неудобно выскабливать промежность над самым хвостом, но с этим я справляюсь.

Я уже опробовал её. Мне только не понравилось, что она царапала мне спину. Я много работаю, пот попадает в ранки, щиплет… Больно. Не люблю. Так что ногти я ей вырвал. Потом подумал как следует и сделал то же с зубами.

Теперь осталось дождаться рассвета. Я отвезу её на побережье. Я буду любить её, пока не кончатся силы, а потом она снова уйдёт в море. Моя любовь, рождённая в прибое. Моя русалка. Моя Марина. Моя Морская.

Автор: Александр Сордо
Оригинальная публикация ВК

Показать полностью

Что угодно

Кирилл с размаху плеснул кипятком из дымящейся кастрюли в лица спящим родителям. Дикие крики взвились, ударили по ушам. Кирилл выплеснул остатки кипятка, попадая на дёргающиеся руки, трясущиеся головы и отбросил кастрюлю. Мать тонко визжала. Она упала на пол и слепо хваталась за обваренное лицо, суча ногами. Отец ревел, разметавшись на кровати, выгибаясь, как выброшенная на берег рыба. От тел поднимался пар с тошнотворным мясным душком.


Кирилл улыбнулся.


Он неспешно вышел из комнаты, спустился на первый этаж добротного дачного дома. Крики слышны были и отсюда, пробиваясь через крепкий деревянный пол второго этажа. Для Кирилла они звучали прекрасной музыкой. Они означали, что всё закончилось. Кирилл вышел на крыльцо, вдохнул холодный вечерний воздух. Свет у соседей не горел – в середине марта они редко наведывались на дачный участок. Кириллу было, в общем-то, плевать, но, с другой стороны, это давало небольшую передышку. Наверняка прибежали бы на вопли, хотя и приглушённые стенами, но отчетливо разносящиеся по округе, устроили неизбежную суету со скорой, полицией и прочим дерьмом. Не дали бы насладиться моментом.

Подняв лицо к вечернему небу, Кирилл выдохнул и закрыл глаза.


***


Это преследовало Кирилла, сколько он себя помнил. Покрывало его невидимой, но ощутимой плёнкой отчужденности, неправильности. В детстве он с трудом сходился с другими детьми, был замкнутым и стеснительным. Позже, вступив в переходный возраст, научился более-менее притворяться, что с ним все о’кей, скрывать странности от окружающих. Ещё позже – нашел в интернете определение своего недуга, испытав колоссальное облегчение от осознания, что он не один, не уникален. Подумал, с горькой иронией, что многие пытаются всеми силами выделиться из толпы, буравя тоннели в ушах, обвешиваясь пирсингом, крася волосы в яркие цвета, а он отдал бы что угодно, чтобы стать обычным. Нормальным.


В интернете его симптомы обозначались скучной аббревиатурой ОКР – обсессивно-компульсивное расстройство. Кирилл не мог выйти из дома без ритуалов «дотронуться до каждого выключателя, трижды», «дотронуться до кранов холодной и горячей воды, трижды», «провернуть ключ входной двери, трижды», «подергать ручку, проверяя, трижды» – иногда трёх раз не хватало, и приходилось повторять однообразные действия по пять, семь, иногда девять раз. Число должно было быть строго нечётным.


В детстве он не мог наступать на трещины в асфальте, а если такое случалось, приходилось возвращаться назад и стучать ногой по проклятой трещине ещё два раза. Снять негативное воздействие, обезопасить.


Кирилл отдавал себе отчёт в том, что такое поведение – ненормально, что эти ритуалы, по сути, бессмысленны, но перебороть себя не мог. Стоило не сделать того, что казалось необходимым, и наваливалось предчувствие неотвратимой трагедии. Он не мог думать ни о чём другом, постоянно возвращаясь мысленно к теоретически открытой двери или горящей конфорке, с каждой минутой убеждаясь, что сегодня его обворуют, квартира сгорит, вода из открытого крана затопит соседей, и всё по его, Кирилла, дурости.


Помимо этого, Кирилла одолевали навязчивые мысли – всегда неприятные, агрессивные или постыдные. В общественных местах его внезапно посещало желание вытворить что-то из ряда вон: раздеться и пробежать голым по аудитории в институте, дёрнуть за волосы незнакомку в метро, плюнуть в лицо кассиру. Дома, пока он жил с родителями, ему хотелось посреди ужина схватить со стола нож и воткнуть в горло матери, плеснуть отцу в лицо горячим чаем. Это было иррационально и дико – Кирилл любил родителей, не ссорился с ними, поэтому такие мысли его пугали.


Со временем он привык. Когда проводишь с заболеванием всю сознательную жизнь, поневоле приспосабливаешься. Кто-то болен диабетом, кто-то астмой, а кто-то – ОКР. Тем более, и интернет, и литература твердили об одном: единственный выход – не обращать внимания на навязчивые мысли. Позволить им свободно плыть, как упавший в реку осенний лист. В конце концов, ОКРщики никогда не делают того, что лезет им в голову, а зацикленность на ритуалах и навязчивостях только усугубляет страдания.


Наверное, психотерапевт помог бы лучше, но на него требовались время и деньги, которых не было, а главное – не хватало доверия к мозгоправам. Кирилл однажды сходил к психотерапевту в районную поликлинику, с боем выбив направление у невролога, и в итоге услышал сухое перечисление прописных истин, которые знал сам, после чего махнул рукой на походы к врачам. Не обращать внимания получалось не всегда, но Кирилл худо-бедно справлялся. До того времени, пока в его жизни не появилась Оксана, а позже – Пыльный человек.


С Оксаной – симпатичной брюнеткой с задорной улыбкой и короткой стрижкой – Кирилл познакомился в сети.


Он второй год работал на удалёнке – ситуация с ковидом потихоньку начала выправляться, но небольшая фирма, где Кирилл зарабатывал на жизнь, до сих пор придерживалась режима работы из дома, и Кирилла это вполне устраивало. Отпала необходимость каждое утро, проклиная всё и вся, садиться в метро, где толпы народа, суета и шум только усугубляли его состояние. Родители же, уехав на дачу в период первого и самого жёсткого локдауна, так там и остались, прижились – благо, в доме были и газ, и приличная канализация. Как ни крути, у пандемии оказались свои плюсы.


Закончив с ежедневным объёмом работы, который Кирилл заранее рассчитывал со свойственной ему педантичностью, можно было расслабиться и бездумно посёрфить в интернете, либо зависнуть в соцсетях. Там, «Вконтакте», его и нашла Оксана – они оба были подписаны на группу популярного фотографа, снимающего пейзажи. Он восхитился в комментариях красотой осеннего леса, она решила написать симпатичному блондину в личку.


Сначала они общались изредка, только перепиской, позже – по видеозвонкам, и, наконец, стали встречаться и в реале. С Оксаной было легко – она смотрела на мир позитивно и философски, многочисленные заскоки Кирилла её не смущали (разумеется, про агрессивные навязчивые мысли он умолчал, вскользь описав общие проблемы). Оксана увлекалась фотографией и мистикой, постоянно общалась на форумах, населённых «истинными целителями и прорицателями», и практиковала эзотерические ритуалы. Это, в свою очередь, не смущало Кирилла – к тараканам в голове ему было не привыкать, и он мудро рассудил, что у каждого они свои. Не приносят вреда – и ладно.


Пыльный человек впервые привиделся Кириллу в конце зимы. Начало февраля было лютым, Кирилл долго не выходил из дома даже за продуктами, пользуясь службой доставки. Выбравшись наконец на свежий воздух, а после – до ближайшего торгового центра, он ощущал лёгкую тошноту и головокружение. Людей в ТЦ была тьма – глядя на них, в пандемию не верилось. На носу был День всех влюблённых, и вокруг бродило много парочек, иногда просто держащихся за руки, а иногда откровенно тискающихся, совершенно не стесняясь окружающих. Шумная компания молодёжи облюбовала заснеженную террасу. Люди в пуховиках и куртках сновали вокруг, и Кирилл размеренно считал про себя от одного до десяти и заново. Проверенная техника, чтобы отвлечься от подступающей тревоги.


Он пришел в ТЦ за подарком для Оксаны – это было важно, а при заказе в интернет-магазинах раз на раз не приходится: несмотря на положительные отзывы, подарок могли прислать бракованным. В ТЦ же недавно открылся магазин принадлежностей для гаданий и всяких эзотерических штук – Кирилл узнал это из рекламы в интернете. Осталось найти его в четырёхэтажном здании, и Кирилл, вздохнув, направился к стойке инфоцентра, где была схема ТЦ. На полпути что-то отвлекло Кирилла, мелькнув сбоку. Он сбился с мысленного счёта и обернулся.


Справа от него, ближе к лениво крутящимся входным дверям, застыло нечто. Кирилл не мог толком разглядеть, что именно – это напоминало мушки перед глазами, которые никогда не можешь рассмотреть, стоит сфокусироваться, и они просто утекают за пределы взгляда. Нечто двигалось иначе, но всё равно неуловимо: будто трепетал летний раскалённый воздух над автомобильной пробкой, или те же мушки собрались в сгусток, отдалённо напоминающий сгорбленный человеческий силуэт. Кирилл несколько раз моргнул, но видение никуда не делось. Окружающие явно ничего не замечали, но неосознанно обходили фигуру. Кирилл сделал пару шагов вперёд, пытаясь разглядеть странное явление, как в него со всего маху врезалась немолодая полная женщина, на ходу разговаривающая по мобильнику.


– Итить! Парень, ты куда прёшь?! Совсем ошалели! Нет, нет, это я не тебе. Баран какой-то прёт, ничё вокруг не видит, – не извинившись и не снижая скорости, толстуха протопала дальше, оттеснив стушевавшегося Кирилла с дороги.


Когда он обернулся, непонятный силуэт уже исчез, будто его и не было. Впрочем, если мыслить трезво, его быть и не могло. Кирилл никогда не сталкивался и даже не слышал, чтобы ОКР сопровождалось галлюцинациями, но… «Но – хрен его знает», – Кирилл нервно сглотнул.


Заторопился на поиски магазина – встряска пошла ему на пользу, он сконцентрировался на решении проблемы, и дискомфорт от посещения людного места на время отступил.


В разрекламированном магазине торговали неоправданно дорогим барахлом: Кирилл скептически повертел в руках колоду коллекционных Таро за три тысячи рублей (он видел идентичную на «Вайлдберриз» в два раза дешевле), плюнул и вышел из магазина. Присел на одну из лавочек, расставленных вдоль внутреннего ограждения – эзотерический бутик «Всё для духа» («Всё для лоха» – мысленно окрестил его Кирилл), расположился на третьем этаже ТЦ, и через мелкие отверстия металлической ограды можно было частично разглядеть второй и первый.


На соседнюю лавочку усадила малыша запыхавшаяся молодая мама. Она что-то оживлённо рассказывала подруге, стянув вязаную шапку и утирая пот со лба. В голову Кирилла внезапно пришла одна из мыслей-обманок: ему резко захотелось подхватить ребёнка и перекинуть через ограждение. Он почти воочию увидел испуг на лице мамочки, как она кричит и бросается к ограждению, с ужасом смотрит вниз, на распростертое на кафельном полу первого этажа изломанное тельце… Кирилл заёрзал и попытался отвлечься. Ему практически сразу это удалось – сзади раздался едва слышный шорох – и Кирилл обернулся на звук. По внешней стороне ограждения ползло что-то серое.


Силуэт, который Кирилл видел на входе в ТЦ, теперь выглядел отчётливее, хотя полностью реальным его назвать было сложно – иногда он дрожал и искажался, как изображение на экране старого телевизора. Странное нечто было похоже на древнего старика. Субтильное тело, горбатое и будто ссохшееся. Лысая голова на тонкой птичьей шее, обтянутая пергаментной кожей, покрытой россыпью отвратительных пигментных пятен. Лицо, смахивающее на печёное яблоко. Одето существо было в мятые серые брюки и рваный серый жилет на голое тело. Из рукавов жилета торчали тонкие, но жилистые, на удивление крепкие руки. Создание покрывала пыль. Пыльная одежда, пыльные шея и руки, пыль въелась в глубокие морщины на его лице, припорошила неопрятные кустики бровей, тонкие губы. Серые босые ступни не были человеческими – пальцы были такими же длинными, как и на руках. Существо ползло по ограждению, как ящерица, направляясь к соседней лавочке.


Кирилл ошарашенно заозирался. Люди вокруг были либо погружены в разговоры, либо ковырялись на ходу в смартфонах, те же, кто смотрел по сторонам, очевидно, не замечали ничего странного. Кирилл перевёл ошалелый взгляд обратно на существо: оно уже доползло до соседней лавочки и застыло на месте, приподняв и высунув голову так, что над краем ограждения сверкали глаза, странные, тёмно-серого цвета, с чёрными вкраплениями, без белков, но с вертикальными чёрными зрачками. Существо смотрело на ребёнка.


Тот, совсем малыш, не старше года, вертел головой по сторонам, с открытым ртом наблюдая за окружающими, а его мама стояла к ограждению спиной, оживленно жестикулируя и рассказывая хмурой подруге про «козла, который ребёнка заделал, а обеспечить не может».

Кирилл, застыв, смотрел на существо, а оно вдруг явственно ему подмигнуло, и, перегнувшись через заграждение, потянулось скрюченной рукой к капюшону на курточке ребёнка. Лавочки стояли не впритык, но довольно близко к ограждению, и Кирилл, похолодев, осознал, что существу («Пыльный человек» – мелькнула непрошенная ассоциация), ничего не стоит, ухватив ребёнка за капюшон, перетащить его через ограждение и сбросить вниз. Будто уловив его мысли, Пыльный, растянув серые губы в гнусной ухмылке, став похожим на обезумевшего бомжа, схватил мальчика за капюшон и резко дёрнул на себя.


Ребёнок закричал, заваливаясь назад, и в тот же момент заорал Кирилл, подскочив и с бешеными глазами кинувшись к соседней лавке. В последний момент ему удалось подхватить ребёнка на руки, а Пыльный просто исчез, растворился в воздухе. На Кирилла налетела мать, вырвала малыша из его рук и заголосила на весь этаж. Её подруга схватила Кирилла за рукав куртки и громко и яростно пообещала вызвать то ли охрану, то ли полицию, перемежая угрозы многочисленными «вы с ума сошли» и «что вы творите?!». Кирилл молча вырвал рукав и бросился к выходу из ТЦ.


Почти бегом он добрался до дома – благо тот был неподалеку. Кирилл лихорадочно запер дверь и рухнул в компьютерное кресло. Его трясло от пережитого, а ещё от всеохватывающего чувства беспомощности: он понятия не имел, что делать дальше. Если это глюки – всё очень плохо. Нужно срочно обращаться к врачу, который, скорее всего, пропишет сильные препараты с кучей побочек, а ещё – и это было куда хуже – поставит на учёт. Пятно, от которого непросто отмыться. Если же это не глюки – тогда вообще непонятно, что делать. Немного промаявшись, но чувствуя необходимость что-то предпринять прямо сейчас, Кирилл включил компьютер и пробежался по форумам, так или иначе связанным с обсессивно-компульсивным расстройством.


Нигде не встречалось ничего похожего – навязчивые мысли, обсессии, и навязчивые ритуалы, компульсии – да, про это информации было в достатке, как и про тревожность, панические атаки, невроз навязчивых состояний… Отчаявшись, Кирилл наспех зарегистрировался под первым пришедшим в голову ником и создал на форуме новую тему, описав произошедшее в красках – анонимность позволяла не стесняться и не сдерживаться. Пошёл на кухню заварить чай с ромашкой. Через полчаса начали появляться вялые комментарии, вроде «Автор, пеши исчо», «Тебе бы кино снимать» и «Чувак, это не ОКР, это шиза, тебе на другой форум!», Кирилл плюнул и свернул браузер.


Через две недели, которые он провел, не выходя из дома, Кирилл немного успокоился. Встречу с Оксаной, запланированную на День всех влюблённых, с сожалением пришлось отменить – Кирилл был не в состоянии никуда идти, и отговорился нездоровьем. Лёгкая температура, слабость – мало ли что, в доковидные времена на симптомы ОРВИ не обращали внимания, а теперь это стало адекватным предлогом, чтобы повременить со встречей. Скинул Оксане не крупную, но и не стыдную сумму на карточку – пусть сама выберет себе подарок. Она, вроде, не обиделась, хотя, наверное, чувствовала, что с ним что-то не так – тон переписки был взволнованным. Он решил пока что ничего ей не говорить – не хотелось выглядеть психом, да и мозг, надеясь на лучшее, отчаянно уверял, что произошедшее – просто плод разыгравшегося воображения.


В начале марта Кирилл, почувствовав себя достаточно спокойным, чтобы выбраться из дома, договорился с Оксаной приехать в гости. Она жила на той же ветке метро – к счастью, не придётся полтора часа болтаться в подземелье. Забежав по дороге в цветочный, Кирилл спустился в метро. Народу на станции, как назло, было много – видимо, поезд задерживался. Кирилл встал в конце платформы, рядом с тоннелем, из которого должен был появиться состав – там народу было поменьше, к тому же, Кириллу нужен был последний вагон. Посмотрел по сторонам – обратил внимание на парня, который, стоя на самом краю платформы, заглядывал в тоннель, будто надеялся, что от его нетерпеливого взгляда поезд приедет быстрее. В голове Кирилла зародилось желание подойти и толкнуть парня в спину.


Дальнейшее происходило быстро. Кирилл даже не успел сполна ощутить раздражение от очередной бредовой мысли, как мимо него, задев локтем, к краю платформы метнулся знакомый силуэт. Стены тоннеля уже озарялись фарами приближающегося поезда, и Пыльный, почти без усилия, походя, толкнул замершего на краю платформы парня.


Удар, визг тормозов, испуганные крики. Кирилл, бледный до синевы, присел на лавочку у стены. Рядом плюхнулась дама средних лет, в её глазах плескался ужас пополам с нездоровым возбуждением. Она что-то тараторила, и Кирилл не сразу понял, что она обращается к нему:

– Вот кошмар-то, Господи! Вы видели? На самом краю стоял! Самоубийца, что ли, а нам теперь тут сиди полчаса, пока рельсы отмоют. Не мог дома, что ли. И машинисту шок. Эгоист!

– Его же столкнули, – Кирилл не сразу узнал охрипший голос, кажется, ему не принадлежащий.

– Кто столкнул? Вы о чём? – женщина с подозрением покосилась на Кирилла, и даже немного отодвинулась. – Сам свалился, и не поймешь, специально или нет. Я прям за ним стояла, всё видела.


Кирилл замолчал. На него навалилось онемение, чувства притупились. Он почти лениво прикинул, как быть дальше: ехать на такси к Оксане или идти домой. Оставаться одному не хотелось, и он выбрал первый вариант.

Оксана уже всё знала – как почувствовав, пролистала ленту новостей, и Кирилла с порога накрыло её причитанием:

– На твоей станции ужас, что творится, ты на такси ехал? Парень на рельсы скинулся, представляешь, молодой совсем… – она осеклась, взглянув на изменившееся лицо Кирилла.

– Видел, – он сунул ей букет и начал разуваться. – Я там был.

– Офиге-е-еть… Проходи давай, тебе чая? Или покрепче? Давай покрепче, у меня коньяк остался, хороший, Маринка приходила на днях, всё не осилили.


Оксана, отложив цветы, живо стащила с Кирилла куртку, повесила её на крючок и упорхнула на кухню. Кирилл вымыл руки, умылся, хмуро взглянув на бледное лицо в заляпанном зеркале – Оксана уборкой особо не заморачивалась – и прошёл на кухню, отодвинув занавесь из крупных бусин. На кухне, как и во всей квартире, было сумрачно и пахло приторными благовониями. Оксана уже выложила на тарелку нехитрую закуску из колбасы и сыра и теперь наливала в стопки коньяк.

– Присаживайся. Давай, тяпнем – и всё пройдёт. В жизни всякое бывает, ты же знаешь!

– Да, бывает всякое, – глухо пробормотал Кирилл.


После третьей стопки ему стало легче. Алкоголь расслабил, отодвинул на задний план все навязчивые мысли, затуманил воспоминания о произошедшем в метро. Кирилл почувствовал, что даже сможет уверить себя в том, что ему все привиделось – парень и правда стоял слишком близко от края платформы, наплевав на ограничительную линию, а мозг Кирилла вполне мог спроецировать ситуацию в ТЦ, не до конца позабытую, и – вуа-ля! Кириллу даже захотелось рассказать всё Оксане, которая в этот момент как раз вернулась с букетом в вазе. Вазу она поставила на стол, чмокнула Кирилла в щеку, пропищав «ой, спасибо-спасибо», и потянулась за бутылкой.


– Оксан, тут такое дело… Ты только не пугайся, ладно? И психом меня не считай, я знаю, как это будет звучать. Но пока я понимаю, что это ненормально, я же не псих? – Кирилл неловко, без веселья, хохотнул и взглянул на Оксану.

Та разливала коньяк с непроницаемым выражением лица.

– Не псих… Давай только выпьем, а там расскажешь.


Они выпили, и Кирилл, уже слегка заплетающимся языком, рассказал о произошедшем в ТЦ и в метро. Замолчал – под конец рассказа он уже начал жалеть о том, что решился, и теперь нервничал. Он ожидал чего угодно, но только не того, что она выдала спокойным и будничным тоном:

– А я знаю, чё это. Это порча! У Маринки похожее было, видела всякое, сходила к нужной женщине, и ей помогли. Могу телефончик попросить.

– Оксан, – Кирилл осторожно подбирал слова, – Я не думаю, что это порча. Это, ну, галлюцинации, наверное. Наверное, к врачу мне надо. Хотя очень не хочется, честно говоря.

– Маринка всех врачей обошла: те антидепры прописали, и сказали, что она себя накручивает. А ей мерещилось, что за ней тварь увязалась, только не как у тебя, а черная, и на собаку похожая, а не на человека. Во всех углах её под конец стала видеть, собирались уже в дурку класть, но она к целительнице сходила – и всё само прошло, – Оксана наставительно подняла палец и опрокинула в себя очередную стопку. – А легла бы в клинику, обкололи бы всю, и один фиг – потустороннее химией не прогонишь.


Кирилл замялся, не зная, как реагировать. С одной стороны, он испытывал облегчение от того, что Оксана не выталкивает его из квартиры с криками «Чёртов псих!», а с другой, в порчу и целительниц он верил ещё меньше, чем в современную медицину.

– Ладно, я подумаю. Спасибо, Оксан… Телефончик попроси, пусть будет.


Оксана закивала, жуя колбасу, и разговор плавно перетёк на другую тему. Вечер закончился сносно, несмотря на выпитое, у них получился неплохой секс, после чего Кирилл вырубился, обняв сзади Оксану и на время обретя пусть мутный, алкогольный, но покой.


С утра Кирилла мучило похмелье – пил он редко, но похмелье ощущал каждый раз, видимо, благодаря расшатанной нервной системе. Отказавшись от кофе, он попрощался с Оксаной и двинулся к метро, чувствуя себя паршиво, но рассудив, что на такси каждый раз не наездишься. Вместо этого он решил позволить себе фастфуд, и, поколебавшись, всё же направился к ближайшему ТЦ. В голове гулко бухало, Кирилл с мукой представил себе скопление народа, шум и суету, но, стиснув зубы, настроился терпеть. Нельзя же вечно прятаться. «И к врачу всё-таки схожу. В конце концов, не я один с такими проблемами, просто надо их решать».


В ресторанном дворике было людно, но Кириллу удалось найти свободный стол ближе к стене и ответвлению коридора, ведущему в уголок с уборной. С другой стороны, за соседним столиком, поглощала бургеры из Макдональдса семья с ребёнком лет пяти. Ребёнок с шумом потрошил коробку «Хэппи-Мила», издавая невнятные восторженные вопли и одновременно жуя так, что крошки летели на стол и на не обращающих на него внимания родителей. Кирилл досадливо оглянулся по сторонам, но свободных столов в больше не увидел. Он принялся за куриный бургер и пиво, которое после недолгих колебаний все-таки взял в «KFC». Голова продолжала гудеть и начала неприятно пульсировать, казалось, всё сильнее после каждого детского вопля.


«Чтоб ты подавился!» – раздраженно подумал Кирилл. Эта мысль была наполовину из разряда его навязчивостей, а наполовину от простого раздражения. Через минуту вопли резко прекратились. Кирилл поднял голову от бургера, да так и застыл, глядя на происходящее за соседним столом. Рядом с ребёнком с перекошенным лицом стоял уже знакомый Пыльный человек, обеими руками сжав его шею с такой силой, что на серых жилистых руках вздулись мускулы. Малыш кашлял и задыхался, царапая ручками горло, подскочившие к нему родители трясли его и били по спине, явно не замечая существа, которое душило их сына. Их руки проходили его насквозь, не причиняя ни малейшего вреда, а Пыльный смотрел прямо в лицо Кириллу, бешено ухмыляясь. Ребёнок начал синеть.


Кирилл вскочил, смахнув со стола пиво, к которому едва притронулся, и бросился в уборную, сдерживая рвоту. Шумно проблевавшись прямо в раковину, он утёр холодное лицо и быстрым шагом, глядя под ноги, двинулся к выходу из ТЦ. Спускаясь на эскалаторе, он всё-таки поднял глаза, и голову наполнили непрошенные мысли, хаотичные и как никогда сильные – это уже было непохоже на обычные навязчивые мысли, мучившие его с детства.


«Чтоб ты свалилась», думал он, глядя в спину стоящей перед ним девушке, не державшейся за перила. Он отчаянно пытался не думать ни о чём, но это было всё равно что «Не думать о белом медведе» из старой шутки. Пыльный оказался тут как тут: его рука высунулась откуда-то спереди, из скопления людей, он ухватил девушку за шарф и резко дернул. Девушка, потеряв равновесие, повалилась на впереди стоящих, люди падали как костяшки домино, а в голове Кирилла вспышками мелькали мысли: «Чтоб вы кости переломали! Чтоб вы шеи свернули!». У подножия эскалатора, на человеческой куче-мале остервенело прыгал Пыльный человек, топча головы, наступая на шеи и ломая носы. Кирилл заорал во весь голос, развернулся и побежал вверх, хватаясь за перила и пытаясь преодолеть обратное движение эскалатора. В этот момент эскалатор резко остановился, и Кирилл, потеряв равновесие, полетел вперед – он почти добежал до верха, и полёт завершился уже на полу ТЦ.


На нижнем этаже раздавались мат и сдавленные стоны. Кирилл, падая, прикусил язык, и вспышка боли на время изгнала из головы все мысли. Вскочив, он несколько раз с размаху ударил себя по щекам, усиливая эффект, и бросился вниз по лестнице, избегая смотреть на поднимающихся с пола людей. Многие не могли встать самостоятельно. Кирилл громко считал вслух, пытаясь сосредоточиться, не давая мыслям вернуться. Вырвавшись из ТЦ на свежий воздух, он машинально двинулся ко входу к метро, но на полпути резко остановился. Он не знал, что делать дальше, как попасть домой, но спуститься в метро он точно не мог. Дрожащими руками он вызвал со смартфона такси.


Всю следующую неделю он пил, запершись дома. Алкоголь глушил сознание и притуплял нечто, поселившееся в его голове. Напившись до полубессознательного состояния, он тащился в минимаркет, расположенный в соседнем дворе, за следующей бутылкой, молясь, чтобы навстречу никто не попался. Увы, спиртное с доставкой не привозили. В кармане куртки, в кулаке, он держал осколок разбитого стакана, с силой сжимая руку пока общался с кассиром или если в маленьком магазине было людно. Резкая боль на время отвлекала, прогоняла морок. Через три дня ладонь загноилась, и Кириллу было достаточно просто сжать кулак, вызывая вспышку невыносимой боли.


Иногда всё проходило гладко, но однажды он столкнулся на лестнице с пожилой соседкой и мысленно пожелал ей скорейшего инсульта. Возвращаясь из магазина, он наткнулся на застывшую у подъезда машину реанимации.


По ночам, когда алкоголь ещё не выключал его мозг достаточно, чтобы заснуть мёртвым сном, он видел Пыльного человека, ползающего по потолку над кроватью. Он ехидно ухмылялся, подмигивая Кириллу, а его голова проворачивалась на триста шестьдесят градусов, напоминая Кириллу сцену из давно увиденного наркоманского фильма.


Родители не звонили и не писали, чему Кирилл был только рад. Сам он подумывал, не вызвать ли себе скорую помощь, чтобы ему что-то вкололи, но не был уверен, что первее врач не воткнет шприц в глаз себе или своему коллеге. Такая мысль пружиной свернулась у него в голове, готовая распрямиться и выскочить, как чёртик из коробочки, едва врачи перешагнут порог.

Наконец, проведя полторы недели в полубредовом пьяном состоянии, он почувствовал, что всё равно не сможет беспробудно пить всю оставшуюся жизнь, и решился написать Оксане. Она сразу перезвонила, но он сбросил, написал в вотсапе «Не могу говорить. Нужен телефон той целительницы, пожалуйста. Объясню позже». Оксана в ответ сбросила номер и без комментариев вышла из сети.


С целительницей, договорившись и внеся предоплату, он связался по скайпу. Едва видимый образ – то ли благодаря плохой видеокамере, то ли из-за недостаточного освещения – был размытым и нечётким, в отличие от маленького окошка, в котором Кирилл с отстранённой брезгливостью видел своё опухшее и заросшее щетиной лицо. Женщина, с которой он связался, была обвешана шалями: они покрывали её наподобие паранджи, и среди этого массива ткани горели чёрные глаза. Она представилась Лейлой, голос с прокуренной хрипотцой потёк из колонок, обволакивая и странно успокаивая. Сейчас Кириллу не хотелось думать ни о чём, он уже успел влить в себя достаточно алкоголя, и путанно, механически рассказал о происходящем с ним наваждении.


– Я знаю, что с тобой. Это непросто снять. Мать виновата, отец виноват, ты не виноват, – рубленые фразы проникали в затуманенный мозг, – Но способ есть. Сделать с родителями то, чего всегда боялся. Они ошиблись, когда наговор делали. Теперь расплата. Ты им даже не родной. Сам смотри.


Кирилл открыл рот, чтобы перебить поток дикой информации, но в этот момент в маленьком окошке скайпа, из-за его спины, возникли пыльные руки и закрыли ему глаза...


Продолжение первым комментом


Автор: Мария Синенко

Оригинальная публикация ВК

Показать полностью

Волки приходят ночью

В ночи они караулят меня. Даже среди бетонных стен я слышу, как их когти скребутся о входную дверь. Вздымается грудная клетка крепче стали. С белоснежно-острых клыков стекает слюна. 

Бабушка была права. Волки всегда приходят ночью.

Они были рядом ещё с детства. В голове оставались свежи воспоминания, как адски скрипит сколоченная из досок дверь. Как внутри разрывается сердце. И все это в маленьком деревянном домике, где сквозняки дуют из каждого угла.

У меня было лишь наглухо забитое окно. Я прижимался к нему и через щель наблюдал, как каждую ночь горбатый однорукий старик обматывал цепями дверь нашей лачуги. Бабка каждый раз уволакивала меня оттуда. Ладони цеплялись за шершавые доски. Постоянно гудели от заноз. Гноились.

— Не смотри. Волки приходят ночью, — повторяла бабка с наступлением сумерек. В деревне так говорил каждый. Но я смог услышать это только из её уст. Однажды зимним утром мы второпях сбежали оттуда с одним баулом наперевес. Больше не могло поместиться в старенькую Ладу родителей.

В Москве же есть место только бродячим собакам и кошкам. Какие дикие звери могут бродить по оживленным трассам? Под шум и грохот колес вся магия умирает. Да и где в тесноте разгуляться волкам? Если только прыгать по крышам многоэтажек. И то навряд ли. 

Но меня все равно не отпускали слова бабушки. «Волки приходят ночью». Во мраке дворов я спиной чувствовал, как кто-то за мной следит. Крадется на тяжелых лапах. С усмешкой рычит: «Р-р-р». И все. Поджилки дрожат. Вновь «Р-р-р», и тебя больше нет. Ты где-то там, в другом мире, где луна сияет ярче. 

Но больше всего пробирало до дрожи, что этот страх, словно голодный зверь, перекинется на родных. Как-то раз моя младшая сестра, Ая, сказала:

— Слышь, Йось. Кажется, я тоже по ночам слышу вой. Словно собака под ухом скулит. — Мурашки по коже опередили рассудок. Меня затрясло. 

— Как, вой?

На мгновение жизнь превратилась в больший кошмар, чем прежде, а Ая с непониманием уставилась в ответ. Затем уголки её губ приподнялись.

— Да шучу. А то ты весь такой хмурый. 

Ая родилась уже в Москве. Она не знала ни цепей, ни заноз от деревянных засовов, а в её ушах не стояла фраза «Волки приходят ночью». Если моя жизнь размеренно текла, то её летела со скоростью света. Ая была воплощением города. Вечно торопилась, почти не спала и никогда не завязывала волосы. Даже имя «Иосиф» казалось ей слишком длинным. «Йося» — так быстрее.  

Я же не мог выходить на улицу, едва тьма поглощала город. Мне мерещились мохнатые спины. И ни тусклый уличный свет, ни яркие вывески не могли побороть ожидание прихода волков. В моих фантазиях они притворялись фонарными столбами, гуляли по парапетам и внимательно следили из окон подвалов. 

Воспоминания о волках были моей ношей, как и рваный шрам на руке матери. Всем она говорила, что он от дворняги. Я же помнил маму, стоящую босой на снегу. Кровь, что текла по руке, плавя алыми каплями кипенно-белый. Я просто не мог забыть момент, когда впервые рядом не было волчьих глаз, помимо маски в ногах. 

Маска… В ту ночь я опять не мог заснуть, поэтому, не сводя взгляд, смотрел в её пустые глазницы. Громоздкая, вся изъеденная термитам волчья морда висела на чисто белой стене. Маска была одной из последних вещей, что напоминали нам о деревне. Была третьим свидетелем того, что произошло той морозной ночью, когда я убежал в лес.

«Внучек, послушай: волки приходят ночью. В первый раз отозвавшийся на их зов сможет уйти. Но во второй…» — голос из далёких воспоминаний неожиданно прервался звуком быстрых шагов. Я вышел в коридор. Темная фигура тихонько кралась к выходу. 

— Ты куда? — спросил я Аю. Та резко обернулась 

— Что пугаешь! — икнула она. — Мне только в подъезд! Не сдашь же меня?

Ая была при полном параде. Не очень приличное платье. Помада цвета лайма, которая аж светилась в темноте. За последний год сестра совсем выросла. Стала бесстрашной и немного глупой. Обычным подростком, нуждающимся в небольшом бунте. Ничего не оставалось, как махнуть рукой:

— Смотри, волки утащат, если будешь пить много пива.

— Будто бы мне его продадут, — тихонько хихикнула она, выбегая за порог квартиры.

Я улыбнулся. Мы не рассказывали Ае про волков. Цепи и доски на полусгнивших окнах превратились в сон маленького ребёнка, а эхо от клацанья голодных зубов заглушил визг шин. Но внутри меня продолжал рыдать маленький ребёнок: «Мамочка… Мамочка! Прости меня! Я не пойду к волкам! Больше не выйду ночью!»

«Солнце моё! Они не тронут тебя! Никогда».

Из воспоминаний меня вырвал крик. Настолько безумный, что, казалось, содрогнулся весь дом. Не думая, я выбежал в тамбур. Бешеными глазами на меня смотрел парень, его рука больше напоминала кусок мяса. Его щеки были измазаны в зелёной помаде. Но Аи нигде не было.

— Где Ая?

— Оно искусало меня! Искусало! — вопил пацан, пихая мне в лицо руки. Я оттолкнул его и побежал к лестничной площадке.

— Звони в скорую! — раздался позади крик мамы.

Алые брызги крови. Чутье подсказывало — небольшое промедление, и Ая навечно покинет нас. Лёгкие наполнялись раскаленным свинцом, а инстинкт подсказывал бежать вверх.

Лампочки были разбиты. От стен несло кровью. Я всматривался в темноту лестниц. Но тщетно. Только вот каждый волосок на коже чувствовал чужое присутствие. Нечеловеческое, звериное. То же, что сопровождало меня долгие годы. 

— Ая… — хотел прокричать я, но из меня вырвался лишь неразборчивый шепот. Горло окаменело. Рука дотронулась до чего-то мокрого. Медленно я стянул с перил пропитанные кровью клочья волос. К горлу подкатил ком. Раздались тяжелые шаги. Их я мог узнать из тысячи. 

Протяжное рычание разнеслось по этажам. Волк шел на меня. Скалился. Я сделал шаг назад. Хруст разбитой бутылки. Зверь тоже попятился. Из его морды торчали осколки.  Его глаза — две луны — смотрели на меня. Во взгляде читалось лишь упоение. И страх.  

Этот волк не манил меня в ночь. Не зазывал своим шепотом наружу. Он лишь рычал и истекал кровью. Стоило мне шагнуть навстречу, волк понесся вниз. Лапы скользили по кафелю, залитому кровью. На каждом пролете его тело билось о стены, так, словно он потерял над ним контроль. 

Мне нужно было бежать за волком, в темноту, но холодная рука легла мне на плечо. Мамина хватка была как у мертвеца. С её тонких губ сорвался безмолвный крик. Я смог разобрать только «Они забрали её».

За окном выла сирена. Соседи, завернутые в халаты, стояли в тамбуре. Кто-то курил, кто-то снимал на телефон кровавые волчьи следы размером с футбольный мяч. И все они задавались вопросом: «Как волк оказался в подъезде?».  Но ответ у меня уже был. Я знал, что означал тот взгляд. Ведь однажды я тоже был готов разорвать каждого, кто хотел запереть меня в хрупкой оболочке, неспособной следовать мелодии ночи. 

В руках я продолжал сжимать клок волос. Я поднес его к носу. Пахло свежестью. И зимней ночью.

Когда я зашел в свою комнату, руки сами потянулись к маске волка. Я думал. Думал, что тогда чувствовала моя мама, выйдя на улицу босиком в тот жуткий мороз.

Мама сидела на кухне. Отец не пытался её успокоить. Только подливал в рюмку. Мамины слезы капали на зеркальную поверхность стола, смешиваясь с каплями водки. Я подошел сзади и обнял её. Крепко-крепко.  

Внутри стало так горько. За то, что тогда я укусил её до хруста костей.  Даже сквозь боль мама продолжала смотреть глазами, полными любви, когда надевала на мою волчью морду маску. Маску, что сейчас я крепко сжимал в руках.

Волки уже ждали внизу. Нет. Они всегда там были. Мне осталось их просто позвать.

Я помню, как мама что-то закричала, когда зверь ринулся к окну, как высота пятого этажа перестала пугать, а тяжёлые лапы приземлились на асфальт. 

 На шерсти лохмотьями висела одежда. В зубах — маска волка. Я обернулся, чтобы увидеть мамино лицо. Она напоминала меня маленького, что через щель наблюдал за ночью. Настало время бежать. Как и тогда, в детстве.

Я несся изо всех сил. Но уже не по промерзшей лесной земле, а по раскаленным летним солнцем крышам. Лапы мощнее человеческих ног с легкостью отталкивали тяжелое тело на метры вверх. Это больше походило на полет среди тысячи мерцающих огней города. Красные звезды, неоновый огонь и басы, что звучали из неспящих ночных клубов. Вместе с ревом моторов и возгласами людей они становились музыкой для моих ушей. 

Запах крови сестры вел меня далеко. Туда, куда может убежать лишь новорожденный волчонок. На высотки, куда может воспарить лишь птица. 

Там сбитое дыхание молодой волчицы исчезало за гулом Садового кольца. Она дрожала, сжавшись в клубок. Была напугана своей противоестественной природой. Ведь Ае место было только среди людей. 

Сестра меня узнала сразу. Пошатываясь, встала и уткнулась в шею. В мягкую шерсть, чьему теплу не мешала даже духота летней ночи. Я выпустил из пасти маску, и та мягко легла на звериный лик Аи.

Волчья морда становилась лишь кошмаром юной девушки. Шерсть исчезла, а глаза больше не сияли подобно лунам. В конце концов, тот облик растает среди скучных уроков и посиделок с друзьями. Поцелуи залечат шрамы, а смех заглушит рычание. Волки больше не придут, чтобы забрать это. Об этом старший брат уже позаботится…

— Йося… — окликнула меня Ая, но моя душа купалась в ночи. И в ней я слышал вой. Протяжный. Зовущий меня.

«Волки приходят ночью. В первый раз отозвавшийся на их зов сможет уйти. Но во второй уже не сбежать», — сказала давным-давно бабушка, ожидая подобный исход. 

И я пошёл за ними, чтобы Ая никогда больше не вспоминала про вой и искривлённые тени на стенах домов. Чтобы стать городской легендой про волков, что по ночам прыгают по крышам многоэтажек…

Автор: Зина Никитина
Оригинальная публикация ВК

Показать полностью

Алая

«Правосудию я верил, но теперь в нем нет мне места –
умерла моя подруга детства, палача невеста…»
«Король и Шут» – «Невеста палача»

– Яцек опять нашел кровь на поле. Третий раз за неделю! Вся пшеница псу под хвост! Ни продать, ни испечь… – говоривший сплюнул.
Томаш поднял мутный взгляд от кислого пойла, которое в трактире называли «пивом». Искоса взглянул на потрепанного мужичонку, разговаривающего с трактирщиком. Трактирщик протирал щербатую кружку видавшею виды тряпкой и заинтересованно кивал.

– У Аськи все куры давеча издохли. Пеной изошли, зеленой. И вонь пошла быстрее положенного. Сжечь пришлось. Ведьма, говорю тебе, не ровен час, опять кого-то надо… – трактирщик осекся, бросив быстрый взгляд на Томаша. Заговорил тише.

Томаш опустил глаза обратно на кружку. Последнюю ведьму он сжег самолично, три месяца тому назад. Тогда же и ушел со службы. Нового палача пока так и не нашли – бабы могут быть спокойны. На такое место мало желающих. Томаш и сам не слишком любил свое мастерство, но другого не знал: палачом были и его отец, и дед, и прадед. Он даже удивился бы, что ему так просто дали уйти, если б были силы и воля к жизни, достаточная, чтобы удивляться. Но староста Мажанна была к нему милостива. Если подобное слово вообще можно было применить к этой твердой, как окаменевшее дерево, и такой же сговорчивой женщине.

Агнешка была не такой. Рыжая зеленоглазая Агнешка, трепетная, грациозная, как лань, с лукавыми искорками в глазах… Агнешка, которой пришлось вырвать все ногти, один за другим, и исполосовать спину плетью. Он старался бить вполсилы, но и этого хватало, чтобы ее нежная кожа расползалась, трескалась, открывая алую мякоть мяса. Он хотел дать ей сбежать, но она не позволила – сказала, убьют обоих. Теперь она сгорела, а он не мог себя простить. И не был уверен, что ему теперь нужна жизнь.

Мрачные размышления Томаша прервал стук распахнувшейся двери. Мерный гул голосов затих, все головы повернулись к выходу. В дверном проеме стоял запыхавшийся мальчишка лет одиннадцати.
– На поле! Внук старосты Мажанны, младший… На поле… – мальчишка всхлипнул и осел на порог.
Мужики зароптали, поднялись с мест, потянулись к выходу. Томаш, помедлив, тоже встал и побрел за остальными.

Здоровенный детина, первым подошедший к пареньку, крепко взял его за плечо и рывком поставил на ноги.
– Что случилось? Говори!
– Всеславушка, м-младший внук старосты Мажанны. Н-на поле, м-мертвый. Мы играли… А он… В колосьях н-нашли…
– Веди!

Народ вышел в наступающие сумерки. Трактир стоял на самой окраине Вольницы – большого села, готового в будущем разрастись до маленького городка. Дорога вела с небольшого пригорка к полям. В лесу за полями жил Томаш – людям не нравилось жить рядом с заплечных дел мастерами.

Мужики потянулись с пригорка. До Томаша, который бездумно брел в хвосте, долетали обрывки разговора паренька и детины, идущих во главе толпы. «Играли, в колосьях прятались… домой, вечер уже… Каську искали… давай визжать, подходим – а там…»

Издалека стало ясно, что они не первые услышали тревожные вести: посреди поля уже собралась толпа. Люди охали, ругались, крестились. Томаш заприметил знакомую фигуру: староста Мажанна, высокая, крепкая женщина, разменявшая шестой десяток. Назвать ее старухой не повернулся бы язык: столько силы, неуступчивости было в ней. Равно держала в кулаке и свою семью, и всю Вольницу.

Сейчас она замерла, с прямой спиной и сжатыми кулаками, глядя себе под ноги. Две толстые черные, с проседью, косы вились вдоль позвоночника. Другие женщины ее возраста собирали косы в замысловатые кренделя или вовсе убирали под платок, но Мажанне никто был не указ.

Томаш вместе с остальными подошел ближе. Люди перемешались, обступили полукругом нечто, раскинувшееся в примятых колосьях. Охов и ругани прибавилось.

В пшенице лежал мальчик: точнее то, что когда-то было мальчиком. Белая кожа выглядела странно, неправильно. Труп раздулся, хотя зловония пока не чувствовалось. Над телом потрудились вороны – тут и там на бледном до синевы теле виднелись метки от их клювов. По чудом уцелевшим, широко распахнутым глазам ползали мухи.

Томаш вгляделся и содрогнулся. Гладкая кожа ребенка пошла волнами, пупырышками, будто он подхватил черную оспу, только оспины были не на, а под кожей. Загадка разрешалась при взгляде на раны от вороньих клювов: на краях разрывов выступали зерна пшеницы. Что-то натолкало пшеницу ребенку под кожу. Томаш не мог этого объяснить и принять. Это уже не издохшие куры и не кровь в поле. Такого в Вольнице еще не бывало, и Томаш не был уверен, что бывало где-то еще.
– Томаш.

Толпа умолкла. Томаш почувствовал еле заметное движение воздуха, когда ближайшие к нему люди разом отодвинулись. Поднял глаза.
На него смотрела староста Мажанна.
– Найди его, Томаш. Того, кто это сделал.
– Как?..

Язык будто распух и не хотел ворочаться. Томашу пришло в голову, что с момента смерти Агнешки он мог проводить в молчании до нескольких дней. Навыки речи притуплялись, хотя и не забывались до конца.
– Найди его. Ты всю свою жизнь работал со злом. Оно впиталось в твою кожу. И ты должен его чувствовать. После смерти твоей рыжей ведьмы мы разрешили тебе оставить свой пост. Разрешили жить среди нас. За тобой должок, Томаш. Если не хочешь кончить, как она, найди того, кто это сделал.
– Но стража…
– Стража своё дело знает. Не будь дураком, ты видишь, что здесь замешано колдовство. Те, кто вступил в сговор с дьяволом – твоя работа.

Мажанну прервал серебристый смех, зазвеневший над полем. Он шел со всех сторон, будто принесенный порывом ветра. Люди в испуге заозирались. Солнце уже скрылось за лесом, и поле наполнялось синеватыми тенями.

Вдалеке, у края леса, из колосьев в воздух взметнулась фигура в красном плаще. Лица было не разглядеть под накинутым капюшоном. Фигура висела в воздухе, едва касаясь колосьев изящными женскими башмачками, и смеялась.
В толпе закричали. Большинство опрометью бросилось бежать, оставшиеся застыли, ошарашенные. Каменное лицо Мажанны не дрогнуло, но мертвенная бледность залила её черты.
Всё закончилось так же внезапно, как и началось. Томаш моргнул – и фигура исчезла, растворилась в воздухе. Только в ушах затихали колокольчики нечеловеческого смеха.
– Найди, Томаш.

Мажанна развернулась и пошла навстречу запоздавшей страже и младшей дочери, воющей, заламывающей руки, бегущей по полю со стороны села.

***

Томаш вздрогнул и проснулся, едва сдерживая крик. Наощупь схватил кувшин, стоящий на полу, отпил, разлив половину на грудь. Отшвырнул кувшин на пустую половину широкой кровати, закрыл лицо руками. И в который раз принялся думать, что ему делать дальше. Мысли, как мелкие пронырливые зверьки, бесцельно бегали по кругу, иногда пуская в ход острые зубки.

После разговора в поле прошло три дня. Село еще не успело оправиться после смерти внука старосты, как начались новые беды. Катаржина, мать мальчика, младшая из детей Мажанны, с горя выкинула младенца, которого носила шестой месяц. Младенец оказался двуглавым.

Корова сельского лекаря родила двуногого теленка. Уродец не мог подняться и истошно мычал, пока ему не размозжили голову. Позже на всю скотину горемычного врача напал мор – животные переставали есть, на спине и на боках у них вздувались гнойные чирьи размером с детский кулачок.

Дочка мельника, возвращаясь под вечер домой, поскользнулась на узком мостике и упала в ручей, откуда выскочила, облепленная тварями, похожими на пиявок, только вместо присосок у них были загнутые зубы, как у щуки. Самостоятельно их отодрать от тела было невозможно, и лекарь, под вой мельничьей дочки, которую крепко держали отец с братьями, прижигал тварей раскаленным прутком, а после щипцами вытаскивал из ран. Красавицей девушка уже не будет.

По всему селу расплодились огромные крысы, которые сначала уничтожили зерно в амбарах, а потом принялись за кошек и щенков. Матери не отпускали маленьких детей ни на шаг.

И везде: на крыше мельницы, у ворот лекаря, у ручья видели тонкую фигуру в красном плаще, которая показывалась на мгновение и таяла, как дым.

Стража сбилась с ног, проверяя дома и опрашивая народ. Улицы опустели. В полях ночью разгорелся костер – подоспевшие стражники, затоптав огонь, нашли ворох обгоревшей красной одежды. Девушки выбрасывали красные платья, юбки, платки – все, что могло навести на них подозрение, и старались не выходить из дома без крайней нужды. Прошел слух, что Церковь пошлет в село священника высокого сана, который проведет обряд защиты от темных сил. Но пока его не было – и людей начинало охватывать чёрное отчаяние.

Томаша пока не трогали. Он справедливо полагал, что это только вопрос времени: когда люди приходят в отчаяние, им нужна разрядка. И козел отпущения.
То, чего требовала от него староста Мажанна, он выполнить не мог. Найти ведьму? Как? Он был палачом, орудием исполнения приговора, а не ищейкой. В его руки суд отдавал виновных: воров, убийц, насильников, и иногда девушек, обвиняемых в колдовстве. Томаш не знал и никогда, до смерти Агнешки, даже не задумывался, правда ли они совершили то, в чем их обвиняли. Они признавали вину, под пытками, или под угрозой пыток – и костер забирал их.

Агнешку судили за меньшее зло, чем то, которое сейчас происходило вокруг. После прогулки в лес заболели дети – красная сыпь пошла по телу. На полях, ближе к лесу, появились странные узоры – пшеницу кто-то вытоптал, примял, образовав круги и завитушки. Какой-то бабе, повстречавшей Агнешку, когда та возвращалась с крынкой молока из села в их с Томашом лесное жилище, почудилось, что Агнешка шептала себе под нос на незнакомом языке, а молоко в крынке покраснело и пузырилось. Последней каплей стало обвинение старосты Мажанны. Её зять, муж средней дочери, потерял голову: ходит ночью в лес, под окна дома палача. С женой разругался, видеть её не хочет. До этого ходил в лес на охоту, мимо ведьминого дома – Агнешка воды напиться вынесла, заговорила воду, не иначе.

Томаш как никто знал, что Агнешка была невинна – они спали в одной постели, но никогда не были близки. Агнешка страшно боялась плотской любви: её мать, как и мать Томаша, умерла родами. Томаш всё равно собирался на ней жениться и терпеливо ждал, довольствуясь простым человеческим теплом, поцелуями и объятиями в ночи. Надеялся, что она рано или поздно сможет перебороть свой страх. Они были одни друг у друга: отца Томаша хватил удар, когда он едва успел научить Томаша ремеслу плетей и каленого железа. Отец Агнешки так и не оправился после смерти жены, кое-как вырастил дочь, а едва она подросла достаточно, чтобы выполнять какую-никакую работу, решил, что с голоду она не помрёт, и ушел в лес. Через неделю его обглоданные волками останки нашли охотники, а Агнешку приютил отец Томаша. Со временем детская дружба переросла в любовь, но семью они создать так и не успели.

Теперь Томаш остался один. Тоска сжирала его изнутри. Инструменты, которыми он выпытывал признания и вершил правосудие, брать в руки он больше не мог. Кормился тем, что осталось из припасов, напивался в трактире на окраине села и не хотел думать, что будет дальше. Сейчас он чувствовал нависшую над собой угрозу, но не было ни знания, ни сил, чтобы что-то делать. Пару раз он выбирался в лес, где бродил, безотчетно пытаясь высмотреть что-то между деревьев. Будто ждал подсказку или знак. Так и не дождался.

Томаш протяжно, глухо вздохнул и приподнялся на кровати. Выглянул в окно: до рассвета еще далеко. Нужно было либо лечь и постараться заснуть, либо зажечь свечу. Свечей осталось мало, и Томаш не хотел тратить их просто так. Если уж угасать, то хотя бы не в кромешной тьме. Его вялые сомнения развеял отчетливый стук в окно и лёгкий смешок.
– Томаш…

Слова оставляли за собой эхо: «омаш… омаш…», будто реальность вокруг Томаша подернулась рябью, стала тонкой и иллюзорной. Из окна на пол пролилось серебристое сияние, словно луна выглянула из-за туч, вот только тонкий месяц истаял на днях, и шли самые темные дни лунного цикла. Томаш зачарованно посмотрел на оконный проем. В сиянии, кажущемся почти ослепительным на фоне кромешной тьмы леса, к стеклу прислонились тонкие белые ладони, а над ними плыло лицо. Вернее, лицо он разглядеть так и не сумел – будто сгустки тумана вихрились, очерченные алым капюшоном, и посреди тумана, там, где должны были быть глаза, сияли две щелочки-огонька, цельные, без зрачков, как ртуть, «жидкое серебро».

– Пойдем, Томаш… Я покажу тебе…
Тонкие пальцы поманили за собой. Томаш поднялся и, как был, босой и в ночной рубахе, подошел к окну. Сияние отдалялось, углублялось в лес. Алый плащ мелькал между деревьями. Не задумываясь, что делает, боясь упустить видение и остаться в темноте, в одиночестве, Томаш вылез через окно и заторопился следом. Страха он не чувствовал – фигура в плаще не пугала, а, напротив, будто бы обещала покой, которого он давно не знал. Кроме того, Томаш чувствовал себя одурманенным, сонным, как будто всё происходило отдалённо, одновременно с ним и не с ним. После смерти Агнешки он постоянно жил, как во сне, но теперь это чувство усилилось стократно.

Следуя за неугасающим сиянием, он брел через ночной лес. Ветки и острые сучья цеплялись за рубаху, мелкий лесной сор впивался в босые ноги, но он упрямо шёл вперед. Комары и гнус его не тревожили, только слышался в воздухе отдаленный писк. Томаш мельком отметил эту странность и тут же забыл, углубляясь в чащу.

Впереди показался просвет между деревьями, стало светлее. Томаш ускорил шаг и вышел на край круглой поляны. В ее центре горел небольшой костер, на деревьях, окружающих поляну, через определенные промежутки висело пять глиняных лампадок. Если бы над лесом пролетела сова или другая ночная птица, сверху ей привиделась бы перевернутая звезда.

Вокруг костра лежали люди. Пять голых тел, мужских и женских, головой к костру, раскинутыми ногами – к деревьям с лампадками. Веревки от вбитых в землю крепких кольев протянулись к людям, туго оплетая лодыжки и запястья раскинутых рук. Рты жертв были забиты, у кого – мхом, у кого – грязными тряпками. В открытых глазах плескалась смесь ужаса и заторможенности, будто людей опоили или оглушили.

Томаш знал их всех. Семья старосты Мажанны: старшие сыновья, жена одного из них, средняя дочь и её муж. Не хватало только внуков и младшей дочери. Люди извивались, пытались освободиться из пут, но веревки держали крепко, да и движения были вялыми, бессильными.
Сонное оцепенение спало с Томаша. Он хотел рвануться, освободить, помочь – но в этот момент сзади его оплели бледные, сотканные из сияния руки, гибкие и шустрые, как паучьи лапы, и намертво пригвоздили к месту. Тело налилось свинцом, и всё, что он мог – смотреть на происходящее широко раскрытыми глазами.

– Что посеешь, то и пожнешь, Томаш, – зашептали на ухо невидимые губы.
И в тот же момент над поляной поплыла тихая, мелодичная песня. Из-за деревьев показались фигуры: пять девушек, простоволосых, в тончайших белых платьях, сквозь которые проглядывала плоть. Они будто вплывали на поляну, едва касаясь ступнями травы – та не приминалась под их ногами. Девушки пели одновременно печально и торжественно, на незнакомом языке, но мелодия показалась Томашу смутно знакомой, хотя он мог поклясться, что его ушам никогда не доводилось ее слышать.

Будто сплетались в ней шум деревьев в ветреную ночь, плач вдовы, оплакивающей мужа, стук комьев земли, которую кидают на гроб, крик иволги на закате. Каждая девушка сжимала в руке короткий клинок, а через грудь, на уровне пояса у них висели торбы, как у сеятелей.
Каждая приблизилась к одному из распростертых на земле тел, присела на корточки. Одновременно вскинули клинки, задрав головы к небу и застыли, с широко раскрытыми ртами. Воцарилась тишина. И раздался голос, идущий отовсюду и ниоткуда, то ли из леса, то ли из глоток застывших ведьм.

– Владыка, дай силу нашим рукам, дай ловкость нашим пальцам, дай умения нашим естествам. Да упадут наши зерна в благодатную почву, да взойдут ростки во имя Владыки, во имя того, кто дает нам силу.
Руки опустились, клинки принялись за дело. Светловолосая девушка, склонившись над одним из мужчин, ловко обвела лезвием овал его лица, поддела, сдернула кожу, как шкурку с сочного персика. Старший сын Мажанны задергался в агонии, приглушенно мыча, давясь мхом, которым ему заткнули рот. Рядом полногрудая брюнетка трудилась над его женой – срезала кожу с извивающегося тела, освежеванные груди которого уже стали похожи на причудливые цветки. Остальные не отставали – ловко свежевали дергающиеся и воющие тела, превращая людей в безликие куски мяса. Лоскуты кожи с ног, рук, груди, лиц девушки осторожно откладывали в сторону, как хозяйка складывает постиранное белье. Кровь лилась рекой, белые полупрозрачные одежды девушек по низу напитались, прилипали к телу.

К горлу Томаша подкатила тошнота, но сила, которая удерживала его на месте, не ослабевала, и он не мог ни согнуться, ни отвернуться.
Когда кожи на телах не осталось, агония жертв была прервана метким ударом в сердце. Ведьмы поднялись, взялись за руки, образовав круг. То ли запели, то ли вознесли молитву на том же странном, певучем языке. После – полезли в торбы на поясах, окровавленными ладонями достали горсти спелой пшеницы. И принялись сыпать их на открытое мясо трупов, лежащих у ног. Когда зерна покрыли тела плотным слоем, девушки приблизились к костру, с гортанным криком сунули ладони в огонь. Пламя затрещало, запахло поджаривающейся, запекающейся кровью, но руки ведьм огонь не тронул, облизывал нежно, будто вода в ручье. Глаза девушек закатились, спрятав зрачки. Как в трансе, каждая отошла от костра, наклонилась, и принялась прилаживать лоскуты срезанной кожи на прежнее место. Из-за пшеничных зерен кожа не ложилась ровно, но руки разглаживали её, как могли. А потом заструилось под ладонями то же серебристое сияние, из которого было соткано нечто, приведшее Томаша на поляну. Куски кожи на трупах натянулись, сходясь, разрезы стремительно затягивались, и через минуту тела лежали обезображенные, бугристые, но неповрежденные.

Пламя костра вспыхнуло ярче и угасло, следом одна за другой вспыхнули и погасли лампадки, закрепленные на деревьях. Девушки легли в траву, рядом с жертвами, и закрыли глаза. Сила, удерживающая Томаша, развернула его спиной к поляне. Он оказался лицом к лицу с тем, что скрывалось под алым капюшоном. Серебряный туман клубился, ртутные глаза, выражение которых прочитать было невозможно, приблизились к глазам Томаша. Невидимые губы шепнули:
– Жди. Осталось недолго.
В голове у Томаша помутилось, и наступила тьма.

***

Томаш очнулся на деревянном полу своего дома. Все мышцы болели, хуже, чем после самой напряженной работы. Исподняя рубаха была замарана грязью и разорвана в нескольких местах. Голые ступни – исцарапаны, покрыты прилипшими травинками и лесным сором.

В окно светило яркое полуденное солнце.
До вечера он бродил по дому, потерянный, в полубреду. На закате за ним пришли. Разъяренная толпа сельчан ворвалась в дом, выволокла Томаша на улицу. Под градом ударов он упал, но его сразу же вздернули на ноги, заломили руки за спину. Среди орущих, ругающихся, озлобленных лиц он разглядел старосту Мажанну.

Её тугие, всегда аккуратные косы были растрепаны, лицо опухло, но на нем была написана решимость, а в глазах горела ненависть. Рядом, обхватив ее за плечи, то ли поддерживая, то ли держась, чтобы не упасть самой, стояла заплаканная младшая дочь, Катаржина. Мажанна сбросила её руку, подошла к Томашу, которого крепко держали двое мужчин.

– Мы давали тебе шанс, палач. Но теперь я вижу, что тьма давно прибрала тебя к рукам. На месте расправы над моей семьей нашли это, – она подняла руку, и Томаш, смаргивая кровь, текущую из рассеченного лба и застилающую глаза, разглядел зажатый в руке старосты красный колпак палача. После казни Агнешки он сжег его вместе с остальной рабочей одеждой. – За сношения с ведьмами, слугами дьявола, и убийство моей семьи ты приговариваешься к смерти, без суда и следствия. Ведите! – Мажанна плюнула ему в лицо и отвернулась.

Толпа взревела и потащила Томаша прочь от дома, в сторону полей. Мажанна с дочерью замыкали шествие.
Томаша выволокли на поле. Недалеко от леса, на расчищенном голом участке, там, где когда-то нашли странные узоры, в появлении которых ко всему прочему винили Агнешку, высилось наспех возведенное сооружение: врытый в землю столб, обложенный хворостом и толстыми бревнами. Увидев его, Томаш закричал – острое желание жить впервые за несколько месяцев проснулось в нем, развеяв морок, в котором он пребывал после казни Агнешки. Но в тот же миг на него обрушилась груда ударов, тяжелые кулаки оглушили, разбили губы, почти свернули челюсть. Томаш обмяк. Грубые руки подтащили его к столбу, привязали крепко, так, что веревки держали ослабевшее тело, не давали упасть. Толпа схлынула, образовав полукруг. На минуту воцарилась тишина. Люди глухо ворчали, сплевывали сквозь зубы, сверлили ненавидящими взглядами поникшее тело Томаша, озаряемое угасающим солнечным светом.

Вперед вновь выступила староста Мажанна. В руке она сжимала горящий факел. Томаш с усилием поднял голову, свесившуюся на грудь, встретился глазами с перекошенным ненавистью лицом старосты. Разлепил губы, чтобы что-то сказать, попросить или отречься. Не успел: в этот момент поле озарила яркая вспышка, будто посреди ясного неба в поле ударила молния.

Толпа отпрянула, раздались испуганные вскрики. Рядом со старостой, на том месте, где секунду назад никого не было, стояла девушка. Капюшон алого плаща был откинут на спину, медные волосы густой копной рассыпались по плечам, зеленые глаза искрились злым весельем, губы кривились в усмешке. Девушка взмахнула рукой, и толпа застыла, обездвиженная, кто как был – с раззявленными ртами, вскинутыми руками, будто сельчане играли в детскую игру «замри-отомри». Томаш, единственный, кого удерживали только веревки, вскинулся и закричал, сначала бессвязно, а потом выкрикивая имя, которое шептал ночами так много раз.

Агнешка подошла к замершей, как статуя, старосте Мажанне, глаза которой бешено вращались, грозя вывалиться на бледнеющие щеки. С усилием вырвала факел из окаменевшей руки. Повернулась лицом к толпе, заговорила медленно, зло, выплевывая каждое слово.

– Спасибо вам, тем, кто сейчас вновь собрался вершить несправедливый суд. Спасибо и другим, трусливо прячущимся сейчас за крепко запертыми дверями в этом покинутым Богом селе. Благодаря вашим глупым обвинениям, благодаря вашей жестокости и любви к зрелищам расцвел мой Дар, о котором я не знала при жизни. Помогла и моя невинность – чистота помыслов и тела. Благодаря вам я присоединилась к своим сестрам, и стала шестой – счастливое число для тех, кто служит истинному Владыке. Вы посеяли зло, и вы пожнете всходы в полной мере.

С этими словами она опустила руку с факелом, поднесла к подолу Мажанны. Пламя занялось мгновенно, охватило тело старосты. По воздуху поплыл отвратительный запах жженых волос и горящего мяса. Агнешка отбросила пылающий факел в сторону и хлопнула в ладоши. Огонь охватил людей разом, и одновременно с этим удерживающая их сила ослабела. Дикие крики взметнулись в воздух, объятые пламенем сельчане падали на землю, катались по ней, пытаясь сбить пламя. Кто-то порывался бежать, но падал и догорал безжизненным кулем. Кое-где занялись колосья – некоторые страдальцы успевали добежать до посевов. Лето выдалось засушливым, и вместе с зелеными всходами хватало и сухих стеблей. Агнешка хлопнула в ладоши еще раз, и огонь взвился, поплыл по колосьям раскаленной стеной в сторону села.

Отвернувшись от ада, развернувшегося вокруг, Агнешка подошла к Томашу, охрипшему и теперь бессвязно бормочущему ее имя пересохшими губами. Обняла ладонями его голову, заглянула в полубезумные глаза. Привстала на цыпочки, коснулась губами губ. Обвила его тело полами плаща. Прижалась к возлюбленному, и они исчезли.

Автор: Мария Синенко
Оригинальная публикация ВК

Показать полностью
Отличная работа, все прочитано!