Из нового все. Из-за радиации, которую я все еще мог разносить, Элис была одета в специальный антирадиационный костюм, из-за которого я не мог видеть ее светлых волос и прекрасных ушей, но зато мог видеть большие светлые глаза. Они довольно яркие, хотя защитные стеклянные очки немного искажают цвета переливчатой радужки. Костюм с тех времен уже преобразился: теперь он плотно прилегает к телу, прямо как водолазный, имеет какие-то флуоресцентные вставки и немного карманов. Такой же плотный и надежный, кожа так и не дышит, но лучше выбирать меньшее из двух зол.
Пора было заниматься водными процедурами. В адекватном состоянии я бы еще сходил в душ и полностью переоделся, но меня хватило лишь на чистку зубов, умывание и мытье рук с антибактериальным мылом. Человек в зеркале показался мне отвратительным: он изрядно себя запустил. Я чувствовал, что волосы должны были быть значительно короче и светлее, а лицо не таким… угловатым, что ли? Отчетливо было видно, что оно на самом деле острой треугольной формы, как равнобедренный треугольник с углом, противолежащим основанию, в тридцать градусов, но отчего-то выпирали скуловые кости. И… боже мой… нет… щетина. Нужно было срочно побриться, но где? Здесь не было ни бритвы, ни банально скальпеля, а если и был, мне бы его не дали. Зубы большие, но ровные (прямо-таки британские), серо-желтые. Может, кофе; может, курение. Может, все вместе. Из большого британского носа текла бордовая кровь. Я посмотрел вниз и обнаружил, что она капала на больничную рубашку, на холодный кафельный пол и на самом деле на мои руки. Скорее всего это из-за перепада давления: капилляры не выдержали и какие-то из них лопнули. Серая рука медленно встала под ноздрями, проехалась под ними тыльной стороной ладони. Что-то теплое потекло к локтю. Я снова поднял взгляд. В стеклянных глазах образовалось по маленькой гифеме. Я понял: это из-за контузии. Не так страшно. Ведь кровь не заполнила даже трети передней камеры глаз. Скоро пройдет само.
Позади меня раздался голос Элис. Было похоже, что она крикнула мое имя, но я почему-то не обернулся. Даже не вздрогнул. Прохладная ручка легла на мое жесткое плечо и мягко развернула. Я подчинился движению и попытался разглядеть лицо, но обнаружил, что зрение мое сильно ухудшилось… Я не видел ничего дальше четырех ярдов, да и сейчас не вижу. Еле пишу. Глаза устают…
Она вздрогнула: за эти дни она еще не успела увидеть гифемы. Странно… Что такого пугающего? Этого я не понимал как врач. Элис схватила мою голову, притянула к себе и заглянула в глаза своему страху. С кончика моего длинного носа сорвалось несколько темных капель, и они со стуком упали на ее широкие очки. Я признался, что болен. Я очень болен… Рассказал о той штуке с потолка. Почему я вижу все это, выглядывая наружу? Там такого не может быть. Это противоречит законам природы. Она, кажется, не поверила мне. Или поверила, но сильно испугалась, потому что сама не видела. Она зашла в туалетную комнату, потому что время, отведенное пациентам на личную гигиену (20 минут, только и всего), закончилось, все вышли из туалетных комнат, а я сделал все за пять минут и оставшиеся пятнадцать стоял в кровавой рубашке и пялился на свои зубы и треугольник в подбородке. Как овощ. Это немного пугает. Я слишком похож на ипохондрика.
Пока я нес ей всякий бред, она вставила мне в ноздри влажные тампоны из ваты, вымыла руки по локоть, аккуратно протерла кровавые губы, подбородок и шею. Так… терпеливо. Элис нежно взяла меня за ломаные руки и ненавязчиво потянула на выход из туалетной комнаты. Больше она не смотрела в мои глаза. Больничная рубашка на мне все еще была страшно заляпана кровью, словно бы я кого-то убил. Элис подготовила стерильную, полностью свободную от бактерий, мешковатую больничную рубашку и аккуратно положила ее на столик. Она взялась за нижний край окровавленной шероховатой туники и осторожно потянула его вверх. Чтобы ей было удобнее, мне пришлось совершить больших размеров труд: поднять руки вверх. Они показались мне такими длинными и в то же время такими тонкими и бледными, что я едва не перепутал их со свернутыми в цилиндры листами офисной бумаги. Они легко сминаются, и одно только неосторожное обращение оставляет на них заметные и некрасивые вмятины и складки. Больничная рубашка легла на меня, как сеть из колючей проволоки.
Элис принесла поднос с довольно скудным набором: стакан воды, какие-то таблетки, мятый картофель и две помидорки черри. Впрочем, даже такая маленькая порция выглядела как какое-то испытание. Я не уверен, полезен ли для меня свежий сок не особо свежих овощей. Можно ли мне крахмал. В состоянии ли я жевать. Я принял только таблетки, и вдруг мне стало дурно. Я вскочил и полетел. Нашел дверь с людьми на картинке. Врезался и навалился всем тощим телом на девственно чистую больничную раковину, на которую пару минут назад покусились темные капли крови. Живот скрутило, желудок стал ныть и извергаться. Я промыл рот и поднял к зеркалу слезящиеся глаза. У меня всегда были проблемы с желудком, так написано в медкарте. От еды я отказался. Она хотела возразить и сказать, что поесть необходимо, что у меня и так нет сил и долго я не протяну, если продолжу голодать, что, если я хочу, она сама может меня покормить, аккуратно, ненавязчиво, терпеливо — но тут я взял с тумбочки часы и спросил у нее, что это такое. Сперва она растерялась и начала очень осторожно: что эти часы достались мне от моего погибшего le père, что это очень ценный артефакт для меня и моей семьи, что их ни в коем случае нельзя терять или продавать и все такое прочее. Конечно, это было не все. Она поняла, что я ждал от нее более информативного продолжения, и тогда рассказала все.
Смотри же! Ведь настоящий владелец часов — не mon père и не я, а сакральное существо, сын Голода и брат Асмодея, борец с заповедями Белиал. Жадность его не знает границ, а сам он является настоящим вместилищем всех человеческих грехов и пороков. Белиал исполняет желания лишь подлецов и эгоистов, каковым и был mon père. Добродетель Белиал не признает.
Его нрав очень капризен, поэтому при ритуале призыва нужно быть крайне аккуратным и внимательным. Вам понадобится: пара компаньонов (мальчик-помощник и девушка (Верховная Жрица), оба обязательно девственники), большое количество черной ткани, купленной на уходящей луне, медный ламен, девять штук черных не освященных свечей, мел или уголь, какие-нибудь драгоценности в качестве подношения, благовония с приторным вкусом, две большие одинаковые металлические чаши, вода и трут. В новолуние необходимо создать алтарь в пустом и хорошо проветренном помещении, предварительно все участники ритуала должны постоять под холодным душем и соблюсти тринадцатидневный пост, отказавшись от всех развлечений. На них не должно быть никакой одежды или украшений, кроме свободных черных ряс. Первым делом маг должен начертить мелом или углем описанную окружность с девятиконечной звездой, образованной тремя треугольниками. По кругу написать имя демона на иврите. На алтарь положить ламен и установить благовония. Алтарь должен находиться за черной завесой. После этого мальчик-помощник должен расставить свечи по окружности, проходя при этом против часовой стрелки, и вернуться на место справа от демонолога. Далее Верховная Жрица по порядку зажигает свечи, проходя так же противосолонь, и встает слева от мага. Все трое должны произнести часть слов призыва.
Далее мальчик-помощник и Верховная Жрица должны налить воду и зажечь огонь соответственно в чашах напротив них, вернуться на места и сесть на колени, склонив головы. Проситель кладет подношения на черную ткань перед алтарем, возвращается и один читает заклинание.
Ожидайте появления князя лжи. Далее действуйте по ситуации: произнесите желание, если чувствуете присутствие демона. Ни в коем случае нельзя сходить со своего места! Иначе демон может навредить, а проситель останется ни с чем.
Так появились эти часы. Mon père отдал меня Белиалу взамен на возможность относительно контролировать такое явление, как течение времени, что, бесспорно, привело бы к необратимому росту энтропии, если бы в доме не случился страшный пожар, и я не остался единственным выжившим. Вот так! А потом Элис пропала по милости этих часов, и я исчез вместе с ней, и мы оказались тут. Такая вот коротенькая и простая история.
Картофель с помидорками я оставил ей. У медработников совсем нет на себя времени, и я понимаю это лучше нее самой. Как говорится, врачи не лечатся. Они умирают стоя.
12:21 pm. Как выяснилось, ключика от комода у нее нет. Невероятно досадно. А ведь там наверняка что-то важное, о чем мне догадываться не следует. Просто шприцы? Морфин? Как странно… Но она обещала, что обязательно его достанет, если мне так нужно то, что находится внутри. Какая хорошая девушка! По ее рассказам и поведению, понятно, что ради меня она готова на все. Так будем же друг другу родными.
Но что же о родстве? Кто мой отец? Я так часто вспоминал о нем, но при этом Элис говорит, что он ужасный человек, пожалуй, самый ужасный из всех людей, что она встречала, и что он очень долгое время меня истязал, пока не умер. Как я мог любить его? У меня сработал знаменитый и набивший всем оскомину стокгольмский синдром? Эта реакция стала так называться после захвата заложников в Швеции в 1973 году: по показаниям самих заложников, они больше боялись не преступников, а полиции и даже на собственные средства наняли им адвокатов. Ранее он назывался норрмальмсторгским синдромом, но название решили упростить. Похожая история произошла в Перу: 17 декабря 1996 года в городе Лима члены местной экстремистской группировки «Революционное движение имени Тупака Амару» захватили резиденцию японского посла с требованием освободить из тюрем их сторонников. Неожиданно освобожденные заложники стали выступать с речами о стойкой правоте преступников. Нестор Картолини, их непосредственный лидер, был человеком хладнокровным и жестоким, однако некоторые отзывались о нем как о «вежливом и образованном человеке, преданном своему делу». Этот случай стал поводом для появления лимского синдрома. Обратным примером стокгольмского синдрома являются случаи, когда террористы испытывают симпатию к своим заложникам и по этой причине не причиняют им вреда, а впоследствии освобождают их.
И у меня был стокгольмский синдром? Я спросил у нее, когда Элис пришла во второй раз измерить показатели моего здоровья, и она ответила, что я ненавидел отца лютейшей ненавистью и горячо желал ему мучительной и позорной смерти, что впоследствии и сбылось, и что называл я его преимущественно Хайдом, никаких «отцов». Тогда я ответил, что в обрывках своего дневника часто вспоминаю если не его, то какого-то другого отца: зову монсеньором, нежно называю иногда «мой дорогой отец», не смею подвергнуть сомнению правильность его действий и зову на помощь, словно Бога. Она ответила только, что не знает такого человека и что я никогда не называл Хайда монсеньором. Это уже совершенно меня запутало.
Но вот в чем радость: уходя, Элис оставила на моей койке ключ. Я взял его (он маленький, легко спрятать), открыл ящик, делая вид, что обронил таблетку (ведь тут наверняка были камеры, они все-превсе записывают, как я), а сам открыл его. (Ключ между страницами!!!) И вот что я там обнаружил помимо морфина и шприцев:
Прозрачные пластинки из фибрина
Летим эконом-классом в Портленд, дабы не привлекать лишнего внимания бизнесом. Прикидываюсь гостем, наносящим визит близкому другу. Ведь, по сути, так и есть: я обещал Джеймсу, что приеду к нему, как только положение наше стабилизируется, и перелеты станут менее опасными. Безопаснее они не стали, но возможность у меня появилась. Вернее даже сказать, не возможность, а нужда: я должен сопроводить своих товарищей до самого Де-Мойна, а ведь именно там и проживает мой дорогой сержант. Не терпится увидеть его вновь. Он очень много сделал для меня и для Элис. Tu n'as pas chômé, mon ami!
Сатаневский, Ангелов и Линдберг остались с Элис в Москве. Они обещали мне, что позаботятся о ней, пока мы втроем будем решать дела в Северной стране, и я им верю. За пару лет нам удалось стать хорошими приятелями, я даже стал похоже думать. Они научили меня нетерпимости к национальной и расовой неприязни. Ведь разве я виноват, что родился англичанином, а Джеймс американцем, и сейчас наши страны имеют довольно враждебные интенции? Разве это мешает нашим доверительным отношениям? Мешает ли это его контактам с Элис?
Мой русский за это время заметно улучшился. Я полностью выучил эти долбанные падежи и даже понимаю разницу между глаголами «ходил» и «хаживал». Мое произношение все еще не идеально, но тот факт, что я могу произнести несколько скороговорок, немного мне льстит. Русский стал четвертым по популярности языком после китайского, английского и испанского, поэтому его изучение еще сильно пригодится мне в жизни — таков процесс языковой ассимиляции в обществе, хотя отказываться от английского я не собираюсь. Всегда приятно учиться чему-то новому. Монсеньор очень любил во мне это качество. Я помню еще, как учил французский. Этот язык дался мне нелегко: хоть он и принадлежит индоевропейской семье, он все же входит в ветвь романских языков, в то время как английский принадлежит германской ветви, а русский так и вообще восточнославянской. Ужасно, правда? Мне кажется это восхитительным: настолько разнообразна человеческая культура, столько всего еще можно было бы для себя открыть, если бы не человеческая лень и Третья Мировая.
Цель моих товарищей — остановить это как можно скорее при минимуме жертв. Я лишь помогаю им. Война никому не нужна. Почему так много здравомыслящих людей не думает об этом? Это очень печально, и я весьма разочарован нашим будущим. Прошло чуть больше сотни лет, а мы снова развязали Мировую войну! Ничему история нас не учит. Сомневаюсь, что наши предки были бы нами довольны. Как хорошо, что они не видят всего того, что происходит сейчас с человечеством. И все же я сильно скучаю по монсеньору… Быть может, существует способ вернуться? Хотя бы мои часы? Je ne sais pas si c'est possible…
Вот оно как было. Элис полетела за мной? Зачем же, если я по-человечески просил ее остаться? Женщины…
Я полностью убедился, что тот сержант, который понес меня в изолятор, и есть Джеймс. Я должен найти его. Нельзя нам вот так расставаться.
Снова монсеньор! Судя по всему, это очень хороший человек из моего прошлого. Надо к нему вернуться, как только завершатся мои дела здесь, а сделать это будет возможно, лишь когда я верну себе свою память. Если часы Белиала умеют перемещать владельца вперед, то должен существовать механизм, обратный этому. Это логично. Это закономерно. Так должно быть!
1:27 pm. Навещал Ангелов. В палату его не пустили, поэтому разговаривали через окно. Удивительно, что он приехал сюда! Оказалось, это он привез Элис в Де-Мойн, потому что она очень сильно просила его. Линдберг ни за что бы не согласился, а с Сатаневским она бы обязательно попала в беду, и они бы навели шуму. Женечка, говорит, до сих пор мозг ему выносит, мол, неправильно это, опасно, из-за них все может испортиться. Он не прав. Если бы Ангелов не привез Элис сюда, я бы так и не вспомнил, кто я такой. Я и сейчас слабо понимаю.
По его рассказу, я эмигрировал в СССР в конце 2054, а последние два года прожил в Москве. Давал клятву советского врача, работал хирургом общего профиля, но числился среди таких интересных людей, как Сатаневский и Соколовский. До переезда в Москву посещал университетские курсы по медицине, а на жизнь зарабатывал тем, что декламировал стихи и прозу русских классиков и других талантливых писателей. Получал какие-то суммы от Линдберга и Сатаневского, потому что на одном актерском мастерстве далеко не уедешь. Они быстренько сделали из меня местного, даже документы русские состряпали: теперь я, оказывается, Виктор Александрович Королевский, советский врач и народный артист. Последние два года жил хорошо, а сейчас сижу в стерильном боксе в Де-Мойне с лучевой болезнью и амнезией. Удивительно, как резко меняется жизнь!
Ну что же, Виктор Александрович, будем как-нибудь с вами вспоминать, чего мы еще такого учудили. Все так смешалось! Тяжело осознать, что все вот это — один человек, и это я. Не может такого быть! Не бывает!
Я взглянул на свое отражение и замер. Долго пялился и наконец заключил: «Прямо гадкий утенок».
Сказку про гадкого утенка рассказал мне Соколовский. Он знает много детских сказок, но сказка про гадкого утенка является с тех пор одной из моих любимых. Тогда я еще не знал, что конкретно значит выражение «гадкий утенок» — мне казалось, что так обычно называют какого-нибудь очень уродливого и отталкивающего наружностью человека, которому изначально суждено было родиться отвратительным.
«Гадкий утенок потом вырос и превратился в прекрасного лебедя», — ответил Ангелов. Хотелось бы верить ему. Возможно, Виктор Александрович поверил бы...
