За окном моросил дождь. Николаю Владимировичу на прошлой неделе исполнилось шестьдесят шесть. Сидя в своём маленьком, без претензий обставленном кабинете с белой кое-где потрескавшейся штукатуркой на стенах, он вспоминал празднование. Вот его трое студентов, талантливые ребята. В глубине души он немного волновался за их будущее – в последнее время трудно стало найти хорошую работу. Сестра Нина и двоюродный брат Яков приехали с букетами и тортами. Вспоминал он и двух своих институтских друзей, вместе с которыми ещё проходил практику по клинической психологии в первом меде. Третий не приехал: из-за разыгравшейся подагры Илье Васильевичу пришлось лечь в больницу. Это была обычная районная больница, от которой было трудно ждать быстрого эффективного лечения и, уж тем более, тщательного ухода. А потому Николаю Владимировичу пришлось напрячь все свои силы и связи, чтобы помочь другу. Но – получилось. Илье Васильевичу нашли хорошего опытного врача.
«Вот и возраст даёт о себе знать», – все эти дни повторял про себя Николай Владимирович, тяжело вздыхая. Вспомнил он и пару своих, уже ушедших в мир иной друзей. Один из них, Вячеслав Никитич, был отличным хирургом, с красным дипломом закончил институт. Оперировал, хоть и за копейки, но в одной из лучших государственных клиник, имел связи, ездил за границу, был одним из руководителей Российского Общества Хирургов. В конце десятых годов он, возмущённый реформами в системе здравоохранения, разваливающими, как он считал, эту самую систему, написал гневное письмо в министерство. Потом ещё и ещё. Эта его принципиальная позиция, понятно, вызвала раздражение министерских работников. Сначала его просто критиковали на коллегиях в министерстве, потом – в отраслевой прессе, вскоре появились явно подстроенные жалобы от, якобы, не довольных лечением пациентов. Кончилось тем, что ему посоветовали уйти на пенсию, дабы «не допустить увольнения по статье такого уважаемого в прошлом врача». Через два месяца после увольнения Вячеслав Никитич умер от инфаркта.
Илья Васильевич, не стесняясь, рыдал на его похоронах, проклинал всех виновных, но признавал, что ничего не смог бы поделать. Николай Владимирович, хотя и не плакал, но был во всём согласен со старым другом и коллегой – он и сам часто негодовал, узнавая о некомпетентных решениях «начальников от медицины». Но идти против них он не мог – сил у него на старости лет осталось не так много.
Перед ним лежала папка с результатами судебно-психиатрической экспертизы молодого убийцы. За долгие годы работы в системе криминальной психиатрии Николай Васильевич многое повидал и, вроде бы, должен был бы привыкнуть, но мир не уставал поражать его своей жестокостью, с каждым поколением приобретавшей всё более драконовскую изощрённость. Ещё одна, уже третья по счёту судебно-психиатрическая экспертиза, которую он должен был провести, была назначена на завтра.
Рано утром перед кабинетом появился какой-то амбал, весь в чёрном. При виде его на Николая Васильевича сразу повеяло ужасом, какой он испытывал при просмотре телевизора и чтении газетных заголовков в девяностых годах. Амбал сообщил, что молодого человека, которого завтра приведут к Николаю Васильевичу на обследование, надлежит признать невменяемым, а потому не отдававшим отчёта в своих действиях в момент совершения преступления. В подтверждение сказанного амбал показал заключение психиатра из престижной Швейцарской клиники, куда убийцу и переведут на лечение – оригинал и заверенный нотариусом перевод. Как дополнительный и, по его мнению, решающий аргумент, он положил на стол пухлый конверт. Чуть дрожащей рукой Николай Владимирович приоткрыл его и увидел там столько иностранных купюр, сколько, наверное, не видел за всю свою жизнь. Амбал настоятельно посоветовал не отказываться. Он, как бы невзначай, расстегнул пиджак; из-под него показалась кобура – свидетельство серьёзности его намерений. Николай Владимирович понял, чем ему может грозить отказ признать юного убийцу психически нездоровым. Амбал вышел.
Задрожав всем телом, доктор встал с кресла и посмотрел из окна своего кабинета на втором этаже Центра специальной и судебной психиатрии на площадку перед входом. Там стоял огромный чёрный джип, рядом – двое амбалов, под стать тому, что сейчас вышел из его кабинета. Автомобилям, кроме машин скорой помощи, обычно запрещалось подъезжать к входу в Центр, для них была огорожена парковка по ту сторону сплошного забора. Но, видимо, порядок распространялся не на всех. Николай Владимирович представил, как же должен был перепугаться старый охранник Тихон, что пропустил автомобиль на территорию. Амбалы сели в джип, тот вздрогнул, из выхлопной трубы повалили чёрные клубы дыма. Автомобиль рванул с места.
Николай Владимирович ещё постоял несколько минут в лёгком оцепенении, когда в дверь постучали. Внутри у него снова всё сжалось. Он поспешно схватил конверт с деньгами, медицинские справки и впихнул их в ящик стола. Захлопнув его, он дрогнувшим голосом попросил посетителя войти. Но это была всего лишь одна из молодых врачей-психиатров, её тоже насторожил вид гостей, и она поспешила узнать, всё ли в порядке.
– Всё хорошо, Машенька. Не волнуйся, – на выдохе сказал Николай Васильевич, и Машенька исчезла, закрыв за собой дверь.
Николай Владимирович вернулся на скрипучий коричневый стул и постарался как можно спокойнее обдумать всё произошедшее. Он знал, что подобные ситуации в последнее время перестали быть редкостью, но лично с ним такое происходило впервые. Достав заключение швейцарских психиатров, напечатанное на дорогой с водяными знаками бумаге, он ещё раз перечитал перевод, полистал медицинскую карту и какие-то справки из КНОПБа. В городе, в котором и произошло убийство, уже были проведены две экспертизы. Результаты первой утверждали, что психопат – и правда психопат: имеет садистские наклонности, склонен к насилию, немотивированной агрессии, суициду, патологический лжец, в некоторых случаях (в каких конкретно случаях, указано не было) не в состоянии контролировать свои поступки. Во второй экспертизе утверждалось, что намёки на сдвиг ума имеются, но вряд ли относятся к совершению преступления.
Белый телефон на столе вдруг зазвонил. Николай Владимирович оторвался от бумаг и снял трубку.
– Добрый день, Николай Владимирович, – прозвучал серьёзный голос в трубке.
– Здравствуйте, – он ответил неуверенно, не узнавая голос звонящего.
– Вас Александр Сергеевич Громов беспокоит, из Комитета по Надзору за Органами Порядка и Безопасности, – уточнил голос, – по одному делу.
– Да, добрый день! Здравствуйте! – Всполошился Николай Владимирович.
– Как дела?
– Да вы з-знаете, – Николай Владимирович судорожно соображал, почему КНОПБовец вдруг интересуется его делами, и связан ли его звонок с сегодняшним визитом амбала, – как-то так, потихоньку.
Громов услышал плохо скрываемую неуверенность в голосе врача.
– Всё в порядке? – Переспросил он, – экспертиза назначена на завтра?
– Да, на завтра.
Николай Владимировича растерялся, он не знал, что ему делать. С одной стороны, ему заплатили (хорошо заплатили!), да ещё и оружием пригрозили, с другой – в деле заинтересована высшая государственная инстанция. Надо отдать Николаю Владимировичу должное, он был честным человеком. Честным, каких мало. Он не любил неясности, ему была чужда скрытность. Но ему угрожали оружием! К кому же идти, как не к органам безопасности!? Да и ничего плохого он не сделал, чего ему бояться? Он собрался с духом и решил рассказать Громову всё, что случилось, даже про деньги.
– Александр Сергеевич, тут такое дело, – выдавил он, голос его задрожал. – Ко мне утром приходили. Какой-то мужчина. Незнакомый. Я его никогда раньше не видел.
Человек в трубке заинтересовался.
– И что он хотел?
– Понимаете, я ничего плохого не сделал, я даже не ожидал, растерялся… Он … Он дал мне деньги. Много денег, – Николаю Владимировичу всё труднее было говорить. Даже через трубку от человека в телефоне исходила угроза.
– Так что он хотел? – Повторил свой вопрос говорящий.
– Он п-принёс какие-то бумаги. Медицинские. В-выписки, заключения п-психиатров. Из швейцарской к-клиники. С переводом на р-русский.
Громова услышанное приятно удивило. «Отлично, – подумал он. Ну, этот Михаил и дурак... Он, что совсем не сечёт момент?..».
– С-сказал, что я должен признать Евгения невменяемым.
– Николай Владимирович, – тот замер, – спасибо за информацию. – Громова распирало от радости из-за очередного, на этот раз очень серьёзного прокола Михаила, но он сдерживался.
– Он мне угрожал. У него пистолет. Александр Сергеевич, что мне делать? Помогите! – Голос Николая Владимировича срывался.
– По этому поводу я вам и звоню, – тон Громова стал благожелательным, почти дружеским. – Значит, так. Проводите экспертизу, делайте всё по правилам – как вы там поступаете в таких случаях? Эксперименты ставьте или не ставьте. Мне лично, в общем-то, всё равно. Но вот в заключении вы напишите, что не нашли препятствий для привлечения обвиняемого к уголовной ответственности. Всё очень просто.
Николай Владимирович достал из кармана большой носовой платок и вытер лоб.
– Н-но… У него же пистолет… Он пригрозил… Если я не сделаю, как он сказал…
– Не волнуйтесь, – перебил его Громов, – им займемся мы. Вы его больше не увидите.
– Их было несколько, – уточнил врач, – на большом джипе, они въехали прямо на территорию Центра.
«Так этот дебил окружил себя такими же долбоёбами, как и сам», – рассмеялся про себя Громов.
– Это же прекрасно, – обрадовался он вслух.
Николай Владимирович был в замешательстве. Он не понимал, чему радуется Громов. Но тот продолжал.
– У вас ведь расставлены камеры при въезде на территорию и у входа в здание? – Спросил Громов.
– Д-да, я думаю, да, – Николай Владимирович никогда об этом не задумывался, но вдруг понял, что они обязательно должны быть.
– Ну, вот вы и не волнуйтесь. Вам даже никого описывать не придётся. Я пришлю к вам человека, повторите ему в двух словах, что вы мне сейчас сказали, он камеры посмотрит и всех зафиксирует.
– А как же деньги? – Спросил Николай Владимирович.
Это был интересный вопрос. Сколько могло быть в конверте? Вряд ли много. У Михаила много денег не могло остаться, да врачу этому, старому хрычу, много и не нужно. Он настоящих денег вообще в своей жизни не видел. Громов предположил: максимум, тысяч десять иностранной валюты. Для него это была смешная взятка, оскорбительно смешная, но для этого врачишки – деньги большие, пусть порадуется. Всё-таки не утаил, всё рассказал. Хотя и перепугался как мышь.
– Оставьте себе, – проявив щедрость, разрешил Громов – за сотрудничество. Но человеку, которого пришлю, о деньгах не говорите. Это будет наш с вами секрет.
– С-спасибо, – еле слышно выдохнул Николай Владимирович.
– Всего хорошего, – пожелал Громов, – помните, что мне обещали.
– Д-да, конечно.
Громов повесил трубку.
Разговор с врачом-психиатром его рассмешил. Михаил всё ещё пытается бороться и предпринимать какие-то шаги, даже сидя под домашним арестом, куда его, понятное дело, отправил суд после попытки нападения на Громова и Церберева. К нему даже приставили охрану и предоставили врача – кто знает, что он ещё может выкинуть. «Арестовать бы всю его банду, и дело с концом», – подумал Громов.
Прежде всего, он позвонил в один из кабинетов этажом ниже и приказал срочно направить кого-нибудь в Центр специальной и судебной психиатрии: проверить камеры наблюдения и поговорить с врачом. Но мягко, без нажима, а то он и так уже напуган изрядно. А ещё привезти все утренние записи камер в Комитет и, сделав копии с тех, на которых видны лица амбалов и номер машины, отправить оригиналы в Полицию и Следственный Комитет.
Вскоре выяснилось, что номера у джипа с амбалами того города, откуда приехал Михаил, и записана она на одну из его компаний. Двое из троих, приехавших в Центр с деликатным поручением от шефа уже имели судимости. Один работал в каком-то частном охранном предприятии, двое других – из личной охраны Михаила К.
К полудню следующего дня джип обнаружили припаркованным у коттеджа в престижном Подмосковье (кстати сказать, тоже записанного на компанию Михаила). Наряд полиции задержал всех визитёров в Центр специальной и судебной психиатрии и доставил в отделение на допрос. Все трое быстро раскололись.
Начальник похвалил Громова за проделанную работу.
Ещё через день судебно-психиатрическая экспертиза была закончена. Как и обещал старый психиатр Громову, специалисты не нашли никаких препятствий для привлечения обвиняемого к уголовной ответственности.
Суд шёл несколько дней. Здание привычно пикетировали активисты, десятки журналистов освещали ход процесса. Все требовали справедливого приговора. Евгения привозили на заседания под усиленной охраной – четверо полицейских должны были ограждать его от проявлений справедливого гнева общественности: люди кричали проклятья и угрозы, в Евгения из толпы летели комья грязи, пластиковые бутылки. Сам же Евгений продолжал демонстрировать свою невменяемость: озирая толпу своими зелёными глазами, он разевал свой необычайно большой рот, рычал и, клацая челюстями, показывал, как он перегрызёт горло каждому.
Громов присутствовал на всех заседаниях суда. На первом же он рассказал суду о проведённом Комитетом следствии. Он говорил уверенно, чётко, выказывая необходимое уважение к суду. Во время его речи, как, впрочем, и во время допроса других свидетелей и даже потерпевших – родителей несчастной девушки, подсудимый – Евгений К. – метался по своей стеклянной клетке, как редкий посаженный на цепь зверь. На какие-то слова судьи он реагировал рычанием, а когда родители несчастной, сквозь слёзы, давали показания, он впивался в них своими зелёными хищными глазами и злобно хихикал. Это зрелище даже Громова заставило не раз содрогнуться, не говоря уж о родителях девушки. Каждое заседание было для них мучительным. Впрочем, судья, хороший знакомый Громова, видя их состояние подолгу не допрашивал.
Свидетелей набралось немало: учителя обоих подростков, многочисленные одноклассники, родственники, полицейские, прибывшие на место преступления. Журналисты несколько раз подходили к Громову в надежде взять интервью. Александр охотно отвечал на вопросы и даже уточнял некоторые детали дела, не отрицая, впрочем, своего большого вклада в расследование этого бесчеловечного преступления и ратуя за справедливое наказание виновного.
В последний день слушаний он давал интервью каналу Пахана у дверей в здание суда:
– Конечно, это неслыханно, – говорил он на камеру, – я как сотрудник Комитета повидал много и, боюсь, что ещё немало увижу, но подобное… Я молюсь каждый день, чтобы такое не повторялось. Никогда. Это страшно, просто страшно.
Евгения Михайловича К. приговорили к шести годам лишения свободы за убийство с особой жестокостью.
Этому же судье через несколько дней предстояло судить его отца, Михаила К. Его должны были посадить на пять лет и шесть месяцев, наложить крупный штраф и лишить права заниматься бизнесом. Кроме того, его должны были объявить банкротом, а имущество, как незаконно нажитое, конфисковать и выставить на аукцион. Где его в скорости и купили бы по дешевке Лизогуб и несколько его приятелей.
Когда всё закончилось, Громов испытал чувство глубокого удовлетворения. Порадовала его и высказанная прилюдно, на большом совещании, похвала Начальника. Что бы там ни было, а Громову было свойственно некоторое самодовольство. Несколько следующих дней Громов смотрел телевизор больше, чем обычно, с удовольствием натыкаясь то по одному каналу, то по другому на свои интервью. Каждый раз, видя себя на экране, он всматривался в детали: как двигаются его губы, куда направлен взгляд, как падает тень на лицо, как лежат волосы. Он был явно доволен собой, это дело было одним из самых успешных в его карьере.
