Меня часто обвиняют в излишней ленинградчине. Правда делают это те, кто, либо в силу обстоятельств, либо в силу собственной принципиальности, в городе моем или не бывали вовсе, или бывали, но проездом. Чтобы полюбить Петербург всем сердцем, здесь нужно прожить не меньше недели, однако, если в ваши планы никогда не входил переезд – не рискуйте, этот город способен зацепить и одурманить даже самые стойкие и консервативные умы.
Если спросить коренного жителя, за что он любит Петербург, вы никогда не получите однозначного ответа. Все эти «архитектура», «культура», «белые ночи» - всего лишь рассказявка для туристов. Не этим славен город трех имен и трех революций. Мы любим его за другое: за неумолимую мятежность духа, за благородный аромат свободы, за непокорную стихию, вновь и вновь не оставляющую попыток смыть навязчивых жителей с узких улиц центра, за тихое биение его ночного пульса, за редкое солнце, яркими бликами золотящее стены старого фонда и, конечно же, за пламенную юность Петровского детища, за нас самих – ленинградцев, петербуржцев.
Я боролась с городом с самого детства, но он, конечно же, победил. Я стенала по беспечным деревенским денькам, запаху свежескошенной травы, тяжести вязанки дров за хрупкими детскими плечами, петушиному крику поутру, вкусу парного молока с воздушной, чуть присыпанной мелким сором пенкой, мягкости теплого домашнего хлеба, неповторимому аромату запеченных в чугунке блюд, но, каждый раз, покидая свою сельскую летнюю резиденцию, со слезами на глазах встречала огромный плакат «Город-герой Ленинград».
Лично для меня, дух Петербурга явственнее всего ощущается на первомайском параде. Год на год не приходится, иногда он может проходить под ледяным ветром и злым дождем, а иногда под палящим солнцем, сопровождаемый запахом, высаженной вдоль Казанского, сирени, но, тем не менее, в какую бы природную ловушку не попадались жители города, первое мая – время очищения и единения с городом. Рожденный во время войны, поднявшийся в хрупкую эпоху непрочного перемирия, выстоявший три революции, блокаду и обстрелы, этот город пропитан духом тех, кто положил в его основу свои жизни, судьбы и души.
Не знаю, как у других, а я всегда в районе Черной речки слышу голос, низкий и хриплый, с детским азартом выкрикивающий пламенные строфы, я знаю, чей это голос, как знает и любой петербуржец. Каждый слышит его по-своему, но всегда, всегда он наполнен дерзостью, азартом, непокорностью и мятежом. Но, стоит обернуться на звук, как он тут же замирает, лишь чуть слышным эхом долетает размеренная дробь конских копыт, и мелькает сквозь ветви деревьев тень неприлично высокого цилиндра.
Гуляя вдоль Фонтанки, задумавшись буквально на минутку, заглядывая вглубь себя самой, я нет-нет, да улавливаю краем глаза призрачный силуэт высокой женщины, худой, болезненной, кутающейся в старую, изъеденную молью шаль. Она всегда напряжена, как перетянутая гитарная струна, провалы ее воспаленных глаз чернее ночи, что накрывает Питер в самое ненастье, ее узловатые нервные руки настойчиво теребят неровные узелки плетения единственного ее платка, из потертой сумки на длинной ручке неизменно торчат исписанные серые листы.
Или вот на Итальянской. Там живет дама совсем иного сорта. В ней нет той надломленности и боли, что у ветхого призрака Фонтанного дома, она легка и воздушна, щеки ее полны, румяны, узкий высокий ворот платья нежно поддерживает хрупкую шею. Она манит тебя заливистым смехом, но за вычурной доступной, отчаянной бравадой чайки русской сцены скрывается все та же петербурженка: неистовая, противоречивая, беспокойная мятущаяся душа. Она вернулась домой, у ног ее пальмовая ветвь, руки раскинуты, глаза с укором глядят в низкие стальные тучи. Там у Лавры, она грустна и задумчива, но здесь, в своей вотчине, на Итальянской, она все еще смеется и танцует, и будет продолжать, пока вагон третьего класса не позовет ее в Елец, а тишину усталого дома не нарушит громкий выстрел.
Или еще один наш призрак.
Орфей петербургской тоски. Тщетный противник города, его вечный хулитель и самый жаркий поклонник. Высокий, мрачный, насупившийся. Бродит он вдоль Мариинской больницы, у Инженерного замка стучит тяжелыми подкованными каблуками сапог, на Пионерской площади, проклинает монархию, цензоров и досужих клеветников, горящим взором пепелит прохожих на углу Вознесенского и Малой Морской. Проникновенно и сочувственно взирает на нас из Кузнечного переулка, где ему суждено чахоточно кашлять в сумерках до самой смерти так и не отпустившего его грязного, больного, сурового города.
И последний. Последний, кто всегда является мне, и первый кто явился на болотистой земле тогда еще безымянной пустоши. Дерзкий, молодой, амбициозный, как и город, которому он дал жизнь, летит на своем лощеном жеребце мой верный покровитель. В глазах его ни тени сомнения, всегда напролом, без оглядки, без сожалений, только вперед! Туда, куда волевая его десница уверенно указывает дорогу, бронзово искрясь меж дворцом и верфью, туда, куда летит душа каждого, кого успел коснуться его город, его детище, его совершенное творение. Туда, к свободе.
Меня часто обвиняют в излишней ленинградчине, в петербургском снобизме, в петроградской прямоте, но, знаете, мне плевать. Я горжусь своим городом, я горжусь каждой душой, что хранят его камни, каждым голосом, что звучит из его гулких дворов, каждой волной, что год от года неизменно подтачивает безмолвные набережные, каждой свинцовой тучей, что гонит отсюда слабых и покорных, каждым громовым раскатом и каждым отблеском далеких молний, грозящих с залива. Я горжусь его притворной сахарностью и его истинной гранитной стойкостью. Я горжусь его мнимой покорностью, терпимостью и лояльностью, горжусь и знаю, что, когда придет время, он снова поднимет свою упрямую каменную грудь и вновь выстоит, как делал это уже не раз.
В тот день я буду рядом с тобой, мой драгоценный город. Мы связаны. С первого дня и до тех пор, пока мое дыхание не растворится в холодном северном ветре, превратившись в новую ноту твоей и так беспокойной мелодии.
