Варя подмигнула своему отражению в зеркале и снизу вверх вспушила ладонями две нежившиеся в бюстгальтере девичьи груди.
— Он обязан пригласить тебя! — Уверенно подумала Варя и схватила на выходе модный ридикюль в тон неярко накрашенным губам.
Дорога к работе занимала до получаса в это время года. Близились выпускные экзамены, хотя Варю это никак не касалось. Касалось её вот что. Полгода она стеснялась, а он её не замечал. Как следствие — тетрадь с недостойными её образованию третьесортными стихами под подушкой. Чтобы не усугублять, она не писала о любви напрямую. Но речка выходила влажной, илистое дно влекло босые ноги, на солнце млела суть вещей. К концу стиха само так выходило, что дева отдавалась страстно, а рыцарь латами звенел. Одним словом, так продолжаться дальше не могло. Зубы сводило, в животе немело, кожа от одной лишь мысли становилась гусиной, а кое-где с приятной болью собиралась узелками.
— Доброе утро, Варвара Викторовна! — вальяжно пролаяла откуда-то из глубины пустующей по весне раздевалки скрипучим голосом техничка. Она же повелительница скорости и правил передвижения по коридорам школьников, а так же мастер швабры и тряпки, ну и до кучи владычица кнопки звонка, тембр которого был так похож на её собственный голос. — А до звона еще рано, и Олег Валерьевич сейчас пятый класс ведёт!
— Доброе, Тётьнин, — уже машинально, не поворачивая головы, ответила Варя. За неполный год многое вошло в привычку. И имена коллег наконец-то запомнились, и график, и вошел в привычку ежедневный марафон по скруглённым школьным ступеням, которые теперь не казались такими гигантскими и враждебно-чужими, какими они ей почудились в первый рабочий день.
— Пизда старая! — не выдержала, и вслух, хоть и негромко, чеканя каждый слог — всё же учитель русского языка и литературы — злобно прошипела Варвара Викторовна. — Бе-бе бебебе бе-бе бе, — исковеркала она крайнюю фразу вахтёрши. Да и неплохая она была женщина — вахтерша тётя Нина. Привычно никто и не задумывался о её отчестве, только в бухгалтерии знали, что полное имя её — Нина Николаевна Зозуля, что ей уже сполна лет, и что она пенсионерка. Но никто не знал, как она потеряла детей, потом долго дожидалась, пока сопьётся в могилу тиран муж, чтобы спокойно на старости лет разбить огородик под окнами первого этажа, а на огородике этом посадить немного зелени, сирень, бархатцы, то да сё. И что натерпелась она до такой степени, что за черствость и прямолинейность негоже винить такого человека. Но у каждого свои проблемы, своя жизнь и своя чаша терпения, а в чужую бессмысленно заглядывать — не увидишь ты там истинную тяжесть, ибо тяжесть бытия познается исключительно на своём горбу.
Учительская располагалась...
Да кому она нужна, эта учительская! Нет, конечно Варя направлялась именно к ней. Отметиться, взять журнал седьмого-Б класса, на нем еще зеленая обложка с некрасивой царапиной, явно оставленной Кобылянским Иваном — курчавым белолицым егозой, который еще не знал, что буквально через несколько лет быть ему истребителем вина, сигарет и женской невинности, но тут много зависит и от родителей. А оставил он ту царапину еще в сентябре, когда Варя лично его попросила сдать журнал. Мстил за точку в журнале? Просто обратил на себя внимание? Варя тогда еще так надеялась, что он исправит по пути свою точку, что она подымет скандал, чем утвердится. Но не сбылось. А уважение пришло само собой. Через рутину, поэзию и простые домашние задания. Последнее, наверное, и сыграло решающая роль. На уроках было тихо, хорошие отметки получали даже сонные задние парты. Это, пожалуй, все эмоции, что испытывала юная Варя от учительской.
Но на пути к ней был поворот вправо. Он такой, знаете ли, с неработающим светом, с вечно немытыми окнами, в линолеуме с протоптанной за годы колеёй по центру, а чтобы тот не лохматился дальше, на растоптанное углубление накинули отрез совершенно иной расцветки, и густо-густо набили мебельных гвоздей с широкими шляпками. Через пять метров по коридору имелось три ступени, ширина и высота которых были спонтанны. С непривычки ты там обязательно оступишься. За ступенями располагался такой же темный холл, но с более низкими потолками. Всё там было пропитано сигаретным угаром. Всюду на пожелтевшей побелке висела паутина. Ни в каком более холле не было такого количества дверей. И что самое странное, все они были разного размера, разной высоты. Некоторые стояли полностью обшитые оцинковкой, а некоторые только вокруг замков и ручек. Таблички укрыты десятками слоёв краски, а весь пол вдоль стен густо усеян пятнами — никто и не пытался его очищать после ремонтов. Настоящее царство тестостерона, неизменности, традиций и безразличия. Время здесь застыло. Некоторым несчастным ученицам всё же довелось туда спуститься. Например, когда в кабинете химии однажды не закрылся кран, то одну отличницу попросили срочно позвать трудовика. Она вернулась мрачная и благоухающая, будто час простояла там, где курят. Можно только надеяться, что дома поверили в её рассказ. Вот об этом коридоре и были все мысли Вари, он для нее стал словно черная дыра, ведущая в иной мир, в мир, где есть он!
В декабре того же года Варваре Викторовне аналогичным способом довелось попасть в "клоаку", как называли то место ученики, учителя, и даже директриса. Фу, ну и мымра. Встреча с которой — самое неприятное во всей Вариной школьной жизни . — Чтоб ты сдохла, паскуда, — думала Варя при первом опыте общения с ней, — Чтоб лопнула твоя красная от диатеза рожа, чтоб ты подавилась своими испачканными в помаде зубами, — а тем временем директриса что-то пафосно доносила до Вариного сведения, нахваливала коллектив, описывала поставленные перед ним задачи, что-то про ГорОНО и РайОНО, фестивали, конкурсы, олимпиады. Варя всё ждала часть, в которой ей соблаговолят пояснить за оклад и премию, повышения и путёвки, но в директора часто выходят любители поговорить ни о чём в манере трибунного оратора. Особенно Варе запомнился запах гнилых зубов и даже нескрываемого вчерашнего перегара изо рта директора. В тот момент Варя переборола желание вскочить и направиться в отдел кадров писать заявление об уходе. А уже через десяток минут новоиспечённые коллеги подбадривали её: "Ну как тебя уже отбороздила Полторачка космическими кораблями в театре?" В общем, скоро стало понятно, что директор — это всеми нелюбимый дракон с горы, который редко спускается к людям, и большую часть жизни её никто не видит. Она даже на работу редко выходит. Да и то потому что приходить нужно трезвой. А с другой стороны, директриса работает очень долго, проверок ни разу не было, жалоб особых тоже. Что-то менять незачем да и кто этим будет заниматься, когда всё спокойно.
Всему виной стала мигающая лампа. Был декабрь. Снежный. Темнело рано, за окном зажглись фонари в виде больших белых шаров, аллею с уснувшими розовыми кустами замело, на тротуаре робко протоптали дорожку чьи-то первые следы. Таня и Галя с первой парты вы́резали снежинок, и наклеили их на окно поближе к учительскому столу, а кто-то из мальчиков уже успел на них написать пару женских имён. Хорошо, что без пошлостей, всё же кабинет русского языка и литературы! Спустя какое-то время, после включения уличного освещения глаза попросили включить свет и в классе. Вот тут и оказалось, что лампа примерно над третьей партой по центру неприятно подзуживает и раздражающе вспыхивает. При чем делает это назойливо и ритмично, что сбивало Варю с мысли о душевных веяниях главного героя.
Хотя, кому она будет врать! Никаких своих мыслей у учителя нет. Из года в год с ложным воодушевлением выдавать одно и то же очередному классу за откровение, хотя все эти сомнительный надуманные откровения по полочкам разложили учителя еще в институте. Почему убил, почему раскаялся, почему вьюга воет, а дитя кричит. На самом деле, больше творчества у представителей точных наук. Математик может задавать примеры не только из учебника, он может их видоизменить, а вариантов решения подчас бывает гораздо больше, чем душевных рвений у декабриста в ссылке. Потом наступает момент, когда профессия учителя не кажется такой сакральной, какой она казалась в устах родителей: "Дочка, станешь учителем, все тебя будут уважать, а ходить будешь в туфлях и белой блузке, ничего тяжелее ручки в руки брать не будешь!" На очередном сабантуе после официальных детских мероприятий тебя, как молодую специалистку, обязательно совратят рюмкой вонючей водки, потом ты смотришь, как уважаемые грузные тётеньки выплясывают барыню, на ходу хватая в танец зазевавшихся слесарей с математиком в непривычных, плохо сидящих на них пиджаках, хотя бедные мужчины, местами женатые, еще и не дошли до кондиции выдержать всё это. И вот, не дожидаясь той самой кондиции, Варя каждый раз линяла под шумок домой. А дома тетради. А тетради — это ад. Не доводя до крайности, Варвара решила, что будет ставить оценки, особо не вникая и излишне не цепляясь к ошибкам и помаркам. Она старалась задавать домашнее задание во второй части урока, и такое простое, чтобы ученики успевали его выполнить на уроке под полным её присмотром, а все возможные места для ошибок она разбирала по ходу вопросов. Для отвода глаз она всё же собирала тетради, и несла их так, что не было никакого сомнения: это идёт учитель домой, и несёт тетради на проверку — бедняжка, а совсем молоденькая, и такая хорошенькая!
Лампа домигала до звонка. Выключать весь ряд освещения пробовали, но так было хуже. Дети по очереди проходили мимо учителя. Варя смотрела в их открытые лица. Не было у нее ни любимчиков, ни ненавистных ей. Кто соображал помедленнее, тот получал задание попроще, а с самой отстающей она часто сидела за одной партой, почти всё делая за ту. Тихо, спокойно. Все классы, что проходили через ее кабинет быстро смекнули, что жить по Варькиным правилам выгоднее, чем шуметь:
— Варька! — и на сердце радость у всех, кто это слышал. Если ты всё успел, то ты мог тихонько поиграть в морской бой или начинать делать физику с химией — Варя даже не смотрела чем ты занимаешься, если с русским у тебя порядок.
Когда последний ученик мягко захлопнул дверь, Варя оказалась один на один с проклятой лампой. Потолки слишком высоки, рисковать свалится в попытке вытащить лампу она не рискнула. До следующего урока оставалась перемена, и она без промедления написала на доске упражнения для классной и для домашней работ следующему классу — разберутся умнички, а сама засобиралась идти выяснять, кто, собственно, смог бы поскорее решить вопрос с освещением. Сначала пришлось заглянуть в учительскую, но под вечер та оказалась пуста и заперта на ключ, тогда Варюша зацокала каблучком на первый этаж, где обычно шумно и людно. Так она добралась сначала к вахтёрше, откуда её направили к завхозу, где оказалось закрыто, потом она узнала где сидят слесаря, они же электрики, художники по футбольному полю, поливальщики и всем дырам затычки. У них в подвале из-за обилия труб оказалось гораздо теплее, чем в остальной школе, гораздо чище, культурнее и красивее — много свободного времени и золотые руки творят чудеса. Мужики как раз играли в шахматы, кто-то читал Бротигана "Месть лужайки" в оригинале. Все отложили свои дела и пригласили девушку зайти, предложили чай и даже пирожное, но Варя, удивлённая открывшейся картине "помещения высокой культуры", отказалась, так как в голове всё еще мерцала и жужжала лампа, да и к звонку нужно вернуться. Ей обещали всё заменить, но не раньше завтрашнего дня. Оно и понятно — все дороги лежат через завхоза, которого она и в глаза не видела, а если и видела, то знакома точно не была. Нервно и торопливо она закрыла дверь в слесарскую и стремглав побежала вверх из подвала, чтобы не опоздать на урок, а то первый звонок уже прозвучал. Как всем известно, якобы первый звонок для ученика, второй — для учителя. Но это вначале урока. В конце — наоборот! В голове как раз закрутилась мысль отпустить последний класс, как на бастром шагу она влетела в кого-то идущего навстречу сверху вниз, от сильного столкновения девушка отскочила, попятилась на ступенях, неуклюже не справилась с каблуками, и напрочь завалилась назад. Её попытались подхватить, но вышло еще хуже: схваченный рукав оторвался по шву в плече, от чего хватавший тоже упал назад, и они вдвоём, достойно, сохраняя тишину, покатились вниз, в темень подвала по отполированным десятилетиями ступеням.
Туфли остались где-то на лестнице. Один каблук точно сломан, она помнит этот вялый хруст, словно кто-то руками вытащил почти отмерший молочный зуб. Были звёзды. Точно были. Затылок онемел. Был запах груш и влажной лужайки. Потом во рту стало липко и солёно. Припухла изнутри щека. Осознание положения пришло немного погодя, когда Варя мысленно расставила галочки: руки, ноги, зад, голова — всё на месте. Воспоминание о лампе и её жужжании накрыло всё сверху, как будто Варя — суп, а её сверху посолили и накрыли крышкой.
— Прочь, не до тебя! — словно в бреду одними губами прошептала Варя чертовой лампе в её воображении.
