loveaction

Классик русской литературы Максим Горький в школьные годы автора этих строк был известен не своим выдающимися романом «Жизнь Клима Самгина» или пьесой «На дне», а совершенно беспомощной, но упорно сохраняемой в школьной программе «Песнью о буревестнике», которую нужно было учить наизусть. Спустя примерно месяц, а то и раньше, «Песнь о буревестнике» благополучно забывалась за исключением одной ее детали — словосочетания «глупый пингвин» с ударением на первый слог в слове «пингвин». Называя пингвина «пингвином», Горький как бы еще больше подчеркивал его глупость и в таком виде навечно запечатлевал его в мягком воске детской памяти. Поводом для подобных инвектив против замечательной птицы, скорее всего, послужила ее походка, которая действительно может показаться нелепой. Но эта мнимая нелепость продиктована функциональной особенностью лап пингвина, которые действуют под водой как руль, позволяя ему резко поворачивать на скорости более 50 км/ч. Пингвины маневрируют быстрее и ныряют глубже других птиц, а императорские пингвины и вовсе могут достигать глубин более 500 метров. Доктор Рори Уилсон, который профессионально занимается наблюдениями за пингвинами, отмечает:

«Наше восприятие животных основывается на том, где мы можем их наблюдать. Видеть в пингвинах неудачников, кое-как ковыляющих по земле, все равно что наблюдать, как величайшие атлеты мира неуверенно бредут в темноте, совершенно не представляя, на что они способны. Невозможно плавать как пингвин и бегать по суше как гепард».

Петиция о переименовании «Песни о буревестнике» в «Песнь о пингвине» (ударение на второй слог) будет своевременно опубликована в нашем издании. Следите за новостями.

Лягушки и жабы занимали воображение многих до сих пор существующих и уже исчезнувших народов и культур. Кто не знает сказку о царевне-лягушке? В данном случае важно то, что эта сказка заканчивается благополучной свадьбой царевича и царевны, то есть вполне может быть вписана в длинную вереницу мифов о плодовитости, с которой лягушки традиционно ассоциировались по всему земному шару. Например, у ацтеков почиталась гигантская жаба по имени Тлальтекутли, воплощавшая бесконечный цикл рождения, смерти и нового рождения. На тихоокеанском побережье Чьяпаса и юге Гватемалы почиталось еще более древнее амфибийное божество с неизвестным именем и функциями, которое по форме напоминало жабу, отрастившую ряд массивных грудей. А в Древнем Египте богиню плодородия и рождения Хекат изображали в виде лягушки.

Считается, что наиболее вероятная причина появления этих мифов — взрывное размножение лягушек. Не секрет, что лягушка довольно маленькое и слабое существо, с которым любой хищник способен справиться одним движением своей лапы или клюва, поэтому тактика выживания лягушек — ошеломить хищников, собравшись в огромном количестве вместе, и выметать столько икры, чтобы ее было невозможно съесть всю. Эти сборища могут быть очень впечатляющими — шевелящаяся масса страстных амфибий, цепляющихся друг к другу по двое, трое и больше днями напролет. И подобный символ всепобеждающего эроса едва ли мог оставить равнодушным любой соприкоснувшийся с ним народ.

Грифы издавна считаются одними из самых отвратительных птиц на свете. Все дело в их рационе, который, как правило, составляют разложившиеся трупы животных или людей. Человек не способен питаться мертвецами по ряду причин, среди которых не только социальные табу, но и неприспособленность организма. Если бы человек решил употребить мертвеца в пищу, то, скорее всего, он бы очень быстро заболел из-за огромного количества вредоносных бактерий и микроорганизмов, участвующих в процессе разложения. Но в случае с грифами все обстоит ровно наоборот, поскольку в их желудках болезнетворные бактерии уничтожаются самыми сильными желудочными кислотами в животном мире, с pH такого же уровня, как у кислоты в аккумуляторе. Это делает экскременты грифов настолько едкими, что они вполне могли бы после обеда продезинфицировать ими свои лапы.

Аристотель выделял три вида души: растительную, животную и разумную. Растительная отвечала за питание и размножение, животная — за движение, стремление, ощущение и память, а разумная была только у человека и отвечала за мышление. Система Аристотеля легла в основу новоевропейского научного знания и в определенный момент заставила ученых гадать: если животные обладают способностью к созиданию, отвечает за это животная душа или все же разумная? По Аристотелю, если животное отнять у родителей и поместить в незнакомую для него среду, то оно все равно станет самим собой и будет уметь делать все, что умеет любой представитель его вида — такова отличительная особенность «животной» души, которая сейчас называется инстинктом. С человеком не так: всему, что мы умеем, мы научились у других.

Бобр — одно из самых удивительных существ на земле, которое способно создавать циклопического масштаба сооружения, называемые у людей «плотинами». Человек со временем тоже научился строить плотины и таким образом управлять реками. Поэтому на примере бобра, вероятно, легче всего было бы выяснить, чем животное отличается от человека с точки зрения классификации душ, предложенной Аристотелем. Эксперименты, проведенные в 1960-х шведским зоологом Ларсом Вилсоном, окончательно продемонстрировали, что бобр вполне способен обходиться без старших, когда дело касается постройки плотины. В одном из экспериментов зоолог вырастил несколько детенышей отдельно от родителей в искусственной среде. Поместив динамик за стеной вольера, он обнаружил, что бобрам достаточно самых смутных звуковых стимулов, чтобы дать волю страсти к строительству. Ему даже не пришлось проигрывать звук проточной воды: срабатывало все похожее. Даже жужжание электробритвы заставляло бобров яростно подпихивать ветки к стене в тщетных попытках остановить поток. А значит, Аристотель в своей классификации был абсолютно прав (по крайней мере, по меркам своего времени).

В XVII веке натуралист Эдвард Топселл писал про лося: «Это меланхолический зверь.Он такой печальный, что может распространять свою грусть на всех, кто его съел. Плоть его вызывает меланхолию». У лося, пожалуй, действительно предостаточно поводов для грусти. Лось — крупнейший вид семейства оленевых, который эволюционировал, выживая в самых негостеприимных субарктических условиях — от Северной Америки до Европы и Азии — на самых убогих диетах. А эволюции, как известно, нет особого дела до эстетики: в процессе долгого и непростого развития создаются наиболее практичные, но не обязательно симпатичные с нашей точки зрения решения для выживания. Лось должен преодолевать огромные расстояния по глубокому снегу, чтобы находить по запаху свой веточный корм, что дало ему тонкие, похожие на ходули, ноги, горбатую спину и длинную вислую морду — в совокупности все это создает ложное впечатление о страдальческом и мрачном виде. Вот и Топсел, который ни о какой эволюции еще не знал, считал, что меланхолия лося вызвана хронической эпилепсией.

Летучие мыши из-за пандемии коронавируса превратились в самых обсуждаемых животных 2020 года. Впрочем, им не привыкать. Из-за специфического внешнего вида их записывали в родственницы самому дьяволу и графу Дракуле. Существовало множество преданий, в которых летучие мыши наделялись самыми зловредными повадками, иногда доходящими до абсурда. Например, в средние века бытовал миф, согласно которому летучие мыши воруют у людей бекон. Об этом сообщалось в «Саде здоровья» (Hortus Sanitatis) — одной из самых первых энциклопедий мира природы, опубликованной в Германии в 1491 году. В книге даже была гравюра, изображавшая, как полдюжины летучих мышей жадно кружат вокруг висящего окорока (все это помещалось между рассказами о драконах и диагностических достоинствах мочи). Это воображаемое стремление летучей мыши к вяленому мясу отразилось в ее немецком названии — Speckmaus (буквально «ветчинная мышь»). Прозвище зверька настолько беспокоило умы некоторых немцев, что в начале XIX века двое немецких ученых провели «эксперимент», поместив в клетку летучих мышей вместе с порцией бекона, к которому животные не проявили ни малейшего интереса и через неделю умерли от голода.

Многие животные, которые питаются падалью (как уже упомянутый гриф), в человеческой культуре получают резко негативные коннотации. Но с точки зрения биологии все обстоит иначе: падальщики совершают важную работу, в результате которой становится возможным вторичное использование энергии и предотвращение распространения болезней. И здесь нет лучшего примера, чем гиена. Она использует мощные челюсти и кислый желудочный сок, чтобы переварить то, что не могут переварить другие животные. Гиене нипочем даже трупы, зараженные сибирской язвой, поэтому во многих культурах считается, что она обладает магической силой. Кроме того, если переводить на тонны съеденного мяса, гиены — самые значительные наземные плотоядные на планете, поэтому можно только гадать, от скольких эпидемий они уже успели нас спасти.

Идею о превращении одних животных в других подал еще Аристотель: в своем фундаментальном труде «История животных» он писал, что определенные виды птиц превращаются в другие виды от сезона к сезону. Например, он утверждал, что летние садовые славки становятся зимними славками-черноголовками, зимние зарянки становятся летними горихвостками и т. д. В средневековье это вылилось в представление о том, что в птиц могут превращаться не только другие птицы, но и деревья. Так, хроникер XII века священник Гиральд Камбрийский писал про белощекую казарку, которая каждую зиму мигрирует из арктических морей на берега Британии: «Они получаются из еловых бревен, перемещающихся по морю». Священник утверждал, что видел подобное зарождения птиц из древесины собственными глазами во время путешествия в Ирландию: «Потом они висят на клювах, как будто водоросли, прицепленные к бревну, в окружении раковин, чтобы свободно расти. А когда по прошествии времени они одеваются толстым слоем перьев, то падают в воду или взмывают в воздух». Но современные ученые все же смогли разгадать загадку такого необычного зарождения птиц: скорее всего, Гиральд Камбрийский видел на бревнах не птиц, а «морских уточек» из отряда Pedunculata — это фильтраторы размером с палец, которые вытягиваются в сторону от того, к чему крепятся в приливной зоне; в таком виде они становятся похожи на клювики, сидящие на длинных голых шеях. А белощекие казарки просто пришлись кстати в качестве удачной ассоциации.

Как мы уже знаем на примере бекона и летучих мышей, буйство человеческого воображения в отношении животных может быть для последних смертельно опасным. К сожалению, летучие мыши далеко не единственный пример. В уже упомянутой «Истории животных» Аристотель утверждал, что ласточки зимуют в норках, и при этом они «совершенно лишены перьев». В дальнейшем это утверждение породило целую череду предрассудков, которые нам могут показаться один нелепей другого, но в свое время считались едва ли не самыми прогрессивными достижениями человеческой мысли. Так, даже самые выдающиеся умы эпохи Просвещения, отцы современной зоологии, искренне верили, что ласточки проводят зиму в спячке на дне озер и рек, как рыбы. Французский естествоиспытатель и натуралист Жорж Кувье писал в своей влиятельной книге XIX века «Царство животных» (Le Règne Animal): «Кажется очевидным, что ласточки цепенеют на зиму, и так они проводят сезон на дне болот». А Ладзаро Спалланцани, известный итальянский натуралист и физик, пытался заставить ласточек впадать в спячку, заключая их в плетеные клетки, которые закапывал в снег, оставляя птицам лишь маленькую дырочку для дыхания. Ласточки пропускали стадию оцепенения и почти сразу впадали в предсмертную агонию, умирая менее чем за два дня.

В верхней левой части позиция «агента». Агент — это не только тот, кто говорит, но также и то, что определяет весь дискурс. Буквально это место власти — ответ на вопрос «кто диктует?». Занимать место агента — значит, определять исходную точку речи, вместе с тем любая матема, попадающая в эту позицию приобретает звучание потребности.

В верхней правой части «агенту» соответствует «другой». Другой — тот, к кому обращаются. Это также место нехватки и отчуждения, ведь в сущности если агент выступает господином дискурса, то другой — его рабом, тем, кто производит работу. Другой всегда присутствует в языке, непосредственное обращение идёт к «кому-то вроде меня», к воображаемому партнеру по языковой игре. Что хорошо заметно в сбоях коммуникации: вероятно каждый напарывался на то, как он уже вообразил или даже распланировал что и как в ответ скажет другой — и внезапно нарвался на то, что собеседник ведёт себя совсем не так.

Обе верхних позиции представляют собой структурную основу любой коммуникации: кто-то обращается к кому-то. Нижние позиции или этажи — бессознательные, они не всегда очевидны в речи, но структурно необходимы. Если верхние этажи отвечают на вопросы «кто?» «к кому?» обращаются, то нижние скорее проясняют — «зачем?» и «почему?» вообще случается коммуникация.

По этой причине нижняя левая часть носит название «истина». Истина — это ключевой инициирующий момент, она подталкивает к обращению и содержится в нем, но сама оказывается вытеснена. Поэтому к ней напрямую не ведёт ни одна стрелочка, что можно понять даже на уровне здравого смысла — если вы попытаетесь задуматься и ухватить истинную причину обращения (в такой форме и к этому конкретному «другому»), то само обращение окажется приостановлено или не произойдёт вовсе. Истина в лакановском смысле безусловно является индивидуальной истиной, истиной конкретного субъекта, а не какими-то научными, житейскими или философскими истинами «общего пользования».

Нижняя правая часть по-французски называется «la production». «Продукция» — это и процесс, и результат. Можно это место обозначить и как ожидаемый эффект взаимодействия верхнего этажа, это буквально то, что подразумевается и одновременно создается в результате. Обычно (в dM) на этой позиции находится объект, связанный с удовлетворением.

Дискурс господина (мэтра)

S1 — это идентифицирующее означающее, также его можно назвать господским означающим. В сущности, это те слова, которые задают смысловые рамки и ранги. Обычно таким означающим является некое подлежащее, требующее пояснений или определений, например, «Я — такой-то», «Мужчина — это то-то», «Женщина должна то-то» и т.д.). В любом положении S1 привносит что-то от господского жеста, от безусловного требования соответствовать чему-то.

Продолжая аналогии с гегелевской диалектикой раба и господина, S2 можно было бы назвать подчиненным означающим. Однако более точным будет считать S2 — знанием, под которым Лакан понимает батарею означающих, как-то выстроенных с помощью S1. Это «знание» — те связки слов, которыми мы обмениваемся как носителями смысла. Если «мужчина» как S1 нуждается в отсылке к чему-то, то S2 — это любые цепочки, касающиеся кажущихся нам осмысленными нарративов о том «что он должен», «какой он по природе», или «что это вообще такое с точки зрения биологии».

$ — Это субъект нехватки. Именем $ (субъект перечёркнутый,  расщеплённый) обозначается все то, что не может быть удовлетворительно схвачено S1, поэтому $ существует только там, где налицо присутствие Другого. $ — это своего рода неизбежный эффект для говорящих существ: их чувства и представления, их желания и поиски смысла никогда не могут быть адекватно и целиком уложены в «общие для всех» слова. Быть субъектом — это иметь дело с нехваткой, порожденной тобой и тебя же порождающей.

И, наконец, а (малое) — это самый сложный термин, так как он наиболее теоретически нагружен. Объект малое, а — это обозначение объектов, лежащих в основе наших бессознательных желаний. Это объект, запускающий желание, но ускользающий из самих объектов-целей конкретного желания. Более того, а — это еще и прибавочное наслаждение, странный эффект от пользования речью и установления связей. В сущности, а — это объект, замещающий и представляющий некий первичный утраченный объект, попытки обрести который и лежат в основе значительной части нашей мотивации.

Большая часть нашей речи, будь то повседневная, деловая или неформальная речь устроена как этот дискурс. Каждый из нас привычно занимает позицию господского означающего, которое предписывает роли собеседникам, маскируясь под нейтрально-объективное описание ситуации.

Когда вы говорите, то вы обращаетесь к другому, поэтому обязательно присутствуют первые две позиции: адресант (агент) и адресат (другой). Всё устроено так, что ваше «кто» определяет «к кому» — эта роль задаёт себе партнера, контекст, третьих лиц и т.п. Например, если вы «возмущенный клиент», то логично — тот, к кому вы обращаетесь напрямую для вас «нерадивый продавец» (даже если он себя таким не чувствует), кроме того, неявно в сам строй речи вплетаются и Другой закона, к которому вы апеллируете, и/или другие пострадавшие. Однако у другого человека нет обязательства играть с вами в эту игру, поэтому он может попробовать навязать вам свою, в которой, например, он — «честный и уставший от идиотов труженик», а вы — «тот самый чёрт-знает-какой-по-счету идиот».

Речь психически мотивирована, поэтому и нижние этажи хоть и вытеснены, но тоже вполне схватываются. Первая причина объясняет почему вы вообще обращаетесь к другому: потому что вам чего-то не хватает ($ как нехватка идентификации). Вторая причина объясняет почему вы обращаетесь именно к этому другому: в нём вы размещаете своё ожидание ценного объекта, который призван заполнить нехватку (а — это и есть объект, а также наслаждение, которое воображается при его получении). Таким образом вся схема может быть выстроена горизонтально: внутренняя причина сообщения (истина) — адресант сообщения (агент) — адресат сообщения (другой) — скрытая цель/ожидание сообщения (продукция/результат).

Отношения внутри дискурса

Рассмотрим теперь и вопрос отношений (стрелки на схеме). Первое отношение (или траектория) — это то, что обычно называют обращение, но с точки зрения психоанализа это можно назвать и требованием. Всякий говорящий к кому-то обращается, тем самым требуя, чтобы по ту сторону его речи (1) был адресат, который (2) прочитает словесный код и (3) ответит должным образом на него. В этом суть языка — даже у мёртвого языка существует измерение Другого как обладающего кодом и вносящего смысл в звуки и буквы. Как неоднократно говорит Лакан: «означающее всегда отсылает к другому означающему» — и в первой траектории в дискурсе мэтра это очень хорошо видно (субъект буквально представлен одним означающим серии других).

Второе отношение — это побуждение к речи. Истина типичного субъекта dM в том, что он обладает нехваткой, и этого достаточно, чтобы нам был нужен кто-то другой. Однако эта зависимость от другого вытесняется, а вместе с ней и существование той самой истины. В других дискурсах к речи могут побуждать скрытое стремление к власти (в dU) или желание знания (в dA). Вторая стрелка содержит в себе ответ на вопрос «почему (вообще и в конкретных ситуациях) мы пользуемся речью?», а также делает более понятной ту фрустрацию и незавершенность которыми обладают любые речевые взаимодействия (т.к. к истине ничего не ведёт, отдельные акты провисают или обрываются и требуют новых).

Третье отношение — скрытое обращение к другому. Его обнаружил ещё Фрейд, показав, что симптомы и другие образования бессознательного (оговорки, ошибки, сны) часто напрямую адресованы кому-то третьему. Например, рассказывая сон, мы можете обнаружить, что его послание обращено к конкретной фигуре — родителю, начальнику и т.д. Именно третье отношение делает всякую речь двусмысленной: в ней всегда есть то, что намеревался сказать человек (намерения Эго) и есть то, что сказалось (в т.ч. благодаря бессознательному).

Четвёртое отношение — эффекты речи. Обращение к другому порождает разные эффекты, часть из которых артикулирована или иным способом передана инициатору общения (это уже пятое отношение). Важный момент, здесь в том, что в языке ответ (продукт) существует всегда: молчание или игнор — тоже ответ, равно как фрустрация или неспособность принять то, что реально требовал — тоже результат коммуникации. Производство эффектов всегда на стороне другого, который может быть (как в анекдотах про джинов и золотых рыбок, к коим мы обращаем свои пожелания) глух, непонятлив, злонамерен или попросту безразличен. Кстати, шутка — наилучший пример власти других над вашим сообщением: не важно, что думали вы, если нет реакции других, то шутка не удалась.

И пятое отношение — бессознательное послание другого агенту, содержащее эффекты предшествующего обращения. Эта связка показывает, что на бессознательном уровне мы получаем именно то, что заказывали, пусть и обычно не готовы встретиться с этим и принять. На это указывает и известная формула Лакана «послание возвращается к отправителю в перевёрнутой форме». Утрированным примером подобного является ругань в интернете: если вы пишите явно непочтительный комментарий, то это именно вы добиваетесь отсутствия дискуссии (что любопытно такие комменты часто начинаются с грубости, а затем переходят к порой даже дельным аргументам, но это так не работает) — ведь уважающий себя человек не ответит и забанит, а такой же склочник выдаст оскорбительную тираду для того, чтобы продолжить вместе с вами наслаждаться словесной перепалкой.

Невозможность как основа дискурса

Стоит также отметить, что  между истиной и продукцией никакой траектории нет, она тоже невозможна, но в данном случае это невозможность как бессилие, фундаментальная неспособность и не-встреча. Психоаналитик Диди Мати отмечает, что принципиальный момент этой невозможности в том, что субъект ($) не может встретиться со своим объектом (a) без посредников в виде речи и Другого.

Именно эта невозможность прямого обращения к истине нарушена в дискурсе капитализма, что в сущности превратит индивидуальную истину в инструмент. Истина, порождающая траектории только от неё — никому и ничему не служит, в то время как капиталистические реалии прямо подсказывают, что сегодня наши фантазии и бессознательные желания используются для вовлечения субъектов в потребление. Таким образом, dC становится возможен благодаря переворачиванию второй стрелки: теперь агент обращается к своей истине и использует её в качестве средства для инициации социальной связи.

В последующих семинарах (семинары 1971–72 годов) Лакан переобозначил схему, обращая внимание на то, что входить в дискурс — это значит, так или иначе, задействовать семблант (от semblance — «кажимость»). Поэтому в новом варианте схемы 1 место агента занимает семблант, место другого — наслаждение, а место продукции — прибавочное наслаждение, лишь истина остается там же (подробнее об этом здесь).

Общая характеристика четырёх дискурсов

Дискурс истерика

Дискурс истерика (dH) — одновременно и сложен для понимания, и совершенно очевиден. Всякий, кто хоть раз ощутил в себе возмущенно вырывающийся вопрос в адрес того или иного Другого — почему я именно то, что вы говорите? — знает, что это такое. Истериком говорит неудовлетворенное желание, поэтому такой дискурс можно найти в любую эпоху (начиная с жалоб богам и любовных ламентаций в лирике Междуречья, Египта и Древней Греции). В то же время желание — это то, что появляется из захваченности желанием Другого, поэтому возникая как субъект истерик всегда уже конституирован обращением к нему.

Именно неудовлетворенный $ здесь агент, обращенный к господским означающим (S1) — в таком дискурсе всегда есть сложная смесь между требованием себе господина (который всё решит за тебя) и его же критикой (вплоть до разоблачения — мол, «никакой ты не мэтр (для меня)»). Однако постоянные обращения к господину (например, к медицине, науке, психологии, астрологии, эзотерике и любой другой сфере знания с авторитетами) порождают продукцию — знания, описывающие и предписывающие желание субъекта (S2).

Истиной истерического дискурса оказывается объект а, место которого так часто пытается занять истерик. Фантазм истерика устроен как попытка избавиться от субъективности, заполнив своим телом нехватку в Другом — т.е. буквально стать объектом, делающим Другого цельным, самодостаточным (например, частые фантазии истеричек о том, что известному и успешному мужчине для полного счастья не хватает рядом настоящей женщины, которой она и пытается стать).

Дискурс господина

Дискурс господина (dM) — это дискурс, в котором господское означающее (S1) обращается к кому-то обладающему знанием (или смыслом — S2) для удовлетворения своей «потребности» в широком смысле (объект а). «Потому что я так сказал» — наиболее частый, хотя и утрированный пафос такого дискурса. Что неведомо такому господину — так это то, что он сам неполон ($), никаким означающим не схватывается полностью и потому нуждается в признании другого. Даже короля королем делает не кровь или корона, а признание себя его подданными со стороны других.

Изначально дискурс господина связан с античной позицией свободного гражданина полиса, который перепоручает труд (а в сущности свое удовлетворение) — другому-рабу. Ярчайшим проявлением духа и этоса классического господина является этика Аристотеля, просто замалчивающая почти всё, что касается телесного наслаждения господина. Именно поэтому Лакан однажды скажет, что ключевым жестом господского дискурса всегда будет пренебрежительное «ça marche» — что-то вроде: «нечто делается, пусть так и продолжается. А как? Я ничего не желаю знать об этом».

Дискурс университета

С усилением науки, университетов и проекта Просвещения господский дискурс порождает дискурс университета (dU). Университетский дискурс говорит уже от лица знания (S2), поэтому у бюрократов, как и у представителей академии всегда доминирует этот избегающий прямой ответственности тон — «мы думаем», «как говорил Платон», «общепринято считать», «параграф такой-то гласит» и т.д. и т.п. И всякий раз, когда запрос на смысл, на объяснимость через знание становится неколебимым и не терпящим возражений, мы имеем дело с dU.

Любопытно, что обращается как к другому такой дискурс к чему-то объектному. Например, в обучающих учреждениях такой дискурс хоть и обращается к личности ученика, видит он в ней лишь объект для манипуляций, некий абстрактный потенциал или даже просто неоформленное нечто, которое без знания не может называться личностью. Сами носителя этого дискурса обычно даже не замечают как превращаются в подобие героев мема, говорящих «пиши диссер… учи матан/философию/etc…. не спорь, все хотят знание и диплом… часики-то тикают… человек без «такого-то образования» — несчастный неудачник, которого возьмут только в дворники (словом «отброс», т.е. объект а) и т.д.».

Субъект в дискурсе университета понимается как результат окультуривания тела знанием, однако, это всё тот же $ — существо расщёпленное и неудовлетворённое. Знания счастливым не делают, скорее напротив, делают наслаждение ещё более трудно доступным. Истиной же этого дискурса является властный жест (S1): мы (лучше вас) знаем, как лучше вам. Так что несложно сделать вывод о том, что дискурс университета изначально призван служить для легитимации власти и идеологии.

Дискурс аналитика

Дискурс аналитика (dA) появляется как эффект заката Просвещения и глубочайшей неудовлетворенности результатами идеологии Нового времени (появление психоанализа совпало с ключевыми кризисами рубежа XIX-XX вв. в науке, в политике, в философии). Позиция аналитика кажется самой странной, ведь он как агент занимает место объекта а. Психоаналитик приостанавливает свою личность в кабинете, чтобы дать место в речи тем объектам анализанта, которые определяют его симптомы (т.е. наслаждение).

Само собой, обращается аналитик к субъекту нехватки, это по сути единственный дискурс, который явно признает человека в таком качестве. Любой дискурс — это определённая социальная связь, в которой есть относительно четкое понимание что говорить можно и что нельзя. Поэтому психоанализ делается только через изменение социальной связи: аналитический дискурс позволяет субъектам говорить о том, для чего нет ни места, ни слов в других сферах жизни индивида.

Результатом аналитического взаимодействия становятся выпадающие в осадок изолированные S1, управляющие человеком (его симптомами, его способами получения удовольствия). Однако истиной такого дискурса является особое, преобразованное знание (S2) — знание, способное влиять на бессознательное.

Отношения между дискурсами

Теория дискурсов будет неполна, если мы не рассмотрим их собственные отношения, для которых Лакан создаст дополнительную схему (я её называю схема 2). Дискурсы не просто сосуществуют, а часто и комбинируются друг с другом (наверняка многие замечали эти перескоки/переключения разных режимов речи у других), поэтому они сами вписываются в отношения позиций.

Дискурс истерика затребует и по сути создает мэтра, далее исторически мэтр превращается в университет (благодаря появлению дисциплинарной власти, скрывающей за знанием прямое навязывание воли), и наконец, университет порождает аналитический способ говорить и вопрошать.

Подобные переходы очевидны даже в привычных речевых ситуациях. Например, когда кто-то слишком сильно истерит (демонстрируя неспособность выбрать, определиться чего он/она хочет), то это подталкивает других занять место господина — сделать выбор за другого, предписать ему означающее («ты — это», «ты хочешь это»), а то и залепить пощечину (тоже властный жест). Многим известна ситуация, когда человек, пойманный на слишком авторитарных заявлениях, начинает «играть в университет»: приводить статистику, авторитетные мнения и т.п. Ну и наконец, всякий, кто слышал типовую безлично-абстрактную речь дискурса университета, мог ощутить в себе позыв к (психо)аналитическому жесту — к настойчивому уточняющему разрезу в виде вопроса (А как вы сами считаете? Кто конкретно эти «мы»? Что за абстрактный «родитель» — это мама или папа? и т.д.).

Что же касается конфронтации, то она действительно наиболее ощутима между истериком и универом, а также между господином и аналитическим дискурсом. Там, где есть университет, истерику слова не дадут. Именно поэтому всегда существует напряжение между учителями и учениками. Первые — оценивают, а вторые самим этим фактом поставлены в позицию истерика. И наоборот, где позволено слишком активно жаловаться на свою неудовлетворенность — нет места знанию. Только мэтру, который либо одобряет, либо даже знанием пользуется как отрезвляющими пощечинами.

Аналогично и с аналитическим дискурсом: психоанализ возникает только там, где всякий господин приостановлен. Психоаналитика гораздо больше определяет не знание (полученное через какой-то аналог «университета»), а приобретенная в личном анализе способность «снимать корону», не быть мэтром (говоря и слушая анализанта). Соответственно, там, где безраздельно доминирует господин — нет никаких вопросов о мотивах, никаких сомнений и личных разговоров, то есть никакого психоанализа. Поэтому психоанализ, как отмечают многие, мог возникнуть только в момент сильнейшего кризиса господского дискурса.

Хотелось бы чтобы несогласный коментарий не минусился? выносился бы в отдельную ветку- несогласия, в которой возразить можно лишь другим коментом, которые можно плюсовать но незя минусить комент- стартер ветки. Ну или хз может как-то иначе это всё реализовать. В противном случае люди просто будут банить теги, авторов, обходить неудобные темы, тренды стороной, что плохо потому что интернет таким образом превращается в ещё один телевизор.

Хотя по-моему это всё мёртвому припарки, даже если что-то подобное будет на Пикабу в остальном инете всё останется по прежнему