guranin

Музыканты и поэты редко вмешиваются в политику... Я написал эти стихи пять лет назад, и кто же знал, что именно сейчас они станут так актуальны.

Где-то в поле воронки от старых снарядов

Зарастают опять вездесущей травой...

Опостылела битва. Мне больше не надо,

Я хочу поскорей возвратиться домой.

Кто сказал, что война - это правое дело,

Кто сказал, что война - это средство и цель,

Не дай бог ему плакать под вражьим прицелом,

Не дай бог ему сдуру попасть под обстрел.

Поскорей бы сменить пулемет на лопату,

Чтобы маме с отцом засадить огород.

В доме с синими ставнями и палисадом

Моя любушка с фронта известия ждет.

Я хочу засыпать в тишине и объятьях,

Я хочу просыпаться от детской возни,

Я хочу слушать песни, а не канонаду,

И опять сочинять вечерами стихи.

Молодой лейтенант не скрывается, плачет

И кричит в телефон, что окончен наряд,

Что по прежнему любит, а как же иначе,

И буквально на днях возвратится назад,

А комбат и полковник - плевать им на лычки! -

Раздобыв самогон, пьют с простым рядовым,

Им не нужен устав, не нужна перекличка,

Им пора возвратиться к друзьям и родным.

Я возьму городское пальтишко со стула

И швырну автомат в арсенал, как в сортир,

На прощание плюну в остывшее дуло

И сниму заскорузлый военный мундир.

От себя убегая, позорно и быстро,

Я топлю в самогонке душевный балласт...

Я себя ненавижу за каждый мой выстрел

Утешаясь лишь тем, что промазал не раз.

В чистом поле свистят не снаряды, а птицы,

И ложится туман, а не шквальный огонь.

Это значит, пришла нам пора возвратиться

Домой.

П.С. Всем мира и осознанности.

Очередной рассказ из серии "Токио становится ближе", на этот раз фантастический и даже чуток юмористический. Откуда-то внезапно образовалось 18 подписчиков, - по видимому, чтоб я не расслаблялся :-)

Предыдущие рассказы серии:

Шелковая симфония

Красная кружка

Коробка из-под печенья

Доктор Кимура поверх очков внимательно посмотрел на пациента. Между ними, на столе темного дерева, сейчас почти пустом, лежали ярко-белая картонная папка с надписью "Хираи, Иоши" и такой же белый ноутбук, крышку которого Кимура закрыл несколькими секундами ранее. Хираи, сидящий напротив, легко выдержал пристальный взгляд Кимуры и слегка улыбнулся одними только глазами, удобнее устраиваясь на жестком стуле.

- Люди, - прервал молчание Кимура. - Люди и инопланетяне. Хм, интересно. Интересно, но неоригинально. Вы же понимаете, Хираи, что это очень распространенная тема для фантазий, выдумок, галлюцинаций, наконец. Почему бы вам просто не признать, что вы просто хотите привлечь к себе внимание?

- Я хочу привлечь внимание не к себе, - живо откликнулся Хираи. Его изогнутые редковатые брови взлетели вверх, короткий ёжик черных жестких волос на макушке зашевелился. - Сама ситуация, которая со мной произошла - вот что важно. Вот что будет интересно людям.

- А ваш мичман считает, что вы с самого начала службы в дзиэйтай старались всячески привлекать внимание состава к себе. Рассказывали байки, песни...

- Доктор Кимура, как ваше имя? - перебил его Хираи.

- Эмм... Ючи, - слегка удивившись, откликнулся Кимура.

- Ючи-сан, давайте начистоту. Вы мне, конечно, не верите. Думаете, что я фантазирую или сбрендил, так?

- Не совсем так. Мне кажется, что вам очень хочется, чтобы вас заметили, о вас говорили. Дефицит внимания... Это же классическая ситуация. Слышали что-нибудь о пирамиде Маслоу?

- Честно говоря, нет, - ни капли не смутившись, ответил Хираи.

- Пирамида Маслоу - это графическое изображение потребностей человека от низших к высшим. Пока не удовлетворены самые низшие из них, потребности более высокого порядка, как правило, проявляются незначительно. В основе пирамиды лежат физиологические нужды типа еды и размножения, затем идет безопасность и так далее. Если судить по такой простой схеме, то ваши потребности в целом удовлетворены вплоть до четвертой ступени. Сможете угадать, какой?

- Исходя из ваших слов, Ючи-сан, это, наверное, внимание?

- Почти. Два последних сегмента пирамиды - потребность в признании и самовыражении. Судя по всему, примерно где-то там вы сейчас и находитесь.

- О нет, - протянул Хираи, торжественно, даже слегка карикатурно подняв палец. - Вовсе нет, Ючи-сан. Речь как раз о второй ступени, о которой вы упомянули. Безопасность.

- Вы считаете, - чуть насмешливо спросил Кимура, - что инопланетяне хотят нас уничтожить?

* * *

Отряд закончил построение на палубе и теперь расходился по своим делам - младшему рядовому составу дали увольнительную на берег. "Почти двое суток свободного времени - успею повидать бабушку", - размышлял Иоши Хираи, неторопливо вышагивая по шатким сходням на пристань. В Майдзуру жила семья его родственников по отцу. Даже пасмурный, хмурый октябрьский день, некстати собирающийся дождик и совершенно не по-обеденному темное субботнее небо не могли испортить настроение двадцатилетнему итто-кайси. Добравшись до ограды, опоясывающей причал, он отдал в окошко павильона службы охраны два белых листка и, получив взамен оранжевую карточку, вышел в город.

Задержавшись на углу у автобусного павильона, Иоши глянул на часы - четверть шестого вечера. До дома бабушки было буквально полчаса ходу, чуть более двух километров; даже на автобусе Киото Котсу ехать гораздо дольше, потому что все маршруты идут через центр города; Иоши решил пройтись пешком, срезав путь через лесополосу, и заодно выкурить долгожданную сигарету - не в меру усердный мичман Вада жестко пресекал любые попытки курения на борту эсминца.

Шагая между высоких, упирающихся в тяжелые тучи сосен по тонкой, почти незаметной тропинке, Иоши достал спички и тонкую пачку "Хоупа" из кармана, и тут внезапно хлынул дождь, словно кто-то наверху опрокинул огромную садовую лейку.

- Черт дери эту небесную канцелярию! - в сердцах выругался Иоши. Форменная темно-серая гимнастерка начала покрываться глянцевыми пятнами воды; он заметался по тропинке в поисках подходящего дерева, под которым можно было бы переждать так некстати начавшийся ливень. Чуть поодаль высилась старая ель, нижние ветви которой образовывали нечто вроде грота, где Иоши, согнувшись в три погибели, мог бы спрятаться от потоков воды, хлещущих с неба, и не намокнуть, если дождь не слишком затянется. Иоши метнулся в сторону ели; спринтерски преодолев пару десятков метров расстояния, он нырнул между ветвями и затаился.

Под елью было сухо и уютно. Спички в руках Иоши промокли. Он в очередной раз выругал себя за то, что не купил зажигалку. Сунув спички в пачку с "Хоупом" и упрятав её в нагрудный карман, он выглянул из елового грота и, стараясь скоротать время, начал обозревать окрестности.

Перед елью была открытая поляна, почти правильно круглая, словно кто-то выкосил огромной мотокосой ровную, четко очерченную палестину. Иоши слегка удивился: круг выглядел словно неживым - то ли выжженным, то ли перекопанным, на нем не росло ни травинки. Деревья на границах круга тоже были словно обриты, как бы охватывая кронами невидимый цилиндр. "Странное место", - рассеянно подумал Иоши. Начинало заметно холодать, в Майдзуру в октябре температура порой падает ниже нуля, а в сочетании с влажным приморским воздухом... Иоши поёжился: не хотелось бы, чтобы дождь затянулся, - так можно и окоченеть. Он достал из бокового кармана сотовый телефон: слабая связь была, но интернет уже не работал. Отправив смс-сообщение бабушке - "Я приду вечером, мы стоим в порту Майдзуру", - Иоши спрятал телефон.

Темнота, неожиданная для этого времени суток, всё сгущалась; вскоре Иоши поймал себя на мысли, что почти не видит деревьев, стоящих на противоположной стороне круглой поляны. Дождь всё не прекращался, лил и лил, и широкие, мохнатые лапы ели, укрывшей Иоши от ненастья, похоже, перестали справляться с потоками воды, льющей с небес. Первые капли просочились сквозь ветки и хлопнулись на плечи. Судя по всему, минут через пятнадцать здесь будет так же мокро, как снаружи. Иоши уже собрался с духом, чтобы выскочить из-под ели прямо в стену дождя, как вдруг холодные струи над поляной кто-то словно раздвинул, как влажные волосы, откинув их по краям сосен и елей, опоясывающих её, и сверху хлынул - нет, не дождь, а яркий, белый, даже слегка синеватый свет. Иоши отшатнулся, широко распахнув глаза; стриженые волосы на его макушке встали дыбом; он заметался под елью, будто дикий загнанный зверь.

Внезапно вечерний осенний холод сменился влажным жаром. Горячий воздух струился от круглой поляны во все стороны; поднялся плотный густой туман, сквозь который невозможно было увидеть почти ничего; яркий свет сверху заливал поляну, образуя правильный белесый цилиндр, словно барный стакан, наполненный молоком. Иоши перестал клацать зубами, любопытство, казалось, физически жгло его, - но нет, это было не любопытство, а горячий, раскаленный воздух от круга тумана и света. Жар понемногу раздвинул туман за пределы круга; всё стало ясно видно; Иоши выглянул из под еловых лап - поляну заливал ровный белый свет, от нее исходило тепло, а сверху, в десяти-пятнадцати метрах над нею, вровень с макушками высоких сосен, висел яркий диск.

Иоши юркнул обратно под ель и его охватил нервный, истерический смех: вот ведь ситуация, - я, как в дешевом голливудском блокбастере, попал под атаку инопланетян. Все звуки вокруг как будто исчезли, слышно было только какое-то шипение, словно вода попала на раскаленную плиту, и отдаленный шум дождя, который, судя по всему, всё еще лился поодаль. Иоши немного посидел на земле, успокаивая дыхание. Любопытство вновь одолело его и, высунув голову из-под раскидистой еловой лапы у входа, он начал внимательно осматривать неподвижный белый диск, висящий над поляной.

На самом деле диск был вовсе не белым - он как будто очень быстро мерцал всеми цветами спектра и они, сливаясь, образовывали почти ровное матовое свечение. Если часто-часто моргать глазами, то на короткие моменты можно было заметить яркие, цветные концентрические круги, как бы обручи, расходящиеся из центра диска. И он не был неподвижным - он то медленно поднимался выше макушек сосен, то опускался ниже, словно тарелка с остатками пиццы, лежащая на груди у спящего перед телевизором холостяка. Иоши собрался было высунуться еще дальше, чтобы внимательнее рассмотреть диск, и тут его словно обдало мощной взрывной волной, но без какого бы то ни было звука; деревья вокруг поляны вздрогнули; мягкой упругой лапой горячий воздух оттолкнул Иоши назад, под ель, и в центре освещенной поляны появилась какая-то фигура. Она не была расплывчатой, нет, она была скорее бесформенной - не человекообразной и не похожей на какое-либо животное. Словно ребенок скатал из пластилина некую аморфную абстракцию и теперь мял ее, крутил и изгибал - примерно так выглядело создание в кругу света.

Спустя несколько секунд, показавшихся ошарашенному Иоши вечностью, создание сформировалось в фигуру громадной собаки или волка. Волк встал на задние лапы, хлопнул передними друг о дружку и внезапно поток света исчез, резко стало холодно, кромешная тьма обрушилась на Иоши вместе с потоками вновь хлынувшего дождя. Насмерть перепуганный, он выскочил из-под ели и сломя голову метнулся сам не зная куда.

...Иоши пришел в себя где-то в чаще лесополосы. Вокруг стояла почти кромешная тьма; дождь кончился; рыхлый влажный подлесок чавкал под форменными сапогами. Пахло мхом и прелой осенней листвой, редкие капли падали за шиворот с макушек вековых сосен. "Черт возьми, где я вообще?" - недоуменно подумал Иоши и достал из бокового кармана телефон.

Телефон оказался сухим, проливной дождь не смог пробиться внутрь кармана. Иоши, дрожа как норэн на ветру, разблокировал экран; связи не было, GPS не ловил.

- Так, стоп. Спокойно. Упади семь раз, встань восемь, - вслух произнес Иоши. Эту присказку любила бабушка.

- Мудрые слова, - сказал Волк.

- Твою мать, что это такое?! - Иоши завертелся вокруг себя, в истерике размахивая руками. - Ты кто такой?! Выходи, урод!

- С точки зрения многих людей я вовсе не уродлив, - ответил Волк, появляясь из кустов; Иоши едва его видел в непроглядной темноте. - Не стоит так волноваться, - добавил он миролюбиво.

- Кто ты такой, и почему... ты умеешь говорить? - унимая панику, спросил Иоши.

- Я - Волк, по-видимому, - ответил Волк.

- Черта с два! Волки не говорят! - выкрикнул Иоши.

- Ну, если сказать совсем уж честно, я тоже не разговариваю. Зачем лишний раз сотрясать воздух, - философски заметил Волк. Тут Иоши осознал, что не слышит голос Волка ушами: он звучит прямо в его голове, как будто там встроен крошечный радиоприемник.

- Может, я Оками? - продолжал тем временем разглагольствовать Волк. - Или, если отойти от японской мифологии, то я скандинавский Сколль или отец его Фенрир. А может, я просто оборотень?

- Хватит заговаривать мне зубы! - огрызнулся Иоши. Его раздражал светский тон Волка. - Я же сам видел, как ты появился из этой... Из летающего блюдца.

- Это вовсе не блюдце, - слегка обиженно произнес Волк. - Наши корабли существуют в шестимерном пространстве, поэтому вы, люди, в объеме видите их как сатурноиды, а в плоскости как быстро вращающиеся гексаконтитетрапетоны.

- Гекса... Тетра... Так ты волк с другой планеты? - непонимающе переспросил Иоши.

- Почти, - терпеливо ответил Волк. - Строго говоря, из звёздной системы в одной из соседних параллельных вселенных. Но вы не мучайтесь, это не так просто понять.

Иоши уловил в тоне Волка намек на снисходительность. Это его несколько рассердило, но, предполагая, что пришелец может оказаться опасным, Иоши благоразумно решил не лезть на рожон. Глубоко вздохнув, он спросил первое, что пришло в голову:

- А что, у вас на планете все жители похожи на волков?

- Разумеется, нет! - оскорбленно воскликнул Волк. - Я и мои соплеменники вообще не имеем физического воплощения, мы существуем в виде ментальной энергии. Но здесь, на земле, я счёл разумным принять привычную для местных жителей форму. Надеюсь, я не слишком мудрёно изъясняюсь?

- Ну, надо сказать, что я не все слова понимаю... А что, ты умеешь говорить на любых языках?

- Ой, речь это простейшая форма взаимодействия. Честно сказать, необходимые словоформы я черпаю прямо из вашего разума, если вы не возражаете. Если бы вы говорили на языке какой-то другой социальной группы, я общался бы с вами и на нём. Я ведь вообще не использую язык как таковой - я передаю вам смысл, а ваш мозг сам подбирает нужные слова и определения. Вот вы назвали меня волком тогда, на поляне, - мысленно, разумеется, - и теперь в вашем мозгу я волк. Но если вы хотите, я могу принять другой удобный вам вид.

- Н-не стоит утруждать себя, - растерянно ответил Иоши. Сама анекдотичность, карикатурность ситуации сбивала его с толку: он, матрос первого ранга, в ночном лесу беседует с пришельцем, который выглядит как волк и не открывает рта, транслируя свои мысли прямо в мозг. Сознание абсурдности происходящего не покидало Иоши. Чуть помолчав, он спросил:

- А зачем ты, то есть вы все, прилетели сюда, на Землю?

- О, это интересно! - Волк присел на корточки, как обычная домашняя собака, и поднял переднюю лапу в воздух. - Мы получили сигнал от цивилизации с этой планеты. Слабый, но осмысленный. И вот уже два земных года изучаем ее. Наводим контакты, общаемся, собираем информацию. С нашей способностью принимать любую удобную собеседнику физическую форму это совершенно не сложно. Можно легко сойти за своего.

- Значит, сигнал отсюда дошел до... Как ты сказал? До звёздной системы в одной из параллельных вселенных?

- Совершенно верно! - кивнул Волк. - Осмысленный сигнал. Мы расшифровали его как приветствие и координаты. Правда, по совести говоря, координаты нам не особенно нужны, лучший пеленг - энергия мысли.

- И какую информацию вы собираете?

- Да всё подряд, - беспечно сказал Волк, неопределенно махнув лапой. - Социальный устрой, особенности бытового уклада, научные исследования и разработки, - в общем, всё, что может оказаться интересным. Надо сказать, что такой сложнейшей структуры интеллекта, как у тех, кто послал нам сигнал, мы никогда не видели. Это невероятно захватывающий материал для исследований. Мы вошли в контакт, рассказали о себе правителям. Общение идёт отлично!

- То есть, наши парламенты, министры, президенты и короли осведомлены о вашем существовании и поддерживают с вами контакт? Почему обычные люди ничего не знают об этом?! Это несправедливо! - возмутился Иоши.

- Минутку, при чем тут люди? - Волк, казалось, смутился.

- Ну как же! Если правительство Японии общается с инопланетянами, то этого нельзя скрывать от граждан!

- Да бросьте! Мы не настроены беседовать с вашими президентами и королями. Вы нам неинтересны.

- Стоп, секундочку, - обескураженно протянул Иоши. - Ты же сам только что сказал...

- По-видимому, вы меня неправильно поняли, - успокаивающе проговорил Волк. - Ваша человеческая цивилизация тут совершенно ни при чем. Сигнал послали термиты.

- Термиты?! - задохнулся Иоши.

- Термиты, - невозмутимо подтвердил Волк. - Они являются самой высокоразвитой цивилизацией этой планеты. Изначально, два года назад, мы высадились в той части земной суши, которая у вас, людей, называется Бразилия. Там живёт и процветает огромная популяция термитов, несколько сот миллионов особей, они достигли невероятных высот интеллекта, социальной иерархии и осознанности. Их научные изыскания - это просто золотое дно, мы никогда не видели такой глубины мыслей.

- Стоп-стоп, а как же люди? Люди, по-вашему, просто какие-то животные, которые бегают на двух лапах? - возмутился Иоши.

- Ну-ну, не сердитесь, - успокаивающе протянул Волк. - Мы наблюдаем и за вами тоже. По просьбе термитов. Они изучают человечество вот уже несколько тысяч земных лет. По правде говоря, они не считают вас, людей, сколь-нибудь интересным объектом для исследования, но некоторые из вас порой разрушают их города, поэтому им важно знать, кто вы и что собой представляете.

Иоши присел на холодный ствол поваленного дерева. В душе его был хаос и смятение. Казалось, весь мир перевернулся вверх тормашками. Термиты, эти белесые таракашки, пожирающие древесину, портящие дома и мебель, оказались высшим разумом на Земле. А человечество - всего лишь малоинтересный объект для исследования. Все наши научные, культурные достижения, наша многовековая история и социальные заслуги, - все это пыль, ерунда, бессмыслица... Вот взять бы и разрушить к чертям все их термитники, спалить напалмом, стереть с лица земли! Иоши в сердцах стукнул кулаком по стволу, на котором сидел. Дерево отозвалось гулким звуком, будто пустая бочка.

- Ну, не убивайтесь вы так. - В голосе Волка, звучащем в голове Иоши, казалось, промелькнула нотка сочувствия. - Если бы вы представляли серьезную опасность для термитов, они бы вас давно вытравили.

- Что?! - задохнулся Иоши.

- Да всё нормально, - беспечно отмахнулся Волк. - Они мирные ребята. Они вас не тронут, пока вы не трогаете их. Им в принципе не сто́ит больших трудов избавить планету от человечества.

- Это как? - все ещё ошарашенно прошептал Иоши.

- Да очень просто, - весело сказал Волк, махнув лапой. - Примерно так же, как я вам сейчас транслирую свои мысли, любой термит может отправить вам в мозг необходимую команду, и вы, к примеру, пойдете и прыгнете с обрыва. Или обольете себя бензином и сгорите дотла. Способов множество. Но я вас уверяю, у них и мысли нет вам вредить. Они стараются беречь землю и всех животных, которые на ней обитают.

- Мы не животные! Мы люди! Самые разумные существа на планете! - в сердцах выкрикнул Иоши, вскочив с места.

- Сядьте! - строго приказал голос Волка в голове у Иоши, и он послушно сел обратно на ствол дерева. Удивительно, как легко я послушался его, ошарашенно подумал Иоши.

- Вот-вот, - подтвердил Волк. - Термиты могут примерно так же.

- Слушай, а как они изобрели такой мощный радиопередатчик, чтоб отправить вам сигнал? У них же нет ни электричества, ни... Ну, ничего такого.

Волк, казалось, был раздосадован непонятливостью Иоши:

- Да не нужно им никакое электричество! Это же всё... Как это по-людски? Костыль, подпорка, замещение. Термит знает, что достаточно просто подумать - и вот самая мощная энергия, энергия мысли, рассекает пространство, проникая в самые отдаленные уголки вашей вселенной и как минимум нескольких соседних параллельных.

- А наши, человеческие мысли вы принимаете? - осторожно спросил Иоши. Гнев его куда-то улетучился, уступив место пустоте и усталости.

- Конечно, - спокойно отозвался Волк. - Только в них мало интересного. Обычный шум. Еда, секс, войны и межранговые распри... Иногда случаются интересные мысли, конечно, ведь у вас тоже есть наука и культура, хоть и в зачаточном состоянии. Но в основном - шум. Вы ведь даже пятимерного дома построить не можете.

Человек и пришелец немного помолчали. В тучах над лесополосой мало-помалу проявлялись разрывы, ущербная луна выглядывала в них, словно стесняясь, и бросала неверный свет на темный подлесок, на лоснящуюся шерсть Волка, на влажный ствол дерева, на котором сидел Иоши.

- А что вы делаете здесь, в Майдзуру? - наконец спросил он. - Ведь у нас тут термитов нет.

- Исследовательская миссия, - отозвался Волк. - Точнее говоря, дипломатический визит. Видите ли, мы помогаем контакту термитов со второй по развитости цивилизацией на вашей планете. И нет, это не человечество, - вы, если мне позволено будет сказать, на четвертом месте. Это муравьи. К сожалению, термиты никак не могут найти с ними общий язык. Мы постараемся помочь им достигнуть контакта. Дело в том, что у муравьев, при всем их мощном коллективном интеллекте, совершенно иной способ общения и мышления, нежели у термитов, - жестикуляция и запахи. Так что им нужен посредник.

- А мы? А нас, людей, можно научить общаться с другими разумными существами на планете? - спросил Иоши.

- К сожалению, нет, - словно бы вздохнул Волк. - Вы необучаемы. Вы ограничены только примитивным речевым способом коммуникации, и никакие иные каналы передачи данных вам не под силу. У муравьев мы выяснили, что в их планах избавиться от человечества в течение ближайших нескольких поколений. Но я надеюсь, что, если мы сумеем навести мосты между ними и термитами, то человечество минует чаша сия. А пока - постарайтесь не слишком выводить из себя муравьев, они и так уже на пределе.

Они вновь немного помолчали. Край неба начал светлеть, ранние птицы неуверенно пробовали голоса.

- Что ж, мне пора, - сказал Волк, поднимаясь с земли. - Было небезынтересно пообщаться. Прощайте.

- Подожди, а кто третья по разумности цивилизация на Земле? - спросил Иоши.

- Лучше я не буду вам говорить - вы очень расстроитесь, - грустно ответил Волк и растаял в воздухе. В грудь Иоши вновь ударила мягкая лапа горячего влажного воздуха, и он кубарем скатился со ствола дерева спиной вперед, больно приложившись бритой макушкой о какой-то торчащий корень.

Светало.

* * *

Доктор Кимура медленно вынул наушники из ушей. Диктофонная запись разговора с Иоши Хираи озадачила его. Откуда у простого матроса такая буйная, если не сказать изощрённая фантазия? Он же, похоже, ни одной книги за пределами школьного курса не прочёл. Четвертая по степени разумности цивилизация на Земле... Тоже мне, шутник нашелся. Кто, интересно, тогда третья? Дельфины? Рептилоиды какие-нибудь? А может, у нас живёт какая-то нефизическая разумная сущность или группа сущностей? Столько вопросов... Стоп, но ведь все это бред, обычные выдумки маленького человека, который так лихорадочно ищет внимания, что готов нести любую ахинею, лишь бы слушали. Не стоит на этом зацикливаться. Кимура в раздражении хлопнул ладонью по белой папке на столе. Выбрось ты всю эту чушь из головы! - приказал он себе.

За окном седел февральский закат. Сегодня днем Иоши Хираи, покидая кабинет Кимуры, грустно сказал:

- Вы знаете, Ючи-сан, я так разозлился! Так разозлился! Пока бежал домой, я встретил в лесополосе несколько муравейников на пути. И я... Я разорил их. Просто взял и разнес в труху. Сапогами. Тоже мне, высшая цивилизация! А дома, у бабушки... Ох, даже не знаю, как сказать...

- Расскажите, не стесняйтесь! - подбодрил его доктор, привставая с места, хотя уже заранее знал, что скажет Иоши: в папке с историей болезни было подробное описание, с какими симптомами тот попал в диспансер Сил Самообороны.

- Они были везде. У бабушки дома, во дворе, у меня в кровати, черт возьми! Потом я вернулся на наш эсминец, но и там меня преследовали муравьи - на камбузе, в каюте, в уборной, в конце концов! Я выкидывал их из постельного белья, Ючи-сан...

- А здесь, в лечебнице, они есть? - осторожно спросил Кимура.

- Бесчисленное множество, - выдохнул Иоши. - Они везде. И они, похоже, готовы нас вытравить. Зря я разорил эти муравейники, Ючи-сан, ой как зря, - голос его надломился, он закрыл лицо руками.

Передав совершенно разбитого, подавленного Иоши - действие препаратов, похоже, кончилось за время их продолжительной беседы - на попечение двух молчаливых санитаров, доктор Кимура закрыл дверь кабинета, не торопясь вернулся в своё уютное кресло и устало уронил руки на стол. Мысли, тревоги одолевали его. Пожалуй, он не сочувствовал несчастному Иоши Хираи, нет, но что-то было в его словах, что придавало его истории - как бы это сказать? - легкий оттенок реалистичности, наверное. То ли виртуозное владение терминами и словами, значения которых Иоши совершенно не понимал, передавая сказанное ему Волком; то ли красочное, естественное описание самих его приключений; то ли внутреннее допущение, - нет, даже, скорее, уверенность самого Кимуры в том, что люди - отнюдь не единственные разумные существа, цивилизованная популяция на нашей Земле.

Он снял свои очки с линзами без оправы, достал из нагрудного кармана платок и, подслеповато моргая, протер стекла. "Давно пора переходить на контактные линзы", - рассеянно подумал он, надевая очки обратно на нос. - "А термиты вообще, кажется, обходятся без зрения, оно им не нужно"... Крепко сжав веки и встряхнув головой, он наконец открыл глаза.

По столу, по белой папке с надписью "Хираи, Иоши" деловито полз маленький черный муравей.

Очередной, третий рассказ на околояпонскую тематику. Мне уже посоветовали объединить их в отдельный цикл.

* * *

Нет, конечно, он не был старым или уродливым. В свои неполные сорок лет Кимура, например, мог похвастать отсутствием залысин, которые, кстати, за последние годы стали бичом очень многих японских мужчин возрастом «чуть за». Или весьма скромным платежом медицинского страхования - если лечить ничего не надо, то и отдавать бешеные деньги совершенно незачем. Но, как вы, наверное, понимаете, женитьба во второй раз нужна для того, чтобы додать мужчине то, чего он не получил в первый. А Кимура получил все, о чем мог мечтать.

Хина Кимура была женщиной необыкновенной. Пожалуй, кроме очевидных женских козырей - доброты, женственности, таинственности и мудрости, - её главной и отличительной особенностью была внезапность, спонтанность, неожиданность. Вскочить среди ночи, разбудить мужа и побежать босиком через дорогу из дешёвого мотеля в глуши на южной окраине Хоккайдо в ночной бар с криками «Ну, давай же, Ясуо, танцевать!» - это было совершенно в её стиле. Объявить всем о долгожданной беременности, подменив записки в печеньях-предсказаниях на встрече старых друзей в кафетерии - запросто! К сожалению, так получилось и с её болезнью. Рак высосал её буквально за считанные недели, она держалась до последнего и молчала, а потом вдруг, в ясное и солнечное субботнее утро, отняв пятимесячную дочку от груди, сказала мужу «Знаешь, я, кажется, умираю», и всего за какие-то два дня как будто выключилась, словно полуночный телеканал, и тихо ушла. И ничего не осталось.

Но нет. Осталось. В холодной и неуютной квартире многоэтажки в на северо-западе Киото остались её многочисленные рисунки, её ковры и гобелены, осталось салонное пианино, на котором она любила играть разные легкомысленные или, наоборот, очень глубокие и трогательные мелодии, осталась огромная пачка нотных тетрадей, несколько коробок пряжи для коврового ворса и ниток-мулине, осталась куча, просто невероятная куча фотографий, бумажных фотографий - Хина не любила цифровое фото и предпочитала хранить моменты жизни в альбомах.

И ещё осталась дочка. Долгожданная, желанная и единственная. Маленькая Тошико, Тоши, кареглазый ангел, ставший наполовину сиротой, едва дожив до полугода.

Нужна ли была Кимуре другая женщина? Нужна ли была Тоши новая мама? После того, как первый одинокий год прошёл, Кимура, конечно, всерьёз думал о следующем браке - отчасти для того, чтобы заполнить дыру в собственной душе, отчасти, чтобы у Тошико перед глазами был пример не вечно пропадающего на работе отца-одиночки, а полноценной семьи. Зарегистрировавшись на «Мамбе», он, - надо сказать, как без особой охоты, так и без особого результата, - сходил на несколько свиданий, окончившихся ничем. После одной из таких унылых встреч он сидел на своём старом диване, дожёвывая принесённый из кафетерия уже изрядно зачерствевший рогалик, наёмная нянечка уже ушла, оставив спящую Тошико в кроватке и полупустую банку пива «Асахи» на подоконнике. В этот момент в сердце Ясуо Кимуры вдруг что-то дёрнулось, и он неожиданно подумал: «А кто вообще сказал, что мне нужна другая женщина? Нелюбимая мною и чужая моему ребёнку. У меня ведь есть своя любовь. Хина не умерла, она живёт в Тоши!» Кимура внезапно остановился в потоке мыслей, внутренне встрепенулся и похвалил себя: «Молодчина! Вот это спонтанность, Хина бы оценила!»

Наутро он сказался больным и не вышел на работу: неслыханное дело, Кимура никогда не прогуливал и почти никогда не опаздывал за все десять лет службы на электростанции. За три дня, проведённые без постоянного гула гидроустановок и треска релейных систем управления, - этот грохот преследовал его и вне работы, не давая спасть по ночам, - Кимура отдраил квартиру до блеска, починил текущий кран в ванной, выбросил весь ненужный хлам и мебель, оставив только самое ценное - пианино, на котором играла Хина, её последний неоконченный гобелен, коробку с нотами и фотографиями и кое-какие вещи для себя и дочери. Он заказал вывоз мусора, помог грузчикам вытащить обломки мебели, коробки и покидать их в кузов... и подал объявление о продаже квартиры на северо-западе Киото за какую-то совершенно несуразную, смешную сумму. Затем он сходил наконец на работу и положил на стол руководству заявление об увольнении.

Уютная скромная квартирка в спальном районе небольшого городка Исэ, что в трёх сотнях километров восточнее Токио, нехитрые пожитки маленькой семьи Кимуры и новая работа в почтовом отделении практически прямо напротив дома - таким стал быт Ясуо Кимуры на пороге второго дня рождения его дочери.

И сейчас, спустя десять лет, сидя в углу любимого бордового дивана, в тапках-суриппа на босу ногу, в несуразных очках на носу, с газетой в руках, то и дело бросая взгляды поверх передовицы - «Политика не должна мешать добрососедским отношениям, - Фумио Кисида» - на гладкую черноволосую макушку дочери, склонившейся над столом с огромной настольной лампой, почти как в мультиках компании «Пиксар», он в который раз подумал: «Знаешь, Хина, это было хорошее решение. Посмотри на неё, на нашу Тоши. Весь мир перед её глазами, только сделай шаг».

Тошико повезло получить в дар самое лучшее от Ясуо и Хины - его здоровье и её красоту. Иногда, перебирая старые фотографии жены в школьные и студенческие годы, Кимура поражался, насколько дочь похожа на маму. Разрезом глаз, маленькой, почти мальчуковой фигуркой, чёрными как смоль гладкими волосами, которые, казалось, даже расчёсывать не надо, так ладно они текли с макушки на плечи, как поток воды цвета воронова крыла. Но характер Тоши достался, скорее всего, не от Хины. Тихая, рассудительная и вдумчивая, она была противоположностью горячей и спонтанной матери. Тоши перелистнула страницу учебника, и Кимура мимоходом заметил, что изучает она сольфеджио.

Да, старенькое салонное пианино Хины после переезда в Исэ молчало несколько лет. Ключик, которым запиралась крышка клавиатуры, Кимура убрал в дальний ящик, вместе с нотами и фотографиями жены. Однажды, года через четыре после переезда, он заметил, что Тоши... поёт. Поёт без слов, повторяя мелодию какой-то легкомысленной песенки, звучавшей в тот момент по ТВ. На следующий день, в пятницу, он купил билеты на концерт женского камерного ансамбля. Давали Вивальди - «Времена года» и избранные части из «Глории», - пожалуй, самая подходящая музыка, чтобы играть её на уличной эстраде в начале мая. Кимура не разбирался в классике, но Вивальди часто играла Хина, и он полюбил эти мятежные, вольные, задумчивые мелодии. После концерта ошарашенная, как будто даже оглушённая и совершенно счастливая Тошико твердо сказала отцу: «Я тоже хочу играть как вот те женщины».

На следующий день, в субботу, рано утром Кимура уже колотил в дверь местной частной музыкальной школы; насмерть перепуганная заведующая уже хотела было вызывать полицию - «какой-то неадекватный растрёпанный мужчина с ребёнком ломится в двери», - но все же выслушала Кимуру через дверь, впустила его (прямо в домашних тапках-суриппа на босу ногу; Хина бы точно оценила, - подумал тогда мельком Кимура). Через сутки, в понедельник, вопреки всякому здравому смыслу и правилам, маленькая Тоши сидела среди ребятишек начальной группы, пытаясь вникнуть, о чем говорит сухая, похожая на нетрезвого ястреба, пожилая преподавательница сольфеджио, - одноклассники уже почти месяц занимались и неплохо продвинулись в рисовании закорючек, штилей и хвостиков. Но спустя совсем небольшое время Тошико втянулась и, догнав класс, легко и играючи стала одной из лучших учениц.

Когда вечером после первого учебного дня Тоши вернулась домой, - а ей повезло, музыкальная школа оказалась практически в соседнем дворе; если пройти через узкую щель между домами, где не каждый взрослый протискивается, то добежать из дома до дверей школы можно было буквально за минуту, - так вот, когда Тоши вернулась домой, Кимура открыл дальний ящик шкафа и откопал там маленький ключик от крышки клавиатуры пианино. Торжественно открыв замок, он поднял крышку, задумчиво стёр пальцем пыльный след на одной из клавиш... и резким движением набросил цепочку с ключом на тоненькую шею дочери: «Теперь это твоё». На слове «твоё» в горле предательски защипало. Тошико задумчиво посмотрела на пожелтевшие от времени клавиши и, словно боясь, что инструмент вот-вот развалится, осторожно и неуверенно извлекла несколько звуков. Старенькое пианино, которое молчало семь лет, теперь, словно проснувшись от долгого и тяжёлого сна, издало первую пару нот. Конечно, для красоты повествования можно было бы придумать, что восхитительные ноты, сыгранные Тоши, вернули Кимуру в те годы, когда живая ещё Хина играла свои воздушные мелодии, но нет - за семь лет пианино чудовищно расстроилось. Расстроилась и Тоши: «Знаешь, пап, эмм... А у нас в классе пианино звучит гораздо лучше». Кимура бросился к компьютеру, открыл сайт объявлений и заказал первого же попавшегося настройщика.

Пожилой мастер-настройщик приехал буквально через пятнадцать минут («как же здорово, что Исэ такой маленький город!» - подумал тогда Кимура; в Киото ждать пришлось бы несколько часов, если вообще повезло бы договориться на сегодня). Часа два мастер работал не покладая рук, - крутил колки, пылесосил, что-то скрёб и выстукивал внутри корпуса, пытаясь вернуть в строй расхлябавшийся от времени голос инструмента; за это время и сам Кимура успел усомниться, а так ли нужно вообще дочери это музыкальное образование, и вредная соседка по лестничной площадке, госпожа Йошида, дважды стучалась в дверь и требовала прекратить шуметь. Наконец настройщик закончил; Тоши, не дождавшись, уже спала в своей комнате. «Отличный инструмент!» - сказал довольно мастер, - «таких сейчас не делают. Ещё сто лет прослужит». Получив несколько купюр из рук Кимуры и проворно спрятав их в карман, он сыграл на прощание фрагмент какого-то легкомысленного регтайма и удалился.

Теперь, когда Тоши начала заниматься музыкой, маленькая квартира семьи Кимура обрела голос. Сначала это были простые мелодии одним пальцем, затем гаммы, а вскоре и разнообразные этюды - пианино, казалось, проснулось от долгого летаргического сна и теперь навёрстывало потерянное за годы молчания время. Все так же, стоило стрелкам часов чуть перейти за 21:00, в дверь раздавался раздраженный стук соседки, госпожи Йошиды, и её надтреснутый сигаретный голос, лишенный какой-либо музыкальности, сварливо требовал прекратить шум.

За несколько лет занятий Тоши прошла нелёгкий путь от первых нот до очень сложных произведений; количество толстых томов энциклопедии, которые приходилось подкладывать на стул, чтобы ей удобно было играть и доставать до клавиш и педалей, всё уменьшалось; в одно пасмурное, унылое зимнее утро Кимура, забравшись в дальний шкаф, вытащил оттуда пачку пожелтевших от времени нотных сборников, - эти мелодии играла Хина, когда была жива, - отряхнул их от пыли и торжественно вручил дочери. Наугад раскрыв одну из тетрадей, Тошико объявила: «Садао Бекку, сюита Калейдоскоп» и сразу же, без паузы, заиграла. Подпрыгивающая, суетливая, искристая мелодия ворвалась в полутемную маленькую квартиру, наполнила её яркими красками ночного карнавала, вернув Кимуру в один из самых первых совместных вечеров с будущей женой. Хина, с присущей ей непосредственностью и спонтанностью, хихикнув, предложила тогда: «А давай я сыграю что-нибудь этакое? Только не романтическое, а то ещё влюбишься. А что-то такое, знаешь... дурацкое». И заиграла «Калейдоскоп». «Не вышло, Хина», - подумал сейчас Кимура, - «видишь, я всё равно влюбился». Тоши тем временем всё играла, играла с ошибками и неуверенно, - шутка ли, в первый раз увидеть незнакомые ноты. Но старые сборники матери вскоре стали для неё любимыми, Тоши играла эти мелодии на экзаменах и конкурсах, Кимура посещал все её выступления и иногда ловил себя на мысли, что на сцене сидит не дочь, а жена, - так знакомы были все эти ноты и гармонии, так сильно они щемили сердце даже сейчас, спустя годы и годы.

И при всем при этом вообще-то Хина не была музыкантом. С раннего детства она любила вышивать - гладью, крестом, гобеленовым швом, как угодно, - что совершенно не вязалось с её неуёмным характером. Она яростно отмахивалась от картеры юриста, на которой настаивали её родители, и из принципа сразу после школы устроилась работать в маленький текстильный цех «Широи Ито», где её вскоре заметили и начали доверять авторские проекты. Киотская квартира семьи Кимура была полна отрезов ткани, мотков пряжи и нитей-мулине, повсеместно валяющихся игл каких-то совершенно невероятных форм и размеров. Сам Кимура уже забыл, когда в последний раз спокойно ходил по полу - всегда был шанс либо наткнуться на коварно спрятавшуюся иголку или запутаться в бахроме нитей, как клубок змей свернувшейся около одного из новых проектов Хины. Она порой прыгала от идеи к идее, забрасывая те, к которым охладевала и начиная новые, возвращалась к старым и либо завершала их, либо переделывала чуть менее чем полностью. В «Широи Ито» в конце концов смирились с непоследовательностью Хины и предоставили ей полную свободу действий; она могла по нескольку дней или даже недель не появляться в цехе, а потом приехать сразу с несколькими готовыми работами, забрать ящик мулине, новый рулон гобеленовой ткани... и вновь пропасть на неделю. Иногда она брала плотный войлок, цыганские иглы и собирала толстые, ворсистые ковры, с самыми причудливыми рисунками, какие только приходили в её беспокойную голову, но подлинной любовью её был, конечно гобелен, и здесь каждая новая работа была по-настоящему шедевром, без оговорок и изъянов.

В последние недели жизни Хина, уже слабая и как будто полурастаявшая, как ледяная фигурка в апреле, и к тому же ещё не оправившаяся после непростых родов, взялась за новый гобелен - большой, высотой почти в два метра и длиной около трёх. В перерывах между кормлениями Тоши, медицинскими процедурами и рваными моментами сна, - не сна, а какого-то полузабытья, - она брала в руки очередной моток нитей-мулине и любимую косую иглу и сидела за станком, пока силы не покидали ее. День за днём на полотне проявлялся сюжет - тонкая тропинка в зелёном парке, в окружении фонарей, деревьев, птиц, усыпанная разноцветными камнями-самоцветами, детскими игрушками, тянущаяся от правого верхнего угла и, словно очень длинная лента в художественной гимнастике, петляющая по всему полотну, как бы заполняющая его. «Что это?» - спросил как-то Кимура. «Это - жизнь», - просто ответила Хина, - «дорога жизни, со всеми поворотами, какие бывают». Закончить этот гобелен Хина не успела; она выключилась, когда незаполненной осталась небольшая часть - чуть меньше четверти - в нижнем левом углу.

Через пару дней после окиёме - похоронного застолья, где Кимура был сам не свой, как бешеный кричал «канпаи», вдрызг разругался с младшим братом, приехавшим из Осаки с беременной молодой женой, и впервые за последние годы напился до полного беспамятства, - так вот, через пару дней после окиёме в опустевшую и как бы оглохшую, выцветшую квартиру семьи Кимура пришел администратор «Широи Ито» господин Танака, принёс документы Хины и конверт «гобуцузен» с чеком - единовременной финансовой помощью, - и, словно извиняясь, сообщил, что материальные ценности, принадлежащие текстильному цеху, необходимо вернуть. Кимура на автомате кивнул, как робот, помог Танаке собрать пряжу, нитки и иглы, смотать ткани обратно в рулоны. Танака развернул несколько готовых работ, внимательно осмотрел их и аккуратно сложил. Последний незаконченный гобелен-тропинка несколько задержал его; администратор задумчиво изучал пустой белый сектор в нижнем левом углу, тёр пальцами подбородок и наконец сказал: «Боюсь, никто из наших мастеров не сможет его закончить». Кимура попросил оставить незаконченный гобелен себе, и Танака, несколько секунд подумав, согласился.

Когда закончился семинедельный траур и урна с прахом Хины была торжественно помещена в охаку - семейную могилу, - совершенно пустой и как бы высохший Кимура вернулся домой. Заплатив нянечке и закрыв за ней дверь, он впервые развернул последний гобелен Хины. Долго изучая извилины тропинки, петляющей по всему полотну, он вспомнил: «дорога жизни, со всеми поворотами, какие бывают». Подвернув бахромистые края ткани, неумело прихватив их ниткой так, чтобы они не слишком торчали, - за четыре года, проведённые вместе с Хиной, он так и не научился пользоваться швейной иглой, - Кимура тщательно расправил гобелен, сходил в спальню и принёс деревянный прут-штангу от занавески-норэн. Закрепив гобелен на штанге, он повесил его над диваном. После переезда в Исэ гобелен вновь занял место над диваном - уже другим, новым, - и ни на минуту не покидал его. Гобелен-тропинка видел и слышал все, что происходило в семье Кимуры за все эти годы - от первых шагов Тошико до её первых подростковых бунтов, от первых неуверенных нот до первого, того самого, исполнения «Калейдоскопа», и Кимуре казалось, что это не гобелен, а сама Хина наблюдает за их жизнью, - с любовью и пониманием.

В один из солнечных весенних дней Кимура освободился на работе раньше обычного, уже после полудня, - была суббота, и на почте был сокращённый рабочий день. Войдя в квартиру, он обнаружил Тоши, внимательно рассматривающую материнский гобелен. В последние дни её внимание к гобелену неожиданно возросло, - казалось, что она разгадывает какую-то загадку, подолгу разглядывая извилины тропинки, деревья и фонари, вышитые Хиной на полотне.

«Привет. Опять заморозилась?» - шутливо поприветствовал Кимура дочь, проходя мимо; бумажный супермаркетовский пакет с продуктами в его руках весело хрустел, сверху выглядывал хвост замороженной кеты.

«Опять», - как-то слегка заторможенно ответила Тоши. - «Я все смотрю-смотрю. Такое ощущение, что в нем что-то зашифровано. В гобелене».

«Разве?» - поднял брови Кимура. - «Да брось. Мама не такая. Она обычно вышивала то, что в голову придет. Абстракции».

«Но я же вижу. Какие-то закономерности, что ли. Тут есть смысл, какая-то логика, стройность».

«Ого! Слушай, Джон Нэш, ты только с ума не сойди в поиске этих закономерностей. Давай обедать», - Кимура вынул из пакета два контейнера с дзювари-соба - гречневой лапшой. Тоши перебралась в обеденную зону и села за стол так, чтобы видеть гобелен. Пока семья обедала, отец пытался отвлекать Тоши, расспрашивая об обычных пустяках, - как дела в школе, пойдёшь ли гулять с Дзюнъитиро, - но она отвечала односложно и невпопад, и все глядела, глядела, глядела на материнский гобелен, изучала его, «лорнировала», как сказала бы бабушка Мэй.

В следующие несколько дней и недель Кимура часто заставал дочь за разглядыванием гобелена. Не то чтобы она стала им одержима, нет, - она по-прежнему ходила в школы, в обычную и музыкальную, занималась дома, рисовала и смотрела телевизор, играла в «Симс» на компьютере, - в общем, занималась тем, чем обычно занимаются дети её возраста, но время от времени становилась на середину комнаты и как бы зависала на несколько минут, а то и на четверть часа. Как бы ни любил Кимура свою покойную жену, как бы ни любил он этот гобелен над диваном, но это пристальное, маниакальное внимание дочери к изгибам тропинок и вышитым камням-фонарям-деревьям тревожило его, да что там - откровенно пугало.

«Привет, Ючи. Как дела? Надо поговорить», - в обеденный перерыв Кимура нашёл минуту и позвонил младшему брату в Осаку. Ючи Кимура работал психологом в дзиэйтай - силах самообороны Японии, обследовал новобранцев на предмет наличия психических синдромов и отклонений. После смерти Хины они очень мало общались, созваниваясь только по дням рождения друг друга да под Новый год; обоих, похоже, устраивало такое редкое общение, ведь по сути они были очень разными и спустя все эти годы почти чужими друг другу людьми, но традиции есть традиции, и родители вряд ли одобрили полный разрыв отношений, несмотря на безобразную ссору, которая произошла на похоронах Хины... После нескольких общих фраз и приветствий Кимура рассказал брату о ситуации с Тошико и гобеленом.

На том конце линии на пару секунд повисла тишина.

«Ясуо, ты уверен, что всё так серьёзно? Она ещё ребёнок. Ей бы в игры играть».

«Она почти подросток. Она уже про мальчиков думает, Ючи! Я волнуюсь. Видишь ли, ведь в остальном всё нормально! Она так же, как обычно, учится, ест, спит, сидит за ноутбуком, смотрит ТВ, и вдруг - бац! - я выхожу из спальни, время час ночи, в зале горит свет, Тоши в ночной сорочке стоит посреди комнаты с блокнотом, уставилась на гобелен и что-то записывает карандашом. Заглядываю в блокнот - а там какие-то крючки, палочки, закорючки, белиберда!» - дыхание Кимуры перехватило, он осёкся на последнем слове.

Ючи вновь немного помолчал.

«Вы часто говорите о маме?»

«Почти никогда».

«Почему?»

«Ну, знаешь... Она не спрашивает, а я сам не поднимаю эту тему».

«Мне кажется», - не торопясь, взвешивая слова, выговорил Ючи, - «что ей не хватает присутствия матери в жизни. Сейчас у неё такой возраст, когда очень часто приходится сравнивать себя со сверстниками. А ведь, скорее всего, у всех у них полная семья. Она же не дурочка, и понимает, что в её семье не всё так, как у прочих. Ясуо, почему ты не женился?»

«Ой, не начинай, пожалуйста!»

«Прости, прости. Я понимаю», - умиротворяющим тоном произнёс, почти пропел Ючи («Как с психом разговаривает», - на секунду подумал Кимура). - «В общем, мне кажется, что вам надо поговорить. О матери. О том, почему ты сейчас не женат повторно. О месте дочери в твоей жизни. Я понимаю, что это может быть тяжёлый разговор («Ну ещё бы», - пробормотал сквозь зубы Кимура). Но это нужно. Иначе она может окончательно закрыться и уйти в себя. Не достучишься потом».

«Я понял, понял, хорошо!» - нетерпеливо гавкнул Кимура. Потом извинился: «Прости за резкость. Я на нервах».

«Да все нормально», - беспечно ответил брат. - «К отцу заедешь на день рождения? Увидимся там, возможно, если я опять не уеду в командировку».

Кимура попрощался и отложил смартфон.

Говорить с дочерью о матери, которую она не помнит, - это, наверное, одна из тех вещей, которые его пугали все эти годы не меньше, чем мысль о том, что будет, если вдруг случится несчастье, и он сам, он, Ясуо Кимура, по какой-то причине покинет этот мир и оставит дочь сиротой. Он гнал от себя эти страшные, тревожащие мысли, заставляющие внутренности как-то нехорошо сжиматься, гнал отчаянно, словно отмахиваясь от пчелиного роя, внезапно напавшего и жалящего со всех сторон. Дыхание перехватывало, и даже визит в соседний бар с коллегами по почтовому отделению, - друзьями в Исэ Кимура так и не обзавёлся, - не всегда помогал справиться с тревогой; после таких посиделок он приходил домой изрядно нетрезвым, заваливался на диван и заплетающимся языком рассказывал дочери о том, как он сильно её любит и никогда не оставит одну; Тоши вежливо поддакивала, потом уводила отца спать, помогала снять ботинки и ставила на прикроватный столик стакан минеральной воды; Кимура засыпал совершенно успокоенный и счастливый.

Шли дни, а он все никак не мог собраться с силами, с мыслями, с духом, чтобы наконец поговорить с дочерью о том, что обещал брату Ючи. Время от времени он по-прежнему заставал Тошико перед гобеленом. Мало-помалу её нездоровое внимание к материнскому шедевру уменьшалось, уменьшалось, таяло и наконец сошло на нет. Кимура был рад, - дочь вновь стала прежней, пугающие ночные бдения напротив гобелена ушли в прошлое, блокнот с закорючками был заброшен в ящик письменного стола и, похоже, поселился там навсегда.

... Хина отбросила назад свои роскошные тёмные волосы, отложила коробку с мулине, и, плавно покачивая бёдрами, не спеша перебралась к пианино. Открыв крышку, она чуть помедлила, провела пальцами по клавишам и заиграла Ту Самую мелодию. Она часто её играла, чуть ли не с первых дней знакомства с Кимурой. Сначала это была очень простая, незатейливая музыкальная тема, каких полно в детских передачах на ТВ - мажорная, короткая и почти механистичная, но со временем, чем глубже становились чувства между Кимурой и Хиной, тем вдумчивее, основательней, полнее и эмоциональнее становилась и сама мелодия, появлялись новые ходы и усложнялись гармонии, и теперь вместо простой поиграйки типа «два притопа - три прихлопа» Та Самая звучала как полноценное фортепианное произведение, написанное, казалось, признанным мастером. Кимура не знал, откуда эта мелодия. Скорее всего, её придумала сама Хина, и в процессе многократных исполнений доработала, довела до той яркой, нежной, захватывающей формы, которую сейчас и начала вновь играть. «О чем эта музыка?» - спросил Кимура. «Какая разница?» - беспечно ответила Хина. - «Музыка - она как дорога. Дорога со всеми поворотами, какие только бывают». Кимура подошёл поближе к пианино, чтобы поцеловать Хину в макушку, наклонился и... проснулся.

В квартире звучала Та Самая музыка.

«Какого черта?! Что происходит?» - в панике Кимура вскочил с постели, глянул на часы - полпятого утра. «Я, наверное, всё ещё сплю!». Но нет, это был совсем не сон. Край горизонта уже начал розоветь, ежедневник был раскрыт на восьмом июня, а маленькая квартира была наполнена звуками, - дождём, смехом, топотом ног и взрывами фейерверков, шумом неторопливой реки и дальними гудками теплоходов - словом, всем тем, что когда-то представлял себе Кимура, слушая, как Хина играет Ту Самую мелодию.

Но ведь Хина...

«Ну да. Умерла», - уже вслух, вполголоса, хрипло закончил Кимура.

Но откуда тогда вся эта музыка?

Он осторожно выглянул в зал.

Лампа-«Пиксар» перекочевала с письменного стола на пианино и теперь светила прямо на клавиатуру. На подставке для нот стоял блокнот Тошико, с закорючками и палочками, но сейчас это была не просто россыпь случайных карандашных мазков, а стройная система, собранная в единое целое группами из пяти параллельных линий. «Нотный стан!» - задохнувшись, понял Кимура. За пианино сидела... Не может быть. Нет, не Хина - Тошико! Черт возьми, но как же они похожи! Сидела и играла. Ту Самую мелодию.

Музыка неожиданно оборвалась. «А дальше?» - неожиданно произнёс Кимура. Тоши, вздрогнув, резко обернулась. Она не ожидала его увидеть за спиной.

«А дальше - нет. Мама не успела дописать».

«Дописать?!»

«Да. Я разгадала гобелен. Это - нотная запись. Надеюсь, что всё правильно».

«Да, милая. Правильно. До последней ноты. Я помню эту мелодию, как будто мама играла её вот только вчера».

«Жаль, что я не знаю продолжения».

«Оно тебе не нужно. Напиши своё. Музыка - она как дорога, со всеми поворотами, какие только бывают. Теперь твоя очередь идти. Я буду рядом. Мы будем рядом. Я и мама».

* * *

Огромный зал рукоплескал. Маленькая женщина с заметной сединой в чёрных как вороново крыло гладких волосах стояла на краю сцены, прижимая к груди охапку букетов. За её спиной в ярком свете софитов сверкало благородное золото труб, темнели полированные корпуса скрипок и альтов, степенно чернел дорогой американский рояль, из-за которого она только что вышла. Чуть поодаль возвышался грузный конферансье, одышливо вздымая плечи. Он поднёс микрофон к лицу и прокричал: «Легендарная «Шелковая симфония»! Тошико Кимура, Хина Кимура! Спасибо, друзья!» Женщина сдержанно поклонилась публике и, секунду помедлив, одарила улыбкой передние ряды, затем дальние, затем балконы.

Перед ней, на одном из самых почётных мест, сидел, спокойно глядя на сцену, пожилой, нет, скорее даже старый мужчина с белой гривой волос, которую не тронули залысины, этот бич всех японских мужчин возраста «глубоко за». Сидел и улыбался худенькой пианистке и всему оркестру. А за его левым плечом, - или, может, это только показалось на миг? - стояла и с нежной, лёгкой полуулыбкой глядела на сцену молодая женщина, так похожая на ту, что стояла перед ней у рояля.

Откуда-то образовались десять подписчиков :-) Предполагаю, что после публикации "Коробки из-под печенья" Коробка из-под печенья И вот как раз подоспел еще один небольшой рассказ.

* * *

Има неторопливо катила перед собой тележку на колесиках, представляя себя ледоколом, раздвигающим льды приполярных океанических широт. Ту-туу! - прогудел паровой ревун на самой верхушке капитанского мостика, - мы прошли северное море бытовой химии, входим в неизведанные воды ледовитого океана ватных палочек и салфеток. Попутно, не глядя, бросив в тележку яркую бутылку с пятновыводителем («Я работаю, пока Вы отдыхаете!» - развязно, почти нагло кричала красными иероглифами надпись на овальной наклейке), Има не торопясь двинулась дальше вдоль рядов-айсбергов.

В супермаркете было почти пусто. Неудивительно, в этот поздний час редкий горожанин соберется в магазин, - все уже разбежались по домам, и даже самые трудолюбивые японцы ближе к полуночи вряд ли выберутся на свежий воздух, особенно во вторник, особенно в пригороде, особенно в такую промозглую погоду. Быть ледоколом очень просто - впереди мощный стальной таран-тележка, вспарывающий леданую гладь супермаркета; на плечах вязаная кофта, старая, зеленая, мешковатая, но отлично согревающая в любую погоду; усталые от бесконечных конспектов темные глаза спрятаны под толстыми стеклами овальных больших очков, - никакие соленые брызги и ледяное крошево, прошивающее открытую всем ветрам капитанскую рубку, не помеха. Има усмехнулась: ей-богу, я как маленькая, - воображаю себя пароходом (Ледоколом, - поправила внутренняя зануда Има Иму-воображулю). Так или иначе, завтра снова занятия, на носу полугодовая защита, а на дворе мерзкий прибрежный ноябрь, поэтому без кофе никак. Ну и, чего греха таить, без банки (трех банок, Има!) дешевого энергетика и бутылки бледного джина, якобы из Марокко. Има снова чуть улыбнулась: если в парох... ледокольный бензобак, или что там у них, заливать джин в качестве топлива, далеко он не уплывет.

Впрочем, на кофейном топливе он тем более не поплывет, если его заливать в... О, проклятые óни Дзигоку! Любимая фарфоровая кружка вчера пала в неравном бою с затертым кафелем тесной кухни на съемной квартире. Има поморщилась, - отчасти досадуя на себя за неуклюжесть («Надо было назвать тебя Тацумаки, а не Има!» - часто повторяла мама, выговаривая ей за очередной треснутый стакан, расколотую тарелку или разбитую коленку), отчасти жалея старую, но такую родную кружку, которую теперь уже никак не воскресить, а отчасти, чего уж скрывать, беспокоясь о деньгах, - родительской помощи с натягом хватало, чтобы выживать в шумном, многолюдном, холодном Саппоро, осенняя подработка в дендрарии открытого сада университета закончилась, и ближайшие дни придется отказаться от... От чего бы? Точно не от джина, - вновь усмехнулась Има. Заглянув в тележку, она выудила оттуда три банки энергетика и, чуть помешкав, поставила их на столик с замусоленной надписью «Дегустация сыров - каждый день до 19:00». Сыра в ее тележке тоже не было. Странное место для дегустации сыров - между отделами гигиенических товаров и посуды, - рассеянно подумала Има, с легкой неприязью напоследок скользнув взглядом по грязоватому столику.

Перед носом ледокола расстилался холодный океан посуды, весь в айсбергах огромных супниц и кастрюль, объемных десертных тарелок-льдин, небольших чашечек для лапши, крохотных льдинок-рюмок и чайных ледышек побольше. Има неторопливо осматривала полки с разноцветными разнокалиберными кружками, кружечками и, - как бы это сказать, кружищами, да? - с надеждой найти что-то подходящее. С одной из полок на нее в упор глядел яркий синий бок термокружки с крупной надписью «Има» - одной из тех, что порой дарили неразборчивые родственники с Кансая, из тех, что годами стоят потом в шкафу, изредка видя белый свет, когда гостей в доме становится вдруг больше обычного. Има наморщила нос. С другой полки глядело розовое пузо с улыбающейся мультяшной большеглазой мордашкой, - таких сотнями показывают на ТВ по «Аниме Кубо». А рядом еще пара десятков таких же, почти одинаковых мордашек, - на самом деле, по задумкам авторов, абсолютно разных, но всё равно в конечном счете одинаковых и оттого совершенно безликих. Ну, возьму какую-нибудь из них, - вяло подумала Има; подъем в шесть часов утра и суетнóй, суматошный день всерьез давали о себе знать, а ведь надо еще дойти до дома, подняться на шестнадцатый этаж, а лифт не оплачен, и перед сном приготовить... Хм, а это что? Брови Имы за толстыми стеклами овальных очков вздернулись вверх.

За стройными рядами разноцветных ярких кружек с улыбчивыми мультяшными мордашками стояла какая-то странная, необычная кружка. Сразу видно, что стояла она там давно. Слегка даже запыленная, задвинутая в дальний угол, словно отчаявшаяся кому-то понравиться, - кажется, темно-красная, цвета крепкого каркадэ, с небольшими редкими белыми горошинами, она напоминала то ли нищего, спрятавшегося в темной части парковой аллеи, то ли больную собаку, которая, не в силах подняться, лежит под кустом, и вокруг нее собирается грязная лужа от некстати начавшегося дождя... Има подняла рукав мешковатой кофты выше локтя, чтобы не столкнуть соседние кружки, и протянула ладонь вглубь посудной полки, пытаясь достать пальцами до пыльной красной кружки. Ухватив ее за обод, Има потянула кружку на себя, цветастые соседки предательски заскрипели донышками о стекло полки, и воздух взорвался звоном - розовая пузатая кружка с одной-из-сотен-одинаковых-безликих-мордашек соскользнула с полки и, смачно приложившись о гранитный пол, вдребезги разлетелась. Стукнувшись о туфлю Имы, розовый осколок с нарисованным на нем веселым мультяшным глазом, покачиваясь и вращаясь, осуждающе глядя куда-то внизу вверх, завершил аккорд звенящего фарфорового взрыва. По щиколотке потекла тонкая капелька крови - один из осколков, пропоров тонкую ткань чулка, похоже, решил отомстить Име за свою безвременную кончину.

Наступила тишина.

Има растерянно оглядывала пол, усеянный веселыми розовыми осколками, прижимая к себе пыльную красную кружку в горошек.

Пожилой разнорабочий, живой, сухой и морщинистый, в темно-синей форменной робе, размахивая совком и щеткой и заметно припадая на правую ногу, споро шагал в сторону остолбеневшей Имы. На его груди болтался прозрачный бейдж на веревочке, внутри желтела бумажка с подписью «Есида Хизэши. Супермаркет Есикава, Саппоро». Има внутренне сжалась, готовясь к суровой отповеди, в ее ушах уже звучало слово «Тацумаки».

«Ого! Вот это погром!» - задорно сказал Есида.

«Я уплачу», - неслышно произнесла Има, поднимая глаза на веселое лицо разнорабочего. В уголках его узких хитрых глаз хрустели морщинки - следы частых улыбок.

«Уплатить-то оно, конечно, придется, - это да, это верно. Вы чего это, хотели себе эту кружку? Я ж могу такую принести со склада, коль она Вам уж так поглянулась, у нас их много, этаких розовых, разбирают на ура» - по-деревенски бодро тарахтел Есида, орудуя совком и щеткой. «Погодите малость, вот сейчас приберу тут всю эту увертюру, да сбегаю, одна нога здесь, другая там!»

«Я хотела вот эту», - выдохнула Има, показав свою красную кружку. На темно-зеленой кофте внятно отпечатался овальный пыльный след в том месте, где Има прижимала кружку к себе.

«Эту-то? Да почему ж нет-то, и эту можно, только она ж грязная какая-то, нет? Погляди ж, еще и ручка кокнута, ай-яй».

Има впервые за всё время внимательно рассмотрела свою кружку. Действительно, на ручке виднелся заметный белый скол. И тут она поняла, почему эта кружка так долго стояла на полке - ее никто не хотел брать, побитую и пыльную, она никому оказалась не нужна, и, скорее всего, в лучшем случае она перекочевала бы в отдел «всё по девяносто девять», где коротали свой век уцененные товары, а в худшем - отправилась с партией брака на склад, а оттуда под пресс или в дробилку, на переработку. Не нужная. Как котенок, у которого уличные псы оттяпали лапу, и теперь никто не хочет забирать его из приюта. Не нужная. Как одноклассница Рей, - она была из бедной семьи, у нее было большое винное пятно на щеке, и никто из тех, кому она подарила шоколадки на Валентина, не подарил ей ничего в ответ на Белый день, месяц спустя, и никто не позвал на танец на выпускном; Има видела, как Рей беззвучно глотала слёзы за углом женского туалета, размазывая тушь по ненавистному пятну, а летом (об этом Има узнала много позже, уже в университете) попыталась торговать собой, чтобы собрать денег на операцию по удалению пятна. Боже, как же стыдно! Стыдно за то, что не подошла, не выслушала, не поддержала, не подарила томо-шоколадки, которые девушки дарят друг другу, чтобы никто не остался без внимания... Прошла мимо трехлапого котенка. Горький поток хлынул откуда-то из надежно спрятанной под складками толстого свитера ямки между ключицами прямо под ресницы Имы.

Она прижала красную кружку, в горошек, пыльную, со сколом на ручке, к груди и снова сказала, выговаривая слова: «Я куплю вот эту».

И бережно положила ее в ледокол.

Хочу поделиться. Или похвастать. Или не знаю, что, но в любом случае рассказать. Ибо это огромный шаг, веха, этап в моей жизни, и я дико волнуюсь.

Я занимаюсь музыкой уже черте сколько лет (иногда возникает ощущение, что это она занимается мной, в остро извращённой форме, с элементами садо-мазо). В основном выступления - от кавер-групп (да, и Белые розы тоже бывали) до авторских коллективов. И за последние много-премного лет накопилась прям гора песен, которые не вписались ни в один авторский проект, или же вписались, но проект заглох, а такое бывает весьма нередко - группа, что называется, не взлетела, и хорошие вещи лежат в дальнем ящике.

В общем, поскреб я макушку, поскреб пятку, поскреб по сусекам и набралось с 2004 года где-то 70-80 песен. Примерно треть из них уже в каких-то видах даже записана.

Из-за пандемии количество концертов резко рухнуло, заработок тоже, я перебрался во всякие другие виды деятельности - надо же откуда-то денежку брать. Ну, и в свободное время занялся вылизыванием этих песен и доведением их до нормального состояния.

Обычно артисты говорят - вот, мол, бла бла, я вложил душу в эти песни, и так далее. Это порой верно, но слишком уж заезженно. Перебирая старые (и не очень) шедевры, я ловил себя на мысли, что вот в какой-то момент мне удалось зафиксировать эмоцию. Это здорово. А здесь вот откровенно приколоться - тоже клёво! Там, там и тут - передать всепожирающее одиночество, которое порой накрывает. А здесь вот - не удалось, песня пустая, тогда ее либо в доработку, либо в топку. Если бы сейчас модно было писать дневники (такой, знаете, косматый ход из плохонькой детективной идеи - жертва вела дневник, и Великий Сыщик / Коп из него всё про нее узнаёт), так вот, если бы модно было вести дневники, то дневник, состоящий из песен, - это вот примерно то, что и получилось.

А получилось нифига не мало - 25 песен, готовых к ушам, причем песен настолько чудовищно разных, что собирать их в одну корзину все равно что есть мороженое с селёдкой. С одной стороны, это плохо - значит, нет своего стиля. С другой - офигительно хорошо, - значит, есть огромная творческая свобода и способность к разнообразию, а это не каждому дано. Если бы, не знаю, Тилль Линдеманн с такой же лёгкостью, как песни Рамштайна, ваял и исполнял, скажем, музыку а ля ВИА 60-х или там менуэты-канцоны... Стопэ, чёт воображение понесло)

В общем, я раскидал эти 25 треков на две группы, и получается этакий двойной альбом, или двухтомник. И вот этой осенью я его презентую на стриминговых площадках. Первый диск, первый том - "На солнечной стороне" - будет состоять из позитивных, радостных вещей, здесь всего понамешано - битловщины-секретовщины, все тех же ВИАшек, - в общем, всякого раздолбайско-романтического, идеалистического винтажа. Этот диск появится 10 октября на площадках. Второй же диск - более депрессивный, отчаянный, роковый, что ли, выйдет месяцем позже.

Вообще я считаю, что такой музыки счас, наверное, не играют и не слушают. Она не трендовая. И я понимаю, что с этим всем "не взлетишь". Но это хорошая музыка, честная, и если кому-то зайдет - ну и слава богу. Цель - не хайп сорвать, а слово свое сказать. Ведь (счас опять идеалистическая фраза будет, знаю, но такой уж я улетевший) если тебе удалось сделать кого-то чуть-чуть более счастливым своими песнями, то ты не зря все это играл и пел.

В общем, на площадках я фигурирую как Алексей Гуранин, там есть старые записи (очень-очень старые, начала нулевых), и вот со дня на день появится первый том моего двойника.

Я счастлив. Это как ребенка родить.

Пс: пардон, если покажется, что автор не от мира сего. На самом деле так оно и есть:-)

Прочитал и вспомнилось. Этим летом было.
Есть у нас в Иркутске в центре города ТЦ "К....ль" (не рикламо), у него большая парковка с широким выездом в одну сторону и узким небольшим - в другую. Стою на углу у этого узкого выезда, там всё заставлено напарковавшимися машинами, но проезд метра в три еще есть. Со стороны ТЦ спокойно выкатывается серенькая "Калина", за рулем дедок - вылитый Якубович. И тут со стороны улицы задом в этот проезд втискивается... нет, не Газель, японский грузовичок примерно аналогичного размера, выходит водила, открывает будку (кузов, в смысле), и стоит возле нее - ждет, видимо, чего-то. Дедок на Калине "бип-бип" - ноль внимания. Вышел - "Выпусти, чего стоишь?" "Погрузка-разгрузка у меня, едь обратно". А сзади у калины уже несколько машинок встало - тоже хотят вынырнуть. Начинается бибиканье. "Куда я выеду? вон народ стоит". "Мне по...й" - говорит водила грузовика и демонстративно отворачивается. Дедок: "Имей совесть, ну не выгружаешь же ничего, выпусти да встань обратно" "Пошел на...й, дед". У меня начинает подгорать, но тут подходит водила из машины, которая за дедком (далее - просто Мужик). Крепкий такой дядечка. "Выпускай народ, не стой". "Идите на...й оба!". Машины позади деда и этого мужика начинают выползать задом, в проулке остается только три тачки - мужик, дед и водила грузовика. Тут к грузовику спускается грузчик, забирает какую-то коробку и уходит. Водила грузовика собирается уехать, но мужик тормозит его: "Извинись перед человеком" (машет в сторону деда). Тот ноль внимания, но мужик блокирует подход к двери грузовика: "Извинись, ты его на...й послал". Спокойно и без наезда, но УБЕДИТЕЛЬНО. Водила грузовика еще чего-то покобенился, но рыпаться не рискнул. Пошел к Калине, судя по всему, что-то извинительное сказал в окно дедку. Мужик кивнул, освободил дверь грузовичка и ушел в свою машину, помахав дедку рукой - мол, все нормально.
ПС: водила грузовика славянин, если что. А мужик - судя по всему, из двухколесных, т.к.куртка с нашивкой мотоклуба сзади, название не рассмотрел.