VampiRUS

– У тебя есть мечта? – интересуется Фоксвич, глядя в потолок – выкрашенную в серый цвет стенку контейнера.

– Мечта? – переспрашивает Гжель.

– Да, мечта.

– Верхний город. Хочу жить там.

Теперь уже переспрашивает Фоксвич:

– Верхний город? – и разгоняет фантазии Гжель, словно ветер разгоняет дым заводских труб в конце рабочей недели, когда печи останавливаются и перестают травить нижний город дымом. – Для таких как мы, верхний город – афелий.

– Афелий? – недоумевает Гжель.

Ещё одно незнакомое слово в и без того бедном лексиконе девушки из контейнерных трущоб. Фоксвич, конечно, тоже из трущоб, но в отличие от большинства таких же отбросов, впитывает что-то новое как губка, стараясь систематизировать знания в меру собственных возможностей и способностей.

– Это точка такая, небесная, – объясняет, как умеет, Фоксвич. Она сама не уверена, что объясняет правильно. – Когда планеты вокруг Солнца вращаются, то делают это не по кругу, а по эллипсу. Знаешь что такое эллипс?

Гжель кивает и Фоксвич продолжает объяснять:

– Вот, самая дальняя точка на этом эллипсе, когда планета дальше всего от Солнца, это и есть афелий.

– Верхний город – это верхний город, - тяжело вздыхает Гжель. И вздох этот, будто гирька, брошенная на одну из чаш уравновешенных весов.

***

Протез должен быть сбалансированным. Если он будет чуть тяжелее, чем живая нога, или наоборот легче, бег уже будет проблемой. Именно поэтому, если ты планируешь много перемещаться, логичнее всего модифицировать обе ноги сразу. И они должны быть зеркальным отображением друг друга по весу и форме.

С верхними конечностями та же петрушка, но бегун с неродными руками – бесполезный бегун. Сидеть на месте ему противопоказано, а вот иметь нечувствительные руки – губительно. Бионические протезы, хоть и считывают нервные импульсы, но всё равно проигрывают живым рукам.

Поэтому, если уж модифицировать протезы, то зеркально и одновременно. Или совсем не бегать, пока железки срастаются с обрубками. Но где ж взять денег на обе сразу, если цена живой ноги не перекрывает стоимость протеза? А нужна ещё пара модификаций – паяльщики за просто так не работают.

Что остаётся? Украсть деньги или что-то такое, за что заплатят деньгами.

В любом случае, украсть. Выбора, как такового, нет.

Только украсть деньги невозможно. Точнее, не нашёлся ещё тот гений, который скоординирует всё так, чтобы никого не нашли. А значит, красть нужно то, за что заплатят. И лучше всего цифровое – его прятать легче.

Слить так, чтобы не попасться, получить якобы благотворительный перевод от кого-то совершенно левого, играющего роль доброго самаритянина, который зашел в ленту объявлений, увидел твоё жалостливое и расчувствовался настолько, что решил безвозмездно помочь.

И нигде не трепаться.

Изгои жрут на помойках, там же трахаются и там же умирают. Но иногда, с новыми ногами, глазами или почками, которые не всякая фифа из верхнего города себе может позволить, и другими приблудами, благодаря которым помойка не кажется таким уж отстойным местом жительства.

Однако, время от времени в голове всплывают слова Гжель: «Верхний город – это верхний город».

Понятие «кража» относительное. Украсть – это значит лишить чего-то. А бегуну не обязательно лишать. Достаточно сделать копию. И свалить раньше, чем тебя найдут. В идеале – сделать это незаметно. Потому что не дай бог среагировать сторожевым системам – спидхантеры тут как тут. Они заинтересованы в том, чтобы найти вора быстро – с каждой минутой заявленная за поимку сумма тает, такие уж условия работы. А с каждой растаявшей до нуля заявкой тает и репутация. Поэтому туда идут только умные, быстрые и понимающие друг друга с полуслова люди.

Сторожевые системы подали сигнал всего минуту назад. И пятизначная цифра, объявленная за не доведенную до ума, умещающуюся в четверть слота памяти игрушку – это много. И пахнет подставой. Но программа замечена во время трала, цена на неё объявлена и реальность на паузу не поставишь. Хотя, главная причина всё-таки верхний город.

Именно поэтому Фоксвич бежит по крыше прихрамывая, петляя между кондиционеров, антенн и даже собранных из уличного хлама временных жилищ тех, кого система выкинула за борт, лишив средств к существованию. Точнее, не за борт, а на помойку.

Но помойка – это нижний ярус. И там тоже конкуренция. А здесь, с торцевой стороны кондиционерного короба тепло. Пристроить к нему лежанку, да накинуть пару пластиковых панелей сверху, чтоб в случае дождя не мокнуть, так и сносно получается. За жратвой только, хочешь-не хочешь, а спускаться приходится.

Обо всём этом Фоксвич думает, преодолевая препятствия, огибая стальные короба систем кондиционирования, перепрыгивая с одной крыши на другую. Слава богу, здания стоят рядом, и мощности протезного механизма хватает для того, чтобы словно кузнечик, перелетать с края одной крыши на край другой.

Но аппаратное и программное обеспечение спидхантеров тоже не на заводе штамповано. Поэтому за ней сейчас несется несколько жадных до денег или любящих развлекаться охотой на себе подобных. Или и то и другое сразу. Именно поэтому Фоксвич не только скачет словно кузнечик, перелетая с крыши на крышу, но и совершает рывки в стороны, как это делает заяц, преследуемый лисицей. Разница только в масштабах этих рывков.

Где-то на крыше ангара Гжель сейчас неотрывно смотрит на дисплей наручных цифровых часов, желтые цифры которых в режиме таймера обратного отсчета с каждой милисекундой приближаются к нолям.

А Фоксвич, то бежит, прихрамывая, то скачет с крыши на крышу, то петляет между надстройками, уводя за собой спидхантеров, уменьшая их сумму вознаграждения и их репутацию с каждой минутой своей свободы. Бежит, нарушив самое главное правило – работать только в одиночку.

***

Гжель думает о том, что ничего не ожидала от мимолётного разговора о верхнем городе, когда они, обе вспотевшие и обнаженные, лежали в обнимку в контейнере. И уж тем более не ожидала, что та болтовня после сексуальной разрядки, обернется тем, что Фоксвич заменит ногу на протез-кузнечик.

Гжель монотонно посылает запросы гейтам. Как основным, так и вспомогательным. Запросы ничем не отличаются от сотен тысяч таких же, швыряемых в автоматическом режиме от одной станции к другой.

– Ты в сети? – Я в сети. – Следующая за тобой в сети? – Да в сети. А ты в сети? – Да, в сети. – А следующая за тобой в сети?

Так это звучит в переводе с машинного на человеческий. Но Гжель – не станция. И спрашивает она не для того, чтобы убедиться в доступности маршрута, по которому должна перебрасывать пакеты с данными, но для того, чтобы гейты исправно функционировали. Пока что.

Большего от неё не требуется. Большее будет необходимо позже, когда придёт время.

А пока – Гжель посылает запросы и отвечает на запросы. Точнее, вопросы задаёт программа-имитатор станции, фальшивый гейт, делающий вид, что он полноценный сетевой сервер. Отвечает на запросы тоже он. Гжель просто следит за тем, чтобы всё было в порядке, отмечая для себя, что фальшивая станция, которая, к слову сказать, работает далеко не на пределе возможностей, прочно встроилась в логистическую паутину обмена данными.

– Ты в сети? – Я в сети. – Следующая за тобой в сети? – Да в сети. А ты в сети? – Да, в сети. – А следующая за тобой в сети?

Верхний город – это не свалка посреди контейнеров. Верхний город – это возможность стать человеком.

Перед глазами Гжель выбритый висок любовницы с четырьмя зелеными емкостями памяти. Гжель знает, что Фоксвич хотела усовершенствовать и их, но денег, полученных за живую ногу, на это не хватило.

***

Слепок Фоксвич уже наверняка проанализирован нейросетями – данных с сенсоров более чем достаточно для того, чтобы не только распознать типы улучшений по манере движения, но и для того, чтобы составить достаточно точный психологический портрет. Нейросети могут и не такое. А уж то, что беглянка одноногая, можно определить и без всякой нейросетевой аналитики. Но эту особенность Фоксвич и не пытается скрывать.

Фоксвич знает, что скоординированные действия спидхантеров – восемьдесят процентов успеха их работы. Но сейчас минуты просачиваются у преследователей сквозь пальцы. И если владелец того, что она украла, человек разумный, то в какой-то момент должен понять, что затраты на сохранение тайны перестают быть сопоставимы с её стоимостью. Однако, чем крупнее корпорация, тем меньшее значение имеют деньги, и тем дольше Фоксвич придется бежать. А ведь она даже не знает, что именно залито на имплантированный носитель.

***

Гжель смотрит на желтые линии цифр, мысленно кивая в такт каждому мерцанию двоеточий, разделяющих минуты и часы, часы и секунды. Единственное, что ей нужно сделать на крыше ангара – тапнуть по кнопке «Stop», отключив псевдогейт. Гжель думает о том, что многие аспекты жизни очень похожи на этот гейт. Развиваешь, строишь, отлаживаешь, врастаешь месяцами, а для того, чтобы разрушить, достаточно одного единственного действия.

Но отличие в том, что в этот раз разрушение будет обоснованным и выполнено будет сознательно. Никаких случайностей. Псевдогейт создавался как раз для того, чтобы его остановили. А остановит его Гжель через одну минуту и девять секунд – шестьдесят восемь мысленных кивков и один тап по кнопке «Stop». Потом – по лестнице, вниз – в ангар, в котором отбросы общества копошатся в грудах хлама, словно крысы на помойке.

Плюс таких мест в том, что всем абсолютно наплевать, что происходит на расстоянии вытянутой руки, если это не ущемляет тебя в том, чем ты занят. Коридоры и закутки, состоящие из покрытых землистой ржавчиной контейнеров, мостики переходов от одного к другому, сплетенные из таких же ржавых, как и сами контейнеры, тросов, удерживающих прямоугольники железа, дерева и сверхпрочного пластика, в известном только местным порядке. Дверцы холодильников, панели дорожного покрытия, листы кровельного железа, двери старых автомобилей и прочий хлам на первый взгляд бессистемно подвешен на разной высоте над головами снующих внизу людей. Но те, кто провел здесь достаточное количество времени, без труда выберутся на второй или третий ярус. И даже на четвертый, не востребованный среди местной братии и оттого почти нежилой.

В положенное время Гжель отключает псевдогейт, совершенно не зная, где сейчас Фоксвич, но надеясь, что та не отстаёт от ранее просчитанного графика и не опережает его.

Отключить дисплей, накинуть тряпок поверх станции, вприпрыжку добежать до старого, скрипяще-свистящего, когда его открываешь, люка, скользя спуститься по вертикальным лестницам, слегка задерживаясь на каждом ярусе, потому что нужно сделать два шага в сторону, к следующей лестнице. На всё уходит не более пятидесяти секунд – это немногим больше, чем потребовалось гейтам, чтобы подобрать новые оптимальные пути передачи данных. На городе это никак не отразится. Ну, может, у кого-то на несколько секунд залипнет видеосвязь, и придется переспросить собеседника. Возможно, в каком-то магазине на тридцать секунд затянется транзакция от покупателя к продавцу. А кто-то, тоже возможно, подвиснув на одно мгновение, не уберет своего аватара с линии виртуального огня и получит виртуальную пулю в виртуальный лоб.

Фоксвич же за это время исчезнет с радаров спидхантеров. А уж скольжение Гжели не повлияет на город и подавно.

Последняя секция лестницы заканчивается на крыше четвёртого яруса. С него на кучу стальных сетчатых коробок, затем по лестнице из обрывков троса в который вплетён всяческий хлам на второй ярус. Обогнув очередной контейнер, Гжель проходит мимо бара «Смерть попсе», из которого доносится набор режущих ухо звуков – завсегдатаи заведения называют это настоящей музыкой. Очередная тросовая лестница над головами первого яруса, ступени-коробки и земля. Точнее, бетон ангара. Сохраняя непринуждённый вид, Гжель выходит на Вторую Контейнерную, здоровается с кем-то едва знакомым, огибает компанию галдящих на своём языке китайцев и входит в контейнер, который делит на двоих с Фоксвич.

***

Таймер, проецируемый на стекло лицевой панели, показывает нули, разделённые двоеточиями: ноль-ноль минут, ноль-ноль секунд, ноль-ноль-ноль-ноль милисекунд. Именно в этот момент Фоксвич, вместо того, чтобы перепрыгнуть с одной крыши на другую, уже хрен знает какую по счету, падает в проём между домами. Как будто и не было её.

У гнавших её по верхнему ярусу спидхантеров изображение на несколько секунд становится рваным. Информация о том, что беглянка ушла вниз поступает только от троих из пяти и доходит до адресатов с опозданием в пару мгновений. Как раз столько необходимо, чтобы преследователи проскочили мимо того самого проулка, в котором по куче мусора на остатки асфальта сползает Фоксвич.

Ещё несколько секунд у спидхантеров уходит на то, чтобы затормозить и сдать назад, прошерстив проулок сенсорами. Но Фоксвич к тому моменту уже проскользнула через неприметное за горой мусора и отходов слуховое окно в подвал.

Люк в лабиринт канализационных хитросплетений гостеприимно раскрыт, Последовательность поворотов вызубрена наизусть, приёмо-передающий модуль отключен. Остаётся только бежать и считать. Один раз остановиться, на заранее присмотренном участке, вытащить накопитель, положить в герметичный пластиковый бокс, а сам бокс запихнуть в щель между кирпичами и замазать горстью отсыревшей пыли, взятой тут же. В пустую ячейку в черепе вставить другой накопитель. И снова бежать, отсчитывая повороты.

Лучше не вспоминать, во что обошлась замена стационарных носителей на сменные. Нейропайка в условиях ангара и без того сомнительное удовольствие, а с запросами пайщиков может стать похожей на персональный ад. Но Фоксвич этот ад прошла. Потому что так было нужно для дела. Для верхнего города. Для Гжель.

***

Фоксвич появляется настолько тихо, что Гжель, занятая чисткой револьвера, невольно вздрагивает.

– Я оторвалась, – сообщает Фоксвич.

– Прекрасно, – кивает Гжель, заправляя патроны в барабан револьвера.

– Мы всё правильно рассчитали, – говорит Фоксвич. – Теперь дело за малым. Загнать инфу.

– Ну, мы же не один раз проверили всё, – соглашается с ней Гжель, защёлкнув барабан старинного оружия, направляет его на Фоксвич и нажимает на курок.

Фоксвич не отлетает к стене, как это показывают в старинных фильмах, не умирает мгновенно. Она вскрикивает, хватается за живот и оседает на полу контейнера.

– Блр-г-х-х-х, – хрипит она, чувствуя, как под прижатой к животу ладонью расползается горячая влага, – ты… за… чем…

– Сколько бы тебе не заплатили, это в разы меньше, чем стоит такая информация, – спокойно объясняет Гжель. – Да и трястись в верхнем городе от страха, что в любой момент структуры могут поинтересоваться, откуда денежки – оно не нужно.

Реальность пытается превратиться в серое марево, но Фоксвич, держась за живот, видит, как Гжель ставит себе за спину лист грязного картона, запускает видеозвонилку и как только начинает идти вызов, жмет на кнопку таймера на подаренных Фоксвич часах.

***

01:00:0000. Единичка сразу сменяется на ноль, секунды начинают монотонный отсчет, а милисекунды сменяют друг друга с лихорадочной скоростью.

– Слушаю, – говорит появившееся на экране лицо.

– Я знаю, кто слизал ваши данные и знаю, где они, – сообщает Гжель. – Сколько вы готовы за них заплатить?

– Хм… – задумчиво произносит собеседник.

– Не надо тянуть время, – советует Гжель. – Отключусь.

– Пятьсот тысяч новых, – мгновенно меняется голос собседника.

– Официально, – уточняет Гжель. – Как вознаграждение за помощь в поимке вора и возвращение данных владельцу.

– Что может убедить меня? – интересуется собеседник.

Гжель немного колеблется, но, в конце концов, переводит камеру на скорчившуюся на полу Фоксвич.

– Она?

– Да, – подтверждает собеседник. – Адрес?

– Сначала деньги, – возражает Гжель.

– Куда?

Деловой человек. Сразу видно. Гжель диктует цифры и буквы, после чего добавляет:

– Как только придет уведомление о транзакции, я сообщу адрес.

И отключается.

Таймер показывает 00:26.0386

***

– Зачем? – выдыхает ещё раз Фоксвич.

– Того, что ты выручила бы за эти деньги на сером рынке, всё равно не хватило бы надолго. Тем более на двоих, – спокойно, будто бы не стреляла только что в любовницу, объясняет Гжель. – Да и дрожать в ожидании, что к тебе придут и начнут задавать вопросы на тему появления денег, как-то не хочется.

– Ду… ра… – почти шёпотом выдыхает Фоксвич.

– Наоборот, – не соглашается Гжель, и объясняет: – Я сдам твой труп вместе с емкостью памяти, оттуда вытянут всё что нужно, а мне, как законопослушной гражданке, заплатят официально.

– Не зап...

Раздается звук уведомления и Фоксвич замолкает. Она не договорила бы в любом случае, но писк уведомления будто оборвал её на полуслове. И от этого Фоксвич чувствует подобие досады, которая растворяется в чём-то белом, затмевающем собой всё, растворяющем в себе стены контейнера, убогое ложе, на котором они с Гжель предавались любви, диодные светильники над убогим ложем, самодовольную ухмылку Гжель…

Белое превращает Фоксвич в неживое.

***

Карта чирикает уведомлением о зачислении в тот момент, когда Фоксвич перестаёт дышать. Звук будто перерезает бывшей любовнице Гжель дыхание. Бывают же совпадения. Тело Фоксвич перестаёт быть напряженным и превращается в сколько-то там килограмм расслабленного мяса, начинённого костями.

Гжель проверяет сумму и спокойно пересылает свой адрес. Затем встаёт со стула и делает два шага к телу. Поворачивает голову мертвой любовницы, разглядывая емкости памяти в черепных разъемах. Зеленый, зеленый, зеленый, красный…

Что-то внутри Гжель сжимает легкие, отнимая возможность дышать. Транзакционные данные она раскрыла. Значит, раскрыла себя полностью. Фоксвич мертва и уже не расскажет, почему одна из ячеек памяти промаркирована красным, вместо привычного зеленого. И где привычная зеленая ячейка, Фоксвич, естественно, тоже не расскажет. Мертвые не говорят, так уж повелось.

Гжель понимает, что верхний город для неё остаётся таким же недостижимым, как и раньше. Таким же далёким, как афелий.

© VampiRUS

Сергей выключил конфорку, слушая, как увядающе затихает свист чайника, взял в руку чашку и задумался: чего ему больше хотелось бы, кофе или чая.

– Ну, давай уже, определяйся, – раздался тоненький голос откуда-то с холодильника.

Серега дернулся, чуть не уронив чашку.

– Да чего ты дергаешься. Выбирай, давай.

Сердце в груди парня забилось быстрее. Галлюцинации? С чего бы это вдруг?

– Хуже нет, чем когда ты мечешься. Ну чего сложного в выборе между кофе и чаем?

Сергей пригляделся и увидел. Маленький, прозрачный человечек бомжеватого вида, высотой с полуторалитровую пластиковую бутылку сидел на краю холодильника и болтал ногами. Выглядел он как бездомный, долгое время скитавшийся по подворотням, но за спиной у человечка были сложены видавшие виды крылья.

– Да не боись ты! Всё нормально у тебя с головой. Я не галлюцинация.

– А кто? – спросил Сергей. – Ангел?

– Нет. Я – Выбор.

– Не понял, – честно признался Сергей.

– В смысле?

– В прямом. Я – твой Выбор.

– Какой?

– Любой, – человечек встал на ноги и, жестикулируя, принялся объяснять: – Сколько раз за день ты выбираешь между чем-то и чем-то? Поиграть в игру или посмотреть фильм? Надеть кеды или кроссовки? Провести вечер в одиночестве или позвонить Маше? А если позвонить Маше, то куда пойти? В кино или в кафе, погулять по набережной или в парке?

– И?

– И вот, каждое твое решение – это я, – человечек посмотрел на Сергея и спросил: – Ну, так ты выберешь уже, кофе или чай?

Парень поставил чашку на стол, всыпал в неё ложку кофе, добавил сахар.

– Так ты что-то типа ангела-хранителя?

– Да причем здесь ангелы-хранители и прочие домовые? Забудь. Это вчерашний день, прошлый век. Знаком с термином «великое вымирание»?

Сергей на несколько мгновений задумался, вспоминая формулировку, которую совсем недавно встречал где-то на просторах интернета.

– Это когда большая часть имеющихся на земле видов живых существ перестает существовать из-за климатических изменений в короткий промежуток времени.

– Ну и из-за климатических тоже. Но суть не в этом. Суть в том, что на их место приходят новые виды. Динозавры вымирают – появляются мамонты, мамонты вымирают – на их место приходят слоны или кто там ещё?

– Ну, понял.

– Вот и потусторонние сущности не исключение. Люди перестают верить в домовых, домовые исчезают. Люди перестают верить в бога – исчезает бог. А вместе с ним и ангелы-хранители. Вот, сейчас так получилось, что большая часть потусторонних существ, как добрых, так и злых, уступила место нам. Мы – новый виток цивилизации. И появились не без вашей помощи.

– Ага, понятно, – согласился Сергей, чтобы сказать хоть что-то.

Просто поразительно, как быстро иногда человек принимает что-то из ряда вон выходящее. Наркотики Сергей не принимал, алкоголь последний раз употреблял на Машином дне рождения, и то чисто символически, потому что тост говорить заставили. Да и головой не бился. Так что, странный крылатый человечек перестал вызывать сомнения в собственной адекватности в первые минуты разговора.

– Ну, чего, ты там набодяжил свой кофе?

Сергей залил в кружку кипяток и сказал:

– Уже да.

– Замечательно. Пойдем, значится, на подоконник куда-нибудь. У тебя подоконники широкие и тепло от батарей всегда вверх идет. Я люблю у тебя на подоконнике валяться, когда ты дома.

Человечек, назвавшийся Выбором, оттолкнулся от холодильника и, захлопав крыльями, упорхал куда-то в коридор. Сергей взял чашку с кофе и последовал за ним.

– Присаживайся, – позвало его существо, хлопая по подоконнику рядом с собой, когда парень вошел в зал.

Сергей присел на широкий пластиковый подоконник, поставив ноги на стоящий у окна пуфик.

– Так и чего мне с тобой делать? – спросил парень после того, как они несколько минут молча наблюдали за прохожими. – Кормить, выгуливать? Жертвы, может, приносить какие-то?

– Ну ты зверя-то из меня не делай, – картинно насупился человечек.

– Ну а что я должен был спросить?

– Например, кто я такой и откуда взялся.

– Кто ты такой и откуда взялся?

Человечек сложил крылья за спиной, сел, свесив с подоконника ножки, и принялся рассказывать, болтая ими в воздухе:

– Раньше людям не так часто приходилось выбирать. Ну о каком выборе может идти речь, если, отказавшись от чего-либо, человек просто мог перестать существовать? Засевать поле или нет? Разве это выбор? Строить дом или нет? Разве это выбор? Заводить корову или нет... Не засеешь поле – не будет муки. Не будет муки – не будет хлеба. Не построишь дом, где будешь жить? Не заведешь корову, вычеркнешь из рациона молоко, а чем его заменять? Невесту и ту, положа руку на сердце, разве выбирали?

– А разве нет?

– Конечно нет. Смотрели, какая девка более работящая, да поздоровее. Ту и брали замуж, у которой эти качества более развиты. Не до изысков было, понимаешь? Нужно было продолжить род, пережить зиму и так далее. Постепенно человечество развивалось, жить становилось проще, свободного времени появлялось больше. И жизнь, в конце концов, перестала зависеть от каждого решения. Да и сами решения, честно говоря, стали помелочнее. Но это и хорошо.

Сергей обратил внимание, что с каждой минутой видит человечка всё явственнее. Сквозь того уже нельзя было что-то разглядеть. Прозрачность существа исчезала на глазах.

– Совсем не улавливаю, почему мелочные решения – хорошо?

– Они мелкие, но их больше, понимаешь? – человечек хлопнул в ладоши. – А чем больше решений, тем мы комфортнее себя чувствуем. Для нас любой ваш выбор – это как для вас еда. И в последнее время с этим становится всё проще. Эспрессо или капучино? Российский сыр или рокфор? Сырокопчёная колбаса или вареная? Новенькая Kia или подержанный Mercedes? Спортивный канал будет фоном бубнить или канал с сериалами? Всё это выбор, без которого можно было бы обойтись. Вам нужно есть, чтобы жить, а нам, чтобы жить, нужно, чтобы вы что-то выбирали.

– Мы? В смысле все люди?

– Сегодня мы есть у каждого человека.

Сергей представил мир, в котором у каждого человека есть крылатый… питомец?

– Такие как ты?

– Нет, что ты! Выбирать-то между разными вещами приходится, поэтому мы все разные. Вот смотри, – человечек встал и, подойдя к стеклу, принялся вглядываться в улицу.

Сергей, последовав его примеру, тоже повернулся.

За окном люди спешили по своим делам, а за людьми ползли, летели, бежали существа с рожками, крыльями, на двух ногах, на четырех, в шерсти, чешуе, чем-то неуловимо похожие на того, который стоял на подоконнике, рядом с Сергеем.

– Вон того мужика, за которым трехногая каракатица с хвостом прыгает, видишь?

– Ага.

– У него выбор между пожрать поплотнее и начать заниматься собой, пока инфаркт не догнал, по несколько раз в день. Угадай, что он выбирает?

– Пожрать?

– Именно.

– А вон та женщина, грустная, видишь?

– Это за которой с крыльями бабочки летит кто-то?

– Ага. Она, – кивнул Выбор. – Она каждое утро выбирает, купить на работу кофе или котёнку, который там, рядом в подвале живет, пачку корма кошачьего.

– Ой, слушай, а вот то… – Сергей от волнения даже забыл, что показывать пальцем некрасиво, – как паук с человеческой головой без рта. Это… тоже Выбор?

– Ага, тоже. Только не регулярный. Один серьёзный выбор.

– Аж интересно, какой же?

– У него отец с деменцией.

– А выбор в чём?

– Сдать отца с деменцией в дом престарелых или ухаживать за ним дома.

– Сдал? Да?

– Сдал. Но его Выбор так выглядит не потому, что плохой. А потому что владелец Выбора себя корит за сделанное.

– Да разве ж это нормально, отца в дом престарелых?

– Тут спорный вопрос, Сережа. Он работает на двух работах и может себе позволить оплатить отцу отдельную палату и соответствующий уход. Если бы он оставил отца дома, то с одной из работ ему точно пришлось бы уволиться, а на второй регулярно брать отгулы.

– А сиделка?

– О сиделке он подумал только тогда, когда оформил отца. Но выбрал оставить всё как есть.

– Почему?

– Может быть потому, что ему настолько стыдно, что исправлять сделанное страшно. А может быть потому, что забери он отца, то с осознанием того что смалодушничал, ему будет стыдно папе в глаза смотреть.

Человек повернул за угол, и паукообразная тварь юркнула за ним.

– О-бал-де-е-еть, – ошарашено протянул Сергей. – И чего, кроме меня вас никто не видит?

– Ну, ты не единственный. Просто в тебе эта способность раньше, чем в большинстве других проснулась. Но не переживай. Это вопрос времени. Мир меняется, меняются люди. Ещё одно-два поколения и мы станем привычным дополнением к вам. Вы очень быстро привыкнете к существам, меняющимся в зависимости от того, что вы выбрали.

– Так, а… – Сергей помялся, не решаясь задать вопрос, но всё-таки спросил: – вы хорошие или плохие?

– В каждом конкретном случае зависит от того, кто нас делает. Важно ведь не то, что ты выбираешь, а причина, по которой ты это делаешь.

– И любой со своим Выбором вот так запросто сможет поговорить?

– Всё зависит от того, во что будет превращаться твой Выбор. Вот, как ты, например, с каракатицей поговоришь?

– А ты почему вот такой, какой есть?

– Тебе лучше знать, – пожал плечами Выбор и грязные крылья за его спиной издали тихое шуршание.

Парень еще раз посмотрел в окно. Люди спешили по своим делам, и никто из них еще не видел, как следом за каждым из них летит, ползёт, бежит нечто, видоизменяющееся каждый раз, когда человек что-то выбирает.

– Когда мы все станем видеть вас, мир сильно изменится? – спросил задумчиво Сергей.

– Конечно.

– А в какую сторону?

– А это уж вам выбирать.

© VampiRUS

Помните старое, ещё времен бумажных газет, шутейное объявление "отдам котят в добрые руки или утоплю"?

Ну так вот... топить этого рыжего шерстяного дурака поздно - он уже настолько вымахал, что сам кого хочешь утопит. В слезах. Доведет до слёз и утопит в них же.

Я привык к его регулярным ночным сайгачествам по подоконнику. Я простил ему разбитую гитару. Я смирился с режимом реактивного мустанга, голоса в голове которого приказывают со скоростью короткого замыкания носиться по всему периметру квартиры, меняя направление разное количество раз в абсолютно непредсказуемую сторону.

Влево! - тыгы-дыгы-ды. Вправо! Тыгыды. Назад. Тыгы... Вверх! Тыгдытыгыды. Вправо! Влево! На восток! Тыгыдыгыды!

Я даже игнорирую его стремление шуршать нешуршащими предметами и научился убирать кружку с чаем подальше от компьютера. И, знаете, хрен бы с ними, с его попытками превзойти "Формулу-1" в попытках вписаться в повороты, которых в этой реальности никогда не было и не планировалось. Хрен бы с ним, что происходит это глубокой ночью.

Но сегодня, в начале четвертого (тоже, кстати, ночи), этот пушистый глист решил, что ему мало выделенной игрушечной мыши, шариков для пинг-понга, шнурков (персонально ему купленных, между прочим), скатанных из пищевой фольги комочков и резиновых игрушек (тоже, блин, специально для него брали, чтоб зубы чесал) и полез на полку с плюшевыми игрушками, которые супруга собирает, ласково величая их "плюшики".

А супруга, между прочим, к плюшикам своим не только с лаской, но и очень трепетно относится.

А кот не трепетно. Кот ронятельно относится. Вообще ко всему, что есть в этом мире.

Ну вот он, собственно, просто взял и уронил. Всё. Вместе с коллекционной машинкой, колёса от которой мы искали потом минут сорок.

А супруга к своим машинкам ещё трепетнее, чем к плюшевым игрушкам относится.

И вот сегодня, на (не помню какие это по счёту) сутки в режиме "город засыпает - просыпается... не мафия, нет. Просыпается рыжий бесоёб", мои нервы сдали.

Какой там из всадников апокалипсиса на рыжем коне приехать должен? Война? Вы знаете, мне кажется, в аду концепция поменялась. И Война, по новому адскому замыслу, должен явиться не на коне, а на коте. Нашем коте. Который после вылета в форточку и последующего возвращения плачущей супругой домой - жалко всё-таки - пребывал в смирении не более трех минут.

Да, представьте себе, сегодня ночью струны на гуслях моих нервов не выдержали напряжения. Увидев держащуюся за сердце супругу, я сам не понял, как схватил этого разрушителя гармонии, презирающего фен-шуй и отправил за окно.

- Я позва-а-ала... и... и... он при-и-ишёл. На имя-а-а...

Всхилипывала супруга чуть позже, отсчитывая капельки барбовала.

А я слушал её и думал: "Значит, сука, на имя, всё-таки отзывается. Когда ему надо"

Ей богу, мне самому стыдно. Оно ж животное. У него ж рефлексы и инстинкты. И я это умом понимаю. Но разбитая машинка стала той искрой, из которой возгорелось пламя катапультирования.

Теперь, смотрите. Барбовал ещё капал в мерную рюмку, а рыжий чумоход уже не давал кошке сходить в туалет. Это у него хобби такое. Как видит, что кошка в туалет идет, там мигом за ней. Довёл старушку до того, что она под стенку срёт. И я её понимаю.

В лотке тебя с нескольких сторон обойти можно, а ежели жопой в угол, то места для манёвра у рыжего беспредельщика уже поменьше, потом что угрозу видно. И от того шанс покакать хоть какой-то имеется.

Короче, поймав шерстерыжего дурака и надежно зафиксировав за шкирку, мы дали кошке возможность сходить в туалет. Светало...

А колёсиков от машинки так и не нашли. Я думаю, что в аду колёсики. Кот их наверняка туда отнес, когда к сатане ходил, просить график ему усилить.

Так вот. Топить его уже поздно. Поэтому, интересуюсь, котик никому не нужен? К лотку приучен и умеет умильно делать потягуши. На этом достоинства заканчиваются.

Если не нужен, то подскажите, знакомых врачей ни у кого нет, чтоб какое-нибудь ядрёное успокоительное выписали? Не коту. Мне. А то я за себя не отвечаю.

А мы подобрали больного кота с практически стопроцентным поражением всего организма рыжей наглостью, приправленной юношеской борзостью и отягощенной беспощадным любопытством. У него, как и у всех попадавших к нам когда-либо котов, уникальная история, но об этом чуть попозже.

В чем проявляется его болезнь?

Да в том, что эта пушистая катастрофа не боится воды – в него из пульверизатора пшикаешь, а он смотрит, как капли летят в его мохнатую тушку и пытается на лету сбить лапой. Глядя на это со стороны, ловишь себя на мысли, что Киану Ривз в «Матрице» так не мог.

Это шерстяное мудило плевать хотело на резкие запахи. Если все коты морщатся от аромата духов и эфирных масел, отбегают, воротят нос, отпрыгивают, то этому глубоко, далеко и много наплевать. Если он решил, что ему необходимо разъяснить лист пенопласта, то он этот лист пенопласта разъяснит, как бы ты не заливал его эфирными маслами цитруса…

«Но кошачьи ж не любят запах цитрусовых, - думал я. - Мы же так и Дэя отучали гадить где не нужно: пшикаешь лимонным чем-то на заинтересовавшей животинку площади и коту уже в тот угол ходить неприятно». Ага, щаз!

Знаете, как это выглядит с нашим новым четырехлапым самураем?

«ОБАНА! Новый запах! Надо вылизать вообще его весь!» И шершавым своим языком по пенопласту, который мы пытались так предохранить от раздербанивания, «шорх-шорх-шорх». От кота, лижущего пенопласт, звук такой, что по рукам бегут мурашки, а волосы на спине скручиваются в сухой доширак.

И когда ты кричишь ему:

– Дебил усатый! Это нельзя облизывать! – хвостатая курва прижимает уши, но продолжает упарываться вкусной, по его ебанутому мнению, жижей.

Потом долго отплёвывается пенопластовыми шариками и зачем-то внимательно их разглядывает.

Когда на эту лохматую ебанину начинаешь воздействовать силовыми методами (удерживая за холку, шлёпаешь по ушам рядом с тем местом в квартире, где кот накосячил), он выворачивается и даёт сдачи.

Да как так-то? Их же всех за шкирку хватаешь, так они висят безвольной тряпочкой. Это ж врожденный рефлекс у них!

«Совокуплял я эти ваши рефлексы в особо извращённой форме. Некогда мне в рефлексы играть, мне, вон, уши мои красивые спасать надо», – думает кот, извиваясь как мохнатый глист-мутант и отбиваясь всеми четырьмя лапами от, вроде бы, справедливого наказания.

– Дай ему понюхать корицу! – посоветовали знакомые. – Котам этот запах неприятен, - сказали они.

И правда. Неприятен. Настолько неприятен, что он насыпанную корицу внимательно обнюхал и, недолго думая, стал зарывать, всем своим видом показывая, какое говно эти наши приправы.

«Скотч!» – подумал я. Скотч на поверхности стола липкой стороной вверх уж точно отучит его ходить по этому самому столу. И заклеил скотчем всю поверхность наглухо. А это, доложу я вам, то ещё приключение, клеить скотч липкой стороной вверх…

Вы думаете, сработало?

«Какая интересная поебень», – подумал мелкий рыжий сатана и принялся драться со скотчем, пытаться поддеть его когтями и зубами, абсолютно не смущаясь того, что к его лапам и пушистой жопе что-то липнет. Успокоился только тогда, когда содрал всё. А я и не мешал. Всё ждал, когда ж ему надоест. Не надоело. Весь в кусках скотча, всё это на шерсть налипло, но упорно грызёт то, что пока ещё не отгрызено. Эксперимент пришлось завершить досрочно, когда кот стал больше похож на скотчевый шарик. Но я вам клянусь, если бы я его не остановил, он бы весь замотался в липкую ленту и так бы и жил. В ленте. Как космонавт. Или как водолаз. Потому что как только он слышит журчание воды где-то в квартире, на его морде сразу проявляется внятно читаемое: «Вода, сука, интересная!».

Насколько интересная? Ща я расскажу. Ща станет понятно…

Один раз я не заметил, как этот партизан спрятался где-то в туалете (ну вот где там можно спрятаться?!) и чуть не схватил инфаркт, когда пушистая молния атаковала струю… простите за подробности.

Вот настолько интересная вода. Понятно?

Тапки – жрать. Обои – жрать! Проводные наушники – жрать! Матрас – жрать! Провода – жрать! Провода под током – жрать! А когда размусоленный в мочалку провод тряхнёт электричеством, сделать возмущённую морду и начать пиздить провод лапами: «Ты чо дерешься!?» как бы…

Всем, что шуршит, ему обязательно нужно пошуршать. Пенопласт, фантик, коробка, книга, забытая на столе тетрадь, пакет, снова фантик. И если вам кажется, что кубик Рубика шуршать не умеет, то вы глубоко ошибаетесь.

А если ты всё спрячешь (хотя такое в принципе невозможно), то он откроет мусорное ведро, достанет что-нибудь из него и всё равно пошуршит. Это, сука, его персональный девиз: «Шуршать всегда! Шуршать везде! Шуршать всем, что шуршит!»

Мы поначалу не могли понять, почему игрушки (все без исключения, от шариков для пинг-понга до плюшевой мыши, которую ему выделили с самой верхней полки) он таскает в зубах? (Да, да, теннисные шарики для пинг-понга. Раззевает ебало, как экскаватор, хапает и таскает в зубах!) А потом дошло. Он ведь у нас уникальным образом появился – его собаки в подъезд загнали, а сосед от собак отбил. Однако тонкая душевная организация соседа не вынесла:

– кота идущего в атаку на веник: «ты чо, мудак, драться со мной вздумал?»;

– отчаянно сражающегося с пылесосом, аки Добрыня Никитич супротив змия поганого: «эй, чудище гудящее утробно! Выходи на ратный бой, один на один биться!»;

– перевернутой полки с лекарствами: «я тут тебе корвалол уронил, намекаю, что пригодится»;

– и регулярного кото-мотокросса по стенам и, возможно, потолку.

На вопрос: «а чо это по ночам в подвале мяукает?», сосед, дядя Слава, рассказал, что если днем он ещё в состоянии хоть как-то стопорить все демонские проявления рыжей образины, то ночью начинается «АдЪ и ИзраИль». Кот постоянно что-то жрёт, чем-то шуршит, куда-то прыгает и что-то переворачивает. Одновременно.

Ну не могли ж мы этого милого рыженького лапушку обречь на вечное существование в двух измерениях: днем в роскошных двухкомнатных апартаментах, а ночью в подвальном карцере.

– Заберем? – спросил я у супруги.

– Заберем, – жалостливо вздохнула она…

Забрали, блять…

В первый же день этот пидорас, как только мы отвлеклись, выковырял несколько таблеток глицина из блистера и, видимо, сожрал. Потому что следов этих таблеток нигде обнаружено не было. Да и полезный для мозга глицин.

Ночью он достаёт из сушилки ложки – ЗУБАМИ – и по приколу роняет их на пол, слушает, как звенит вселенная. Если ему не хочется слушать звон вселенной, он берет в зубы игрушечную мышь, приносит её к нам в постель и закапывает под подушку. А сам идет грызть гирлянды, давать пиздюлей венику, заворачиваться в шторы, бороться с тапками, буксовать на линолеуме, падать со шкафа, запрыгивать на шкаф, выполнять акробатические трюки на сушилке, кататься на моей инвалидной коляске, отгрызать пуговицы от джинс, срывать с вешалки куртки…

А в шесть утра, когда мы, не выспавшиеся и злые, наконец, встаём пить кофе, он как та ёбаная золушкина карета, превращается в тыкву – овощ овощем. И сопит. Сладко так. Подёргивая во сне усами и лапами. Переворачивает что-то, наверное.

И как же хорошо, что мы живем на первом этаже! Потому что мы бы не смогли объяснить соседям, почему каждую ночь по нашей квартире носится дивизия мини-бегемотиков, скрещенных с кенгуру и утяжеленных черепашьими панцирями.

Извините, отвлекся.

Так вот, забрали мы этого бедного котика к себе, думая, что если бы не сосед, то его бы разорвали собаки… Но теперь, судя по количеству энергии и градусу бесоёбства, которое этот ласковый пушистый комочек способен сотворить всего за полчаса, нам кажется, что собаки его сначала приютили и приняли в стаю (он таскает в зубах игрушки, он отряхивается как собака, он даже рычит как собака, когда на передние лапы припадает перед рывком). Но потом стая поняла, что такой маугли и мёртвого из гроба поднимет своей нескончаемой энергией и решили сбагрить рыжее пушистое чмо к людям. Потому что задолбал он свою стаю. За-дол-бал!

И после этого он уже к нам попал. В новую стаю. Чтоб и её задолбать.

Но когда спит, такой милый! Убил бы суку!

Но нельзя. Мы в ответе за тех, за кого мы в ответе.

Даже если их рыжая наглость не лечится.

и так везде.

я писательница. уже не совсем начинающая, но дальше самиздата пока не продвинулась. люблю свою аудиторию, пишу только то, что хочется/нравится.

Ну, так и будет значит. Либо для себя, либо за деньги (параллель с вебкамом очевидна)

чтобы развиваться в этой сфере, нужно:

- бумага, ручка и чернила - все черновики я пишу по старинке, так мозг лучше работает - не больше 300 рублей за месяц.

- ноутбук и любой редактор для текста - есть у каждого, а работа с текстом не требует сложных программ, уже за это спасибо.

- деньги на раскрутку - от ноля до БЕСКОНЕЧНОСТИ.

Бумагу-ручку не помню когда в руках держал.
В телефоне есть всё, что нужно для накидывания черновиков.
Ноутбук или комп - важно на финальном этапе только потому, что за ними работать гораздо быстрее, чем в редакторах смартфонных
Деньги на раскрутку - От ноля и точка. (потому что см. выше, "либо для себя, дибо за деньги")

реклама. реклама наше всё. ты можешь сидеть на всех платформах (я есть ВК, на Литресе, в Телеграме, ТикТоке, Букмейте, и в Дзене). можешь пахать как монстр, каждый день что-то постить, но без рекламы ты не продвинешься. ну разве что невероятно повезёт, но - каковы шансы?

Все литресы или автортудеи только после того, как запостил это у себя в группе, на Pikabu и на ЯПе.
Разошлось по сети - тогда можно и на АТ волочь. Ибо не вижу смысла пахать как проклятый без гарантии получить коммерческий статус.
Так что, кому удобнее на АТ - пожалуйста. Но после вышеназванных площадок. Потому что самую живую реакцию я получаю здесь.

ещё хочется не просто написать текст, но и красиво его оформить. у меня руки растут не из того места, поэтому заказываю обложки у художников. 500-1000 рублей за рисунок.

дизайн группы тоже заказывала, потому что хотелось сделать оригинально и красиво - 2к за всё. но он будет висеть больше года, а ещё радует меня и, надеюсь, читателей.

Уроков по фотошопу валом в сети. Усидчивость, как и при написании произведения - вот что важно. Москва не сразу строилась и фотошопы всякие не сразу осваиваются. Это должно стать необходимым, а до тех пор можно и нести деньги кому-то за оформление

разные приятности для подписчиков, ну и себя тоже. мерч - печатаю стикеры и открытки, разыгрываю их, отправляю. дороже всего выходят услуги почты, не меньше 800 рублей за розыгрыш.

Появляются излишки с тиража - разыгрываю книги
Плюс бонусы на следующий тираж (оплата книги, но не пересылки, оплата пересылки, но не книги и т.д.), инвайты в закрытую группу, возможность заказать персонажа, который появится в следующей главе.

но у меня есть платные подписчики, и это окупается, за что я им очень благодарна.

Таких совсем немного и они, скорее, по фану, а не для заработка. Им важен сам факт поддержки, мне важно, что я кому-то интересен.

есть ещё некоторые услуги, вроде заказа ISBN (по сути, регистрационный номер для книги), около 3000 за штуку. или печати бумажных книг, но до этого я ещё не дошла.

ISBNы вот совсем пофиг. Я понимаю, что ничего не изменится от того, что мои произведения будут пылиться в какой-нибудь библиотеке. Не стоит оно тех денег, которых за него просят.
Про бумажные книги: освоение программ верстки позволяет не только сэкономить, но и сделать именно так, как представлял у себя в голове.
Да, набиваешь шишки, но к следующему разу эти нюансы учитываешь и получается всё лучше и лучше.

и в то же время я смотрю книжные новости, вижу в магазинах авторов типа Полярного или Лии Стеффи, которые печатаются огромными тиражами и продаются - и злюсь. я не могу описать это чувство иначе, кроме как накатывающей ярости. такое дерьмо популярно, а ты вычитываешь текст по пять раз, и не видишь даже десятой доли того внимания.

Возвращаемся к началу: " Либо для себя, либо за деньги".
Собственно, тут прям точная параллель с вебкам: Либо ты мастурбируешь для того, чтобы получить удовольствие, либо для того, чтобы получил удовольствие кто-то. И это разные вещи. За одно - платят, за другое - нет.

но я никого не виню. это глупо, да и, думаю, неправильно. священная ярость становится топливом для нового рассказа, читатели понемногу приходят, и я им очень рада.

А вот это прям заповедь: люби своего читателя, даже самого вредного, капризного и привередливого. Он тебя читает. Значит, когда-то ты напишешь и то, что понравится именно ему. А уж он-то постарается поделиться написанным с другими людьми.

Когда объяснение шутки круче самой шутки

Герой Кинга был дурак дураком. Несмотря на то, что был врачом. Распухшее от крови колено можно привести в порядок за каких-то пять минут. Не то чтобы прямо совсем, но на время. Просто взять шприц, надеть на него иглу и откачать собравшуюся вокруг сустава жидкость. Кровь, это ведь жидкость. Он не мог до этого не додуматься. Старый, еще «совковый» стеклянный шприц, подобранный здесь же, с такой же совковой иглой, больше похожей на шило. Сжимаю пальцами кожу, пытаясь отвоевать от раздувшегося, как накачанный футбольный мяч, колена хотя бы немного, чтобы сделать подобие складки. Игла шприца толстая, чуть согнутая, а через складку прокол будет ощущаться не так болезненно.

Ха! Да кого я обманываю? Очень болезненно! Только у меня выбора нет. Мне нужно начать ходить на своих двоих до того, как луна начнёт подниматься над горизонтом.

Я чувствую, как трещит кожа, сопротивляясь под натиском тупой иглы, и закусываю губу. Я прямо-таки ощущаю, как на лбу выступают капли пота. Я вижу разноцветных мошек, хаотично мельтешащих перед глазами, но продолжаю давить.

Говорят, это нужно делать резко. Р-раз и игла на нужной глубине. Но я боюсь не рассчитать силу нажатия и почувствовать скрежет тупой иголки по кости. Не услышать, а именно почувствовать. Как если взять прутик ткнуть им в какой-то предмет. Пальцы ведь почувствуют касание, хотя и сами не коснутся того, чего коснулся прутик.

Больно.

Давлю сильнее и игла, продравшись сквозь кожу, будто гигантское жало комара, входит в распухшее колено наполовину. Вдыхаю через нос. Выдыхаю сквозь стиснутые зубы, прикусившие губу до медного привкуса во рту. Давлю на шприц снова. Чувствую, как сталь скользит сквозь кожу – игла вошла на две трети. Хорош. Зацепить мышцу или нерв – тоже никакой радости.

Перехватываюсь рукой. Тяну поршень шприца на себя. Шприц наполняется вязкой буро-красной жидкостью. Чувствую тепло собственной крови сквозь стекло шприца. Полный. Придерживая иглу одной рукой, проворачиваю шприц второй. Отсоединяю. Игла торчит из плоти, наводя на мысль о ручке переключения скоростей в автомобиле.

Больно. Как же больно.

Давлю на поршень, выпрыскивая кровь прямо на закопченную кафельную стену, изобилующую пятнами цемента, проглядывающими в тех местах, где плитки отвалились под гнетом времени и огня. Вдеваю носик шприца в канюлю иглы. Тяну поршень на себя.

Пульсация в распухшем суставе начинает стихать после того, как я повторяю это действо трижды. Шестьдесят кубиков. Мало. Надо продолжать. На вид колено ничуть не уменьшилось. Еще одна струя остается на покрытом копотью кафеле, стекая тонкими полосами. Восемьдесят кубиков. Затем сто. Полстакана.

Опухоль спадает прямо на глазах. Чувствую, как колено под пальцами становится мягким, будто сдувающийся воздушный шарик. Пальцы правой руки измазаны кровью, под давлением выливавшейся через иглу, торчащую в ноге, когда я выплескивал наполненный шприц. Герой «Кладбища домашних любимцев» определенно был дураком, раз не додумался до такого, хотя был врачом.

Я не помню, когда Она появилась впервые. Помню только ледяные пальцы, гладящие меня по щеке и бархатный, успокаивающий шепот, от которого становилось легко и спокойно. Если ночью я долго не мог заснуть, принимая тени ветвей за окном за когтистую ладонь монстра, если просыпался в поту от детского кошмара и раскрывал рот чтобы закричать, Она тут же появлялась возле моей кровати. Гладила своими ледяными ладонями, едва слышно нашептывая успокаивающие слова. Тогда с Ней было спокойно.

Я никогда не плакал и не испытывал страха, если случалось плохое. Я знал, что ночью, придет Она. И все мои беды и неприятности станут незначительными, уйдут так далеко, что не будут способны меня тревожить. Я не плакал, глядя на два гроба, которые опускали в ямы и засыпали землей. Не потому что был маленьким и не понимал сути происходящего. Она сказала, что нет смысла плакать над тем, что я не могу исправить. Это нужно или принять или забыть. И я принял.

Однажды Она сказала, что совсем скоро не сможет приходить по первому моему зову, потому что так бывает со всеми, кто обречен взрослеть. Она объяснила, что сознание, взрослея, теряет гибкость. И что теперь она сможет приходить ко мне только тогда, когда я буду открыт. И что степень открытости моего сознания зависит от фазы луны. И что я уже взрослый и сам смогу справиться со своими страхами и проблемами. Не сразу. Но если буду стараться – обязательно научусь.

– Ты справишься. – Сказала Она тогда.

Первая возможность убедиться в этом представилась очень скоро. Столовая детдома всегда была священным местом, в котором нельзя унижать тех, кто слабее, в котором сильный не должен демонстрировать свое превосходство над слабым. Так повелось задолго до моего появления здесь, и так должно было быть после меня. Можно избивать в туалете, можно связать шнурки чужой обуви в узел, тугой настолько, что развязать можно только зубами и помочиться на него. Можно поставить на колени и заставить жевать окурки, поднятые с пола. Можно сделать еще сотню вещей, до которых способен додуматься только ожесточенный детдомовец, но в столовой можно только кушать. И все беспрекословно подчинялись этому правилу. А он – нарушил.

Это был больше чем плевок в мою тарелку с жижей, отдаленно напоминающей суп. Это был плевок в святой обычай.

Я только услышал бархатный шепот: «Ты справишься», зажал ложку в кулак, будто это нож, встал, чуть наклонился через стол и ударил в лицо. Я не целился в глаз. Просто ударил того, кто преступил табу. Так получилось.

Месяц в узком, темном чулане, на хлебе и воде. С ведром для испражнений, которое под надзором воспитателя раз в три дня выносил кто-либо менее провинившийся. Длинный месяц. И всего пять ночей, когда она смогла прийти, чтобы коснуться моей щеки своей ледяной рукой. Пять ночей, когда меня убаюкивал едва слышный бархат Ее голоса. Истории, которые я не помню и губы, шепчущие: «Ты справишься».

Нет ничего, чем можно было бы наложить на колено тугую повязку. Значит, внутри сустава снова будет собираться кровь. Ну что ж, буду решать проблемы по мере их поступления. А сейчас нужно идти. Встаю, пританцовывая на здоровой ноге. Опираюсь ладонями на забрызганную остывающей кровью стену. Аккуратно наступаю на больную ногу. Ощущение просунутой меж костями коленного сустава стамески сменилось тупой болью. Будто эту стамеску только что вытащили.

Не так больно, как было, но все же больно.

Ковыляю вдоль стены к оконному проему. Испачканные в крови ладони оставляют на щербатом кафеле следы. Темно. Но луна начнет карабкаться на небосвод очень, очень скоро.

Я не спрашивал, почему Она приходит ко мне. Я просто радовался Ее шепоту, Ее холодным ладоням и покою, который Она дарила. Я радовался полнолунию и ненавидел, когда луна начинала таять, словно каждую ночь кто-то проводил гигантским ластиком по ее краю, отнимая у меня частичку счастья. Этот кто-то знал, что помешать ему я не в силах. Поэтому растягивл мое мучение на долгие ночи.

Я уже был взрослым, когда догадался спросить, откуда Она приходит. И Она показала. Это было то самое место, где Ее жизнь закончилась и началась моя.

Я одновременно видел, как принимают мои роды и как врач в соседней операционной фиксирует время Ее смерти. Она очень хотела родить сына, но умерла, также так и не появившийся на свет ребенок. Но не ушла, как уходит большинство – осталась, потому что хотела дарить материнскую любовь, пусть даже и после смерти. Пусть даже чужому.

А мне как раз только-только перерезали пуповину.

И Она приходила ко мне. Пела колыбельные, рассказывала сказки. Гладила по голове, проводила по щеке холодными пальцами. И иногда говорила: «Ты справишься». И я справлялся.

Когда я стал немного взрослее, и устроился на первую в моей жизни работу, окружающие считали, что я не умею испытывать эмоции. Наверное, так и было. Я не испытывал ни злобы, ни ненависти, ни жалости, когда столкнул нашего бригадира на рельсы подземки. Я даже не боялся быть пойманным. В конце концов, он был мерзким.

Когда в душевой он погладил меня по спине и чуть ниже, я не сопротивлялся. Просто попросил делать это не здесь, а, например, у меня дома.

Я слышал, что до меня уже были похожие случаи. И отказавшие молодые мальчишки вылетали с работы по надуманным причинам. А мне, после детдома, была нужна работа. Я ведь должен был что-то есть.

На эскалаторе, он несколько раз украдкой касался моего зада через джинсы. Предвкушал. Фантазировал. Говорил грязные вещи, когда мы стояли на перроне. А я молчал. И ждал потока воздуха из тоннеля, оповещавшего о приближающемся поезде. А когда почувствовал на своем лице этот поток – напрягся. Он заметил это.

– Да не бойся, – сказал бригадир, ухмыльнувшись. – Тебе понравится.

– Я не боюсь. Я справлюсь, – ответил я и дернул его за рукав рубахи.

В следующий миг вылетающая из тоннеля электричка пнула своим тупым лбом начавшее падать тело и, протащив под собой, превратила его в кровавый кусок плоти. Люди как один ахнули. Какая-то женщина завизжала. А я пошел сквозь толпу обратно к эскалатору.

В чью голову пришла идея разместить родильное отделение на девятом? Мне остаётся один этадж вверх. Или восемь вниз. Под ногами хрустят крошки. Девять ступеней, пролет и еще девять. Едва касаясь больной ногой пола, подпрыгиваю на каждой. Опираюсь на стену. К перилам лучше не прикасаться. Перила не внушают доверия. Первая. Вторая. Третья. Несколько глубоких вдохов. Четвертая. Пятая. Шестая. Именно по этим ступенькам я нес канистру, когда в голове звучал бархатный шепот: «Ты справишься». Те, кто тушил это здание, не знают, что это был не поджог. А попытка освободить Ее огнем. Неудачная. Когда делаешь что-то без подготовки, будь готов к тому, что результат не оправдает ожиданий. Это была Ее просьба. Но мне это было нужно так же сильно, как и Ей. Огонь должен был разорвать связь с местом Ее смерти.

Инквизиция заблуждалась, утверждая, что огонь изгоняет потустороннее.

Но я справился. А пожарные – нет. Они не успели спасти всех живых. А я выяснил, что огонь не очищает, не изгоняет, не разрывает связей. Он просто съедает то, что попадается на пути. Сначала облизывает множеством своих языков, пробуя на вкус, а за тем с треском жрет.

Я познакомился с Линой за два дня до полнолуния. Смешливая, курносая, с волосами собранными в два хвостика, на детский манер. Тараторящая без умолку. И реальная.

Я готов был слушать эту болтовню бесконечно. Рядом с Линой было легко. Не нужно было подбирать слова, следить за своими жестами, думать о том, потеет ли моя ладонь, когда я держу ее руку в своей. Лина понимала, что я хочу сказать, даже если я запинался и путался в собственных мыслях. Рядом с Линой я чувствовал радость – чувство, для меня новое и от того еще более восхитительное. И мне хотелось, чтобы так было всегда.

Седьмая. Восьмая. Девятая. Пролет.

Как обычно Она пришла вместе с луной. Я ждал Ее больше чем когда-либо в жизни. А потом с упоением рассказывал, как я счастлив. Рассказывал о том, как Лина смеется, какие у нее веснушки. Я хотел, разделить с Ней радость. Но Она слушала меня и впервые не гладила по голове. А когда я замолчал – просила забыть Лину, бросить, оставить, уйти. Называла меня предателем. Но разве встретить человека, который дорог тебе, предательство по отношению к тому, кому дорог ты? Предупреждения сыпались на меня вперемешку с проклятиями и угрозами. А когда Она замолчала, я сказал, что Она не оставляет мне выбора.

Она протянула руку к моему лицу, провела ледяным пальцем по моей щеке и прошептала бархатным голосом: «Ты не справишься».

Десятая. Одиннадцатая. Двенадцатая. Чтобы измениться, нужно пожертвовать чем-то привычным. Чтобы остаться таким, каким был, когда пришло время меняться, нужно пожертвовать чем-то дорогим.

Тринадцатая. Четырнадцатая. Пятнадцатая. Если не знаешь, как поступить, значит, не можешь решить, что принести в жертву. Шестнадцатая. Семнадцатая. Восемнадцатая – девятый. Жертвовать чем-то небезразличным – больно. Привычным – жалко. Жизнь – череда совершаемых выборов между дорогим и небезразличным.

Боль возвращается. Между хрящами коленного сустава снова застряла невидимая стамеска. Но я уже на месте. Я уже сползаю по стене, глядя на дыру в полу – именно там я стоял, собираясь начать обряд. Да, здание разрушено пожаром, но я не уверен, что пол проломился от этого, а не Она приложила усилие, чтобы проломить его подо мной.

Человек борется за жизнь любыми доступными способами. Что мешает призраку бороться за… жизнь?

Интернет переполнен информацией, как помойка мусором. В поисках необходимых знаний все мы уподобляемся бомжу, роющемуся в мусорных баках в надежде найти съестное. И питаться, в конце концов, приходится только тем, что найдешь. Потрепанная книга с непронумерованными страницами. Крест, фляга, свеча. И нет ни каких гарантий, что выбор оказался верным и все сработает. Эра неуверенных в завтрашнем дне информационных бомжей.

Чиркаю зажигалкой. Огонек цепляется за фитиль, давая немного света. Открываю книгу на странице с закладкой. Я мог бы и не открывать ее. Я знаю наизусть весь необходимый мне фрагмент.

– Мой глаз болит.

Напротив меня стоит мальчишка с ложкой в глазнице. Я сижу на полу. И поэтому он смотрит на меня сверху вниз.

– Ты ведь не знаешь, что я умер? – продолжает он, пока я откручиваю крышку фляги. – Ты тогда от души мне врезал. Рана у меня тогда загноилась. Что они только не делали, как ни чистили, все без толку.

Я смотрю на него. Когда он говорит, ложка, торчащая в глазнице, подрагивает.

– Не рассказывай о том, как тебе плохо, – говорю я. – Если бы я этого не сделал, ты бы обязательно повторил. Разве нет?

Мальчишка молчит некоторое время, а потом исчезает так же внезапно, как и появился.

Скольжу глазами по буквам, пытаюсь сосредоточиться. Но со мной заговаривает бригадир.

– Я думаю, что ты согласился, потому что хотел, – говорит он. – А потом, на перроне, испугался признаться самому себе в том, какой ты на самом деле. Поэтому и столкнул меня.

– Думай, как хочешь, – я улыбаюсь, глядя в его изодранное лицо. Очень странно, что с развороченной челюстью он говорит так четко. – Ты только выдвигаешь теории, пытаясь объяснить самому себе, почему я сбросил тебя под поезд. Теории, которые могут утешить твой больной разум. А я знаю, почему сделал это.

Поднявшаяся в небо луна, уже не таясь, заглядывает в окно, а они все идут и идут, неся с собой свои упреки и обвинения. И все они смотрят на меня сверху вниз. Но у меня есть ответ для каждого. И каждый, выслушав ответ, исчезает.

А когда появляется Она, то кроме любви обвинять меня уже не в чем. А Она знает, что, обвинив меня в желании любить, подпишется в том, что зря осталась рядом со мной, вместо того, чтобы уйти на ту сторону реальности. И поэтому, замерев в ожидании неизбежного, Она говорит мне:

- Ты справишься.

Я молча киваю. Делаю обжигающий глоток из фляги и, закрыв книгу, начинаю читать по памяти:

– Отче наш, иже еси на небесах…