MishkaBurikoff

Слова "тарабар" согласно словарю В. Даля означает "говорун, шутник, краснобай, пустой болтун". "Тарабары" - "болтовня, беседа". А прилагательное "тарабарский" у Даля употребляется только в сочетании "тарабарская грамота". Если искать по карте тарабарское это королевство, тов первую очередь -это бассейн Средиземного моря. Ведь именно там разместил Алексей Николаевич Толстой городок, в котором проживал шарманщик Карло. Значит, Тарабарская страна должна быть в тех же краях. Ноне забыаем, , что у Средиземного моря есть и другие берега. Кроме европейского. Ничто не говорит вернее о национальности человека, чем его фамилия. Так, может быть, имя поможет нам разгадать загадку национальности Карабаса-Барабаса? Попробуем.. . Выяснилось, что имя "Карабас" - очень редкое. Всеведущий ГУГЛ знает совсем мало карабасов. Но зато он знает город Карабас, находящийся - в Турции. И верно, это имя слышится явно тюркским, из-за "кара", что на тюркских языках, "черный". Турок !??Погодите, не радуйтесь раньше времени. Но "Barabas" семитское имя. По-русски мы привыкли произносить как "Варавва". Следовательно господин директор кукольного театра носил по странному капризу автора ярко выраженное семитское имя. Итак : - тарабарская грамота - это текст непонятный, нелепый или выполненный тайнописью; итальянский же язык русскому уху слышится красивым, полупонятным и никак не шифрованным. - у Средиземного моря есть африканский и азиатский берега, где находятся такие страны - Марокко, Алжир, Тунис, Ливия, Египет, Израиль, Ливан, Турция. - Карабас-Барабас - имя тюркско-семитского происхождения. Все следы ведут куда ? -в средиземноморскую страну, где итальянское влияние было очень велико, где говорят на непонятном языке и пишут чуть ли не зашифрованными знаками, и где мог бы жить человек с именем Кара-бас Бар-Аббас. Отсюда следует - Карабас-Барабас был араб. А следы его ведут в Ливию! Ливия была частью Оттоманской империи, и Ливия же стала итальянским владением после первой мировой войны. Оттуда и произошел этот страшный-жестокий-алчный бородач - Карабас-Барабас.

Вот уже несколько лет с кровати не вставал старый врач Герхард Сигмундсон. Тяжёлая болезнь поразила его, медленно, поначалу еле заметно поедая старика. Сначала он начал хромать на одну ногу, затем с трудом доходил до больницы, позже едва поднимался к себе в кабинет, а теперь и вовсе его ноги совершенно отказали. В бурной молодости Герхард имел множество друзей, ах, как бы они пригодились теперь, когда вечерами старый врач скучал, лежа на кровати в полутьме и одиночестве, смотря в единственное окно, дававшее вид на бурный город, частью которого когда-то был и он сам. Сколько пациентов клялись и божились, что не забудут того, кто спас им жизнь и вечно будут молиться за него, покуда сами смогут посещать церковь, а одна пациентка, молодая девушка Стефания и вовсе обещалась посещать каждый четверг доктора и носить ему свежий пудинг. Не приходил никто. Никогда. Уже шестой год медленно умирал в одиночестве старина Герхард. Все его общение с миром заключалось в прогулках по субботам, когда его соседка, старуха Браунау, вывозила того, кто спас её после падения с пятого этажа. Она единственная не клялась в верности, однако всегда приходила исправно, а порой даже брала новые книги, чтобы порадовать врача.
В рождественский сочельник, когда мягкие хлопья снега ложились на карниз окна его каморки, доктор Сигмундсон по обыкновению своему лежал у себя в постели, не ожидая ничего, что хоть как-то его развеселило бы. Вчера к нему приходил амтман и предлагал съездить на местное кладбище, чтобы выбрать место, оформить документы о продаже каморки и получении пособия на достойные похороны. – Милостивый государь, господин амтман, соблаговолите мне не посещать кладбище в канун Рождества. Всё моё желание заключается в том, чтобы хоть в этот праздник кто-нибудь, кроме чиновников почтил моё скромное существование своим посещением. – Старый лекарь был весьма озадачен своим положением и жалостливо смотрел на амтмана. – Конечно, конечно, герр Сигмундсон, как могу я отказать вам, ведь в своё время вы спасли мою несчастную дочурку Стефанию от смерти, когда та была беременна. – Помню-помню. Кстати, как поживает её крепыш, Якуб кажется? – О, ест за семерых, растёт за орду. За месяц прибавил ещё с дюжину фунтов. – Растёт, богатырь! – Да уж. Не буду докучать вам, герр Сигмундсон, честь имею. – О, останьтесь хотя бы на несколько минут, господин амтман, в мою хибару так редко кто-то заходит. – Не могу-с, уж не серчайте. Доброго вам дня. – Вам того же.
- Старик снова остался один. Он ждал, когда к нему придёт госпожа Браунау и выведет его на улицу. Пробило два часа после полудня. Рождественские службы начинались. Послышался вдалеке звон соборных колоколов. – Наверное Матильда пошла за рождественским пудингом и вот-вот придёт ко мне. – Пробило три. Матильды ещё не было. Четыре. Пять. Шесть. Смеркалось. Матильды не было. Герхард не рассчитывал уже на то, что в этот день кто-нибудь посетит его в Рождество. Около половины седьмого вечера послышались кони. – Должно быть это рождественская тройка. – Подумал старый врач. Подъехав к его дому, кони остановились. По лестнице побежали чьи-то ноги и остановились этажом ниже, где жила госпожа Браунау. – А вдруг с Матильдой беда! Вдруг ей срочно нужна моя помощь! – Вскричал доктор и упав по собственной воле на пол, пополз по лестнице к квартире Браунау, забыв надеть что-либо, кроме нижнего белья. Он полз от ступеньки к ступеньке, теряя остатки сил с каждой минутой. Санитары уже открыли дверь в квартиру Матильды, её было уже не спасти. – Хирурга, срочно! – Вскричал молодой санитар, лет 20, не более. – Отойди. – Прохрипел Герхард. – Слабой рукой он нащупал пульс, отодвинув санитара и сию же секунду обмер. – Везите в морг… - Сухо сказал Сигмундсон. – А вы кто будете? – Сосед я ей, сверху. Инвалид, а быстрее вас бы приполз, знай, что случилось. – Врачи не стали отвечать на это, а Герхард лишь заплакал над телом умершей старухи, держа покойницу за руку, словно в надежде услышать робкое биение её чистого сердца. Он корил себя за то, что не пробил тревогу раньше, не успел спасти её. Вдруг он вскрикнул и тут же упал замертво,пока санитары несли носилки для покойной. Их уложили вдвоем и отвезли в больничный морг. На утро, в Рождество, состоялись похороны. В одном гробу, обитом бархатом и лакированном, лежала Матильда Браунау, а рядом, в наспех сколоченном из трухлявых ёлок доктор Сигмундсон, чьё имя врачи так и не вспомнили, отработав четверть века с ним. Все, кто был на похоронах несли венки и цветы к Матильде. К Герхарду не пришёл никто, лишь старый гробовщик вспомнил то, как этот неказистый безногий дедушка помог ему побороть оспу в молодости, а его сына вылечил от перелома обеих ног. Старика хоронили за городом, рядом с нищими и пьяницами. После похорон, гробовщик выпил водки за упокой доктора

Скрипучая ива скорбно покачивала листвой над богом забытой могилой. Она единственная оплакивала безвременно ушедшего гвардии младшего сержанта Евгения Петрова. Всю его родню фашисты убили в Хатыни, остался только братишка. Вместе они прошли Ленинград, вместе отбивались на Кавказе, даже Днепр переплывали вместе. Женя, неутомимый, боевой и через чур храбрый за доблесть и отвагу получил не одну медаль, чем страшно гордился. Младший брат его, Стёпа, напротив, был осторожен, рассудителен. За что получил от боевого товарища, Жамала, прозвище Абай. Братья вступили в комсомол едва каждому исполнилось по четырнадцать лет. Евгения принимал VI съезд, торжественно и гордо, Степан же скромно вступал через райком. Жамал тоже хотел быть комсомольцем, но и мать, и отец-басмач, были против. Краскома, агитировавшего в годы гражданки в большевистскую партию бандиты убили и сварили в чане. С тех пор советская власть обходила стороной его родной аул. Теперь же, на фронте, поняв в Австрии, как скоротечна жизнь, он подал заявление в комсомол.
Втроём они ели похлёбку из солдатского котелка, втроём хотели жить в Сумах, когда вернутся с фронта, втроём пели Варшавянку, идя в наступление. Жизнь Жамала прервалась 8 мая, на подступах к Берлину. В его каске нашли фронтовой треугольник, который он не успел послать родным. Долго плакал о нём весь гвардейский взвод. Плакал и под грохот салютов 9 мая, плакал и когда посмертно принимали его в комсомол. Принимали, чтобы никогда не исключить...
В теплушках горюя ехал и Женя, за столько лет так привязавшийся к Жамалу, что стал считать его вторым братом, и Стёпа, любивший Жамала как может любить боевой товарищ, и весь взвод, вспоминавший, как этот молодой паренёк из далёких степей Казахстана, сын басмача, не раз спасал жизни своим друзьям, как первым вошёл в горящую избу, которую подожгли немцы, сбегая из Острова на Псковщине, чтобы спасти обессиленную мать, закрывающую собой грудного ребёнка... Уже бездыханного.
Проезжая Польшу, видели братья и Освенцим, и Бухенвальд, видели и их узников, и горы мертвецов. Довелось бывать им и в Хатыни, где жила их бабушка, где были зверски убиты все их родные. Ничего не осталось от деревни, одно лишь горелое полено, мокрое и трухлявое напоминало о том, что когда-то здесь была жизнь. Даже воздух был тут, какой-то мертвый.
Наконец родные Сумы. Родная хата. Соседский огород разбило снарядами, хозяева погибли под бомбёжкой. По городу ходили слухи о том, что немцев хоть и разбили, но ходят по городу ещё недобитые фашистские полицаи и нещадно убивают всех красноармейцев.
Делать нечего, жить надо, надо работать. Устроились Степан и Евгений в литейку рабочими. Вот и жизнь другая пошла, мирная, и парад на Красной площади прошёл, но ходили по Сумам слухи про каких-то "бойцов за свободную Украину". - Не пойму я, Степан, по что народ байки травит. Не что может так быть, чтоб наши, украинские хлопцы, да против Советской власти пошли?! Не дала им что ли страна свободы? - Может всё быть, браток, не хуже меня ты это знаешь. Вспомни как на гражданке бил ты петлюровцев да шляхов, вот то-то их выкормыши. - Так то когда было-то, эгей! Вместе же Гитлера били, всем миром: и украинцы, и русские, и казахи, как Жамал, даже чукча говорят в соседнем батальоне был. Как же можно теперь воевать?! - Не всем, брат, война кровью писана. Не товарищи они нам, фашисты проклятые. Хоть взяли Берлин, а не добили всех гадюк. Придётся нам с тобой ещё чуток повоевать. Ты сходи сегодня в райком комсомола, похлопочи нам с десятка два хлопцев и по винтовке на брата, дружину будем организовывать, не то совсем распоясаются, окаянные.
Первый день дозора выпал Евгению. Как активный комсомолец, хоть и не такой молодой, он гордо ходил с винтовкой наперевес. В напарницы ему поставили Марусю, бывшую сестру Сумского госпиталя. В ней Женя души не чаял с самой школьной скамьи. Она же ответила взаимностью ему только когда волей случая гвардии младший сержант Петров был комиссован в госпиталь по состоянию здоровья. Контуженного его привезли в отделение, где он снова встретил её, свою школьную любовь. Теперь ночной дозор в Сумах, он воспринял, как романтическое свидание, напрочь забыв об осторожности. Проходя мимо памятника Ленину неожиданно послышались выстрелы. Женя сиюминутно загородил грудью Марусю и не успел достать винтовку, как автоматная очередь поразила его. Он упал прямо перед памятником и, истекая кровью умер. Степан, похоронив брата, повесился от бессилия. В его предсмертной записке разобрали лишь несколько слов: "зачем быть на свете третьему брату, когда два других зарыты в землю". Долгие годы прошли, прежде чем умерла Маруся, верно приходившая к Жене, говорившая с ним, как с живым. Затем распалась страна и подвиг гвардии младшего сержанта Петрова растворился вместе со страной. Новые власти города забыли о нем, как забывают о каждом, у кого не осталось близких людей. Ближе всех к нему стала ива. Летом она давала прохладную тень, весной и осенью защищала от дождей, зимой укрывала от снега.