— Как думаете, почему программу свернули?

— Полагаю, потому что она утратила актуальность.

— Как утратила? Ведь контакта так и не вышло достичь?

— По крайней мере, его не вышло достичь у НИИ. Возможно, другие коллективы, работавшие с промышленными объектами и целиком расселёнными городами, такими как Северск-6, оказались более успешны. Да, были и такие. По совпадению это произошло примерно тогда же, когда начались повсеместные промышленные поставки Нормаферона.

Антон сунул руки в карманы и некоторое время шёл рядом с бывшим преподавателем, пиная подворачивавшийся под ноги мусор. Они достигли конца парка и, не сговариваясь, повернули назад.

— Отец не доверял им, верно? — нарушил тишину Антон.

— Доверять — это вообще было не про Александра. Он точно что-то подозревал, чем не хотел делиться, во всяком случае со мной.

— Почему вы ушли, когда он остался? — Антон тут же смутился. — Простите, я не хотел так…

— Ничего, закономерный вопрос. Я много думал об этом, когда… Знаете, Антон, у меня ведь тоже кое-кто, хм, ушёл к Соседям. Разница между мной и людьми вроде вас с отцом, вероятно, в том и состоит, что в критической ситуации я предпочёл отступить.

Сентябрь

Пролом, который отметил на обороте своего письма настоящий отец Антона, закрылся, лишь тонкая складка на гладкой, бугристой поверхности чёрного монолита отмечала то место, где прежде находилась трещина. Новый путь внутрь пришлось искать самому. Это оказалось проще, чем он опасался, потребовалось всего-то четыре ночные вылазки.

Три ночи Антон безуспешно бродил вдоль безглазых стен, пока не настал последний день сентября. Тёмные и тихие, оболочки домов казались безжизненными, словно раковины аммонитов, древних моллюсков, чьи обитатели давно обратились в прах. Однако стоя в их тени, дрожа то ли от нервов, то ли оттого, что ночи стали зябкими, он ощущал пусть не присутствие, но некое равнодушное внимание, направленное на него из-за спёкшейся лавообразной массы. А может, просто себя накручивал. Скорее всего. Но воздух возле домов не только казался более вязким, таким он и был, это Антон знал наверняка.

До «времени прилива» оставалось тридцать минут. Антон отыскал место, где прежде находилось окно их старой квартиры. Рама слегка потеряла форму, стекло заместилось куском эбонита. В правом нижнем углу барельефом отпечатался цветок, стоявший на подоконнике: кажется, алоэ в горшке. Если присмотреться, на каменной плите проступали даже очертания занавесок.

Антон глянул на часы и поднял громоздкий прибор. Диапроектор щелевого света, линза, зеркало от прожектора, коллимирующее пучок, и пергаментный экран, всё собрано на сварной раме и подключено к источнику питания в рюкзаке. На фокусе — лезвие ножа для бумаги с винтом для ручной настройки. Не настоящая шлирен-камера, но принцип тот же. Он щёлкнул тумблером и прищурился, на миг ослепнув: экран осветился. Плевать, никто в здравом уме не полезет в соседский квартал среди ночи, а если и увидят что-то с балкона, предпочтут зашторить окна и забыть. Люди всегда так поступают.

Антон шёл возле стены, медленно водя прибором по короткой дуге, не отрывая взгляда от экрана, где клубились и складывались в таинственный узор полупрозрачные тени. Ночь выдалась удачно безветренной. Он должен был отыскать жабры дома. А закреплённый на штанге в пучке параллельного света, собранный им театр теней показывал, как движется воздух и вихрятся его струи. Всего-то и надо, что обнаружить аномально плотный поток.

На третьем обходе ему повезло. Складка, напоминавшая застывший наплыв ноздреватой магмы, начиналась в метре от земли и на уровне второго этажа становилась достаточно широкой, чтобы попробовать в неё протиснуться. Отверстия как такового не было, однако стена в этом месте неравномерными толчками испускала воздух: пригодный для дыхания, но словно липкий, такой густой, что плёнкой оседал на внутренней поверхности лёгких.

Антон погасил теневой экран, сбросил рюкзак и записал время прямо на руке: «00:58». Затем осторожно коснулся стены, ожидая почувствовать холодную породу, но испытал ощущение странное, почти интимное. Это было как прикоснуться к морскому анемону: кончики пальцев погрузились сквозь губчатую плоть и разошедшиеся в стороны нежные ткани здания, за пальцами последовала ладонь: его засасывало, как если бы давление внутри было отрицательным.

В ушах зазвенело так, что на минуту Антон утратил всякое чувство направления. Прижался к стене щекой, рука до самого плеча оказалась внутри, голова трещала, зрение расплывалось. Представил, как стремительно падает сквозь плотный как патока воздух, будто нечто огромное там, в глубине, тянет его. Собравшись с силами, он выдернул из дыхательной щели руку, упал и как червяк отполз на пару метров. Полежал на спине, моргая, пока в глазах не перестало двоиться. Звуки ночного города постепенно вернулись, и всё стало как прежде.

В отдалении хлопнуло, закрываясь, окно: какой-нибудь полуночник благоразумно решил, что ничего не видел, а покурить сможет и утром. Антону же ничто не мешало: с кривой усмешкой он пошарил в карманах, достал сигарету и прикурил, не делая попыток встать. Облака поплыли к бездонным, усеянным яркими точками небесам, выдохи дома относили дым чуть в сторону. Пора было собираться, через пару часов начнёт светать, а ему ещё нужно подготовиться к завтрашней ночи.

Но перед этим у Антона оставалось ещё одно дело. Вернувшись домой, он закроется в комнате с телефоном и сделает звонок, самый последний. Передаст сообщение Оле, отцу, всем людям, запечатанным внутри гротескных обелисков. Короткое послание надежды: «я иду».

И снова октябрь

Уходить из дома пришлось со скандалом: отец достал из почтового ящика уведомление об отчислении. Был и другой повод спешить: ночью Антон забрал из гаража свой второй проект. Рюкзак с ним надо было как можно скорее спрятать где-то до наступления приливных часов, когда поры безликих соседских обиталищ раскрывались особенно широко, а радиоэфир на частотах домов заполнялся тревожным пульсирующим шумом.

НИИ подходил идеально, в выходные тамошнее население сокращалось до единственного человека: сторожа. А Григорий Денисович никогда, ни при каких обстоятельствах не приближался к мрачному комплексу зданий, соединённых надземными переходами, со ржавыми буквами «Слава труду!» на крыше. Кажется, сторож просто боялся того, что должен был охранять. Тем лучше для Антона.

— Здравствуйте, Григорьденисыч!

— Салют, молодёжь! — старик расплылся в улыбке, приподнялся на стуле и убавил громкость радио. Передавали футбол. — Опять работа? Скажи старшому, пусть в штат тебя берёт, что ли.

— Он уже предлагал. Посмотрим, может, ещё соглашусь. Ладно, пойду.

— Да погоди ты, у меня тут посылка, опять твоя красавица приходила. Щас, куда подевал-то… Вот, держи.

Вместо обычного термоса с бутербродами Григорий Денисович протягивал парню заклеенный конверт.

— Любовное послание, поди? — прищурился он.

— Не знаю… — Антон растерянно повертел письмо. — Ладно, спасибо. Хорошей вахты!

— И тебе, и тебе.

Старик грузно опустился на стул, чтобы вернуться к футбольному матчу и наполовину разгаданному кроссворду.

***

Тоша, здравствуй. Я звонила тебе домой, но, говорят, ты вечно где-то пропадаешь, а телефон архива, в котором ты себя похоронил, я не знаю. Много думала о будущем, о нас с тобой. Мне кажется, я совершила ошибку. Прошу, давай поговорим, у меня очень нехорошее предчувствие. Буду ждать тебя сегодня в полночь на крыше. Пожалуйста, пожалуйста, приходи! Твоя заучка.

P.S. Только оденься потеплее.

P.P.S. Я правда очень жду.

Антон растянулся прямо на кипах бумаг, устроив среди них подобие гнезда, и долго смотрел в потолок. Потяжелевший, угрожающе распухший рюкзак поставил рядом и машинально поглаживал его. Мысли спотыкались одна о другую, как ноги человека с паразитами мозга.

— Я вернусь и встречусь с ней. Завтра, — наконец, сообщил он потолку. — Обещаю.

Заставленная стеллажами комната не ответила, она до сих пор надёжно хранила свои секреты. Через минуту Антон уже спал неглубоким, беспокойным сном. Ему снились вывернутые наизнанку города, где многоэтажные чёрные башни опускаются сверху, полные таинственной скрытой жизни и прохладных голубых огней, движущихся в темноте, а под ногами распахнулась бездна миров, у каждого из которых некогда было название. Название, которое он забыл.

***

На сей раз путь от института до Жилмаша показался особенно длинным. Было по-осеннему зябко. Город спал, присыпанный первым снегом, в котором почти не встречалось свежих следов. Как-то рановато все решили расползтись по квартирам, разойтись по спальням и выключить свет: может, тоже, как Катя, чувствовали что-то. Старый рюкзак, лямки которого безбожно врезались в плечи, становился тяжелей с каждым шагом, словно напитывался массы. Всё важное, что ещё могло произойти, вынуждено было случиться в пределах гравитационного колодца, создаваемого рюкзаком.

По левую руку остался дом, в котором Антон вырос, его крыша показалась над прочими, узнаваемая благодаря пиратским радиоантеннам. Где-то там его ждала сейчас Катя. «Твоя заучка»: в груди кольнуло так неприятно и резко, что сбился шаг. «Предательница», бросил он ей в лицо, и это было подло. А как назвать то, что сам он делает прямо сейчас? Подъезд был вот он, рукой подать, он мог хотя бы попрощаться, но хватит ли ему сил после этого уйти?

Уже слишком поздно. И Катя, и родители, все бывшие друзья и ректор, научрук и сторож Григорий Денисович — все они остались для Антона снаружи горизонта событий. Ему же оставалось продолжать движение к точке сингулярности. Интересно, слушает ли сегодня дома дядя Костя? Если так, у него будет шанс записать кое-что интересное.

Дорога вела по знакомым с детства улицам и дворам, мимо детсада, в который Антон ходил, хоккейной коробки, где он однажды получил шайбой в лицо и возвращался домой в слезах, потому что мама отругает за испорченную кровью из носа дублёнку. За магазином «Хлеб» показался кинотеатр «Октябрь», соцреалистическая мозаика на глухой стене которого до сих пор была различима, пусть и утратила краски.

Ни кванта света не пробивалось из-за этих почерневших стен, но почему-то Антон был уверен, что внутри идёт закрытый кинопоказ, а лучи проектора оживляют странные картины. Быть может, похожие на те, что он недавно видел на самодельном теневом экране. В воображении парня лучи света тоже были чёрными, хотя он не знал, как такое возможно. Складная стремянка, которую он тащил с собой, больно ударила по ноге, на время вернув парня к действительности.

Антон наклонился и, цепляясь одеждой за проволоку, пролез в дыру ржавого сетчатого забора, первого из двух, окружавших соседский микрорайон. Фонари на столбах почти нигде не светили: электричество было, но перегоревшие лампочки меняли нечасто. Он включил фонарик, и жёлтый луч мазнул по кучам неубранной опавшей листвы. Возле урны валялся полуспущенный резиновый мяч, забытый кем-то из детей, игравших здесь ещё летом.

Антон углубился в квартал. Безжизненные на первый взгляд громады домов окружили его, воздвиглись со всех сторон, похожие на выступы скальных пород, если бы не их правильная форма. Повернув на углу у заброшенной автобусной остановки, Антон подошёл к дому номер двадцать три. Время на часах сравнялось с полустёршейся надписью синими чернилами на ладони: «00:58». Ещё ни разу в жизни он не ощущал настолько отчётливо, что готов. Впрочем, это чувство осталось с ним ненадолго.

***

Всё оказалось до нелепого просто. Антон прислонил лестницу, взобрался по ступеням и, не давая себе шанса передумать, двумя руками погрузился в размягчившийся под нажимом камень. Первым в стену вошёл фонарик, свет сразу пропал, с жестяного корпуса сорвалось несколько медленных чёрных капель. Дом выдохнул ему в лицо затхлостью, и в горле запершило. Антона будто потянули за руки изнутри: всё происходило в точности как в прошлый раз. Наверное, Оля тоже через это прошла.

Когда кончик носа коснулся поверхности, голова словно оказалась в эпицентре солнечной вспышки. Антон зажмурился и задержал дыхание, пока тестообразная масса обволакивала тело, стремительно теряющее чувствительность. Мысли путались, он стал мошкой в капле янтаря, запечатанной на чудовищной глубине под километрами базальтовых пород. Гаснущее сознание успело уловить смутное ощущение полёта, прежде чем темнота хлынула в рот и пробралась под веки, затапливая изнутри.

***

Он очнулся, лёжа ничком на пыльном паласе в чьей-то квартире. Шерстяная нитка, вылезшая из особенно протёртого места ковра, щекотала нос, и он чихнул. Поднялся на четвереньки, ощутил на спине успокаивающий груз: рюкзак остался на месте. А вот всё прочее было каким-то неправильным. Звон в ушах нехотя затихал, и Антон осмотрелся. Он ожидал увидеть почти что угодно: побережье смоляного моря внутри циклопического икосаэдра, трубчатую грибницу, во всех направлениях пронизанную узкими норами, словно червивое яблоко, даже каких-нибудь светящихся тварей на потолке. Вот только к увиденному ничто его не готовило.

За тюлевыми занавесками чернела ночь, но хрустальная люстра разгоняла мрак, заменяя его чахоточной желтизной. Радиола в углу мягко светила лампами через шкалу с частотами разных городов, однако динамики издавали только шипение: игла вхолостую скользила по пустым дорожкам пластинки с логотипом завода «Мелодия». На лакированном платяном шкафу сидел игрушечный медведь с траченной молью шкурой, из которой в паре мест уже начали высыпаться опилки. Его карие глаза-пуговицы, безжизненные, как у трупа, уставились куда-то в потолок.

Антон медленно обошёл комнату по кругу, ежесекундно переживая дежавю. На книжной полке тикали массивные малахитовые часы, каким место на столе партийного начальника средней руки. Диван аккуратно застелен клетчатым пледом, кровать стоит у противоположной стены (подушка поставлена треугольником и накрыта кружевным платком), на стене же — ковёр с семейством медведей и поляной в лесу, а на комоде, рядом с дисковым телефоном, забыта шахматная доска с незаконченной партией.

То была самая обычная квартира, каждая вторая в Екатеринбурге выглядела так же. Антон не узнавал её, он совершенно точно никогда тут не был. И всё же заранее знал, что за приоткрытой на пару сантиметров дверью скрывается прихожая, где над вешалкой приколочены оленьи рога и висит возле зеркала отрывной календарь. Воздух пах пылью, книгами и непонятно откуда взявшейся уверенностью, что здесь давно никто не живёт. И никогда не жил: всё это место было лживым насквозь.

Антон подошёл к медведям и провёл пальцами по жёсткому ворсу. Ковёр не мешало выбить, а лап у самого маленького медвежонка было шесть. Снял со стены чёрно-белую фотографию в рамке и поднёс к глазам. Симпатичная, может, слегка полноватая девушка со взбитыми в пышную причёску кудрями смеялась в камеру и двумя руками обнимала гротескное смоляное чучело, бесформенную двуногую фигуру, склонившуюся над ней. Подпись гласила: «Ялта, 1971». Антон узнал фон: широкие ступени, паруса на горизонте. Расстегнул куртку и достал из кармана фотографию отца, чтобы убедиться: оба снимка сделаны в один день.

Антон бросил рамку на кровать и проверил книжный шкаф: корешки только издали были похожи на настоящие. Названия и имена авторов невозможно было прочитать, бутафорские книги слиплись обложками. Внутри малахитовых часов отсутствовал механизм, секундная стрелка дёргалась на месте, и он отломал её. Дверь в прихожую, на вид приоткрытая, не поддавалась, под ударами ног она лишь пружинила и прогибалась, словно толстый лист резины. Стены вели себя так же, эту уютную комнату невозможно было покинуть.

Он подошёл к окну, сорвал занавеску и выглянул наружу. Никакого города там, разумеется, не было. В окне Антон увидел самого себя, стоящего среди непроглядной тьмы в круге света от фонарика, который всё ещё сжимал в опущенной руке. Голова безвольно свесилась на грудь, лицо заслонили давно не стриженые волосы, одежда покрыта шевелящимися пятнами липкой чёрной дряни.

Настоящий Антон, Антон-за-окном, не отвечал на крики. Он подёргивался, как человек во сне, который очень хочет, но не может проснуться. Как застывшая в витрине марионетка, из которой неведомый мастер готовится сделать новую смоляную куклу.

***

Телефон продолжал звонить, Антон продолжал игнорировать его, как и пузырёк чёртовых витаминов: тот всякий раз оказывался в поле зрения, куда бы Антон ни посмотрел. Впервые увидев бутылочку, которой не было на комоде минуту назад, он с удивлением поднял её (внутри пересыпались таблетки), осмотрел этикетку со смазанным логотипом НИИ Контакта, названием «Нормаферон» и показаниями к применению. Размахнувшись, швырнул в окно. Стекло отпружинило. Повернулся, и вот она опять, стоит на книжной полке.

За склянкой последовала сломанная пополам грампластинка, сорванная полка грохнулась на диван, радиола врезалась в стену от удара ноги: внутри что-то разбилось, и настроечная шкала потухла.

— Я не буду глотать эту дрянь, понятно? Не дождётесь, суки! — прокричал Антон и отметил про себя, что уже второй раз за день обращается к потолку.

Он загнанным псом кружил по комнате. Поиски выхода или чего-нибудь полезного среди обломков мебели продолжались, невозможно было сказать, сколько прошло часов и далеко ли до рассвета. Антон-за-окном вёл себя беспокойно, его почти целиком затянуло нефтяной плёнкой, а выпавший из руки фонарик откатился в сторону. Похоже, времени у него оставалось совсем мало.

Он вытащил из-под кровати округлый деревянный сундук, открыл защёлки, и верхняя часть снялась целиком. Внутри оказалась швейная машинка. Точнее, набросок машинки, примерный её контур со смазанными до неразличимости деталями. Некоторые крутилки и рукоятки были просто нарисованы на объёмной болванке. Кто бы ни пытался создать для Антона иллюзию знакомой среды, он не слишком-то постарался. Они что, решили, что в привычной обстановке он легче пойдёт на контакт? Фальшивая квартира его родителей, как это тупо. Телефон зазвонил опять.

— Да хватит уже трезвонить! Ну? Алло! — в трубке неразборчиво шипело, раздался щелчок.

— Оля? Оль, это ты?

Голос пришёл издалека, искажённый, но узнаваемый.

— Оль, я иду, слышишь?

— Её здесь нет, дурак…

Но в динамике уже звучали короткие гудки. Он кинул трубку мимо рычага, подобрал банку таблеток, стоявшую возле телефона, перебросил из руки в руку. «Способствует снижению адаптационного стресса». Никогда не задумывался, что это значит. Если выпить их, всё прекратится? Во всяком случае, хотели от него именно этого. Но у Антона была идея получше: он подошёл к рюкзаку, который оставил в центре комнаты и начал расстёгивать лямки.

На свет появился результат многих дней кропотливого труда в гараже, его настоящая дипломная работа: семь толстых запаянных цилиндров из обрезков водопроводных труб, перевитых проводом и сваренных меж собой. К корпусу бомбы крепился ярко-красный китайский будильник. На отшлифованном боку одного из цилиндров — заметная, глубоко процарапанная надпись: «вы пожалеете».

***

— А, то есть теперь вы зашевелились!

Антон выставил стрелки на 00:58, а будильник — на час.

На полу рядом с ним появился, сплавился из досок и мусора бобинный магнитофон, очень знакомый на вид. Лампочка возле кнопки ▷ призывно мигала. Телефон тоже надрывался без остановки, в дверь настойчиво стучали.

— Что такое? Я-то думал, вам на всё насрать. Было очень похоже!

Он с трудом перевалил тяжеленную бомбу набок, взялся за торчавшие из будильника провода и крокодильчиками подцепил их к выведенным наружу клеммам взрывателя, соблюдая полярность.

Не дождавшись его реакции, магнитофон включился сам собой и сразу на полную громкость. Из динамиков раздались закольцованные, исполненные отчаяния крики и рыдания Негонова-старшего.

Не обращая на них внимания, Антон достал батарейки и по очереди зарядил ими будильник. Вставляя последнюю, зажмурился, но ничего не произошло. Вернее, не произошло взрыва, а вот секундная стрелка пошла вперёд. У него оставалось секунд сто двадцать, плюс-минус. Очень мало, когда речь идёт о том, сколько тебе ещё жить, зато теперь игра шла по его правилам.

— Вы точно пожалеете, это я… это мы с отцом обещаем.

Получится ли? Если бы речь шла о простой пятиэтажке, силы взрыва хватило бы, чтобы целый подъезд мелкими фрагментами обрушился в подвал. Повредит ли это Соседям хотя бы немного? Как знать. Насколько Антону было известно, на них никто никогда не нападал. Самое время это изменить.

Крики становятся громче, теперь они раздаются прямо в комнате, а не исходят из магнитофона. К ним присоединяется девчачий плач, который Антон узнаёт, потом всё больше новых голосов, уже незнакомых. Медведь спрыгивает со шкафа, стены и потолок выгибаются внутрь, стараясь дотянуться до человека в центре комнаты. Но посреди разгрома всё так же ясно и чисто щёлкает секундная стрелка будильника, слишком реальная для этого места. Склянки с витаминами катятся к ногам со всех сторон, их сотни, высотой куча достигает щиколоток. «Съешь меня!», требуют они.

— Нет уж, твари, я вам не Алиса, и мы не в стране чудес.

Антоном овладевает кристальное, ледяное спокойствие, крепнущее с каждым тик обратного отсчёта. Он не блефует. Расталкивает пузырьки Нормаферона и садится на пол.

— Либо вы отдаёте мне сестру, либо я взорву ваш грёбаный дом с собой в придачу. Другой сделки не будет.

И тогда всё прекращается разом. Крики, грохот, ход последних секунд на часах — всё поглощает неодолимая тишина. Искажённые, как дурная оптическая иллюзия, стены в полосатых обоях осыпаются, словно смываемый прибоем замок из чёрного песка. Уцелевшие предметы мебели окончательно теряют форму, люстра падает на пол, плавится, но продолжает гореть. В стене уже зияет провал, и в нём Антон видит маленькую фигуру, протягивающую к нему руки.

Секундное головокружение. Антон открывает глаза, отирает с лица вязкую массу, подбирает фонарик: теперь он — Антон-за-окном. Только никакого окна больше нет, декорации для щадящего контакта, если это были они, исчезли. Вокруг — пустое и гулкое пространство, лишённое света. Однако он не один: маленькая фигурка всё так же стоит напротив, едва различимая в темноте. Непонятно даже, лицом стоит или спиной.

— Оля? — Антон направляет на неё фонарь.

Это действительно Оля, но Антон по-прежнему не знает, повёрнута ли сестра лицом к нему. Потому что разница между лицом и затылком невелика, когда смотришь на смоляную куклу.

— Что они с тобой сотворили…

Фигура делает нетвёрдый шаг, тогда игра света и тени обнажает на плоскости «лица» две незрячие впадины там, где у человека должны быть глаза. Антон протягивает руку и касается прохладной поверхности, он гладит сестру по «щекам» и лысому утолщению «головы», почти ощущая под пальцами все эти кавычки, проговариваемые в уме. Челюсть истукана опускается, и под глазами появляется третье углубление: это рот.

— Мммммм, — произносит Олька. — ММММММ!

***

Антон не очень хорошо запомнил, что случилось потом. Предпочёл бы совсем забыть, как чёрная, без деления на пальцы ладошка взяла его за руку, словно чтобы куда-то отвести. Но они никуда не пошли. Вместо этого уши заложило от тишины, когда само пространство реконфигурировалось, создав подобие тоннеля в невидимой стене.

Он помнил и то, как на дальнем, невероятно далёком конце тоннеля зажёгся и начал быстро приближаться голубой свет. Будто фара метропоезда, который вот-вот тебя собьёт. Так и вышло, с той разницей, что это сама каверна, где стояли Антон и Оля, вывернулась наизнанку и прыгнула навстречу летящему свету, на миг обнажив свои тошнотворно правильные геометрические грани.

Налетевшая вспышка бритвой взрезала глаза, презирая закрытые веки: ни они, ни кости черепа не стали для света препятствием. Снизу и сверху, вокруг и даже внутри, всюду были теперь только они. Соседи. Это имя их устраивало, их устроило бы любое. Разум Антона перебирал эпитеты тому, что атаковало органы чувств, не находил языковых эквивалентов и начинал сначала. От этого казалось, что голова сейчас взорвётся сильнее, чем могла бы бомба.

«Взрыв!», — возликовал рассудок и начал как бешеный накручивать лингвистическую паутину поверх найденного зерна. Соседи — это вечно длящийся взрыв, статичный коллапс, закольцованная на себя многомерная скорлупа бутылки Кляйна. Они оказались материальным воплощением математического принципа, которое проще описать через то, чем оно не является. Антон осознал, как нелепа была его бомба, весь его наивный бунт. Подорвать Соседей? С тем же успехом он мог пытаться поцарапать отвёрткой аксиому. Он изначально был способен навредить лишь себе, но по какой-то причине им этого не хотелось.

«Что это такое?», — вопил и бился в черепной коробке перегруженный разум. И тогда Соседи повиновались механистическому закону, согласно которому на вопрос неизбежно должен следовать ответ: они показали себя. Или, вернее сказать, явили.

— Вы… Вы всё-таки живые!

▒ [да] / [нет] | [~]

— Да и нет? Не понимаю, как это?

▒ [как][?] : [протокол][исполнение] / [белок][вирус] / [структура][кристалл] | [аналог]

— Ладно, отложим, сейчас мне нужны ответы. Так много надо узнать...

▒ [запрос=ответ] | [принцип]

— Вы хотя бы разумны. Я не был уверен, что ваши дома обитаемы.

▒ [алгоритм=разум][?] [система=разум][?] ⇒ [да] ; [я=разум][?] ⇒ [нет] ; [разумны][?] :[информация][самоорганизация] | [~]

— Кажется, я вас понимаю. О боже.

▒ [боже] : [да]

Антон не ощущал рук и ног и лишь надеялся, что сохранил до сих пор своё тело. Как будто стал обнажённым мозгом, плывущим в вихре светящегося планктона. Его захлёстывал шторм синестезии: цвета кричали, глаза слышали музыку, а кожа чувствовала страх. Хотелось паниковать, но он заставил собраться то малое, что от него осталось.

— Зачем вы прибыли? Чего вам от нас надо?!

▒ [вас][надо][?] : [нет] / [0] ; [выживание] / [существование] | [цель]

— Для чего вам наши дома? Которые вы захватили.

▒ [граница][присутствие] / [порог][инвазия] | [постройки]

— Откуда вы пришли?

▒ [время][после] ; [возможность][мало]

— Будущее? Маловероятное… будущее?

▒ [возможность][мало ^ мало][1/∞][ε]

Рябь пробежала по кипящему голубому свечению, из которого не то чтобы говорили, но транслировали смыслы Соседи.

▒ [ограничение][канал] ⇒ [запрос][демонстрация][?]

Отец прямо предостерегал от этого в своём письме. И долго рыдал на плёнке после того, как согласился сам. Но есть то, что мы можем изменить, и всё остальное: Антон просто не был бы собой, предпочти он не знать.

— Хорошо. Покажите мне.

Какое-то время за этим был только свет, такой же яркий, как луч проектора в кинотеатре «Октябрь».

Продолжение >>

— Как?..

— Если вообще можно считать, что мы встречались.

— Ну конечно… Наверное. Но почему? Ты ведь сама хотела, и я…

— Я не это хотела, Тош. Тебе не девушка нужна, а коллега по научной работе, ты ведь ни о чём, кроме своих сраных Соседей, и думать не можешь. Всех распугал, я одна до сих пор с тобой общаюсь. А мне двадцать один, между прочим, я нормальную жизнь жить хочу! Без фрактальных пространств! А ты… Ты застрял. Прости.

Антон открыл рот, закрыл. Отвернулся, потому что не был уверен, какое у него сейчас лицо. Думал, что Катька уйдёт, но та почему-то стояла, сунув замёрзшие ладони в рукава. Антон опустил руку и провёл несколько линий в пушистом снегу, засыпавшем рубероид крыши. Кончики пальцев закололо.

— Ну и вали тогда, к остальным, — хрипло проговорил он.

— Что?

— Ты всё сказала? Тогда иди! Больше не задерживаю. Предательница.

Последнее слово он почти прошипел, не поднимая головы. За спиной всхлипнули, раздались быстрые шаги. Лязгнула дверь, притянутая пружиной, и Антон остался один. Более одиноким, чем когда-либо.

Надвинулась ватная тишина: медленно падавший снег глушил почти все звуки. Лишь тонкий звон ещё звучал в ушах, всё тот же, знакомый, как при попытках дозвониться в переселённый дом. Ныл, словно гнилой зуб в голове, который не вырвать, потому что этот зуб — ты сам. Наверное, это просто дребезжала в ночи, затихая, потревоженная пружина.

Март

На заваленном бумагами столе лежали бобины в бумажных конвертах, подписанные только датами: четыре года с ночи Переезда, две записи с разницей в день. Третий конверт пустой, как заготовка на будущее, которого не случилось. Антон вышагивал по узкому пространству меж стеллажей вперёд и назад, засунув руки в карманы, а предписанный к ношению халат младшего лаборанта развевался за спиной.

Гудение ламп дневного света и шорох кип бумаг под ногами подчёркивали глухую, пыльную тишину архива вместо того, чтобы её нарушать. И тишина эта раздражала. Возможно, слишком напоминала ту, на крыше.

Надо признаться, в последнее время его раздражало, так или иначе, практически всё. Но именно сейчас Антон буквально не находил себе места. Он догадывался, теперь даже знал, что был не единственным, кто не доверял им. Кто считал приложенные человечеством усилия недостаточными, чтобы поставить точку в главном и единственном вопросе: что, чёрт возьми, это было? Кто они, наши новые тихие соседи?

Но знал он это теоретически, сегодня же получил первые доказательства. Вот эти аудиозаписи и приложенную к ним записку на сложенном вчетверо листе. Наследство, оказавшееся хуже, чем бесполезным. Конечно, в дальнейшем он слушал записи множество раз.

«См. инвентарь Ф-415», гласила надпись на обороте отчёта о результатах масс-спектрометрии соскобов с внутренних стен домов. Рядом к картону был приклеен маленький ключ. Антон удивился, ведь под литерой «Ф» складировали бухгалтерию, акты списания стульев и пополнения запасов мыла. Бессмысленный хлам.

Спустя два часа поисков он вынул содержимое нужного картотечного шкафа и разложил вокруг себя на бетонном полу. Спустя ещё четыре — убедился, что потратил время абсолютно бездарно. Со злости выдернул ящик, сорвал с направляющих, и только тогда разглядел в глубине узкий, не толще книги стальной контейнер с замочной скважиной. Ключ подошёл. Записка сама выпала ему в руки, как будто за прошедшие десятилетия соскучилась по человеческому вниманию.

«Нашёл — значит, искал», — говорилось в ней. — «А значит, виноват сам. Буду тебе доверять, кем бы ты ни был, потому что выбора у меня нет. В конце концов, ты пока хоть отчасти остаёшься человеком. Вот главное, что нужно знать: во-первых, они здесь очень давно. Во-вторых, контакт состоялся, я говорил с ними. Это было легче, чем мы ожидали. Они не таятся, не скрывают, им просто плевать. Сложнее оказалось пережить то, что я узнал, что увидел, и в первый же вечер не выстрелить в рот из табельного. Я продержался два дня, и знаешь что? Это долго. Сегодня будет третий раз, когда я пойду внутрь. Чувствую, что не вернусь, поэтому оставляю фонограммы. На катушках записан наш разговор. Контакт. Не о таком мы мечтали.

Теперь это ТВОЯ задача. Доберись до Сердечника, он есть в любом из домов, везде один и тот же. Ты узнаешь его, когда увидишь. На обороте карта, там известная мне точка входа и часы прилива, когда есть возможность пройти. Существуют и другие проходы. Если мой путь закроется, ищи их сам. Для поиска подойдёт шлирен-камера, какую используют для анализа аэродинамики: воздух в домах другой, они дышат, так что сдвиг преломления будет видно. Моя камера разбилась, так что на всякий случай прикладываю схему устройства.

Внутри ничего не трогай, смотри под ноги, иди на растущий градиент вязкости и отсутствие звука. НЕ ПЕЙ ВИТАМИНЫ. Не бойся истуканов, они в основном безвредны. Когда доберёшься до ядра — НЕ ГОВОРИ С НИМИ. Ни о чём не спрашивай: поверь, ты не хочешь правды. Ты как я, лишь думаешь, будто хочешь, но ошибаешься. Ограничься моими записями, они здесь для этого. У тебя всего одна задача и одна попытка. Как угодно, но найди способ».

И в самом низу, через весь лист: «УНИЧТОЖЬ ЯДРО».

***

Как дрожали руки Антона, пока он нежно протягивал глянцевую плёнку через блок головок, чтобы закрепить на пустой приёмной катушке! Двигался осторожно, словно делал массаж сердца умирающему младенцу. Вся эта рухлядь не внушала никакого доверия. В висках стучало: сейчас он услышит Контакт. Включил. Понял, что умудрился напутать со скоростью протяжки, сделал как нужно и застонал: обе ленты оказались почти полностью размагничены. Ему оставалось стенографировать то немногое, что можно было разобрать. Чертовски жаль, что Кати здесь не было, ему так не хватало её холодного анализа.

Сперва на плёнке не было ничего, кроме завывающих помех. Потом сквозь них пробился мужской голос: дрожащий голос смертельно испуганного человека. Иногда можно было разобрать несколько слов, но чаще — лишь тембр речи и паузы, которыми мужчина перемежал свой монолог. Он будто говорил по телефону, и ответов, что давали ему, не было слышно. Но когда голос замолкал, запись становилась… Не тише, но ровнее. Звук переставал быть звуком и превращался в присутствие.

— Боже. Какого чёрта? Это что… Привет?

— (…)

— Да! Это вы! Первый контакт… Невероятно.

— (…)

— Всегда, понимаю. Я так давно хотел… У меня столько вопросов! То есть у нас. Хоть я тут один, конечно…

— (…)

— Так просто? Ладно, сейчас. Мне нужно собраться с мыслями, простите.

— (…)

— Да, да, разуме…

Волна шипения вырвалась из прикрытых сеткой динамиков магнитофона, смывая долгие минуты разговора.

— (…)

— Но как давно это началось?

— (…)

— Мне сложно понять, как это возможно, я специализируюсь на другом, на языках. Значит, верной интерпретацией всегда была…

— (…)

— Ясно. Это многое объясняет. Но как вы выжили? Раз шансы были так малы.

— (…)

— Не понимаю. А дальше?

— (…)

— Вы так можете? И это будет безопасно?

— (…)

— Хорошо. Хорошо, я готов.

Антон склонился над магнитофоном, практически лёг на него, но смыслы продолжали ускользать. Очередной взрыв скрипучих помех заставил его отстраниться. Когда звук вернулся, он был каким-то странным. Спустя минуту Антон понял, что слышит: то были искажённые рыдания, перемежаемые криками боли или отчаяния. Они длились и длились, прошла вечность, прежде чем говоривший смог взять себя в руки.

— …лжёте! Нет! Не верю! Этого не может быть!

— (…)

— Нет, я понимаю, но это… Господи, какой кошмар. Я подозревал, догадывался, но чтобы так… просто. Хотя да, теперь ясно, почему всем было плевать. Но как же мы? Что будет с нами?

— (…..................)

Разрывавшие сердце рыдания и стоны возобновились, им просто не было конца. Антон с ужасом слушал, как умирает душа человека, сделавшего эту запись. Десятки минут с перерывами на всплески помех, пока не закончилась бобина. Антон установил следующую, у него ушло на это несколько попыток, так сильно тряслись руки.

На второй записи человек не плакал. Напротив, был собран, последовательно задавал вопросы, как будто читал их с листа. Даже сквозь шипение было слышно, каким безжизненным сделался его голос.

— …раз, в чём состоит суть?

— (…)

— Разве это не создаёт парадокс причины и следствия?

— (…)

— А что насчёт прочих? Их уже не будет?

— (…)

— В наших языках есть эквивалент этому?

— (…)

— Не знаю. Мне на ум приходит слово devour, пожирать.

— (…)

— Столько линий... Как вы могли?

— (…)

— Да я не о том. Неужели не нашлось других способов?

Помехи пожрали и эту часть записи.

— …то, что мы назвали истуканами? А этот негативный звук, он?..

— (…)

— И как далеко всё зашло?

— (…..................)

— НЕТ! Нет. Я всё. Больше не смогу. Не справлюсь.

Рокот помех, похожий на обвал. Долгая тишина. Антон проверил, не закончилась ли плёнка. Почти, но места ещё хватило на одну фразу.

— Я вернусь. Или вернутся другие. Вы пожалеете.

Бобина кончилась, но датчик натяжения плёнки не сработал. Динамики истошно взвыли, искажая, коверкая последнее сказанное слово. Плёнка вытянулась в струну и с громким, отдавшимся эхом щелчком порвалась.

Апрель

Антон ещё зимой наткнулся на этот номер, единственный из телефонов соседских домов, который иногда отвечал. Стал отвечать гораздо чаще с тех пор, как витамины оказались под запретом. Улица Баумана, дом двадцать три, квартира пятьдесят шесть, фамилия жильцов не указана. Интересно, что за люди жили в ней до всего. Сейчас там обитала тишина, невероятная, густая. Совершенная. Такая тишина, что в комнате у Антона глохли звуки, когда на том конце провода поднимали трубку. Он звонил из НИИ, из таксофона на углу, иногда даже прямо из дома, когда очень хотел быть услышанным. Притворялся, будто рассказывает Оле, как прошёл день. Он говорил, а тишина ловила каждое слово.

На следующее утро болела голова и звенело в ушах, всякий раз сильнее, как если бы где-то очень близко разорвался снаряд. Случалось, он даже представлял себе этот взрыв, яркий и абсолютно бесшумный. Рука привычно тянулась к пузырьку Нормаферона и хватала пустоту. Тогда он вспоминал, что выбросил в мусоропровод все витамины, какие нашёл в доме. Отныне с «улучшением сна, снижением адаптационного стресса и укреплением нервной системы» приходилось справляться самостоятельно.

Некстати вспоминалась Оля, её большие карие глаза над закрывшими лицо ладошками, и тот мучительный звук: «мммммм!» Но всё же день или два спустя Антон набирал номер опять. В конце концов, больше ему не с кем было поговорить.

Май

Грохнув дверью так, что со стены посыпались куски штукатурки, Антон вылетел из ректората и почти побежал в сторону лестницы, провожаемый испуганными взглядами школьников. Какого чёрта, откуда тут вообще школьники… Ах да, сегодня же день открытых дверей. Иронично.

Он пинком распахнул одну такую дверь, попавшуюся по пути: дверь в туалет. Прошёл к окну и, не скрываясь, закурил. Пованивало хлоркой и отчаянием, к горлу подкатил едкий комок, который ни сплюнуть, ни проглотить. Антона трясло от ярости. С образованием в стенах alma mater было покончено, с карьерой в науке тоже, пять минут назад его просто уничтожили. Мама расстроится... Что ж, он не виноват, если наука и свиноподобная мразь в ректорском кресле оказались несовместимы. Закономерный итог, ведь тему дипломной работы он так и не поменял.

В солнечных лучах плавали голубые облака дыма, вихрясь под потолком возле решётки вентиляции. Окно было заклеено матовой плёнкой только до середины, и Антон смотрел, как кучкуются во внутреннем дворе вуза подростки, передавая из рук в руки распечатанные на принтере буклеты кафедр. Скрипнула дверь, кто-то вошёл в туалет, но Антон и не подумал обернуться. Какая теперь разница. Шаги остановились за спиной. Бывший студент напрягся, готовый дать отпор.

— Антон Александрович, не угостите сигаретой?

— Филипп Петрович? А вы чего тут…

Вот теперь Антон смутился. Ему всегда нравился тихий научрук. Хотя профессор отошёл в сторону, как только у Антона начались проблемы, он хотя бы не настаивал на смене предмета исследований. Это была не его война. Стоя напротив преподавателя с сигаретой, Антон почувствовал себя не благородным бунтарём, а нашкодившим мальчишкой. Впрочем, не было заметно, чтобы Филипп Петрович сердился. Антон протянул ему пачку синего «Винстона» и зажигалку.

Потом курили вместе. Внизу, под окнами, назревала какая-то потасовка, взвизгнула девчонка: «мальчики, хватит!» Научрук ни о чём не спрашивал, да и что он мог бы сказать. Антон был благодарен за его молчаливую поддержку. Пять минут прошли незаметно, комок в горле постепенно исчез. Окурки выкинули в ведро с намалёванной надписью «4 этаж пол». Напоследок Филипп Петрович пожал Антону руку и сказал:

— У вас примечательная работа, Антон Александрович. Действительно примечательная. Интересное направление мысли, несколько свежих идей... Надеюсь, вы найдёте в себе силы довести её до ума, несмотря на обстоятельства.

— Я… Постараюсь.

— Хорошо, — научрук кивнул, не повернув головы. Задумчивым взглядом мужчина оглядывал двор. Через открытую форточку долетал весёлый гомон: начавшаяся было ссора прекратилась. — Поверьте, известные, хм, трудности, с которыми вы столкнулись, мне хорошо знакомы. Знаете, я ведь тоже работал в НИИ Контакта. Именно так, с самого открытия Свердловского филиала, даже был дружен с вашим отцом.

— С моим отцом? — Антон растерялся. — Но почему?

Филипп Петрович бросил на него странный взгляд и промолчал. На прощание коротко сжал плечо Антона.

— Удачи вам, молодой человек.

Оставшись один, Антон прислонился лбом к стеклу. Неужели? Да нет, ерунда. Послание в шкафу Ф-215 не было подписано, но он, разумеется, узнал этот рубленый почерк, почти прокалывавшие бумагу углы печатных букв. Фамилия научрука была не Негонов, да и голос на плёнке совсем не похож. Отец же всю жизнь проработал экономистом на электростанции, вид на трубы которой открывался с крыши родной девятиэтажки. Что связывало их?

Может, вернуться домой и задать вопрос напрямую? В памяти всплыло мясистое, широкоскулое лицо отца с чёрной щёткой извечных усов над верхней губой. Они никогда не были особенно близки, не проводили время вместе и даже внешне были не схожи. Лишь Оля, любовь к этой маленькой егозе объединяла их. С исчезновением сестры связь распалась, что-то важное и хрупкое внутри семьи дало трещину, бездонную, как трещины в стенах чёрных домов.

Антон решил, что спрашивать не будет.

Июнь

Войдя в гараж, он щёлкнул рубильником, и над верстаком нехотя разгорелась покрытая пылью лампочка в голом патроне. Антон осторожно выглянул за ворота. Там были только лужи, чья поверхность рябила от мелкой, противной мороси, да низко нависшая над городом хмарь. Вороны каркали над свалкой неподалёку. Он убедился, что в этот поздний час гаражный кооператив оставался пустынным, и плотно закрыл за собой дверь. Скинул потёртый отцовский рюкзак, с которым тот ходил в горы, ещё когда сам был студентом, и начал выкладывать содержимое.

Главной находкой был старенький детский диапроектор. Антон позаимствовал его в комнате Оли: решил, что это будет символично. Не один вечер провели они с сестрой, закрывшись в темноте и проецируя сказки на простыню. Антон и Оля часто озвучивали героев слайдов разными голосами и хохотали — по уверению мамы, как больные. То были приятные воспоминания.

Взяв диапроектор в руки, Антон повертел его. Тяжёлый. Подключил к розетке и чуть не ослеп: мощная лампочка и фокусирующая линза, именно то, что надо. При долгом использовании трансформатор начинал вонять изоляцией, но с этим он что-нибудь придумает. Оставалось закрепить проектор на штанге и запитать от каскада батареек. Сперва он планировал использовать автомобильный аккумулятор, но передумал: прибор и без того получался слишком громоздким.

Антон снял куртку и повесил её на руль велосипеда «Урал», висевшего на стене, поставил на верстак ящик с инструментами и свой незаконченный прибор, придирчиво его осмотрел. Первый проект из двух, над которыми он работал, позаимствовав из тумбочки в прихожей ключи от ворот с секреткой.

Отец всё равно не пользовался гаражом. Идеальное укрытие, к тому же среди забытого тут хлама нашлось немало полезного. Остальное Антон добывал в магазинах и на свалке в ближайшем овраге. К примеру, нашёл там отличный корпус прожектора. Линза разбилась, зато параболическое зеркало было в порядке. Ещё пара недель, и можно начинать полевые испытания.

Второй проект требовал больше времени и осторожности. Все нужные компоненты ждали в овощной яме под полом, тщательно укрытые мешковиной. Этот второй проект был очень, очень важен, но Антон решил, что подумает про него позже. По одной задаче за раз. Он сверился со схемой, приклеенной над столом, взял огрызок карандаша из банки с шурупами и внёс пару корректировок. Достал из пачки электрод, закрепил в держателе сварочного аппарата, надел и надвинул на глаза маску.

Затрещала дуга, и стены озарились всепроникающим светом, мёртвым, как недельный утопленник. Залежи барахла в углах помещения отбрасывали скачущие тени с краями такими чёткими, что о них можно было порезаться. Лампочка над верстаком отчаянно мерцала в такт меж разрядами, словно пыталась подать какой-то сигнал.

Июль

Кофе в термосе остыл и превратился в сомнительную бурду. Он всё равно выпил. Горький холодный комок провалился в желудок и отдался там эхом будущей изжоги. За окнами стемнело, однако намеченный планом объём работ следовало закончить, он не мог позволить себе выбиваться из графика. Антон допил остатки чёрной жижи в надежде, что та не даст ему уснуть прямо за столом. Такое уже случалось, и потом у него, вдобавок к извечной головной боли, неприятно стреляло в спине.

Он не готовил себе этот кофе: термос и два бутерброда, завёрнутые в газету, отдал Григорий Денисович — единственный институтский сторож, безвылазно сидевший в каптёрке у проходной НИИ. Добродушный, балагуристый дядька и, как выяснилось, большой любитель рыбалки, он каждый раз ухмылялся в усы, передавая младшему лаборанту гостинцы.

Кофе варила Катя. Они не встречались с той самой сцены, которую Антон, упивавшийся жалостью к себе, устроил на крыше (а после долго и с отвращением смаковал, ворочаясь в постели, не в силах уснуть). Однако девушка продолжала издалека заботиться о нём. Антон понятия не имел почему.

Подперев щёку кулаком, движениями, отточенными до автоматизма, он перекладывал с места на место оставшиеся в стопке листы, лениво переворачивал, пробегал глазами. Когда находил что-то необычное, записывал номер в журнал по особой системе и откладывал папку за спину. За девять месяцев вокруг стола образовалась баррикада из макулатуры, выросли целые столбы изученных и обработанных материалов, по большей части бесполезных. Иные стопки были в человеческий рост высотой.

Следующий лист был из разряда любопытных: обнаружились полные списки переселённых граждан, чьи дома облюбовали (нет, не так: захватили) Соседи. Официально сообщалось, что Большой Переезд прошёл безо всяких проблем, на деле же каждый тридцатый жилец захваченных домов так и не вышел на улицу той морозной ночью. Однако про этих несчастных, чья судьба навсегда осталась загадкой, Антон и так уже знал. Что-то другое привлекло его внимание в столбцах фамилий и адресов, да только сонный мозг не мог сообщить, что именно. Антон сел прямо, тряхнул головой, протёр глаза под очками и тогда увидел.

— Да ла-адно… — протянул он. — Вот так встреча. Ну, здравствуй.

«Негонова В. П.» — значилось в середине списка. Следующая же строка: «Негонов А. Л.» Адреса напротив имён совпадали: «Ул. Баумана, 23, кв. 56». В затылке кольнуло сильнее обычного, и Антон потратил минуту, чтобы посидеть с опущенными веками в ожидании, когда приступ пройдёт. Он давно обещал себе дойти до поликлиники и отлично знал, что этого не сделает.

Итак, Негонов А. Л. был среди тех, кто одной прекрасной ночью обнаружил себя стоящим на улице в обнимку с вещами. Что это давало делу? Как будто ничего. Мог этот человек быть ещё жив? Антон покачал головой: едва ли. Конверт для третьей записи в тайнике остался пустым, и Антон был уверен, что с ночи последнего контакта мужчину никто не видел. Зато у Негонова оставалась жена. А может, мать? Так или иначе, с ней нужно было связаться.

Пришлось потрудиться, прежде чем из самой серёдки четвёртой справа бумажной колонны появились на свет нужные скоросшиватели с жёлтыми закладками. Благословенна будь Катя и предложенная ею система каталогизации: он знал, где искать. По крайней мере, азарт охоты развеял сон. Вновь потянулись фамилии и инициалы, бесконечно, страница за страницей. Фамилии те же, адреса уже другие: муниципалитет срочным порядком предоставлял квартиры всем, кто остался без жилья по вине Соседей. Антон вёл по строчкам пальцем, пока не нашёл ту самую, не замеченную им в прошлый раз. Новый адрес Негоновых был…

Он шумно выдохнул и откинулся на скрипнувшую спинку стула. Посидел так в задумчивости, барабаня пальцами по столу, потом встал и начал собираться. Взял дипломат, окинул взглядом комнату, в которой провёл столько времени, щёлкнул выключателем и запер за собой дверь. В наступившей темноте с верхушки одной из стопок свалилась и рассыпалась по доскам пола пачка накладных. Больше тишину архива ничто не нарушало.

***

Обычная девятиэтажка, жилая, а не спёкшаяся в стеклянистый ком. Обычный подъезд, дверь обшита вагонкой, некоторые планки отсутствуют. Более чем обычные зелёные стены с несвежей побелкой от уровня глаз и выше. Немного наскальной живописи, несколько погнутых почтовых ящиков. Лифт, чьи кнопки жгли столько раз, что их заменили на металлические.

Антону было нужно на четвёртый, так что пойти решил пешком. К тому же лампочка в лифте неприятно мерцала, прямо как та, в гараже. «Напряжение скачет», — отстранённо подумал он. Парень чувствовал себя странно, словно видел всё это тысячи раз, но в то же время был здесь впервые. Знакомая обстановка, и при этом чужая настолько, как если бы он зашёл в гости к Соседям.

Остановившись перед дверью квартиры, которую Негоновым предоставило государство, он некоторое время прислушивался, но то ли внутри было тихо, то ли обитая дерматином дверь гасила все звуки. Антон потёр висок, а потом просто нажал на ручку. Дверь распахнулась.

За порогом его встретил пропахший котлетами полумрак прихожей. Одежда на вешалке, приоткрытая дверца антресолей, тумбочка с обувью возле трюмо — такого же, как в миллионах других квартир. На кухне играла радиоточка (передавали «Крылатые качели»), шкворчало на сковородке масло. Антон ещё стоял, рассматривая обстановку, когда раздались шаги, и в коридор вышла незнакомая полная женщина, на ходу вытирая руки кухонным полотенцем. Остановилась, заметив его.

— О, явился, — сказала женщина и закинула полотенце на плечо. — Что-то рано сегодня. Мой руки и за стол, котлетки ещё горячие.

— Мам…

Антон не двинулся с места, лишь смотрел на неё своим новым взглядом. Взглядом человека, чей мир вдруг опрокинулся, превратившись в бесконечный поток наплывающих жамевю. Что, собственно, он хотел бы узнать? Что он вообще знал о своей жизни?

— А какое у меня отчество? Ну, на самом деле?

***

Разговора толком не вышло. Мать закрыла лицо руками и без сил опустилась на банкетку. Из её глаз потекли слёзы, да так и не перестали. Однажды Антон должен был узнать, конечно. Она собиралась сказать, правда собиралась, но всё откладывала. Александром его звали, отчество сыну даже менять не пришлось. Лингвистом был в педагогическом, подрабатывал переводчиком, сам что-то писал…

Потом, когда их выселили, изменился. Устроился в НИИ этот проклятый, всё хотел что-то понять: ну прямо как сам Тоша, весь в отца пошёл. Гены... После Переезда и рождения сына ночи напролёт пропадал в НИИ, даже когда там уже совсем не платили, и однажды пропал окончательно. У неё как сердце чуяло, что так и будет. Антошке было четыре всего. А ей что было делать, одинокой бабе с дитём? Оставшись одна с младенцем на руках, она не знала, чем кормить ребёнка и себя.

А Вяткин, тот такой представительный был, солидный, всё ухаживал. Сначала съехались, а потом как-то само пошло: быт, вторая беременность Оленькой, ЗАГС. И нормально ведь жили, чего ради ты в это полез, нехристь? Фотографии? Остались, конечно. Принеси табуретку с кухни, достану, посмотришь хоть на папку. Да хоть бы в зеркало глянь: вылитый отец в молодости, таким он и был.

***

Глубокой ночью Антон лежал в своей комнате, но сон всё не шёл, мысли роилось в голове. Включил ночник, взял с тумбочки фотографию отца и сложенное вчетверо письмо: единственное его наследство, приказ, императив, по странному стечению обстоятельств нашедший своего адресата. «Уничтожь ядро».

На фотографии Александр Негонов стоял на фоне моря и спускавшихся к набережной ступеней. Мама сказала, что снимок сделали в Ялте. Мужчина с серьёзным, непривычным к улыбке лицом смотрел не в камеру, а куда-то за горизонт, туда, где виднелись белые паруса и летали чайки. Сходство невозможно было не заметить, именно это лицо Антон каждый день видел в зеркале, когда водил под носом безопасной бритвой.

Антон встал с кровати, подошёл к двери и выглянул в коридор. Родители, один из которых оказался приёмным, спали, свет не горел. Он снял со стены телефон, вернулся к себе и прикрыл дверь, стараясь не передавить провод. Даже не посмотрел на кнопки, когда пальцы сами набрали номер, как уже делали сотни раз.

Динамик загудел, потом ещё, на полтона ниже. Щелчок: на том конце сняли трубку. По комнате разлилась тишина, все звуки словно высосало через маленькие отверстия микрофона. Баумана двадцать три, квартира пятьдесят шесть, единственный из телефонов соседских домов, который иногда отвечал. Их прежний дом. Разве могло оказаться иначе?

— Папа?.. Ты там?

Голос Антона дрожал. Тишина в трубке внимала.

— Я получил твоё письмо. Пап, я всё сделаю, обещаю.

Продолжение >>

Шериф посмотрел на отчет о женщине, Саре Ким, и на его лице залегли глубокие морщины.
— И вы думаете, что эта его «мастерская» находится в Диабло?
— Я почти уверен в этом. Бирюза, особые совы, последнее известное местонахождение Сары Ким — все указывает на каньоны вокруг Твистед-Систерс.
— Это самоубийство, Мак, идти туда за ним. Это его территория. Мы можем установить периметр, может быть, использовать вертолет для воздушной разведки…
— Если у него вообще есть постоянная база. Мы могли бы неделями обыскивать эти каньоны и ничего не найти. Он перемещает своих жертв. Он слишком хорошо знает местность. К тому времени, как будет организована и эффективно развернута полная поисковая группа, он исчезнет или, что еще хуже, заберет еще одну жизнь. Нет, если я пойду тихо, один, он может просто привести меня туда, где он чувствует себя наиболее комфортно, наиболее могущественно. Это риск, огромный риск, но…

Броуди положил руку на деревянный стол и уставился на нее. Через некоторое время он сказал:
— Но ты чувствуешь, что это единственный способ опередить его.

Он долго смотрел на меня.
— Ладно, Мак. Ладно. Но ты идешь с полной связью, пока она есть. Докладывай каждые тридцать минут, как только пройдешь начальную точку тропы. Одна пропущенная проверка — и я отправлю все, что у нас есть, и к черту протоколы.
— Понял, — сказал я.

Солнце садилось за западные горы, когда я повернул грузовик к хребту Диабло. Хорошая дорога закончилась, затем закончилась укатанная грязь, а затем и колея среди камней, которые царапали шины. Земля поднималась каменными стенами, старыми и задумчивыми, и воздух в этом месте казался древним, заряженным энергией. Я припарковал свой грузовик возле той же заброшенной тропы, где Сара Ким оставила свой, и сделал глубокий вдох.

Я взял свой рюкзак, винтовку, пистолет и запас воды. Я постоял немного там, где начиналась тропа, в слабозаметном углублении среди гравия и камней. Только ветер с вздохами проносился по узким скальным проходам. Следы шин Сары Ким были там, уже стертые этим ветром. Других следов не было.

Я вошел в каньон. Каменные стены поднимались в угасающем свете, пронизанные охрой, багрянцем и зеленым медным цветом там, где можно было найти бирюзу. Гравий катился под моими ботинками, и звук был громким в этой величественной тишине. Моя рация прошипела в последний раз, прежде чем камень заглушил сигнал.
— Подразделение 12, что у тебя по 20? — голос Сэнди.
— На тропе Твистед-Систерс, Сэнди, — сказал я. — Вхожу в каньон Диабло. Начинаем тридцатиминутные проверки.
— Поняла, Мак. Удачи.

Я подумал: да, Бог в помощь. Мне это понадобится. И я пошел в темноту, где он ждал меня, или не ждал. Но он знал, что я иду. Я шел в его страну, в каменное сердце его работы. Он выбрал место. И у него было видение того, что он сделает из того, что я ему принесу, то есть из меня.

Каньон стал узкой расщелиной в скале, и стены сомкнулись вокруг меня так плотно, что я мог дотронуться до камня по обе стороны, широко раскинув руки. Воздух был холодным, как в подвале, вырубленном в горе, тяжелым от сырого запаха земли, привкуса металла и химикатов, оседавших в горле, перекрывавших мертвую пыль этого места и дыхание его разложения. Ветер, который двигался с какой-то жизнью в верхних слоях, здесь был мертв. Была только великая тишина и звук воды, льющейся из скрытых трещин в камне.

Свет исчез в глубине каменного лабиринта. Я сменил ручной фонарь на более мощный луч винтовки, который копьём вонзился во мрак передо мной, но оставил мир по обе стороны в большей тени. Звук любого моего движения — шелеста ткани или скрипа подошвы о камни — отражался от каменных стен усиленным и зловещим, так что я двигался, как человек, бьющий в барабан в темноте, извещая о своем приближении.

Тридцатиминутные сообщения для Сэнди были краткими, мой голос звучал напряженно.
— Продолжаю двигаться на запад, в главное ущелье Диабло. Все спокойно.

Однако волосы на моей шее зашевелились, свидетельствуя о том, чего я не видел, и во мне росло понимание того, что за мной наблюдают.

Затем появились знаки, высеченные на скале в качестве указателей. Камень, округлый, как темное яйцо, на высокой полке, где его не должно было быть, и он испускал слабое свечение, как от какой-то тусклой лампы, или излучение самой могилы. Букет из сушеного пустынного шалфея, перевязанный той же скрученной старой проволокой, которая связывала женщину на руинах Хендерсона.

А затем скала резко повернулась, и луч упал на россыпь черных вороньих перьев на фоне бледного камня, приколотых осколками костей, вбитыми в щели, а на кончике каждого пера был прикреплен осколок синего камня, сверкавший, как безумный глаз.

Узкий проход сменился углублением в камне, своего рода гротом не более двадцати футов в длину, с крышей из самой горы. И я увидел его место.

У меня перехватило дыхание. Я готовил себя к тому, что там может быть, но само это свидетельство его присутствия было за рамками воображения любого здравомыслящего человека.

Это было небольшое пространство. Вдоль дальней стены стояли полки из выветренного дерева, пострадавшие от какого-то древнего наводнения, и камни, балансирующие друг на друге вопреки своей природе. Полки были нагружены инструментами его ремесла: зубила из какой-то старой шахты, отбитые и отточенные до невероятной остроты; сухожилия животных, высушенные и свернутые, как змеи; шила, сделанные из кости; ведра с глиной разных цветов — серо-коричневой, охристой и черной, как ночь; мешочки с порошкообразным пигментом.

Сегменты чоллы лежали рядами, их шипы были обрезаны с жуткой аккуратностью. И банки. Стеклянные банки с жидкостями странного цвета, и в них плавали предметы, которые я не смог бы назвать: фрагменты вещей, перья, зубы, волосы и то, что выглядело как обрезки человеческих ногтей.

Но алтарем этого места была плита из песчаника в центре, и на ней пульсировал свет не этой земли. Огромные грибы, которые он принес из какой-то глубокой тьмы, цеплялись за камень неподалеку, и их призрачное свечение освещало плиту и то, что лежало на ней: полированные камни, чешуйки обсидиана — черные и острые, и человеческие кости. Длинные кости ног: бедренная кость, большеберцовая кость. Ключица, похожая на кусок белого фарфора. Все очищено, отполировано, с маленькими отверстиями, просверленными на поверхности, как будто для нанизывания.

Из трещин в каменных стенах свисали другие его работы — наброски из плоти и костей. Туша койота, высушенная и растянутая, грудная клетка сломана и плотно набита сверкающими кварцевыми кристаллами. Нечто, сделанное из птичьих крыльев и черепов маленьких зверей, соединенное вместе, чтобы поворачиваться и двигаться в потоке воздуха, который я не мог почувствовать. Это был склеп и мастерская демона. Я чувствовал железный запах старой крови, резкий привкус его химикатов, а также сладкий, приторный аромат гнили, удерживаемой в тщательной неподвижности.

Я направил луч винтовки в самую глубокую тень.
— Хорошо, — сказал я. Мой голос хрипел в этой мертвой тишине. — Я знаю, что ты здесь. Покажись.

Ничего. Только непрерывное падение капель воды, отмеряющее вечность.

Затем позади меня раздался звук скрежета камня.

Я развернул винтовку, положив палец на спусковой крючок, и он стоял там, в проходе, откуда я вошел. Его фигура выделялась на фоне более темного каньона за ним. Он загораживал единственный выход. Он был высок и сложен из проволоки и костей, а его одежда была цвета высохшей земли, словно он вышел из самой скалы.

Он не держал оружия, насколько я мог видеть, но его руки были перед ним, темные от глины и от какого-то другого вещества, более старого и черного. Его лицо было скрыто в тени, но я чувствовал на себе его взгляд, давление.

— Вы ценитель, детектив.

Его голос был мягким и хриплым, не рычанием зверя, а сухим шелестом — голосом человека, уверенного в своем видении.
— Немногие могут увидеть красоту в трансформации. То, как пустыня забирает, и то, как я… помогаю ей.

— Красота, — сказал я, держа винтовку у его груди. — Эштон. Сара Ким. Это то, что ты называешь красотой?

Кивок из тени, медленный, как смена времен года.
— Теперь они постоянны, детектив. Вне досягаемости времени. Их разложение остановлено. Я дал им постоянство. Пустыня — медленный художник. Я ускоряюсь. Я совершенствуюсь.

Он сделал шаг, слегка переместившись вперед, в свечение грибов.
— Оставайся там, где стоишь, — сказал я.

Он не послушал и сделал еще один шаг.
— Вы, детектив Коул. Маркус. Вы понимаете землю. Вы видите закономерности. Я увидел это в том, как вы изучали Томаса. Вы выглядели… должным образом. Как знаток. Сара… она была предназначена для моей работы «Небесное подношение». Пугало Хендерсона, так вы ее назвали? По-своему подходящее. Она смотрит на звезды, которыми я ее украсил. Навсегда.

В крови заструился холод, не имевший ничего общего с воздухом пещеры. Он слышал меня. Он был там, в темном загоне у Хендерсона, и слушал.
— Это не искусство, — сказал я, и мой голос прозвучал глухо. — Это убийство. Это болезнь.

— Есть разница, — прошептал он, а затем двинулся не ко мне, а в сторону, быстрым и резким движением, как атакующая змея, протянув руку к каменной стене рядом с проходом. Его пальцы нашли там опору.

Стон истерзанного камня раздался надо мной — глубокий, гортанный звук горы, перемещающейся во сне. Нависшая скала, смещенная каким-то скрытым рычагом или веревкой, начала падать. Тонны камня и древней земли.

Не думая, я бросился в сторону. Я ударился о твердый пол пещеры, и винтовка выскользнула из моих рук. Пыль поднялась удушливым облаком, густым, как пепел, и пещера погрузилась в еще более глубокую черноту, когда свет грибов погас. Я закашлялся, вдыхая пыль, ослепленный.

Он был на мне прежде, чем я успел отдышаться. Я не видел его. Я чувствовал его запах — запах сырой земли и химикатов и более старую, более тяжелую вонь. С силой, подпитываемой безумием, его пальцы, как когти, вцепились мне в лицо. Я ударил в него, попав во что-то твердое, и услышал вскрик.

Мы катались по полу пещеры, сплетаясь телами в бьющийся узел конечностей в вонючей пыли. Его большие пальцы нашли сонные артерии на моей шее и сдавили их, и свет в моих глазах начал гаснуть. Я брыкался, извивался, моя рука шарила по разбитым камням, и мои пальцы сомкнулись на осколке камня, тяжелом и остром.

Я направил его вверх, туда, где, как мне казалось, должна была находиться его голова в этой черноте. Глухой удар. Сдавленный хрип. Давление на мое горло немного ослабло. Я снова ударил камнем. И снова.

Он зашипел и отпрянул от меня. Я откатился, глотая воздух, как выброшенная на берег рыба, шаря руками по полу в поисках винтовки, в поисках ручного фонаря. Где?

— Ты не понимаешь, — прохрипел он, голос его теперь был пронизан яростью. — Я собирался сделать тебя… великолепным!

Блеск в руинах, слабый свет потревоженных грибов все еще просачивался сквозь пыль. Он взял со своего стола длинный нож из обсидиана, отполированный и ужасно острый. Затем пошел на меня, как тень, держащая клык из черного стекла.

Моя рука потянулась к ботинку и нашла рукоять Ка-Бара. Я выхватил его, когда он бросился на меня.

Я встретил его атаку. Сталь ударилась о камень со скрежетом и брызгами крошечных искр, словно злые духи в темноте. Мы были слишком близко друг к другу, чтобы использовать любое оружие, сцепившись в этой смертельной схватке. Он двигался с бешеной скоростью: обсидиановый клинок рассек воздух перед моим лицом, затем огненной линией полоснул по моему левому предплечью, глубоко вонзившись в него. Вспыхнула боль, горячая и внезапная. Теперь он издавал низкие звуки, рыча, как зверь.

Я пригнулся, уклоняясь от широкого взмаха черного лезвия, который должен был перерезать мне горло, и сильно ударил его плечом в грудь. Мы вместе, спотыкаясь, отступили в глубокую часть пещеры, по рыхлому камню, и врезались в его верстак из песчаника. Его инструменты, сосуды, его отвратительные творения покатились и разбились об пол.

— Моя коллекция! — закричал он, на мгновение отвлекшись.

Это был тот самый момент, который мне был нужен. Он на долю секунды отвернулся, оценивая ущерб.

Я ударил Ка-Баром вверх. Он извернулся, как кошка, но лезвие нашло его — не идеально, скользнуло по ребру, а затем глубоко вонзилось в бок под рукой.

Он издал рев возмущения и боли и отшатнулся от меня, прижав руки к бокам. Темная жидкость, черная в этом тусклом свете, просочилась сквозь его пальцы.

Я не дал ему времени. Я бросился и повалил его среди руин его мастерской, среди осколков глины и разбросанных костей людей и животных. Он извивался подо мной, он все ещё был жутко силен, его дыхание горячо обжигало мое лицо, воняя собственной кровью.

Мой фонарь. Я видел его, наполовину заваленный камнями у входа в пещеру. Его луч криво указывал на крышу, сломанный, но рабочий. Я не мог до него дотянуться.

Он навалился на меня, нащупывая свободной рукой, и схватил одну из человеческих бедренных костей из своей коллекции. Он взмахнул ею, как дубинкой, и она с тошнотворным хрустом ударила меня по плечу. Белое и ослепляющее онемение пронзило мою руку. Моя хватка на ноже ослабла.

Он попытался перевернуть меня, чтобы оказаться сверху, его глаза горели диким огнем.
— Пустыня, — выдохнул он, кровь текла по его губам, — принимает твое подношение.

Он был силен. Боже, как он был силен. Я сильно ударил коленом в его раненый бок. Он вскрикнул, и его спина выгнулась. В этот момент мои глаза, уже привыкшие к слабому свету, увидели камень, сверкающий на полу рядом с его взметнувшейся рукой. Один из кусочков голубой бирюзы, которые он вставил в глазницы девушке у Хендерсона, тяжелый, угловатый.

Когда он замахнулся бедренной костью для нового удара, я схватил бирюзу. Она была тяжелой, с острым, сломанным краем. С рычанием, вырвавшимся у меня от боли и отчаяния, я обрушил ее не на его голову, а на запястье руки, державшей кость.

Он завыл, и этот тонкий, высокий и ужасный звук отозвался эхом от невидимой скалы.

Теперь ему было больно. Я надавил на него, нанося удары ладонью здоровой руки по его лицу, снова и снова, пока он не обмяк подо мной, дыша тяжело и прерывисто.

Я скатился с него. Все мое тело горело огнем боли. Моя рука. Мое плечо. Я лежал там, в пыли и руинах его безумия, и вдыхал воздух, заполненный песком, кровью и смрадом его химикатов. Камень надо мной был равнодушен к делам людей. Его дыхание рядом со мной было влажным и прерывистым, но постепенно затихало.

С трудом я нашел свой Ка-Бар. Затем ручной фонарь. Линза треснула, но свет не погас. Я направил его на него.

Он был моложе, чем я думал. Под грязью и дикостью глаз скрывался мужчина лет тридцати. Эти глаза, теперь пустые, все еще хранили какой-то призрак его ужасной преданности. Вокруг него лежали сломанные орудия его поклонения, разрушенные иконы. Бирюзовый камень лежал возле его разбитой руки, темный от крови.

Моя рация. Она лежала в обломках. Бесполезная.

Казалось, что мне потребовалась целая вечность, чтобы сквозь туман боли добраться до аварийного маячка в рюкзаке. Мои руки дрожали.

А потом было только ожидание. Я прислонился к холодному камню. Пустынный ветер нашел путь в эту гробницу и тихо завыл, пролетая, вздохнул через упавшую скалу. Это не было похоже на плач. Это вообще ни на что не было похоже.

Время не имело значения в этом месте. Возможно, прошли часы, прежде чем я услышал звук винтов вертолета, который доносился из мира за пределами камня, становясь все громче. Броуди сказал, что отправит то, что у него есть.

Они нашли меня там, среди обломков его видений, а сам он лежал подношением в нескольких футах от того места, где я сидел. Они использовали слова вроде «шок». Возможно. Я чувствовал лишь всепоглощающую пустоту, мне казалось, что я внезапно постарел на много лет.

Я жил. Он — нет. Но часть меня была похоронена в той темной расщелине скалы, с костями, глиной и бирюзой, окрашенной в темные тона. Пустыня взяла свое. И та красота, которую я знал в суровых и тихих местах, то скромное утешение, дававшее мне скалы и солнце, теперь омрачилась воспоминаниями об этом человеке и о том, что он сделал из этого одиночества.

Ветер все еще завывал в высоких скалах, но теперь у него был другой голос. И я знал, что в тихих местах, когда солнце клонится к закату, я буду искать знаки в пыли и прислушиваться к шагам, а рука будет привычно лежать на рукояти моего оружия.

Всегда.

~

Оригинал

Телеграм-канал чтобы не пропустить новости проекта

Хотите больше переводов? Тогда вам сюда =)

Перевела Худокормова Юлия специально для Midnight Penguin.

Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.