Король Пепелища. Глава 1. Последний из Девяносто Семи
Когда Доран пришел в себя, первым, что он почувствовал, была боль. Острая, жгучая боль, словно ему в затылок вонзили раскаленную кочергу и проворачивали при каждом движении, вздохе, дрожании ресниц. Он попытался не двигаться, сосредоточиться, понять, что с ним происходит, но мысли словно бы задевали некие струны пыточного инструмента, и истязания возобновлялись с еще большей силой. Стоило только прислушаться к боли, как она распадалась из единого центра на множество очагов, и теперь каждый источник мучений боролся за право быть самым острым и сильным.
Кроме затылка, где все горело огнем, где кипела кровь и будто бы полыхали волосы, - кроме этого болели челюсти. Доран чувствовал себя так, будто он проглотил капкан на взводе, и теперь тот разрывал ему рот. Он не мог сжать зубы, не чувствовал языка, лишь ощущал, как до предела натягивается кожа на щеках, готовая вот-вот лопнуть. Рот забивал вкус металла, такой же медный запах наполнял ноздри. В ушах звенело так оглушительно, что Доран не мог понять, снаружи этот звон или изнутри.
Остальное тело сводило судорогой. Доран не чувствовал ни рук, ни ног. Он не мог и пальцем пошевелить без того, чтобы кровь не продиралась по сплющенным артериям сотнями игл, царапающих кожу изнутри.
Казалось, все силы ушли на то, чтобы разлепить присохшие к глазам веки. Когда зрение восстановилось, Доран увидел копье, что пронзило его насквозь, вышло изо рта и теперь торчало перед глазами ржавым столпом, заслонявшим обзор.
Он сразу его узнал, потому что наблюдал такие много раз. Эти копья вырастали у гвардейцев короля из спины, прямо из позвоночника, торчали уродливым костяным гребнем, пока не приходила пора ими воспользоваться. Сметники вырывали их у себя из хребта и метали во врагов или использовали в ближнем бою, чтобы колоть.
Такое ни с чем не спутаешь. Ребристое древко, напоминающее рыбий скелет, костяные наросты, шипы и зазубрины. Доран не мог понять, день сейчас или ночь, но даже в полумраке кромки лезвий маслянисто поблескивали, отсвечивая небывалой остротой. Смертоносность копья не ограничивалась одним наконечником. Все древко было усыпано колющими и режущими выступами. Пронзив врага, такое оружие наносило рваную рану столь ужасного вида, что пораженный им противник истекал кровью, куда бы ни пришелся удар. А даже если и не истекал, то мало кому удавалось вытащить копье из раны, не превратив ее в смертельную. Броня сметников покрывала их с ног до головы и до кончиков пальцев, а потому им было нипочем держать такие копья. Но вот простому человеку стоило только схватиться голой рукой за древко, как его ладонь превращалась в ошметки, изрезанные до кости, пронзенные ядовитыми шипами, что прошивали мясо насквозь и выходили с тыльной стороны.
Доран болтался на этом копье как жук, проколотый булавкой. Лицом он был обращен вверх, ноги едва доставали до земли, а руки болтались за спиной, почти выворачиваясь из ключиц.
Безвольными ладонями он схватился за древко копья и, не обращая внимания на порезы, начал тянуть. Каждая попытка оставляла новые раны на руках, каждое движение отзывалось костяным скрежетом в горле. Будто глотаешь битое стекло, проталкивая его еловым веником.
Ноги скользили по земле, не находя точку опоры, из ладоней и рта хлестала кровь, мешая дышать, мешая смотреть. Некоторое время казалось, что он лишь смертельно изувечил себя, но спустя бесконечность Дорану удалось упереться стопой в камень. Копье вышло из почвы, и Доран упал на колени, потянул оружие вперед, протаскивая древко сквозь рану. Поток из кровавой мешанины кусков мяса и лоскутов кожи лился на землю.
Наконец Дорану удалось избавиться от копья в ране. Он оттолкнул его и повалился набок. Он лежал, глядя, как под ним растекается багровая лужа, как она пожирает пыль и заглатывает песчинки. Он слушал, как свистит воздух сквозь дыру в затылке. Доран завел руку за голову и попытался ощупать то место, где начиналась линия волос. Его пальцы провалились внутрь, не встретив сопротивления. Он погружал ладонь все глубже и, казалось, вот-вот достанет пальцами до корня языка. Но прежде его ладонь коснулась краев раны, и затылок пронзила такая боль, что Доран отдернул руку и лежал, корчась и ожидая, когда ощущения утихнут.
Постепенно он начал слышать кое-что еще. Сначала ему показалось, что это завывает ветер, но звук воспринимался только тем ухом, что было прислонено к земле. Глухой непрекращающийся вой, перемежаемый вскриками. Доран оторвал голову от земли, и звук прекратился. Он снова прильнул к земле, и снова услышал стоны и крики, и всхлипы, и визг.
Доран сел. Он был еще слишком слаб, и тут же закружилась голова, но лежать и думать, будто слышишь ад, было невыносимо. Он не знал, в чем дело, сколько времени прошло, что с ним. Он посмотрел в небо, пытаясь понять хотя бы, день сейчас или ночь.
В небе шевельнулась огромная тень. Перебирая исполинскими лапами, из марева дали выполз Павук. Его силуэт был сизым, полупрозрачным, словно видишь что-то на горизонте. Он сидел на огромной высоте посреди своей небесной паутины и вращал глазами, разбросанными по всему телу, лишь изредка подергивая ногами или жвалами. Паутина, раскинувшаяся от горизонта до горизонта, подрагивала под его весом. Павук казался настолько огромным, что должен был раздавить и паутину, на которой сидит, и все, что под ней, когда упадет. Но он двигался по небу легко и беззвучно, будто тень на стене.
Небосвод от края до края словно бы накрыли черным куполом. Не видно ни солнца, ни луны, ни звезд. Только светлая проплешина в зените, да и ту почти заслонял силуэт Павука.
Силы постепенно возвращались. Рубашка Дорана и так истлела, превратилась в лохмотья, но он оставил от нее еще меньше, оторвав снизу лоскуты и замотав ими израненные ладони. Еще одну повязку он наложил на шею. Ткань мгновенно набухла от крови.
Он попытался встать. В ногах все еще стояли дрожь и покалывание, кружилась голова, череп раскалывался при каждом движении. Но Доран сумел оглядеться.
Позади был лес. Когда-то он состоял из елей и сосен, но теперь в нем остались лишь покореженные стволы и переплетенные ветви. Древесину раздуло и исказило от опухолей, выступивших на поверхности каждого ствола, что попадался на глаза. Верхушки деревьев были замотаны в паутину настолько густую, что та казалась снежным покровом. Кое-где виднелись полупереваренные трупы ворон, застрявших в паучьих сетях.
В древесине, в корнях и в почве вокруг мерцали оранжевые жилки. Доран присмотрелся и понял, что все вокруг тлеет. Он ступал не по земле, а по пеплу. Серая зола тянулась всюду, куда ни кинь взгляд. И треск - это не деревья стонали под ветром и не звери продирались сквозь чащу. Этот звук напоминал трещание дров костра. Им он и являлся. Все, что мог видеть Доран, медленно тлело, не давая ни тепла, ни света, словно сгорела вся страна, а он очнулся в центре пожарища. Даже запаха дыма не было, лишь першило в горле от пепельных хлопьев.
Справа и слева тянулся королевский тракт. Доран сразу его узнал по камням. Такие камни были только на дороге, по которой ездил король-колдун. Их специально доставляли из других государств. Камень потускнел, его затянуло сухим лишайником, но Доран все еще мог разглядеть белые плиты с золотистыми прожилками.
Он вышел на дорогу и посмотрел вдаль. То, что раньше заслоняли сухостой и дорожная насыпь, теперь предстало перед его глазами во всей своей отвратительной жестокости. Вдоль всего тракта, и впереди, и позади, с обеих сторон дороги, тянулись ряды воткнутых в землю копий. Таких же, как то, на котором он сам недавно болтался. И на каждое из этих копий был нанизан один из Девяноста Семи.
Доран бросился вперед. Он хватал своих бывших соратников за руки, заглядывал им в глаза, прижимал ухо к груди в попытке найти хоть одного, оставшегося в живых. Хоть кого-то, кто подобно ему, несмотря на зияющую дыру в голове, не погиб. Но тщетно. Высохшие, полуразложившиеся, истлевшие тела не подавали признаков жизни.
Доран пытался стащить своих друзей с копий, но лишь вновь изрезал руки и выбился из сил. Он повалился на землю, хватая ртом воздух, и содрогался в конвульсиях. Это должны были быть рыдания, но глаза его пересохли и не выдали ни капли влаги.
Он встал и пошел вдоль этой ужасной экспозиции, считая тела. Девяносто шесть. С окончанием подсчета он словно потерял часть той жизненной силы, что еще теплилась у него в груди. Девяносто шесть - он пересчитал дважды. Доран надеялся, что кто-то сумел скрыться, избежал попадания на кол, но нет. Их было девяносто шесть, и все лица были ему знакомы, несмотря на разложение. Вот Белх и Ольс, сестра с братом, что подобно Сыну Человечьему, могли накормить целую армию из одной корзинки со снедью. Вот Ялмяз, который давал им всем силу и стойкость, не позволяя уступить ни пяди. А вот Ялов, что вдохновлял на победу каждую душу, которой касался.
Доран шел и вспоминал имена, лица, слова и жесты. Как, почему, когда все это случилось?
У него не было ответов. Он ничего не помнил. Последнее его воспоминание возвращало Дорана на поле боя. Все бежали или были убиты. Остались лишь они - Девяносто Семь. Их было не сломить. Сколько бы сметников на них ни насылал король-колдун, они стояли. Стояли, пока... Пока что? Доран не помнил. Но что бы ни произошло, теперь все его товарищи здесь, мертвы, поруганы и не восстали вновь, в отличие от него.
Нужно было предать останки достойному погребению. Доран поднял с земли сук и принялся рыхлить им землю. Потом выгребал мешанину из пепла и почвы, снова рыхлил, снова выгребал, пока не помутилось в глазах.
Его отвлек топот копыт. Доран нырнул в придорожную канаву и затаился. Из-за леса выехали двое сметников верхом на синих конях с черными гривами. С ног до головы заключенные в доспехи смоляного цвета, они недвижимо застыли в седлах, словно плыли по воздуху. Лишь качались вырастающие из спин копья. Не было разглядеть ни лиц, ни даже глаз. В немом молчании они проплыли мимо, только фыркали кони да цокали копыта. Вскоре они скрылись, оставив после себя запах паленой шкуры. Замерев у обочины, Доран размышлял, осталось ли внутри этих существ хоть что-то человеческое.
Сметники проехали, и он возобновил работу. Но Доран был слишком слаб, и вырытая им ямка не вместила бы даже одного тела, не говоря уже о девяносто шести. Еще несколько раз проезжали патрули, и Доран прятался от них. Время шло, он выбился из сил и едва шебуршил своей палкой, а работа почти не продвинулась.
Он оперся на сук, и тот надломился под его весом. Доран рухнул в земляную кучу и не смог подняться. Он лежал, упираясь дрожащими руками в землю, и от беспомощности слезы текли по его щекам. Лишь спустя некоторое время он нашел в себе силы подняться.
Доран вышел на дорогу, посмотрел на павших товарищей. Он дал себе слово вернуться сюда, когда окрепнет, и похоронить их поруганные останки. Он - последний из Девяносто Семи, и Девяносто Семи он должен дать хотя бы забвение, если больше ни на что не способен.
Стоя посреди тракта, он посмотрел налево, направо, выбирая путь. Патрули прибывали с востока, потому Доран направился на запад. Он брел, волоча ноги, и прятался, когда слышал цокот копыт, пока не нагнал группу людей.
Они точно так же тащились, едва перебирая ногами, свесив головы и оставив руки безвольно болтаться, одетые в лохмотья и казавшиеся безучастными ко всему. При желании Доран мог бы затеряться среди них. Он обратился к одному из встреченных:
- Вы мне не поможете?
Тот не ответил. Он продолжил шаркать ногами, глядя в землю и покачиваясь. Доран схватил его за плечо и потянул на себя. Незнакомца развернуло, и его голова словно бы перекатилась с одного плеча на другое. Взору последнего из Девяносто Семи предстало зеленовато-серое изможденное лицо, покрытое сетью сиреневых вен. Взгляд смотрел в сторону, из полуоткрытого рта стекала слюна. Человек мычал и упирался, пытаясь продолжить путь.
- Что с тобой? - Доран встряхнул его за плечи.
Но его собеседник лишь сопел и таращился в пустоту мутными глазами. Доран отстранил его и нагнал другого. Это была женщина. Слипшиеся от грязи волосы закрывали лицо, но в остальном она не отличалась от своего спутника.
- Да что здесь произошло? - спросил Доран.
Он переходил от одного из толпы к другому, пытался с ними заговорить, заглядывал в глаза, ища там искру сознания, но тщетно. Люди не реагировали ни на него, ни на события вокруг.
Несколько раз мимо проехали сметники. Последний из Девяносто Семи постарался слиться с толпой. Это было несложно: в своем рванье, едва бредущий, он не сильно отличался от остальных. Сметники не обратили на него внимания.
На развилке часть людей повернула, отделившись от основного потока. Доран последовал за ними. Вскоре они набрели на деревушку. Грязная дорога, покосившиеся избушки, большинство из которых сгорели или развалились. Дымящиеся огороды, древесные скелеты, кости домашней скотины во дворах. И к каждому дому, даже к тем, от которых кроме печных труб ничего не осталось, с неба тянулись жгуты паутины с застывшими каплями зеленоватой смолы на них.
Попутчики Дорана разбредались по домам. Некоторые из них сворачивали в руины и пристраивались в уголке, так что он мог их видеть с улицы. В каждом доме, мимо которого он проходил, под потолком висел прозрачный бурдюк, наполненный серо-зеленой жижей. Доран проследил, куда тянутся нити паутины, и решил, что бурдюки с ней соединены. Люди собирались вокруг них и по очереди сосали жижу, как телята вымя. Насытившись, они отваливались от бурдюка и замирали в своих углах.
Это было жалкое зрелище. Все встреченные им люди выглядели совершенно безвольными. Они бесцельно шатались, сосали жижу, мычали. Что бы ни произошло в Вейшнории за то время, пока последний из Девяносто Семи был мертв, стало во сто крат хуже чем когда он жил. Все, за что они сражались и погибали - все пошло прахом. Сгорела его страна, растворился его народ, разрушились поселения и погибли друзья.
Доран не чувствовал в себе сил бороться с этим. Он не знал, в чем причина столь пагубного бытия его родины и некому было ему объяснить. Он не знал, с чего начать, и слишком устал, чтобы подумать над этим.
На небе не появились ни солнце, ни луна, но стало заметно темнее. Силуэт Павука почти растворился в вышине. Доран нашел заброшенный дом, в котором никого не было, надрал сена с крыши и постелил в кровати, от которой остался лишь каркас. Он был голоден, и в углу этого дома тоже висел бурдюк, но притрагиваться к нему Доран не собирался, даже если бы умирал от голода. Впрочем, несмотря на урчание в животе, он очень скоро забылся сном, тревожным и полным ночных кошмаров.