Эурите́ была старой. Жаркое пустынное солнце не пощадило её за долгую жизнь, высушило до костей. Сморщило маленькое как у ребёнка лицо, выгнуло горбом спину и выбелило, проредив, некогда пышные волосы. Ноги и руки истончило до хрупких бесплотных тростинок, кожа на них стала дряблой и давно потемнела.
И всё равно она любила его. Поднималась каждый день до рассвета, покидала ветхую хижину и уходила на холмик за край поселения. Усаживалась в песчаную пыль, складывала под себя босые костлявые ноги, а руки, опираясь локтями в колени, широко расставляла в стороны, всегда ладонями вперёд. И в этой позе терпеливо встречала первые лучи, ведь так ей велел её Бог. Губы всё это время шептали молитвы, на языке, которого здесь не знали. Такое единение с неведомым Творцом длилось по несколько часов: почти не шевелясь сидела на земле Эурите́, и все привыкли, что обращаться к ней и окликать в эти мгновения было бесполезно.
Потом она поднималась. И уходила к себе. До следующего утра женщину в деревне не видели. Редко покидала жилище после полудня, только если была нужна помощь. Тогда уже за ней посылали кого-нибудь из сельчанок, ибо мужчины лишний раз брезговали заходить во второй с края улицы дом: грязный, заваленный старым рваным тряпьём, пропахший чем-то граничащим с близкой смертью или болезнью, оттого такой и пугающий. Сами в этой халупе её поселили, а она всё равно была благодарна.
Эурите́ появилась в деревне три года назад. Пришла однажды утром, когда буйствовавшая два дня и две ночи песчаная буря закончилась, иссяк её пыл и поднятые ветром пыль и пески осели. Без сил, в изодранной одежде, со стоптанными до крови ногами – такой её люди нашли возле бархана. В четырёх фарса́хах отсюда, недалеко от торгового пути, разбойники напали на её немногочисленный клан, отставший в дороге от кочевавшего племени. Мужчин всех перебили, а женщин и детей…
Впрочем, здесь и так знали, чем заканчиваются подобные ночные столкновения, потому несчастную беглянку подробно не расспрашивали. Дали время отлежаться, приютили на одну ночь, а наутро, когда собирались указать ей путь, потому что не привечали у себя людей чужой веры, вдруг у одной из женщин случились схватки. Повитуха не справилась, а Эурите́ сумела. Ребёнок родился здоровом и мать осталась жива.
Так немощная и никому не нужная чужеземка задержалась в миренейском поселении надолго. Могла заговорить боль, сшить тяжёлую рану, убрать загноение и многое другое, знала секреты целебных трав, здесь не известные. За это и приютили её славные добрые миреняне. Староста деревни даже выделил ей отдельный дом. Хозяин его умер, и лачуга пришла в запустенье. Её использовали как загон для жертвенных коз, которых кормили перед тем, как отвести в храм к алтарю, и украшали рога цветными лентами. Так себе жилище, но разве будешь перечить тем, кто оказался добрее разбойников и злых песчаных ветров?
Работать Эурите́ не могла – в первый же день в оливковой роще согнуло спину. Бегство ей далось непросто, словно последние силы растратила на него, а новых совсем не прибавилось. Лишь ковыляла с трудом, чтобы свершать по утрам молитвы и видеть солнце. За помощь в поселении ей были благодарны, лечила людей, потому за «безделье» не бранились, просто разрешили жить. Кто-то приносил иногда еду и воду, справлялись о нуждах, и забывали о ней лишь когда у самих ничего не случалось подолгу. Тогда её стол становился беднее. Порой вообще доставались одни объедки, и даже не каждый день. Роптать Эурите́ не привыкла. Знала, что её долгий век подходит к закату, а бедные миреняне и так отнеслись к ней по-доброму, не запрещали молиться в чуждой им вере и не тянули в свой храм. Бо́льшего перед смертью ей не было нужно.
Наверное, дни её, тянувшиеся как тянется виноградная лоза к солнцу, дошли бы до самого последнего без всяких изменений, если б не случилось одно событие. В пустыне пробудился дух. Уборро-Хогай, древняя сущность, о которой она никогда не слышала, но в миренейских поселениях его знали хорошо, боялись пуще засухи в дни урожая. Дух этот пробуждался раз в тридцать лет, выбирал деревню и опустошал её дом за домом, убивая по ночам обитателей. Прятаться или бежать было бесполезно. Во-первых, никто из соседей не пустил бы к себе беглецов, из страха навлечь проклятье и на свою деревню. А во-вторых, Уборро-Хогай всегда настигал. И если уж прицепился к какому-то поселению, в живых не оставлял никого. С первой же ночи запоминал порядок домов и семей. Даже когда пытались его обхитрить, перейдя на ночь в другое жилище, он находил хитрецов и был беспощадным. Как жили люди, так они и умирали, в строгой последовательности, от крайнего дома, с которого дух начинал, до последнего дома с другого края. Бежавших нагонял даже в пустыне. Лишь обильные жертвоприношения могли его остановить. По крайней мере, так говорили, и миреняне старались верить.
Эурите́ не повезло. Она своими глазами увидела начало всего случившегося. Сперва же услышала – ночью ей показалось, что несколько раз кто-то вскрикнул. Затем детский плач. Рычание. Думала, что всё приснилось, но с восходом солнца выбралась по своему обыкновению из дома, направилась к молельному месту, и вот тогда заметила, что дверь её соседей открыта настежь. Хозяин лежал головой наружу, а сзади, за порогом – его семья: престарелая мать, жена и трое детей. Посиневшие, высосанные, словно пиявками, будто за ночь превратились в иссохшие мумии наподобие её самой. Разве что уже неживые.
Женщина позвала на помощь. Но люди уже выглядывали из домов – и без неё знали, что случилось, слышали звериный рёв и ночные крики. Начали боязливо выходить и стекаться к месту.
Эурите́, как бы ни была ошеломлена произошедшем, своему распорядку не изменила: провела несколько часов в молитвах. В деревне было не до неё. Потом уже, когда вернулась, узнала, что пробудился местный дух Уборро-Хогай, преследовавший миренейский народ с незапамятных времён. Слышала, как громко это обсуждали сельчане, нарочно оставила дверь открытой – два дня к ней никто не заходил. Заканчивалась в кувшине вода и последняя сухая лепёшка лежала в глиняной миске у изголовья.
Потом, справившись с первым ужасом, миреняне заговорили о подношениях их Богу в храме с другой стороны деревни, возле оазиса. Также сказали, что времени у них целых два дня, чтобы успокоить разгневанного духа песка и крови, ибо следующий дом – дом чужеземки. А, значит, из своих никто не погибнет.
Эурите́ поцокала языком. Хоть и любила она этих людей, а понимала, в чём главная их беда. Жаль, что её не послушают, ничего уж тут не поделаешь, и вправду чужая для них, своим-то не всегда внимали, а лезть в их дела и войны с местными древними духами она не хотела. Достала только из пояска амулет, навесила на шею вместо утреннего, с которым молилась, и, выпив воды, легла на настил. Солнце её утомило…
Два раза она просыпалась. Жевала хлеб, макала его в остатки воды. День ото дня спала всё больше и близок был час, когда однажды не проснётся совсем, вознесётся к своему Богу. На это Эурите́ уповала изо всех сил. Тело они покинули давно, но в душе и сердце ещё оставались.
Под вечер стало слышно, как близко заблеяли козы. Жители выбирали самых жирных и длиннорогих, сгоняли всех в одно место. Недалеко пустовал ещё один дом, там их и готовили к жертвоприношению.
А когда сон сморил снова, то знакомый позыв разбудил уже перед рассветом – в её час молитв, которых она не могла пропустить.
Эурите́ вышла наружу и едва добралась до молельного холмика, услышала за спиной крики сельчан, сплошь из возгласов страха и ужаса. Уборро-Хогай опять приходил под покровом ночи, в сонные часы, пока тьма накрывала землю. Разделался с другой семьёй, но пропустил её обветшавшую хижину.
«Как странно… – подумалось ей, – неужто принял за заброшенный хлев, за старый сарай?..»
И молча села на землю, вознеся руки к солнцу.
Славные жители бедной миренейской деревни, знавшей и лучшие свои времена, собрали́сь большой зудящей толпой – пышущей негодованием, праведным сдержанным страхом. И все как один распыляли в воздухе чувство глубокой личной обманутости. Стояли, поджидая, прямо возле её дома, позволили лишь завершить обряд с молитвами. И домом-то это назвать было сложно, но всё же она в нём жила.
Жители гудели, бранились, выкрикивали боязливо слова, призванные напустить проклятье на голову чужеземной колдуньи. Подумать только, щедро её пригрели в свой безграничной милости, а она их всех подвела! Это Эурите́ и услышала, приближаясь к жилищу и видя, как нарастает волнение. Особенно стало обидно за слово «колдунья».
«Что, разве молоко хоть раз скисло?..» – пробурчала себе под нос.
– ОН не тронул старуху!.. – галдели между тем собравшиеся. – Змею барханную приютили!..
– Обошёл её дом стороной!.. Знать, сильным чёрным духам прислуживает!..
– Вон из деревни, грязная попрошайка!..
«Бедные, бедные миреняне…» – жалела про себя их Эурите́. Не могут ладить между собой, а захотели, чтобы за двадцать драных коз их Бог над ними смилостивился и успокоил этого песчаного духа Уборро-Хогая. Ей-ей, как дети, ссорящиеся и хулящие друг друга без причины, а потом быстро об этом забывающие. Некоторые пустынные народы никогда не взрослели. Этот – как раз из таких.
Впрочем, среди сельчан возле дома был один человек, немного отличавшийся от всех остальных. Звали его Анхирам. Хороший семьянин, молодая жена, трое детей, маленький собственный виноградник за деревней. Прислуживал в храме, где на папирусах чернилами из винограда записывал все проводимые обряды, вёл счёт подношениям и лишнее распределял по беднякам. Чаще других приходил к дому Эурите́, не отправлял за себя жену, а заносил лепёшки и фрукты сам, большой расписной кувшин наполнял колодезной водой. Чаще тайком, но всё же. Он и не дал побить её камнями и палками, когда миреняне, видя, что «колдунья» не испугалась, не сожгла их на месте заклятьем, решили за ночные буйства духа песка и крови поквитаться с нею сейчас.
– Чего удумали? – загородив знахарку собой, обратился он к своим братьям и сёстрам и взглядом сдерживал натиск. – Вместо молитвы в храм несёте в хижину гостьи угрозы, смерть?..
Тут уже и староста закивал. Поднял обе руки, разворачивая людей подальше от греха. К нему присоединились жрецы. Все вместе толпу кое-как утихомирили.
«Спасибо, что не дал им согрешить…» – поблагодарила тихо Эурите́ Анхирама.
И побрела к открытой двери жилища. Ноги переставляла едва-едва, солнце в это утро иссосало до полного бессилия. Недолго оставалось ей, чувствовала она, переступая через порог своего обиталища.
Едва же вошла, увидела на блюде пару лепёшек, пахнущих издалека базиликом и маслом, пригоршню крупных маслин и свежую воду. А также – несколько мешочков с подсохшей травой. Двое мальчиков, что помогали Анхираму в храме, по его повелению собирали для неё всё, что она просила, сушили, как научила их и после сносили ей в дом. Из этого она готовила снадобья. Многим не дала уйти раньше сроку, но после второй страшной ночи со свирепствующим в поселении духом люди почти позабыли об этом. Ну, точно же дети, глупо на таких серчать…
Кряхтя, Эурите́ доковыляла до ложа. Немного поела, попила. Потом улеглась, разогнув на настиле спину. Совсем не чувствовала в своей непомерной усталости привычного приближения сна, наступавшего после молитв. Голову кружили скорбные мысли, думала о ночных нападениях. Её родное племя кочевало всю жизнь, но их мужи и женщины об этом духе ни разу не слышали. А всё потому, что не принято было среди миренян его помина́ть. Особенно при пришлых чужих: боялись навлечь на себя беду раньше срока. Теперь вот её обвиняли – мол, на́ год раньше объявился Хогай, из-за того, что впустили иноплеменницу.
Эурите́ не знала. Вздыхала тяжело, перебирая пальцами бисер на нитке, свисавшей с шеи, и трогала деревянный оберег – последние её сокровища из украшений, что были при ней, когда впервые объявилась в деревне. Бедные миреняне при́няли остальное в дар: взяли за помощь и серьги, и кольца, и пояс с каменьями, и драгоценный браслет. Ей-то на склоне лет уже ни к чему. А им, видать было надо…
Всё же она уснула. Потому что голоса, громкие и возбуждённые, в сон ворвали́сь внезапно, заставили вздрогнуть и пробудиться.
В дом вошли сразу семеро. Кое-как разместились в передней его половине – староста Генахем, жрец Анхирам, двое других жрецов храма и трое уважаемых жителей. Только мужчины! Экая невидаль, даже Анхирам и его помощники появлялись тайком, в часы, когда она спала или молилась, а это нарочно разбудили. Выстроились полукругом, и староста вышел вперёд.
– Нам нужна твоя помощь, – сразу сказал он.
И ждал вместе с другими, пока старая женщина усядется на своём настиле.
Эурите́, чувствуя себя нагой, пока они смотрели, как она поднимается, с трудом переменила положение. После полудня вставать всегда тяжело. Потом обратила к ним взгляд.
– Помоги нам, – без просьбы в голосе повторил Генахем. – Попроси того, кому молишься. Пусть успокоит кровавого духа.
Едва заметная улыбка появилась на её губах. В полумраке блеснули белые ровные зубы – единственное, что не сумело забрать у неё солнце. Сладостями её не баловали и, видимо, не только здесь.
– И.. как же Его имя? Того, кому я молюсь? – вперила она в Генахема взгляд, ожидая с интересом ответа.
Староста запыхтел. Щёки его раздулись, как перезревшие дыни, мгновенно раскраснелись, разгоняя сумрак жилища.
– А нам что за разница?!... – сдерживая себя едва-едва, в гневе воскликнул он.
Эурите́ удовлетворённо покачала седой головой. Волосы её были настолько лёгкими, невесомыми, что казалось вот-вот опадут, будто увядшие листья, и устелят собой грязный пол.
– Вы в Бога… верите? – спросила она.
Староста готов был лопнуть, услышав такое неуважение. И сзади, от нетерпения, недобро зарокотали жрецы.
– У нас тут свой Бог! Не начинай, старуха!.. – громче произнёс Генахем, брызнув в затхлом воздухе жилища слюной. – Просто он...
– «Просто» – что? Не помог?.. – завершила за него Эурите́.
– Вот я и спрашиваю. Так верите, или нет? Не в боге же дело. В вас.
Глаза верховного мужа этого поселения выпучились как у варана, которому на хвост наступил верблюд. Он даже икнул от возмущения, начал оглядываться на других. Искал взглядом поддержки.
– Ты!.. – сжал Генахем кулаки и задышал грудью чаще. – У нас есть храм! Подношения на каждое празднество, жертвы – всё, как положено! Живёшь тут как свинья, а вздумала учить богослужению...
– Ну, как поселили, так и живу, – совсем без обиды, чужеземка повела плечами. – Чем мне-то помочь? Не знаю я вашего духа…
Это был честный ответ. В памяти женщины так и не всплыли сказания о песчано-кровавом духе, услышала о нём впервые вчера.
– Как называть мне его в молитвах?
– Будто не знаешь – Уборро-Хогай! – чуть менее возбуждённо произнёс староста Генахем. – Жрец говорил же тебе? – и повернул голову в сторону Анхирама, а тот послушно закивал бородой.
– Говорить-то он говорил, – возразила Эурите́, – только это вы его так зовёте. Знать бы ещё, как дух сам себя называет…
Но поскольку последние слова она произнесла тише, ответ её приняли за согласие.
– Мы тоже будем молиться, – сказал напоследок Генахем. – Настоящему – нашему Богу. Однако Уборро-Хогай злой дух. Может быть, твой дух поможет – как духу с духом ему совладать окажется сподручней…
– Быть может, быть может… – эхом ответила Эурите́.
А когда все развернулись уходить, добавила:
– Жрец пусть задержится. Анхирам. Старые у меня руки, плохо слушаются. И принести бы ещё кое-что…
Староста согласился и повелел писцу при храме остаться в её жилище. Остальные, не попрощавшись, ушли. Наверное, ждали от неё какого-то чуда. Вроде как четвёртый дом по улице собирались в ночь укреплять – обвешать оберегами, и двое из жрецов должны были остаться ночевать в нём, что б защитить семью. Что ж, это стоило уважения – боролись как могли, не опускали рук. И даже чужеземку попросили обратиться к её Богу, которого здесь считали не более чем мелким духом.
Солнце медленно клонилось к закату...
– О чём ты… молишь Его каждое утро? – спросил её Анхирам, наблюдая за всеми действиями.
К этому времени его мальчишки сбегали за дальние барханы и набрали колючек, которые она велела. А также принесли нити, кору́, инструмент. Сама Эурите́ толкла сушёную травку в ступке, а остальное делал жрец, выполняя её указания.
– Как это – о чём? – изумилась старая женщина. – Восхваляю Его. Благодарю. Прошу вернуть мою молодость. Не ради новой жизни как таковой, а что б дольше Ему же служить. Мало я молилась в юности, вот и не спешит забирать. Гневается на меня…
– Конечно, слышит! – вскинулась она сразу. – Я преданно служу Ему! А молодость мою вернёт и даст послужить ещё.
Затем произнесла совсем мечтательно, зажмурила в духовной усладе глаза:
– Даст послужить, а после заберёт. Ведь я его невеста. Все мы невесты, женщины племени...
– Не всех возьмёт в жёны, – добавила со значимостью, – лишь самых преданных. И если простит, то стану опять молодой… Зачем брать женой старуху?..
Не то чтобы сильно удивил такой ответ жреца – к странностям Эурите́ в поселении привыкли. Однако он ничего не сказал. Вместо этого пообещал о другом:
– Тебя достойно наградят, коли поможешь. Будет своя служанка на старости лет. Ты уж ради нас постарайся…
Ни о какой награде она не помышляла. Все три года, что провела здесь, в миренейской деревне, рада была куску хлеба, глотку воды и крыше над головой.
Но вдруг улыбнулась хитро́.
– А пусть, – согласилась неожиданно. – Пусть наградят.
– Я бы даже взяла чуть-чуть наперёд.
Анхирам захлопал глазами. Как это так – неужели к миренянам у чужеземки сложилось недоверие? Вот новость, не думал про неё никогда такое. Взять наперёд!
– И что же ты хочешь? – обиженно-недовольно спросил он её. – А главное – как ты успеешь этим распорядиться до рассвета?..
– Как?.. – хохотнула она, пустив из глаз искры.
А собеседник её нахмурился.
– Познай меня, – просто сказала Эурите́. – Овладей мной. Сейчас.
У жреца едва не отпала нижняя челюсть, когда он услышал подобную просьбу. Оторопел, пустил тягучую слюну чёрного цвета. Жевал сушёные маслины и рот его от неожиданности расслабило.
– Да… как же так? – совсем оробел он. – У меня ж тут жена… И дети…
– Дети, жена – а слюни пустил, – подначивала его Эурите́. – А что? И я была молода. Красива. Волосы искрились как огонь. Это теперь они…
Отложила ступку и провела пальцами по блеклым редким прядям, свисавшим чуть ниже старческих плеч. Задумалась, не глядя на собеседника.
– Я даже не помню, было ли что у меня, и с кем, – с грустью говорила она. – Настолько далеко осталась молодость…
Потом взглянула на Анхирама, бледного, как брюшко подслеповатой моли. И рассмеялась.
– Да ладно! Я пошутила! Не надо мне от тебя ничего. Ни от кого из вас… Не надо, и спасибо на всём…
Облегчение проступило на лице жреца. Пот крупными каплями успел собраться на лбу, и, отведя стыдливо глаза, он постарался смахнуть его незаметно…
