Пригород

Усадьба Лейхтенбергских - один из некогда роскошных дворцовых комплексов на Петергофской дороге. Нам она более известна как "Сергиевка". Но самое интересное находится в дворцовом парке - это огромная каменная голова, вросшая в землю. Но обо всем по порядку.

Откуда же появилось название "Сергиевка"? Дело в том, что еще в петровские времена Петергофская дорога была поделена на участки, которые император раздавал своим сподвижникам, представителям знати. Но время шло, границы этих дач менялись, как и их владельцы.
Уже в середине 18 века примерно на месте нынешней усадьбы располагался загородный дом выдающегося полководца П. А. Румянцева- Задунайского, а от него по наследству имение досталось младшему сыну Сергею Петровичу. Как полагают исследователи, именно от его имени загородная усадьба получила свое название.

Позднее владения не раз переходили из рук в руки. Пока наконец не были приобретены императорской семьей. Имение было куплено как свадебный подарок великой княгине Марии Николаевне, выходящей замуж за герцога Максимилиана Лейхтенбергского. Своенравная княгиня не захотела переезжать к мужу в Мюнхен, и супруги остались в России.

В 1840-х гг. начались большие строительные работы. Проект дворца был разработан архитектором А.И. Штакеншнейдером, который не раз выполнял заказы для императорской семьи.
Для здания был выбран стиль «неогрек». Таким образом, он стал подобен античной вилле, окруженной портиками и перголами. В стены были вкомпонованы подлинные
античные фрагменты.

От дворца открывался вид на залив. У подножья террасы был разбит сад
с большим фонтаном по проекту садового мастера П. Эрлера.
На месте старых служебных зданий, к юго-востоку от дворца, возвели несколько корпусов — Гофмейстерский (Кавалерский), Кухонный, смотрительские дома. Южнее располагались экипажные сараи, а за ними, в лесном массиве, сохранявшиеся от предыдущих владельцев Китайский дом с беседкой и ледником.

В парке находится голова,высеченная из огромного гранитного валуна. Ее называют "Старик", "Адамова голова", но чаще просто "Голова".
О ее происхождении есть несколько версий-легенд:
1. "Голова" является памятником какому- то шведскому королю. Шведы тащили ее к морю на корабль, недотащили и бросили.
2. Голову высек работник Петергофской гранильной фабрики в память о Петре I, крестном дочери (некоторые говорят – сына) этого мастера.
3. Она была создана около 1800 г. по велению императора Павла I (арх. Ф.Броуэр). Большой металлический шлем витязя крепился в отверстие на переносице, которое хорошо видно.
4. В 1818 году молодой А. С. Пушкин со своим другом Н. Раевским побывал в тенистом овраге около «спящей» головы. После этого в поэме «Руслан и Людмила», завершенной через два года, появляется сюжет, возможно, навеянный впечатлениями от увиденного в Сергиевке.
5. Наоборот, после поэмы А. Пушкина "Голову" создали как скульптурную иллюстрацию.

Далее садовая дорога приведет нас к
Английскому домику у каменного моста через ручей, выше по течению
которого - небольшой Банный домик. На западном берегу пруда — дворцовые
оранжереи. От них прямая аллея подведет к одному из самых романтических
сооружений парка- находящейся у самой границы дачи ферме. Здание, к сожаленью, было повреждено во время войны и испорчено грубым ремонтом.

После революции во дворце была организована «Детская коммуна».
Затем здесь разместился Биологический институт, который тут и по сей день.
Еще в довоенное время парк и его скульптурное убранство сильно пострадали, а некоторые постройки и вовсе были утрачены.
Во время второй мировой войны разрушение стали еще сильнее. Сейчас здание восстановлено, но с обратной стороны от дороги выглядит плачевно.

Больше интересных мест и прогулок в телеграм - https://t.me/kraeveddi

Сегодня утром была редкая пробежка уже при свете, решил вот домики пофоткать

Обещала - выполняю) Надеюсь, @Ziksa52 любит мистику)
___________________________________

Здесь, когда я пишу, стук клавиш кажется стуком забиваемых в крышку гроба гвоздей. Знаю, их будет слишком много, и я уже не смогу подняться. На поверхности – буря. Порывы ветра ворвались в дом, перебили посуду, разметали мои бумаги, порвали занавески. Стонут на ветру старые яблони, и наверняка уже сломаны молодые вишни, которые только успели прижиться в саду. Я всё гадаю, сможет ли ураган забраться ко мне, в погреб, или он будет выжидать, пока я выйду. Я знаю, что сама навлекла на себя это проклятие, и пропасть мне пропадом, если я не жалею о содеянном, но как же жутко вот так ждать смерти…

Всё началось с этого самого дома. Старая дача дальней родственницы, я даже не помню, кем именно она нам приходилась; мать звала её тётей Верой. Тётя Вера, будучи уже в весьма почтенном возрасте (никто не мог точно сказать, в каком) умерла, и на похоронах кто-то обмолвился о бесхозном загородном участке – мол, надо бы привести в порядок и продать. Желающих было немного – ценностей у тёти не водилось; сад, по слухам, был совсем небольшой и в каком-то медвежьем углу, так что большие деньги за него не светили. Однако я сразу ухватилась за эту мысль – нужно было срочно уехать из города, проветрить голову, навести порядок в душе…. Это было в самом начале весны.

Мы въехали сюда примерно полгода назад, в середине апреля. Мы – это я и Эсме, моя ручная мышь. У Эсме была песчаного цвета шкурка, белые ушки и розовый носик, который она часто тёрла своими маленькими лапками. А этот дом был самым странным домом, что мне приходилось видеть в своей жизни. Снаружи он выглядел как самый обычный деревянный коттедж, когда-то давным-давно покрашенный в весёленький светло-зелёный цвет. Изнури в комнатах не хватало дневного света. Когда мы с Эсме поднялись на второй этаж, то первым делом упёрлись носом в дверь чуланчика. Электричество сюда подведено не было, но на маленькой узкой полочке над дверью нашлись огарок свечи и спички. Ещё до того, как вспыхнул огонёк, я чувствовала, что в чуланчике что-то не так. Как будто в окружающей темноте поселились десятки цикад.

Свеча с трудом разогнала мрак вокруг себя. Вдоль всех стен от пола до потолка тянулись полки, и все они были заставлены часами. Десятки минутных стрелок приближались к полудню, десятки часовых стрелок подрагивали, готовясь сделать последний рывок и разделить жаркий летний день на две половины, десятки секундных стрелок закачивали забег, чтобы начать новый. Гигантские невидимые сверчки времени стрекотали, отмеряя мгновения до своего невидимого прыжка в вечность. Завороженная, я двинулась вперёд, споткнулась о половичок и ухватилась за одну из полок, задев при этом ближайшие часы. В тот миг, когда стрелки часов отметили полдень, все они остановились.

Оглушающая тишина рухнула на меня ватным облаком, забивая собой все уголки сознания. От неожиданности я выронила свечку, та погасла. Эсме у меня на плече нервно запищала. Когда я в следующий раз зажгла свечу, треск огня показался мне треском ломающихся деревьев. Они стояли. Все до единого. Будильники, ходики, настенные, наручные, всевозможные - но все со стрелками - хронометры стояли все до одного! И указывали полдень.

Из чуланчика мы с Эсме ретировались с высокой скоростью. Дверь в комнату нашлась тут же, слева. Я с облегчением вздохнула, увидев окна. Эсме пискнула и перелезла с левого плеча на правое.

- Ну, давай осмотримся… - сказала я ей.

То оказалась комната с очень низким потолком. Здесь было светлее, чем на первом этаже, но зато и куда более душно. В разрисованные окна виднелось, как за малахитовой стеной леса гас закат. Я огляделась. Из мебели как таковой в комнате нашёлся только маленький стол с одним ящиком, стул да кресло у одного из окон. Вместо кровати был положенный на поддоны матрас, над которым из старой рыболовной сети чьи-то руки сотворили подобие полога. Симбиоз тумбочки и комода играли разномастные чемоданы начала прошлого века, положенные друг на друга и накрытые кружевной салфеткой, скорее всего – ручной вязки. Эсме принюхалась, и её усики защекотали мне шею. Особого внимания в этой комнате заслуживали стены. Местами на них были приколоты карты, схемы и гравюры, но большую часть занимали надписи, сделанные чёрным маркером.

Здесь были цитаты из разных песен и книг («Ты сам ничего такого не сделал, ты бросил камень с моста. Сказал, покажи мне того, кто знает, где она, эта черта…»(1)), вопросы без ответов («А что, если край вселенной – это страница?»), уравнения, по которым можно было высчитать вероятность жизни на той или иной планете(2), схемы созвездий и ещё всякая всячина. Стены были расписаны с пола до потолка. Я посмотрела на последний. На нём не было ничего, и это показалось мне странным. В этой комнате, заполненной мыслями и идеями, не могло быть пустого потолка. Но не только это не согласовывалось с общей картиной. Что-то ещё не давало покоя, какое-то смутное чувство… Я не сразу, но поняла, что за окнами догорал закат! Готова поклясться, что, когда заходила в чулан, приближался полдень, а провела я там от силы минуты три. А уж сделать шаг от двери до двери занимало и вовсе не больше секунды, но когда я зашла в комнату, был уже вечер!

Мы с Эсме быстро спустились вниз и выбежали на улицу. Уже темнело. Испуганные таким внезапным появлением воробьи, явно чувствовавшие себя здесь полноправными хозяевами, взмыли с бетонной дорожки на плоский навес над крыльцом и оттуда принялись осыпать меня своими птичьими ругательствами. Эсме недовольно пискнула им в ответ.

- Бред какой-то. – Я принялась ощупывать голову в поисках шишки. Наверное, потеряла сознание и ударилась головой, вот и пролежала полдня в забытьи. В последние несколько недель у меня кружилась голова, доктор сказал – нервы. На какой-то момент идея уехать к черту на кулички в компании мыши перестала казаться мне заманчивой, но тут в кармане дутой жилетки пискнул телефон. «Абонент Андрюшка пытался позвонить Вам». Я немедленно сунула телефон как можно глубже в недра жилетки и с удовольствием вдохнула прохладный вечерний воздух в попытке унять злую дрожь.

- Ну что, пойдём, посмотрим, что здесь можно сделать…

Сумки с едой и вещами стояли на покосившейся деревянной лавке перед домом. Я подхватила их и с трудом поволокла внутрь. На первый этаж всё же было проведено электричество, и мы могли не блуждать впотьмах.

- И что ты об этом скажешь, Эсме, а? – Я посадила мышку на стол и налила воду из бутылки в старый алюминиевый чайник с треугольным носиком. Электроплитка представляла из себя щербатую каменную панель на четырёх железных уголках, по которой змеилась нагревательная пружина. Кнопок и конфорок не наблюдалось. Я воткнула вилку в розетку и стала наблюдать, как пружина алеет, нагреваясь. И как она тут всё не сожгла?

Оставлять чайник без присмотра на этой рухляди было страшновато, но я и так потеряла почти весь день, а потому, то и дело нервно оглядываясь на плитку, принялась осматривать кухню. Комната выглядела бесхитростно, но опрятно. Плитка стояла на небольшом разделочном столике, выкрашенном в рыжий цвет. Я опустилась перед ним на корточки и нашарила в кармане телефон. Единственная большая дверца держалась на смешной деревянной щеколде. Внутри обнаружилось несколько банок без подписей. Посветив телефонным фонариком, я разглядела мелкие желтушные макароны, овсянку, муку и соль. В ведёрках из-под майонеза обнаружились скомковавшийся сахар и сушки, окаменевшие до состояния гранитной плиты. У дальней стенки высилась стопка разномастных тарелок советских времён, деревянное сито и видавшая виды тёрка. Я закрыла столик и оглянулась. Рядом стоял прямоугольный обеденный стол, покрытый вытертой клеёнкой. Над ним висел настенный шкафчик со стеклянными вставками, неаккуратно выкрашенный во всё тот же рыжий цвет. Внутри нашёлся разрозненный чайный сервиз, заварочный чайник с надколотой крышечкой и керамические ступка с пестиком. На дне ступки темнели остатки каких-то перетёртых пряных трав.

Под столом стояла лавка, покрытая домотканым половичком. В углу высился сервант начала прошлого века. Его дверцы давно потерялись, и кухонный скарб от чужих глаз отгораживал побитый молью тюль. На углу шкафа висело чистое льняное полотенце. Рядом с дверью в соседнюю комнату гулко дрожал некогда белый холодильник «Мир». Хромированная ручка скрипнула, когда я потянула её на себя, и я отшатнулась от ударившей в нос вони, источником которой оказалась кастрюлька со скисшей гречневой кашей.

Чайник наконец закипел. Есть не хотелось, и я ограничилась кружкой зелёного чая. В окне среди веток мерцали далёкие огни станции – настолько далёкие, что я вдруг показалась самой себе одиноким полярником на льдине. Посмотрев на ситуацию с разных сторон, я приняла самое здравое, как мне показалось тогда, решение – лечь спать и подумать обо всём на свежую голову. На ночь посадила Эсме в клетку, как обычно, добавив в поилку воды, а в кормушку – семечек. Всю ночь мне снилась темнота, в которой стрекотали огромные невидимые сверчки времени, готовящиеся к огромному невидимому прыжку.

***

Проснулась довольно рано, около семи утра. Настроение было хорошим - примерно пять минут, пока потягивалась и протирала глаза. Обычно, когда я стучала пальцем по клетке, Эсме вылезала из своего домика поприветствовать меня. Но сегодня она этого не сделала. Я стучала всё настойчивей…

Эсме нашла последний приют в саду, под молодой вишней. Бедная мышка умерла от обезвоживания. Если верить мобильнику, который был разряжен на момент пробуждения, я проспала почти неделю.

Следом за Эсме я принялась хоронить часы.

Я закапывала их позади участка, на границе с маленькой заболоченной канавой. За раз удавалось похоронить только один хронометр – после этого накатывала такая усталость, словно я не мёртвый маленький механизм закапывала в землю, а как минимум пыталась затащить мамонта за хобот в дом через входную дверь. Но я не сдавалась, и каждый день в чуланчике становилось на один агрегат меньше. Я зарывала их в грязь с упоением, будто отыгрываясь перед домом за мою бедную мышку. Неделя, пролетевшая для меня за одну ночь, больше не повторялась. Без Эсме было тоскливо.

Я стала замечать в доме определённые странности. В окна второго этажа закат всегда было видно примерно за полчаса до его начала. В тишине комнат вдруг резко начинали тикать часы и так же резко прекращали. Иногда они тикали неровно, будто играли со мной в прятки, выглядывая из-за угла и прячась обратно. В темноте возле дома порхали какие-то странные бесцветные бабочки, будто сделанные из грязной тонкой бумаги. Они слетались не на свет, а на контур тени, который образовывался вокруг фонаря, и вились в странном танце.

Таким образом я прожила в доме несколько месяцев. По утрам работала в саду, днём редактировала тексты, на закате хоронила часы. Наступил сентябрь. Ранним утром я проснулась от того, что яблоко пробило-таки крышу парника. Надо сказать, год вообще выдался урожайный на яблоки, в день набиралось по ведру с пяти яблонь, и веранда давно пропахла ими и мятой, сушившейся под крышей. Я села на кровати и завертела головой по сторонам. Не сразу, но до меня дошло, в чём причина резкого звука, и я собралась поспать ещё час-полтора, когда услышала тихие шаги на втором этаже.

Первым делом погрешила на старые перекрытия, которые вполне могли скрипеть. Потом сочла, что это не причина для подобного скрипа и стала мысленно считать окна и двери, которые должна была запереть на ночь. Всё сходилось. Неужели кто-то разбил окно, а я и не услышала?

С другой стороны, что красть на втором этаже? С виду в комнате не было ничего ценного, да и не продают дома с ценными вещами. Часы из кладовки? Да ради бога! Покопавшись в себе ещё минут десять, я пришла к выводу, что испытываю всего лишь любопытство. Сбросив наконец одеяло, на цыпочках пробралась на кухню, откуда и вела лестница на второй этаж.

Там никого не было. Я отчётливо слышала шаги, но в комнате никого не было.

Схожу с ума, решила я. А как иначе? Недельные сны, слуховые галлюцинации… В пригород нужно было перебираться значительно раньше, не дожидаясь нервного срыва.

Мне стало не по себе. Захотелось немедленно уехать. Но вместо того, чтобы собрать вещи, я спустилась на кухню и поставила чайник. Шаги продолжали раздаваться над головой.

Начиная с этого дня, я постоянно слышала их по утрам. Непонятные, размеренные. Наваждение прекращалось в полдень, чтобы вернуться следующим утром. На второй этаж я, как и прежде, поднималась лишь на пять минут – взять очередные часы. Там даже дышать было труднее.

Количество хронометров сокращалось. Настал день, когда их осталось десять. Потом пять. Потом один. Для последнего хронометра я подготовила особые проводы. Зажгла белые парафиновые свечи, что хранились в том же чулане у входа, включила реквием и под его звуки предала последние часы – маленькие аккуратные наручные часики на зелёном кожаном ремешке – земле.

Реквием играл. Солнце плавилось раскалённым свинцом, проливая себя на чёрный частокол елей и сосен. Пахло яблоками, мятой и жжёными ветками и листьями, пахло осенью. Мне казалось всё это время, что, как только я похороню последние часы, всё встанет на свои места... Но этого почему-то не случилось. Я вернулась в дом и стала готовить ужин.

Этой ночью я не могла уснуть. Как только на горизонте погасли последние блики заката, дом наполнился стуком. Не сразу, но я поняла, что это часы. Невидимые сверчки оглушительно стрекотали, отсчитывая время, готовясь к прыжку…Они стрекотали всю ночь. Больше всего сожалела о том, что мне не пришло в голову купить снотворное. Ближайшая аптека была в двух часах езды, а машины у меня не было.

Так тягостно прошли ещё две ночи. На утро третьего дня я забралась на чердак, пытаясь найти источник звука. Все часы похоронены, но что-то же продолжало стрекотать? Каморка была пуста, однако тихие щелчки стрелок продолжали раздаваться. Я покружилась в коридорчике, впервые с момента приезда подняла глаза вверх и увидела практически сливающуюся со стеной лестницу. Она представляла собой прибитые к стене на равном расстоянии друг от друга рейки. Оттолкнув заслоняющий их хлам, я вскарабкалась на чердак, о наличии которого раньше и не подозревала.

Пола не было, только балки и поперечные доски обрешётки, на которые вставать явно не следовало. Деревянные рёбра поддерживали тонкую кожу крыши так низко, что нельзя было подняться в полный рост и даже в его половину. Удобнее всего оказалось передвигаться на четвереньках. Стук слышался откуда-то справа. Я ловко ползла по занозистым балкам и наконец достигла дальнего угла. Закутанные в прогнившую рогожу, там обнаружились ходики. Старые, потёртые, с вздувшимся от влаги корпусом, они, как ни странно, ходили.

Вниз спускалась с чувством абсолютного счастья. Вот в чём причина моего сумасшествия! Рассыпавшуюся в пальцах рогожу я бросила на ступеньку лестницы. Часы триумфально поставила в центр обеденного стола. То и дело на них поглядывая, заварила себе чаю и села с кружкой прямо напротив хронометра, вглядываясь в его размытые узоры.

Часы были стары, очень стары. Я сделала пару глотков и осторожно притянула их к себе. Повернула. Нашла крышку, которая должна была скрывать заводной механизм. Открыть её никак не получалось. Тогда я вооружилась фруктовым ножиком, пытаясь подцепить лезвием край пластины. Бесполезно. Помаявшись ещё пару часов, решила действовать по-другому.

У соседей через два дома был старенький «Фольксваген»-жук невнятного свекольного цвета. Пожилая пара, Роза Дмитриевна и Геннадий Павлович, выслушали сочинённую на ходу историю про сломавшийся холодильник и испортившиеся продукты и разрешили мне взять машину на несколько часов.

Когда я сегодня садилась за руль старичка, приближался полдень. День был пасмурным с утра, а когда я села в машину, поднялся порывистый холодный ветер.

- Будь осторожна, деточка! – напутственно произнесла Роза Дмитриевна и трижды мелко перекрестила меня.

- Буду! – пообещала я, опустив окно и заводя машину.

Начал накрапывать дождь. Мы ехали по ухабистой лесной дороге. Мы – это я и часы. Я периодически поглядывала на них в зеркало заднего вида. За шумом двигателя их стрёкота почти не было слышно. Мерно жужжали дворники, размазывая дождевую воду по лобовому стеклу. Нас потряхивало на кочках и выщербинах. Порывы ветра становились всё сильнее, но в машине было уютно и тепло. Я включила радио. Пошипев для порядка, оно поймало какую-то ретро-волну.

"Странная штука: ты смотришь в небо

И видишь свою звезду.

Но она слепа и глуха к тому,

Кто переступил черту.

Брось свой камень с моста - и тут же

По воде разойдутся круги.

Если б ты помнил об этом всегда,

Вставая не с той ноги.

У тебя, безусловно, были причины

Выиграть первый бой.

Но вряд ли ты потрудился представить,

Всё, что это повлечёт за собой.

Твой самолёт, готовый взорваться,

Уже набирал высоту.

Вряд ли ты думал об этом, когда

Переступил черту" (3)

Пела незнакомая группа. Брелок на зеркале, золотая рыбка, ритмично бился о стекло. Я довела скорость до 90 км/ч. Дождь превратился в ливень. Через запотевшие, мокрые стёкла молнии были размытыми, напоминали вспышки фотокамер.

"Черта.

Нарисована мелом.

Её не видно на белом.

За нею дверь в никуда.

Черта.

Нарисована мелом.

Её не видно на белом.

За нею дверь в никуда" (4)

Раздалась резкая трель мобильника. На мигающем экране высветилось имя - «Анита».

– Как ты? – как всегда вместо приветствия спросила сестра.

– Забавно, что это вдруг тебя заинтересовало, - ответила я, поворачивая налево.

– Что за шум у тебя там?

- Еду в город, подкупить продукты.

- А как же та лесная лавка?

- Закрылась. Она сезонная.

- А магазины с другой стороны?

- Зачем ты звонишь?

- Вероника, - сестра почти никогда не называла меня коротким именем. – Почему ты не позвонила? Я бы привезла. Заодно бы поговорили.

- Нам ещё есть о чём?

– Полагаешь, не о чем? – перед моим мысленным взором так и предстала картина: Анита сидит за столом в своём офисе на каком-то этаже небоскрёба – тридцатом, кажется, - накручивает на палец прядь коротких светлых волос и кусает губы, подбирая слова. За её спиной – большое окно, затянутое вертикальными жалюзи, а за ним – город, тонущий в осенней серости. – За полгода ты едва ли сказала нам десять слов. Понимаю, на меня ты злишься из-за Андрея, но мама...

- Слушай, для этих душеспасительных бесед появился какой-то повод? Мы прекрасно прожили без малого полгода, не залезая друг другу в душу. Давай не будем играть в заботливую семью.

– О чём ты? Я не...

– Мне было не по себе, когда я только переехала. – Я сглотнула слюну, вспомнив, что в ту памятную неделю на телефоне не оказалось ни одного пропущенного вызова. – Но сейчас всё в порядке. Так маме и передай. И объяснения твои мне тоже не нужны. Я не собираюсь рушить вашу идиллию и возвращаться в город. По крайней мере, пока.

– Ты... Уверена?

- Вполне. Я даже почти закончила работу над книгой. Осталось выправить буквально несколько глав.

- Это замечательно! – с преувеличенной радостью отозвалась на том конце Анита.

– Я отключаюсь. Сложный участок дороги.

- Да, конечно. Будь осторожна.

- Пока. – Я сбросила звонок, объехала очередную лужу.

Сестра старше меня на два года. Эталон осмысленной жизни по версии наших родителей – золотая медаль, красный диплом, работа в большой фирме. Когда моя книга, изданная небольшим тиражом, «выстрелила», они были безмерно удивлены. Мы разъехались вскоре после того, как я перешла на пятый курс, наслаждаясь возможностью вести самостоятельную жизнь по своим правилам – она купила квартиру в центре, недалеко от своей работы, я вместе с Андреем снимала однушку в спальном районе до того, как... До того, как вернулась с сорвавшейся встречи в издательстве.

Мой план был прост – отвезти часы в мастерскую, открыть крышку, навсегда остановить шестерёнки сердца дома. Корпус отреставрировать и поставить их на видное место, мой военный трофей.

"Ты сам ничего такого не делал,

Ты бросил камень с моста,

Сказал: покажи мне того, кто знает,

Где она эта черта.

Эхо заблудилось в ущелье и как раненый зверь

Кричит в пустоту.

А ты сидишь и ждёшь Воскресенья,

Переступивший черту.

Изменился вкус у вина и хлеба,

А воздух прокис, как клей.

Всё чаще тебя посещают виденья

С лицами мёртвых людей.

А в общем и в целом ты славный парень,

Ты любишь деревья в цвету.

И никто никогда не узнает, что ты

Переступил черту" (5)

До города оставалось всего ничего, я входила в поворот, когда молния ударила в старый дуб, росший у дороги. Сноп искр, тяжёлое падение дерева, треск ломающихся ветвей и огня, мгновенно охватившего ствол. Я резко вывернула руль старенького «Фольксвагена», песню щедро разбавил визг тормозных колодок. По инерции меня бросает вперёд, ремень безопасности больно впивается в тело, лбом бьюсь о лобовое стекло и откидываюсь назад.

Первым делом я осознала, что благополучно съехала в кювет. От горящего дерева меня отделяла буквально пара метров. Осторожно поднесла руку ко лбу, убедилась, что отделалась ссадиной. На бровь стекала тоненькая струйка крови, заставляя рефлекторно жмуриться. На лобовом стекле была маленькая трещина. В боковое окно постучали.

- Девушка, девушка, с вами всё в порядке? – встревожено спросил молодой мужчина, глядя на меня.

- Нет… Да… Да, в порядке! – не сразу разобралась я с мыслями.

- Бывает же! – воскликнул мужчина удивлённо. – Как та молния дерево свалила! А Вы везучая, легко отделались, кажется!

- Можно сказать, испугом, - подтвердила я и оглянулась. Часы опрокинулись с заднего сиденья и теперь лежали под передним. В заднее окно виделся размытый силуэт чёрного внедорожника с распахнутой дверью. Кажется, в нём сидел ещё кто-то.

- Так вам как, помощь нужна?

Я вежливо отказалась, поблагодарила мужчину за внимание и завела машину. Разбрызгивая грязь, «Фольксваген»-жук с большим трудом задним ходом выбрался на дорогу. Осторожно развернувшись, я поехала обратно.

Когда я подъехала к своему участку, гроза кончилась. Роза Дмитриевна и Геннадий Павлович восприняли рассказ о поездке весьма эмоционально. Сославшись на стресс и усталость, я удалилась из их тёплого дома в свой, с утра ещё толком не протопленный. Меня охватило замешательство, плавно перетекшее в раздражение, а затем в ярость. Часы издевательски тикали на столе.

К чёрту трофей, решила я. На войне как на войне.

Я вышла в сад, на бетонированную дорожку, и с размаху бросила на неё хронометр, после чего принялась яростно его топтать. Затем метнулась в сарай за лопатой. Я разбивала не часы, я разбивала смерть, предательство, страх, ускользающее время, насмешливое тиканье стрелок, шуршащие шаги времени над моей головой. В тот момент, когда корпус превратился в щепки, а механизм разлетелся на пружины и шестерёнки, земля вокруг – земля, в которой я в течение полугода каждый день хоронила остановившиеся часы – взорвалась оглушительным тиканьем. Невидимые сверчки времени совершили прыжок.

Над участком стремительно сгущались тучи. Часы оглушительно стрекотали. Зажав уши ладонями, я побежала в дом. Ворвавшись в кухню, на все замки закрыла тяжёлую железную дверь. Пробежала по всем комнатам, проверяя шпингалеты на окнах, но на втором этаже, у последнего из них, мои ноги срослись с полом. На улице разразилась настоящая буря. Ветер был такой, что деревья гнуло к земле. Я слышала, как яблоки с грохотом ударяются о стеклянную крышу парника и металлическую – сарая. Стёкла парника не выдержали напора стихии и фруктовой бомбёжки и со звоном обвалились вниз, прихватив с собой кусок деревянной рамы. Я вздрогнула. На бетонной дорожке в свете молний мерцали детали часового механизма. Хлынул ливень, размывая окружающий пейзаж, но они всё равно мерцали, зловещие маяки, гневные глаза Времени. Грянул гром – да такой, что в рамах зазвенели стёкла. В следующую минуту они во всём доме брызнули сотней осколков, впуская внутрь буйство грозы. Я чуть ли не кубарем скатилась по лестнице на первый этаж, нащупала под столом ручку люка, за которым скрывалась лестница в подвал, и нырнула в него, машинально прихватив со стола черновик книги. Люк захлопнула.

Электричество здесь весьма условное – тусклая, перегорающая лампочка, но на полке я видела свечи, правда, не нашла спичек, чтобы их зажечь. До сих пор я спускалась в подвал всего пару раз. Пошарив по пыльным, затянутым паутиной полкам, я нашла керосиновую лампу, спички, а за банками с заплесневевшим земляничным вареньем – о чудо – старую печатную машинку.

У неё, правда, западают клавиши, но это ничего. Наверху – грохот и звон, кажется, перевернулся шкаф с посудой. Не могу слышать звон битого стекла – когда лопнули окна, осколки брызнули мне в лицо. Я, правда, почти успела заслониться, и теперь жутко саднит руки. Мне важно рассказать эту историю – я не знаю почему, но важно, этот дом, эти часы, эти шаги – за всем этим что-то скрывается, я не могу понять что, возможно, это удастся тому, кто найдёт эту рукопись. Я не сумасшедшая! Я…

***

Из газетных ларьков на прохожих глазами только-только набирающей популярность писательницы Вероники Боннер смотрели передовицы местных газет. Внимательность и серьёзность взгляда подчёркивали набранные крупным шрифтом заголовки: «Загадочная смерть», «Трагедия: страна лишилась подающей надежды писательницы!», «Жизнь и смерть Вероники Боннер».

Анита с раздражением отбросила газету в сторону и обратилась к матери:

- Это же надо из смерти устроить шоу!

- Ну что уж теперь… - сквозь речь матери проступали рыдания, которые она не могла сдержать. Она упоённо оплакивала младшую дочь, то и дело причитая «Вот если бы Верочка сделала так, как мы хотели…»

Анита, успевшая поплакать с утра, сейчас в основном злилась. На сестру, на репортёров, на издательство, устроившее себе рекламу из похорон. Марк Владиславович, его директор, быстро приехал на место происшествия, поахал, вручил матери свеженький носовой платок и пообещал все хлопоты, связанные с похоронами, взять на себя. Оглядевшись в подвале, он, убедившись, что на него никто не смотрит, подобрал с бетонного пола подвала листы, испещрённые записями и пометками, и незаметно сунул их в карман пиджака, неодобрительно посмотрев в угол.

…Содержание газетных статей Анита знала наизусть. В них перечислялись книги, написанные Вероникой, газеты, в которых она работала до того, как уйти с головой в авторскую деятельность, затем её разрыв с Андреем, переезд за город и, наконец, в деталях – разгром, которым встретил дом соседку Розу Дмитриевну, которая зашла узнать, не нужно ли Веронике чего из продуктов, ведь до магазина она так и не доехала. По полу к двери стремительно неслись потоки грязной воды. Во всём доме не было ни одного целого стекла. Но до глубины души Розу Дмитриевну поразил рефрижератор, стоящий посреди разгромленной кухни и абсолютно работающий. На её крики прибежал её муж, Геннадий Павлович. Он-то и заметил, что часть воды уходит в пол, и открыл люк в подвал. Под потолком покачивалась лампочка, погасшая ровно в момент открытия люка. На бетонном полу крохотного подвальчика ничком лежала Вероника. Глаза и рот широко раскрыты, одна рука на печатной машинке, вокруг разбросана бумага, начавшая подмокать. Ещё в углу подвала теснилось несколько бутылок.

Похороны прошли под оком телекамер местных каналов и вспышками фотокамер. Мать картинно рыдала, повиснув на руке отца, тот стоял как изваяние, но губы его дрожали. Люди, пересекавшиеся с Вероникой хотя бы раз, почему-то считали своим долгом что-то о ней сказать. А поскольку говорить им было особенно нечего, речи превращались в затянутые штампы. Анита злилась. Когда она склонилась над сестрой в последний раз, проводя рукой по её волосам, Аните послышалось тиканье часов. Лёгкое, еле заметное, напоминавшее стрёкот цикад.

-----------------------------

(1), (3), (4), (5) -  «Ты сам ничего такого не сделал, ты бросил камень с моста. Сказал, покажи мне того, кто знает, где она, эта черта…» - строчки из песни "Черта", группа "Белая гвардия".

(2) - ...уравнения, по которым можно было высчитать вероятность жизни на той или иной планете... - речь идёт об уравнении астронома Фрэнка Дрейка.