Они придумали название – “BikiniCart” – и начали продавать всякую фигню: ракушки с автографами, старые носки Ларри-качка, и даже грязную воду из-под ног Сквидварда.

К удивлению всех – пошло!

Спанчбоб занялся логистикой, Патрик — отделом по работе с жалобами (хотя он в основном просто спал под столом), а Гэрри крутил цифры и, как позже выяснилось, очень хитро отмывал доходы через офшоры в Коралловой бухте.

Глава 2: Деньги, тусовки, казино

Через полгода у них были:

• три подлодки Bentley,

• по вилле на каждом коралле,

• и безлимитный вход в подводное казино “Морской Риск”.

Патрик стал везунчиком — один раз он поставил всё состояние на число “Звезда-69” в подводной рулетке, и крупье от шока согласился, потому что “у нас таких ставок ещё не было, это инновация!”

Он выиграл — и забрал казино в счёт выигрыша.

Всё было хорошо, пока однажды на тусовке Гэрри не заметил, что Патрик слишком много знает. Он уже подозревал, что Гэрри списывает через их маркетплейс деньги на фейковые доставки.

Глава 3: Обман, слежка и подстава

Гэрри понял — пора действовать. Он обратился к подводной полиции Бикини Боттома и вышел на сделку:

– Мяу, – сказал он оперативнику.

– Он что-то замышляет. У меня есть доказательства. Только не говорите, что это от меня.

Через неделю Патрика подловили: в его доме нашли три пакета запрещённых сушёных планктонов. Полиция сработала быстро:

– “Ты попал, звезда. По полной.”

Глава 4: Тюрьма

Суд длился три дня.

Патрика посадили на 8 лет в строгий коралловый режим.

Камера была жёсткая:

• один блатной омар,

• два опущенных анчоуса,

• и маньяк-устрица с татуировкой “Не лезь — убью.”

Конвой был холоден, дорога длинна. Спанчбоб плакал, стоя у выхода из суда.

– “Ты не виноват, Патрик…”

– “Да знаю я, ты сам в это веришь?”

Патрик пытался держаться. Его приобщили к нарисованному понятию “звезда — не звезда, пока не засияешь”, но все понимали — его сдали.

Глава 5: СВО

Через два года к нему пришёл офицер.

– Слушай, есть способ выйти раньше. Только надо немножко повоевать. У нас там СВО — Специальная Водорослевая Операция. Отпустим через год, если жив останешься.

Патрик подписал.

Он сражался на передовой — с коварными кальмарами с Внешнего Рифа.

Глава 6: Последняя миссия

На одном из заданий они шли в разведку:

• тёмная впадина,

• по рации глушат,

• командир молчит,

• пахнет подставой.

Патрик не вернулся. Только обгоревший кусочек его звёздчатого тельца нашли в пещере.

Эпилог

Спанчбоб узнал правду только спустя годы. Он стоял у голографического надгробия Патрика и говорил:

– Прости, друг. Я должен был понять, что это всё Гэрри…

А Гэрри? Он всё ещё живёт на Мальдивах, пьёт водорослевое шампанское и пялится в камеру наблюдения, установленную в той самой тюремной камере, где Патрик когда-то понял, что жизнь — это не маркетплейс.

Внешне система кажется идеальной: нет эмоций - нет войн, арифметика истории наконец сошлась. Либрия живёт в ритме синхронных маршей, под монотонные мантры дикторов и в декорациях хромированного утопизма. Однако трещины становятся заметны там, где официальная статистика сталкивается с настоящей болью: клерики стреляют с азартом, а "гуманное" правительство разжигает костры из полотен Гойи и Вермеера. Программа порядка рушится там, где забыли учесть живую переменную страдания.

Из этой трещины начинает прорастать другая сила - тихое пробуждение чувства.

Картина ставит перед зрителем неудобный выбор: остаться в безопасности химического оцепенения или рискнуть, открыв сердце хаосу эмоций. Курт Уиммер нарочно противопоставляет полюса: стерильный мрамор Либрии и вспышки живого цвета, напоминающие, что без боли нет жизни. А готовы ли мы выбрать тревожную свободу, если альтернатива - идеально работающий, но мёртвый механизм?

Архитектура страха

Город Либрия построен как памятник подавлению. Его бетонные монолиты - словно маршевые барабаны, где каждый карниз, арка или портал отбивает шаг безликой колонны. Постановщик Вольф Крегер вдохновлялся берлинским Олимпийским стадионом и архитектурой тоталитарной эпохи: стены здесь давят на зрителя так, что каждая тень кажется наручниками.

Съёмки в римском квартале EUR усилили эффект: стерильные фасады и пустые площади продолжили риторику "идеального завтрашнего дня" времён Муссолини. Узкие оконные проёмы, массивные пилоны, повторяющиеся арки - всё подчинено одной идее: человека можно лишить индивидуальности, растворив его в граните.

Любое всполох огня в этом мире - акт святотатства. Когда клерики бросают картины в пламя, камера намеренно захватывает композицию крестом, рифмуясь с визуальной эстетикой агитационных плакатов эпох рейха и сталинизма. Симметрия не оставляет места спонтанности: лица солдат - зеркальные копии, колонны - идеальные повторы, лозунги на экранах выстраиваются в ритм марша.

Либрия сливает воедино архитектуру трёх политических систем - нацистской, фашистской и сталинистской - и оборачивает их в хай-тек упаковку, будто будущее - всего лишь переработанный страх прошлого.

Джон Престон: убийца, который учится чувствовать

Джон Престон - клерик первого класса. Его движения выверены до миллиметра, позы автоматизированы в танце Ган-ката. Лицо - без эмоций, тело - идеальная машина. Кристиан Бэйл вспоминал, что "учил мышцы реагировать быстрее мысли", стирая любую мимику в угоду функции.

Престону внушают, что каждая стойка в бою просчитана для максимального поражения противника - без эмоций, без колебаний. Он - убийца-алгоритм, живая модель власти, которая сама себя программирует через ритуал уничтожения.

Но одна пропущенная инъекция Прозиума всё меняет. Престон вдруг ощущает: сжимая окровавленную перчатку, он слышит биение собственного сердца. Это первый зов Кэмпбелловского Мономифа - приглашение выйти за границы знакомого мира.

Ирония в том, что техника Ган-ката, созданная для стерильных казней, превращается в ритм освобождения. Кадры сражений выглядят почти религиозно: оружие скрещивается крестом, пот выступает как миро, тишину пронзает сбитый, человеческий пульс.

Дилемма становится невыносимой: чтобы чувствовать - нужно сомневаться; чтобы спасти - надо рискнуть стать тем, кого сам ненавидишь. Юнговская "тень" шепчет: нельзя обрести свободу, не приняв зверя внутри.

Свобода или хаос?

Когда Престон впервые слышит Бетховена, музыка пробивает броню привычки. Ноты 9-й симфонии будто вспарывают вакуум его разума, а рука - та самая, которая хранила оружие - дрожит.

Клаус Бадельт, композитор фильма, подчёркивал: именно "честная мелодия" должна была открыть зрителю путь к сопереживанию. Нейробиологи объясняют: классика активирует зеркальные нейроны - те самые сети эмпатии, которые режим стремился стереть.

Контраст становится особенно острым, когда Престон щадит щенка в лесу - первая сцена, где он выбирает милосердие вместо бездумного приказа. Парадокс в том, что с возвращением чувств возрастает и уровень насилия: освободившись от химической анестезии, Престон в финальной бойне уничтожает почти столько же врагов, сколько и режим ранее.

Психологи подтверждают: пробуждение чувств часто сопровождается вспышкой гиперреактивности - словно первая боль от зажившей раны. Престон стреляет во имя свободы, но каждый выстрел напоминает: эмоция без сознательного выбора легко скатывается в новый хаос.

Искупление через разрушение?

Финальная сцена превращается в символический вихрь: каждый выстрел Престона будто выбивает кирпич из стены страха. Он прорывается к кабинету Вождя, разбивая строй системной жестокости.

В комикс-приквеле Clerics клерики таким же способом уничтожали еретиков - только теперь еретиками становятся сами властители. Ирония в том, что насилие остаётся тем же, меняется лишь цель.

Фанаты насчитали более сотни жертв в финальной перестрелке. И всё же вопрос остаётся: можно ли победить насилие насилием?

Cистемное насилие незаметно, но любое субъективное насилие требует оправдания. Престон перехватывает монополию силы - и тем самым доказывает её искусственную природу. Однако победа через кровь всегда оставляет долг: долг перед теми, кто погиб; перед теми, кого можно было спасти иначе.

Эмоции как угроза и как дар: философская дилемма "Эквилибриума"

Идеология Либрии звучит убедительно: устранить чувства - значит устранить войны. Вождь повторяет этот тезис снова и снова с экранов, а гражданам внушают: эмоция - вирус, приведший мир к катастрофе. Прозиум становится орудием стабильности, а страх собственного сердца - главным цементом повиновения.

Этот аргумент уходит корнями глубже, чем кажется. Ницше ещё в XIX веке писал о жалости как о паразите воли, подтачивающем силу духа. Утопические проекты XX века, мечтавшие об идеальной рациональности, подхватили эту идею: если страсти изгнать, останется только разум и порядок.

Курт Уиммер (режиссер фильма) в интервью признавался: страх - лучший инструмент для удержания системы. Гражданин, боящийся собственных эмоций, становится предсказуемым и безопасным для власти. Психология подкрепляла этот расчёт: исследования, подтверждавшие конфликт между эмоциональной и рациональной сферами мозга, стали частью риторики, оправдывающей подавление чувств.

Однако фильм разрушает эту схему на уровне опыта.

Стоит Престону услышать Бетховена - и всё рушится. Его зеркальные нейроны вспыхивают, сердце откликается, и он впервые осознаёт себя живым. Эмоция оказывается не вирусом, а условием свободы: без страсти нет выбора, а без выбора нет подлинного существования.

Экзистенциальная философия напоминает: чувство - это акт самоопределения. Прозиум подавляет не только страдания, но и творчество, любовь, способность к милосердию. Без эмоций цивилизация Либрии обречена на стагнацию, потому что только страсть рождает новые смыслы.

Фильм кладёт на чашу весов две силы: ницшеанскую волю к власти и сартровскую волю к смыслу. И отказывает зрителю в лёгком ответе. Либрия - доказательство: победа над чувствами ведёт к смерти духа. Но и свобода, рождённая болью, требует мужества жить в хаосе.

Манипуляция жанром: боевик или философская антиутопия?

Когда Эквилибриум только вышел, его пытались продать публике как боевик - очередной "наследник Матрицы". Постеры показывали Ган-ката в разлёте, трейлеры акцентировали перестрелки в коридорах, а координатор Джим Викирс уверял журналистов: "каждый выстрел просчитан как удар кисти каллиграфа".

В одной только рецензии The Guardian насчитали шестнадцать упоминаний Нео. Так фильм казался ещё одним ярким экшеном на фоне уже знакомой эстетики.

Но критики, сумевшие вглядеться глубже, увидели другое.

Матрица взрывала иллюзию реальности. Эквилибриум разрушал иллюзию бездушной рациональности. В Либрии всё работает, пока сердце молчит. Стоит Престону пропустить дозу - и "идеальная" техника Ган-ката рассыпается: каждое движение становится актом отчаяния.

Фильм переносит революцию внутрь: не перезагрузка кода, а вспышка эмоции - вот что ломает систему.

Эту смену акцента подтвердили и цифры. В начале 2000-х "Эквилибриум" чаще упоминали рядом с Матрицей; спустя годы философская трактовка фильма начала доминировать. Чем дольше живёт картина, тем громче звучит её главный вопрос:

что страшнее - хаос свободы или холод порядка?

Заключение: чего мы боимся - эмоций или свободы?

Либрия обещает спасение через оцепенение. Прозиум - якобы "глушитель эмоций", необходимый для мира любой ценой. Вождь говорит о страхе перед новым хаосом, но на деле за этим скрывается страх перед самой жизнью.

Мы стоим перед выбором: принять стерильную безопасность или рискнуть ощутить полноту боли и света.

На этом у меня сегодня все! Если вы дочитали до этого момента - мое вам искреннее уважение! Если выпуск вам понравился, то не стесняйтесь подписываться на профиль (будет еще много интересного!) и нажимать на кнопки под постом :)

И до встречи в следующем выпуске! Пока!

Сначала это были Конфуций и конфуцианство в целом (даже не помню, как это попало мне в руки). Как отдельная издёвка лично для меня. Многие положения я принял как справочную информацию, а не руководство к действию. И тогда я понял – не всё, что тебе пишут в книгах, есть абсолютная истина, что должна формировать твой взгляд в будущее. Это скорее кирпичики, что строят твой мировоззренческий замок. И чем больше кирпичиков ты возложишь, тем внушительнее будет твой замок, тем шире станет твоё внутреннее устройство, тем крепче будет держаться в тебе дух. И тогда я стал читать всё, что попадало под руку, в поисках самого ценного для себя, того, что сделает меня великим. Директор приюта заметил моё стремление к изучению чего-то более серьёзного, чем художественная литература средней школы, и открыл доступ в свою личную библиотеку, где были книги, которых быть не должно. И первой находкой стал Отто фон Бисмарк. А дальше как по накатанной. Черчилль, Рузвельт, Сталин, и т.д.. Не скажу, кто из них повлиял на меня в большей степени, но мироустройство становилось для меня всё более понятным с каждой книгой. Я стал замечать вещи, которые скрыты от обычных глаз, научился читать между строк, разбираться в скрытых посланиях и улавливать тонкости дипломатии.

Так я ступил на путь политики, и теперь, спустя долгие годы труда и бесконечных встреч, разговоров, лести и обмана, интриг и подстав, стою здесь, в туалете Тихой Гавани, перед раковиной, заплёванной до краёв кровью. Я так сильно увлёкся карьерой, что совершенно позабыл о себе. Семьи нет, ресурс почти исчерпан. К тому же, я не идеалист, и мне глубоко наплевать на будущее нашего мира. Не для кого его делать лучше.

Долгие переговоры о приведении мира к более-менее равновесному состоянию ни к чему не привели. Каждый тянул одеяло на себя, отчего локальная ресурсная стычка в Африке переросла в огромный конфликт, охвативший территориально почти весь континент, формально – весь мир. Экономически гиганты уже давно не вывозят, что уж говорить о сателлитах, а тут такая возможность раскачаться. ООН себя окончательно дискредитировал, отчего развалился к чертям. Поэтому была создана организация под немудрёным названием «Совет союзов», куда и вошли бенефициары этого театра абсурда. Североамериканский альянс, во главе которого выступает самовлюблённый Стивен Хейз из Вашингтона. Азиатско-Южноамериканское содружество, чьи интересы сегодня защищаю я от лица Пекина. Великое Османское объединение, Берк Бакырджиоглу, Анкара. И Европейско-Австралийский Союз, сегодня в лице Эриха Левенштайна из Берлина. Самые внимательные наверняка заметили, что здесь не упоминается Африка, какой-нибудь африканский союз или лидер народного ополчения. Почему? Да потому что срать мы хотели на мнение африки и их политическую позицию. Нас совершенно не заботили их проблемы, человеческие потери сродни геноциду, обесценивание всего, что имеет приставку африко-. Мы сделали всё (как мы думали) для того, чтобы превратить этот конфликт в самую прибыльную авантюру за всю историю человечества с минимальным риском для себя, и так думала каждая из сторон. И только ныне, спустя 15 лет обескровливания вышеупомянутой, мы вздрогнули. У африканского ополчения наконец появилось оружие массового поражения. И нет, это не ядерные боеголовки, которые мы сразу бы вычислили. Всё гораздо замысловатее.

У них появилась команда очень талантливых хакеров (как мы думаем), которая создала патогенный ИИ, вырастила его и просто по-раздолбайски выпустила на волю.

И чем же он опасен, спросите вы? Этот ИИ щелкает защиту серверов госучреждений словно орешки. Наигравшись с мелкими целями, он перешёл к более серьёзным взломам, добравшись до баз данных МВБ и МИ5. Тогда забила первая тревога. Мы точно понимали, что это не просто новорожденный вирус озорных подпольщиков. Нет! Это очень опасный механизм, который работает без управления, и который, к великому сожалению, невозможно остановить. Взлом и последующий слив баз секретных данных хоть и нанёс удар по репутации управлений, но это еще можно как-то пережить. Переиграли и уничтожили, подчистили и подкупили, всё по классике. Но когда этот треклятый ИИ оголил своё истинное намерение, вот тогда все государственные хакеры всей планеты забились в истерике. Конечная цель – взлом протоколов безопасности, отвечающих за защиту космического вооружения, что даёт доступ к их управлению.

И вот именно тогда мы поняли, кому это действительно выгодно. Это отчаянный и самоубийственный шантаж. Посыл прост: «Или вы оставляете нас в покое, или весь мир в труху». И вот именно по этому поводу мы экстренно собрались здесь. Без прессы, без свидетелей, без лишних глаз. Вчетвером.

Даже забавно. Мы были словно детьми, что возвышались над муравьями, и от наших решений зависело будущее всего муравейника. Надкусить ли кислую попку у самого озорного, и не трогать остальных. Или, может, плеснуть бутылку воды прямо в центр, и наблюдать, как те спешно ретируются, в надежде защитить себя и своё потомство от страшной гибели. Но те, вместо предсказуемых сценариев, вдруг оголили свои жвала и начали кусаться. А затем они выросли до исполинских размеров, и теперь уже мы стали их объектом наблюдений. И теперь моя кислая попка оказалась в опасности.

Так или иначе, долго тут торчать я не намерен, так как у меня назначена встреча с Фэн Пином, и его новости куда более позитивные, чем африканские шантажисты, и именно для этой встречи стоит поберечь силы. Только нужно смыть кровь, чтобы не было лишних домыслов, не то эти кретины уже сегодня мне оформят грандиозные похороны.

– Вэй!

– Да, господин Сун.

– Войди и прибери тут всё.

Какой же он здоровенный! Когда я его собеседовал в свою личную охрану семь лет назад, он казался мне ещё больше, размером с белого медведя. При всей внушительности, голос его уж сильно контрастирует. Закрой глаза, и перед тобой парень лет двадцати, в очках и с томом квантовой механики наперевес. Правда, сильным интеллектом он не отличается, но иногда, во время долгих перелётов, с ним даже можно потолковать о чём-то приземлённом. И он неплохо разбирается в кулинарии, регулярно угощает меня своей стряпнёй. Когда он успевает? Неужели не спит ночами? Эх. Как родной мне стал. Однажды я его чуть не назвал «братом», но вовремя осёкся. Нет, нельзя себе позволять подобной расхлябанности! Расслабится!

– Всё чисто, господин.

– Уверен?

– Абсолютно, УФ-лампой прошёлся, ни следа.

– Тут точно нет камер или жуков?

– Можете быть уверены!

– Тогда послушай. Сегодня наше заседание будет проходить за закрытыми дверьми. Ты будешь ждать снаружи. Не беспокойся, внутри нам ничто не угрожает. Не пей кофе, лучше принимай женьшень, чтобы не избегаться в туалет. Жди в коридоре и никуда не уходи.

– Я никуда не сдвинусь…

– Не перебивай! Мы можем там торчать несколько часов. Помнишь про красный сигнал на часах? Поглядывай на них периодически, и держи машину заведённой. Всё понял?

– Да, господин Сун.

– Впрочем, если всё пройдёт гладко, эта информация тебе не пригодится. Ты, вообще, как?

– Всё в порядке, как всегда в полной боеготовности. Спасибо, господин!

– Тогда вперёд!

Мы наконец вышли из туалета, и я ускорил шаг. Вэй, как ему и положено, идёт чуть позади, а рядом нарисовались ещё три быка. Каким образом Вэй их подбирал? Наверняка по похожести, ведь этих жлобов друг от друга не отличить. Два куба в объёме, лысые и страшные. Интересно, они разговаривают? Обсуждают ли своего больного господина?

– Господин Сун, руки в стороны.

– Эй…

– Всё нормально, Вэй. Просто Герр Левенштайн беспокоится за свою безопасность. А ты потом проверь мистера Хейза.

– Господин Сун, он уже внутри.

– Странно, Фридрих. А где ж его достопочтенный верзила Санчес?

– Он отлить побежал… Простите... Всё в порядке, можете проходить.

– Благодарю вас. Вэй! Не озорничай!