С самого утра баба Нина почувствовала неладное — тяжко было на сердце, изношенная мышца то и дело заходилась в тахикардическом гопаке, пропуская удары. Ни боярышниковый отвар, ни хваленый корвалол не помогли — того и гляди с инфарктом свалишься. Насилу добежала до соседей — Липатовых, у тех дома был телефон. Фельдшерица из Духовщины примчалась быстро — знала, лиса, что коли с бабой Ниной что случится, так лишится единственной помощницы, придется самой по селам и весям на попутках разъезжать. Померила давление, пульс послушала, да посерела вся как простыня нестираная:
— Вам бы, Нина Васильевна, в больницу лечь. В вашем возрасте, с такими показателями… Да вы не хуже меня знаете. Из родственников есть кто, чтоб сообщить…
— Чего сообщить?
— Ну, мало ли… Вам все-таки уже не двадцать пять, понимать должны.
— Поняла я все. Шагай отседова, — вдруг резко сказала баба Нина.
— Но… как же… Может, я скорую вызову? Они быстро приедут!
— Шагай, говорю. Или тебе по-другому приказать? — сощурилась старушка, и по телу пожилой женщины-фельдшера пробежала мелкая дрожь. Кротко дернулся из стороны в сторону подбородок — не надо, мол. — То-то же! Иди вон, Липатовых лучше проведай, а то у них зять на зрение все жалуется.
Фельдшер уже вышла за порог, когда в спину ее догнало:
— Погодь!
Та застыла. Баба Нина молчала, выдерживала паузу. Наконец, сказала:
— Вколи мне чего-нибудь… До вечера продержаться. Дела надо в порядок привесть.
***
Хозяйство баба Нина подзабросила — возраст уже нет. Тем более, всего хозяйства-то: десяток кур да огород в три грядки. Раньше были и козы и корова, но чем старше — тем тяжелей приходилось. Избавлялась от одного, от другого. Сперва опустели грядки, следом — коровник. Буренка умерла своей смертью мирно и спокойно, во сне, привалившись боком к стене. Коз раздала соседям — всяко лучше, чем добру пропадать. Да и соседи бабу Нину не забывали, даже бывшие. Приезжали из города, неизменно с сумкой гостинцев — кто с сальцем, кто с овощами-ягодами, кто с мясцом парным. Без счета их было — благодарных-то.
Кому — разродиться помогла; кому — хворь вылечила, хоть врачи и руками разводили. Слухи о бабе Нине разносились далеко за пределы Ерышей. Бывали люди и из Смоленска, и даже из Москвы. На колени падали, молили, деньгами сорили, ну а бабе Нине и не жалко помочь. Глядишь — там зачтется. Просителей баба Нина заводила в баньку — ту самую, что со времен царя Гороха тут в землю врастает. Клала на полок, дожидалась третьего пара, а там всей работы-то — пальцем тыкай, да указывай, черти все сами сделают. На глаза они показываться не любили, все как-то из-за спины да исподтишка. То тень мелькнет под полком, то мяукнет из печи. Просители пугались, подскакивали, а баба Нина смеялась про себя — знали б те, кто их хвори на самом деле врачует — так поседели бы да выбежали, в чем мать родила. А то ж за тело-то всем страшно, а за душу будто и бояться разучились. А баба Нина если б знала, почем тело спасти стоит, может, и душу б сохранила
Словом, тропинка к покосившейся черной избе не зарастала, а поток просителей не угасал. А вот родных баба Нина держала от себя подальше — будет с них. Такова уж такса — кто с ведьмой поведется, горя не оберется. Первого мужа задавило трактором. Второго — задрали собаки. Третий же, будто что-то поняв про жену, предпочел тихо спиться и оттого прожил дольше прочих — сгорел спокойно и незаметно от цирроза печени. С детьми бабе Нине тоже не везло — чужих в жизнь вытаскивала, а своих долго выносить не могла — мертвых выкидывала. Потом родился мальчик — Ванька, солнце белокурое. В пруду утонул. Потом была Арина — хулиганы городские надругались, она в пруд с камнем-то и шагнула. Следом — Семен и Степан, уже от третьего мужа. Обоих разом заспала, как кутят. Единственная дочка выжила — Сонька, в честь сестры назвали. Так и та, едва шестнадцать стукнуло, в город умотала и знаться не желала, но и ее не минуло материнское проклятие — хворала сильно по женской части, через нее и померла. Лишь раз баба Нина не удержалась — уж очень хотелось ей на правнучку поглядеть. И то, чуть худо не вышло — не пойми, как, очутилась с дитем в парилке, а эти уж со всех сторон обступили, пальцами тыкают, зенки свои подлые вперили. Тогда баба Нина и решила — нет уж, вот помру — тогда уж…
И, по всему видать, недолго осталось. Сердцем-то баба Нина всегда слаба была, тут теперь важно момент не упустить.
Как отослала баба Нина фельдшерицу, так и принялась за дела: колдовские дела свои в печь покидала, черепа, кости, жаб сушеных в огороде прикопала; наготовила пирогов с капустой, с картошкой да с лучком — чего добру пропадать? Соседи придут, милиция, угостятся. Печку опосля затушила как следует — еще не хватало пожар устроить. Кровать застелила, переоделась в чистую сорочку, документы на столе сложила в папку — чтоб не искали. Дождалась заката, перекрестилась и встала на табуретку. Оно, конечно, грех, но ведьме — все едино в пекле мучаться, так хоть людей сбережет. Черти-то много чего нарассказали — мол, ведуньи да колдуны, покуда дар не передадут — корчатся, мучаются, а помереть не могут. А дар такой, что врагу не пожелаешь — сколько добрыми делами ни прикрывайся, всяко не отмоешься.
Толкнула баба Нина голой пяткой табуретку и шагнула смертушке навстречу. Туго затянулся провод от утюга, подаренного соседкой, сдавил горло. Потемнело в глазах, заплясали багровые круги. Побежала по подбородку кислая простокваша — тело возвращало все то молоко, что черти прямо из вымени наворовали. Пол хаты раскрылся, что голодная пасть, и там, во мраке и огне уже ждала-манила яма для бабы Нины специально вырытая, где уготованы ей тьма, плач и скрежет зубовный. Натянулась петля, вспыхнули легкие. Потолок накренился, готовясь опустить бабу Нину в самое пекло, как вдруг… Оборвался провод; доски пола захлопнулись, подобно зубьям, и баба Нина тяжело рухнула наземь.
В глазах все еще колыхался кровавый туман, в груди ворочали раскаленной кочергой. Баба Нина попыталась вдохнуть, но легкие не принимали воздуха, выталкивали его с натужным нутряным хрипом. Суставы все еще выкручивало в болезненной предсмертной пляске. Ногти царапали выскобленные дочиста доски, сжатые до хруста зубы крошились, но смерть все никак не шла.
«Неужто вот так оно?» — подумалось бабе Нине. И лишь услышав с улицы отголосок до дрожи знакомой музыки, она поняла — не отпустят. Остановившееся сердце, тем не менее, сжалось по старой памяти, прыгнуло под горло. Бабу Нину стошнило. А из-за двери доносилось:
«Der Posten ist erfroren,
In einer Winternacht.
Es fror ihn an den Ohren,
Das hat ihn umgebracht.»
Рука сама по себе потянулась ко лбу, потом к животу, но перекреститься баба Нина так и не смогла — суставы не слушались. Она тыкала себя то в подбородок, то в пах, но никак не могла коснуться плеч. Да и куда теперь креститься? Потерявши голову, по волосам не плачут. Снаружи позвали:
— Эй, дэфачка, вихади! Ми не трогать, дефачка!
Обреченно крякнув, баба Нина поднялась на ноги и, переставляя ставшие непослушными конечности, дошла до двери. Там, за тонкой деревянной перегородкой сквозь музыку и задорное улюлюканье немчуры до нее доносилось ритмичное болезненное всхлипывание, отозвавшиеся в застывшем сердце черным безотчетным ужасом. Принимая неизбежное, баба Нина отворила дверь.
В коляске аспидно-черного мотоцикла у околицы вращал пластинку граммофон. Черти стояли полукругом, лицом к ней, теперь уж не таясь и не кокетничая — в своем истинном облике. Самый крупный, с надвинутой на морду фуражкой в офицерском плаще был по центру и ритмично двигался в той, что когда-то была ее сестрой Софьей.
— Ни-нка! — воскликнула та, прерываемая тяжелыми толчками сзади. — А ты, поди, думала, не свидимся уж?
Софья почти не изменилась — даже платье на ней было то же, что и восемьдесят с лишним лет назад, задранное до самой косы. Под разорванной на спине тканью зияла глубокая мясная дыра кишмя кишащая червями.
— Сонька, как же… — одними губами пробормотала баба Нина — забыла набрать воздуха, — Да что же они с тобой сделали?
— Так ты ж са-ма им меня пре-дло-жила! — стоя на четвереньках, Соня вгрызалась ногтями в землю — каждая фрикция отдавалась ей адской болью. — Я же слы-ша-ла все — «отдаю, мол, Соньку!» Распла-тилась ты мной, сестри-ца, распла-тилась… Ну да кончился твой кредит, скоро уж меня черви доедят да черти доебут и за тебя примутся.
— Jawohl! (Так точно!)— взял под козырек молодой солдатик, черный и обгоревший как головешка. Кожа его пепельными хлопьями ложилась на воротничок с буквами «СС». «Слава Сатане!» — расшифровала баба Нина. Вываренные глаза смотрели жадно и безжалостно. — So ein fettes Ferkel! (Вот так жирный поросенок!)
— Вишь, на тебя за-ря-тся! — проквакала сестра. Из ее рта выпало несколько личинок. — Им вообще без раз-ницы, кого ебать. Главное — свежень-кое по-давай. У тебя душон-ка-то погры-зенная, мел-кая, да им сго-дится.
Офицер в плаще вдруг выгнулся, заревел, откинул голову назад — из-под фуражки вместо лица показался истерзанный кусок мяса с острыми осколками застрявшей шрапнели. Хлестнув ладонью по молочно-белому заду Софьи, он вынул свой срамной уд, не имеющий ничего общего с человеческим — кривой и длинный земляной корень, опутанный колючей проволокой. Краем он зацепил какую-то кишку в Софьиной утробе и теперь тянул-тянул-тянул, отходя назад, пока та не выпросталась наружу, не свесилась изодранной грудой. Сестра же упала наземь, грудью в грязь и тяжело дышала — наслаждалась краткой передышкой. А меж тем, черноликий офицер уже расстегнул ремень, извлекая на свет пышущую жаром раскаленную елду до колен. С рыком он засадил Софье, и по двору раздалось шипение — будто кусок мяса швырнули на сковородку. Запахло паленым. Солдат с обожженным лицом двигался быстро, по-тараканьи дергано, отчего из пустой спины Софьи валились наземь извивающиеся личинки.
— Вишь, немного меня осталось. На сороковины-то и за тебя примутся…
— Не хочу… — прошептала баба Нина, будто вновь став той маленькой девочкой, запертой в заброшенной бане. — Не хочу, неправильно это! Я ж грех смертный совершила! Мне в пекло надо, в ад, а не…
— Думала, обманула всех? — с усмешкой спросила сестра. — Самая знаткая? Так ты меня послушай, у тебя ад таперича свой, особый. Ты душу-то им завещала, а они ни дня без того прожить не могут… Им-то все одно, кого мучить. Лишь бы душа посвежей.
— Откуплюсь! — выпалила баба Нина, придавленная неумолимым заячьим страхом. — Чем хошь откуплюсь! Чего им надобно?
— Einen neuen Ferkel wäre nicht schlecht! Wir sind ja sau hungrig! (Недурно б нового поросенка! Мы оголодали как свиньи!) — бросил третий немчик и захрюкал насмешливо. Был он весь искореженный и перекрученный — ноги вздымались над головой, а руками он упирался в землю. Глаза и нижняя челюсть болтались на тоненьких ниточках жилок, а в паху у него под галифе бугрилось и ворочалось что-то, напоминающее улей или муравейник.
— Слышь, че говорят? Новую душу подавай! Чего зенки вылупила? Я нынче не хуже немцы шпрехаю — выучила поди за столько-то веков, — подмигнула Софья, — тут, вишь, время-то по-другому текет, однако любой веревочке сколько не виться — все одно, конец будет. Новую душу им подавай! А коли не сладишь — так приберут тебя на сороковины, мое место займешь. До Страшного Суда на мослах стоять будешь, а мож и подольше — им, вишь, никто не указ!
— Какую? Какую душу-то? — взмолилась баба Нина.
— Родную, вестимо. Нешто думала чужой расплатиться? — от жара чернолицего все личинки в сестриной спине сварились и налипли неаппетитными комьями на ребрах и голом позвоночнике. Баба Нина отвела взгляд. — А чего не глядишь? Гадко? Так ты морду не вороти, твое нутро такое ж гнилое. Это они у тебя в нутре сидят. Накорми родную душу своим гнилым нутром, да и отправляйся в пекло чистая. А не накормишь…
Сестра неестественно вывернула голову, так, что подбородок оказался над самой лопаткой. Кивнула за лес. Баба Нина подняла взгляд и отчего-то стало ей настолько плохо, мерзко и муторно, что хотелось выть дурниной, кататься по земле, выцарапать себе глаза, лишь бы не видеть того, что медленно шло сквозь рощу, раскачивая верхушки деревьев и будто неся вперед себя шум человеческого роя.
Не выдержав, ринулась баба Нина в избу, захлопнула за собой дверцу, упала на доски и свернулась калачиком, а Софья продолжала завывать:
— До сороковин времени у тебя! До сороковин!
***
Плакала баба Нина долго, металась по хате, разнося все на своем пути. Рыдала без слез — глаза быстро высохли и теперь закрыть их получалось только пальцами. Сердце повисло тяжким мертвым камнем в груди. Раздувались от трупных газов внутренности и казалось, будто внутри робко нарождалась чья-то новая чужеродная жизнь. Приезжала фельдшерица, стучалась, справлялась о здоровье, но баба Нина так на нее рявкнула, что ту будто ветром сдуло, а на пол-пути в Духовщину и вовсе разбило инсультом. Так и не доехала. Неча. Ведьма — она и мертвая ведьма, покуда дар не передаст.
Наконец, когда баба Нина успокоилась, она вышла на улицу — за горизонтом исчезало кроваво-красное закатное солнце. Вздохнула по привычке — без воздуха, а так, мышцами одними — и принялась за дело. Вскрыла острым ножом свое вспухшее брюхо, выпустив наружу посеревшие от потери кровотока внутренности, поплакала для порядку, хотела было перекреститься — да рука вновь не послушалась. Наконец, сложила собственную требуху в кастрюлю, насыпала сахару пощедрее и поставила вариться. Снимала пену, помешивала, попутно добавляла то лимонный сок, то травы для аромату, набрала свежих ягод и тоже добавила внутрь. Калина, черника, мята, малина и черви из ее собственных внутренностей — все превращалось в единую склизкую массу. Сварив, принялась закатывать в банки. В каждую отправлялось по хитрой ведьмовской скрутке — куриная кость — на тоску по крови родной, болотная осока — на ссору с подругами, гороховый стручок — на измену мужу, собачья шерсть — на ярость звериную, да жимолости пучок — на финансовые неурядицы.
После взяла коробку попрочнее, химический карандаш, и, высунув серый высохший язык, принялась выводить неровными печатными буквами: «Елене Панфиловой, г. Смоленск…»
***
— Вот так, дочка, постигаешь? Никак мне нельзя к ним, понимаешь, никак! — шептала бабка, не ослабляя хватки. — Я ж тогда совсем дите была, не ведала, с кем повязалась! Банька-то — самое место грязное, тут жеж бабы на мужиков ворожили, с ними же здесь и грешили, а опосля — плод скидывали. Кажная срезанная бородавка, кажный шматок грязи тут, под половицами осел. Такое народилось, что хоть святых выноси. Ты чего думаешь, в баню-то без креста ходят, да молиться не велят? Нечистые тут хозяева. Они здесь свой ад устроили, свое пекло — жарче да страшнее. Их только позвать надо было, только приказать, а я, дура и позвала… Думала, Машке передам, да не приняла она, отбрыкнулася. Сама не знает, от чего отбрыкнулася. Уж я ее и увещевала, и пытала — все едино. Так и не поняла, дурочка, от чего отмахалась. А ведь ты им только прикажи. Хошь — телевизор цветной принесут, хошь — каменья самоцветные. Ты им только прикажи. А что родню изводят — ну такса у них такая…
Рита, обхваченная окоченевшими старческими конечностями, едва соображала от жары и вида собственной дочери, чья кожа уже начала отслаиваться крупными шматами. Местами плоть надувалась пузырями, подобно турецким лепешкам, и лопалась, разбрызгивая кипящую на лету кровь.
— Не можно мне к ним. Никак не можно. Смертушки простой человеческой хочу, в землице лежать, да Страшного Суда ждать, а эти… О, эти не выпустят. Всю душу сожрут, покудова ничего не останется. Я сестрицу-то видала, Соньку, они знатно с ней потешились, а нынче мой черед пришел. Я-то дура старая думала — соскочу, один смертный грех на другой сменю, да приговор себе смягчу. Ан-нет, не отпускают за просто так — им души человечьи подавай. А работают-то они как — загляденье. Любого мужика охмурят, любую хворь излечат. Опухоль раковую зубами выгрызают. Что хошь могут…
Мысли, осклизлые и ленивые, как пережравшие опарыши едва перекатывались в мозгу. Все поглощал смог из удушливого пара и сажи. Слезящиеся глаза Риты видели лишь Машу — обнаженное мясо обугливалось, на волосах заплясали язычки пламени. Ошпаренные губы едва слушались, но Рита все же нашла в себе силы спросить:
— Что хочешь сделают?
— Что хошь, как есть — любой каприз! — горячо зашептала мертвая старуха. — Хошь — шубу норковую, хошь — мужа-президента, хай недолго проживет. Старые черти, сильные, Христа старше, давно здесь сидят, под половицами да под каменкой — рты раскрыли, только и ждут, покуда снова человечьи души-то в глотки потекут.
— Тогда мне передай. Я возьму, — кивнула Рита обреченно.
— Возьмешь? Ты? Да ты ж мое золотце, ох спасибо, спасла дуру старую. Сколько смогу, покуда губы в порошок не сотру — за тебя молиться буду, за душеньку твою, хорошая моя, Ритуля…
— Давай уже, тварь! Дав…
Визг Риты прервало что-то холодное и будто резиновое на ощупь, прижавшееся к ее губам. Спустя секунду, она осознала — это баба Нина. Рита было отдернулась, но окоченевшие лапы держали крепко, не давая ей оторваться от поцелуя, а в глотку текло что-то кислое и прогорклое, похожее на ожившие макароны. Неведомо как, старуха продолжала говорить:
— Вот так, дочка, вот так. До самого дна, до последнего грешка. Все твои, все твое! Да ты не кочевряжься, ты их итак с вареньицем наелась, то так — остатки сладки. А как ты думала? Черти, они ж через грехи к нам приходят, на грехах жируют, ими живут, в них и обитают. Долго я жила, много грешила, таперича потерпеть придется. Оно, конечно, ведьме-то путь в рай заказан, да мы всеж попробуем, как-нибудь через щелочку, через дверцу потайную. Господь же всех прощать велел, глядишь, и для меня прощение найдется… Ну все-все, не дергайся, всего ничего осталось…
Когда последний глоток дряни осел кашлем на горле, хватка ослабла, и Рита оттолкнула старуху. Та свалилась безжизненным кулем, и Рита смогла ее, наконец, разглядеть. На полу лежала нагая и совершенно обыкновенная бабка с обвисшими грудями и благостным умиротворением на застывшем лице. Разве что огромный разрез через весь живот и выпотрошенное нутро напоминали о том, что посреди бани лежит мертвая ведьма, теперь упокоившаяся окончательно.
На то, чтобы прийти в себя ей потребовалась секунда. Уже мгновение спустя, Рита бросилась к дочери, подхватила на руки, невзирая на обжигающий жар, идущий от тела, рванулась наружу. Вышибла плечом дверь, споткнулась о порог и шлепнулась в распаханную грязь, распугав сбежавших на двор кур. На удачу совсем рядом оказалась птичья поилка с застоявшейся и закисшей водой. Рита перевернула ее над дочерью, от тела Маши повалил пар. Рассеявшись, он обнажил плоть, прогоревшую едва ли не до кости; лопнувшие глаза, скрюченные конечности, судорожный, как у мертвеца оскал.
Припав к телу дочери, Рита завыла навзрыд, приникла щекою к парящему мясу, повторяя:
— Пожалуйста! Пожалуйста! Пожалуйста!
— А пожалуйста! — раздалось за спиной. Понять, говорит один, трое или целая толпа было невозможно. Да это было и неважно, ведь непроизнесенное желание начало исполняться — плоть дочери на на глазах принялась нарастать неровными комьями, стремясь скрыть кости, а поверх, подобно жидкой резине, лилась кожа, застывая розовой и неповрежденной тканью. Отросли волосы — черные, короткие, лишенные розовой прядки. Откуда-то из под надбровных дуг стекли веки, ощетинились ресницами и скрыли лопнувшие глаза. Наконец, раздался сиплый кашель, прогоняя остатки дыма в легких. Маша была жива, а Рита чувствовала, как чужие грехи устраиваются в ней, ворочаются чужеродным комом где-то под легкими, там, где, наверное, была душа. Обосновываются, протягивают свои склизкие щупальца через тело и разум, связывая Риту навек с банными чертями. Грехи тянули к земле, гнули спину, и она чувствовала как этот ком, подобно магниту жаждет накапливаться, расти, становиться больше, сильнее и крупнее, чтобы вновь и вновь запускать порочный круговорот, отравляя души.
— Я знал, что ты согласишься! — интимно прошептал над ухом знакомый голос Африкана. Горячее дыхание коснулось шеи. — Приказывай, моя госпожа.
И Рита недолго думала над следующим своим желанием:
— Верните эту старую блядоту туда, где ей самое место…
***
…из темного угла Нина смотрела, как меняется Сонино лицо, как расширяются зрачки и кривятся губы. Как кто-то встряхивает ее сзади, и вместе с тем будто бы встряхивает всю баню. Нина была еще маленькая и не понимала, что происходит там, у сестры за спиной. Может, ее хлещут ремнем, как изредка делал батька, если попасть под горячую руку. А, может, прижигают кочергой. Или режут ножами. Соня прикусила губу, и теперь на прогнившие половицы капала густая слюна вперемешку с кровью. Голубые глаза в обрамлении коровьих светлых ресниц болезненно сверлили Нинку взглядом, и та не выдержала, отвернулась. Спрятав лицо в переднике, она тихонько рыдала, зажав рот — знала, что, когда с сестрой закончат, примутся за нее. От этой мысли все маленькое Нинино существо сжималось в дрожащий испуганный комочек. Что эти изверги с ней сделают? От жалости к себе слезы брызнули из глаз с новой силой. Нина обхватила себя руками, зашептала — яростно и истово, как учил пузатый батюшка, прежде чем его церковь превратили в амбар, а его самого увезли на севера:
— Отче наш, иже если на небеси, да святится имя твое… — дальше Нина не помнила. — Пожалуйста, пусть у меня и моей сестры все будет хорошо. Пусть немец оставит нас в покое и уйдет, пожалуйста. Я буду молиться каждый день, и матушке врать не буду, и варенье не буду таскать, только помоги! Ам…
Слово «аминь» застряло в глотке. Нина подняла голову, огляделась. Странное чувство пронзило все ее существо — она была здесь раньше. Ну, конечно! Эта проклятая баня; Сонька, застрявшая в окне и немцы, которые по очереди насиловали ее. Все это уже было! В голове Нины пронеслись все прожитые ей годы — мертворожденные дети, погибшие мужья, проклятия и порчи. Все это теперь казалось сном, горячечным бредом, фантазией воспаленного разума, что не в силах принять окружающую реальность.
Стоило ей так подумать, как снаружи все затихло, будто шутники поняли, что их каверза разгадана, их театр разоблачен, и больше никакого смысла скрываться нет. Взгляд Соньки, торчавшей в окошке вдруг стал болезненно-осмысленным и каким-то насмешливым. Она наклонила голову, высунула язык, бросила с горечью:
— Ну что, Нинка, допрыгалась? От своих-то грехов не убежишь, что так, что этак нагонят. Пострадала я за тебя, помучилась, а теперь твой черед пришел. Слышь, как дрожит земля да деревья скрипят? За тобой идут!
Пока Сонька произносила эти слова, бесчисленные личинки объели ее лицо до белой кости и на слове «идут» о доски пола стукнулся глухой буквой «т» голый череп.
Действительно, вся баня задрожала, точно какой-то кошмарный великан собирался выкорчевать избенку из земли и поднять на всю высоту своего гигантского роста. Нинка забилась в дальний угол и принялась молиться, но предложения не складывались, буквы терялись, а все слова и вовсе позабылись. Наконец, тряска прекратилась, а следом дверь бани разлетелась в щепки, и через порог шагнул…
— Изыди! Изыди, нечистый! — вопила истошно Нинка, закрывая глаза руками и отползая под полок, пока начищенные до блеска сапоги топтали дощатый пол бани. Расстегнутая ширинка выпускала на свет не человеческий орган, но саму суть боли, ужаса и душегубства. Испещренный раскаленными лезвиями, истекающий кислотной смазкой, дрожащий от собственного жара в мареве перегретого воздуха, он будто корабельный киль разрезал пространство на пути безраздельного властителя Нинкиного ада. Под прямоугольными усами щеточкой расползлась неестественно-добрая, почти отеческая улыбка.
— Nah, du, kleine Ferkel, weißt du, wie mein alte Freund immer sagt? Jedem das seine! (Ну, маленький поросенок, знаешь ли ты, как любит говорить мой старый друг? Каждому — свое!)
Нинка не знала немецкого, но уловила суть, и последние остатки разума покинули ее вместе с истошным визгом, оставляя наедине с мучительной вечностью.
***
Автор — German Shenderov
#6EZDHA
