Утро пришло с криками. Женщина, мать его, выла, рвала волосы, пока мужики тащили тело к деревне. Они столпились у воды, говорили о волках, о нечисти. Один, с бородой и крестом на шее, кричал, что это кара за грехи. Я смеялся, скрытый туманом. Их бог слаб, как их огонь, как их надежды. Женщина упала на колени, её слёзы были как вино, что пьянит перед глотком. Я ждал ночи, зная, что страх сделает их вкуснее.

Они заперлись в избах, шептали молитвы — старые, про леших и русалок, новые, про их кресты. Глупцы. Я ходил меж теней, слушал их сердца — быстрые, живые, зовущие. Кровь — это жизнь, а жизнь — моя. Я не вернусь к той деревне, где меня жгли. Пусть думают, что победили. Здесь я начну заново. И когда я наберу силу, мир узнает, что Кровяной князь не умирает. Он лишь ждёт.

Ночь — моя. Люди прячутся, дрожат за своими стенами, но я чую их. Сердца бьются, кровь течёт, зовёт меня, как река зовёт утопленника. Первая жертва дала мне тепло, вторую я возьму сегодня. Слабость уходит, как дым от их костров, и я чувствую себя живее, чем в те ночи, когда железо держало меня под землёй. Огонь той девки оставил шрамы, но он же освободил меня. Они думали, что огонь — конец. Они ошиблись. Он — начало.

Я стою у реки, где бросил мальчишку. Его кровь ещё витает в воздухе, слабый след, что манит зверей. Люди ушли, оставив лишь тишину и страх. Деревня спит, но не вся. Девушка идёт к воде — худенькая, с ведром в руках, волосы светлые, как лён. Она оглядывается, крестится, шепчет что-то про русалок. Их сказки смешат меня. Русалки — выдумка, а я — правда. Я шепчу ей, тихо, как ветер в камышах: «Иди… иди ко мне…». Она замирает, ведро падает, звенит о камни. Глаза её мутнеют, ноги шагают сами.

Я беру её за шею, пальцы сжимают мягкую кожу. Она не кричит — мой шепот держит её, как цепи держали меня. Зубы вонзаются, кровь льётся, горячая, чуть горькая от страха. Я пью, и сила растёт. Она сильнее, чем от мальчишки, быстрее заполняет меня. Кожа на руках, что была чёрной от ожогов, светлеет, когти удлиняются, глаза видят дальше. Я бросаю её в траву, у воды, с лёгкой улыбкой на мёртвом лице. Пусть найдут. Пусть знают, что я здесь.

Утро приходит с воплями. Они находят её, кричат, бегут к избам. Мужик с бородой, тот, что с крестом, бьёт себя в грудь, зовёт их бога. Женщины воют, дети прячутся. Они говорят о нечисти, но не обо мне. «Леший утащил», — шепчет одна. «Русалка с реки», — спорит другая. Я смеюсь, скрытый в тени леса. Пусть гадают. Их слепота — моя сила.

Кровь этой девки странная. Она не просто питает — она возвращает мне то, что отняли века в железе. Я сажусь у старого дуба, закрываю глаза, слушаю лес. Воспоминания приходят, как тени из прошлого. Я был Велемир, сын князя, воин, что резал печенегов, как траву. Слава была моей, но я хотел больше. Вечность. Сила пришла в ночи, у алтаря в горах. Тьма шептала мне, как я шепчу им теперь. «Пей кровь, и будешь жить», — сказала она. Я пил. Сначала врагов, потом своих. Они предали меня, заточили, но не убили. Боялись. Я смеялся, даже когда железо сжимало меня. Они думали, что это конец. А я ждал.

Теперь я свободен. Кровь этой деревни — мой путь обратно. Я чувствую, как тело крепнет, как голос мой звучит глубже, как шепот проникает дальше. Они не знают, кто я. Не знают, что их сказки — тень моей правды. Я поднимаюсь, иду вдоль реки. Деревня спит, но не все. Кто-то ходит у костра, высокий, с посохом. Я вижу его — старик, сгорбленный, с глазами, что смотрят слишком пристально. Он не боится, как другие. Это интересно.

Ночь зовёт, и я иду за ней. Ещё одна жертва ждёт меня — может, тот старик, может, другой. Кровь их всех будет моей. Я не вернусь к той деревне, где меня жгли. Пусть думают, что я мёртв. Здесь я начну заново, и когда я наберу силу, мир вспомнит Кровяного князя. Я не просто выживу. Я стану больше, чем был. Тьма обещала мне вечность, и я возьму её — глоток за глотком.

Деревня боится. Я чую их страх — густой, тяжёлый, как туман над рекой. Он льётся из их изб, из их шёпотов, из их глаз, что бегают по теням. Они нашли девку у воды, белую, с улыбкой, что я оставил ей. Крики их слабее, чем вчера — страх глушит голоса, делает их тише, покорнее. Они не знают меня, но уже мои. Кровь их течёт во мне, и я расту — выше, сильнее, острее. Скоро я буду тем, кем был до железа: князем, что держит смерть в руках.

Утро серое, мокрое. Они собрались у реки, где бросил я её. Мужики стоят, сжимают топоры, бабы воют, дети прячутся за юбками. Тот, с бородой и крестом, кричит громче всех — про грехи, про кару. Я смотрю из леса, укрытый соснами, и смеюсь. Его слова — ветер, что гаснет в ветвях. Но есть другой — старик с посохом, что я видел ночью. Он не кричит, не крестится. Ходит вдоль берега, трогает траву, где кровь её впиталась в землю. Глаза его узкие, как щели, ищут что-то. Меня это забавляет.

Он зовётся Гордей — я слышу, как шепчут его имя. Знахарь, травник, тот, кто лечит их от лихорадок и заговаривает зубы. Они слушают его, но не так, как бородача с крестом. Гордей приседает у тела, трогает шею, где мои зубы оставили след. Лицо его морщится, но не от страха — от мысли. Он бормочет, тихо, себе под нос, и я слышу: «Не леший… не русалка…». Умён, старик. Умнее их всех.

Я слежу за ним. Он уходит от реки, идёт к лесу, ближе ко мне. Посох стучит по земле, пальцы сжимают пучок трав, что воняют полынью. Я могу взять его сейчас — шагнуть из тени, шепнуть, вонзить зубы в его тощую шею. Но не спешу. Пусть ищет. Пусть гадает. Его страх будет острее, когда он поймёт. Я играл с такими, как он, раньше — ведунами, что махали травами и пели свои песни. Они ломались, как ветки под моим сапогом. Этот сломается так же.

К полудню он возвращается в деревню. Говорит с мужиками, тихо, чтобы бабы не слышали. Я подбираюсь ближе, прячусь за амбаром. Слова его доносятся обрывками: «…следы крови… не зверь… что-то старое…». Они кивают, но не верят до конца. Бородач перебивает, машет крестом: «Бог покарал нас за грехи!». Гордей качает головой, уходит к своей избе. Я вижу, как он роется в сундуке, достаёт тряпки, травы, что-то острое — нож или кость. Он знает больше, чем говорит. Это интересно.

Ночь приходит, и я жду. Гордей не спит — сидит у очага, шепчет, мешает что-то в горшке. Запах горький, едкий, режет мне ноздри даже через лес. Я чую его беспокойство, но оно не такое, как у других. Он не дрожит, не прячется. Он ищет. Я смеюсь, тихо, чтобы ветер унёс звук. Пусть ищет. Я — тень, что не поймать.

Но что-то шевельнулось во мне — лёгкий укол, как заноза под кожей. Его глаза, его шепот, его травы — они напоминают мне тех, кто заточил меня. Ведуны с гор, что пели свои песни, пока железо сжимало меня. Они знали меня, знали мою суть. Этот старик — не они, но он близок. Я помню их лица, их кровь, что я не успел выпить. Гордей не остановит меня, но он раздражает.

Я ухожу глубже в лес, к реке. Ночь ещё моя, и кровь зовёт. Я найду ещё одну жертву — может, того мальчишку, что прячется в хлеву, или бабу, что спит у окна. Они все мои. Гордей может гадать, шептать, махать своими травами, но он не знает меня. Пока не знает. Я дам ему время — пусть думает, что близок к правде. А потом я приду за ним. И его кровь будет последней, что я попробую здесь, перед тем как уйти дальше.

Ночь темна, как моя душа, и я иду за новой кровью. Деревня спит, костры тлеют, запах дыма смешивается с сыростью реки. Я чую их — живых, слабых, готовых стать моими. Старик Гордей не спит, я знаю. Он возится в своей избе, шепчет, ворошит травы. Его глаза, его шаги раздражают меня, как муха, что жужжит над ухом. Я мог бы взять его прошлой ночью, но жду. Пусть думает, что он охотник. Я — зверь, что играет с добычей перед рывком.

Река плещет о камни, манит меня. Я иду вдоль берега, ищу того, кто выйдет к воде. Мальчишка в хлеву спит, баба у окна слишком близко к другим. Но кто-то идёт — мужик, высокий, с ведром. Он бормочет, оглядывается, боится русалок. Я шепчу ему, тихо, сладко: «Иди… ко мне…». Он замирает, ведро падает, шаги его шаткие, но верные. Я жду в тени, когти готовы, зубы ждут тепла его крови.

И тут я чую её — горечь, едкий запах, что режет ноздри. Травы. Полынь, можжевельник, что-то ещё. Я шагаю к мужику, но земля под ногами дрожит, как живая. Круг — трава сплетена, усыпана пеплом, камни с рунами блестят в темноте. Ловушка. Я смеюсь, но смех тонет в горле — ноги мои тяжелеют, как в болоте. Руны светятся, слабо, но остро, режут меня, как ножи тех ведунов с гор. Гордей.

Он выходит из тени, посох в руках, глаза горят.

— Назови себя, тварь, — говорит он, голос хриплый, но твёрдый. — Ты не леший, не упырь. Кто ты?

Я смотрю на него, улыбаюсь, хотя кожа моя дымится там, где руны жгут.

— Я — тот, кого ты не остановишь, старик, — шепчу я, и голос мой пробивает его, как ветер пробивает листву.

Он бросает травы в круг, шепчет слова — старые, как те, что пели мне в горах. Жжение растёт, сила моя тает, но я не слабак. Я рвусь вперёд, когти цепляют землю, руны трещат под моей волей. Гордей отступает, но поздно — я вырываюсь, круг ломается, пепел разлетается. Я хватаю его за плечо, когти рвут рубаху, мясо, кровь течёт, горячая, горькая от его трав. Он кричит, падает, посох падает рядом.

Я мог бы выпить его сейчас. Зубы мои близко, шея его открыта, кровь зовёт. Но я останавливаюсь. Пусть живёт. Пусть боится. Пусть думает, что близок ко мне. Я отпускаю его, он ползёт назад, глаза его полны ужаса и ярости.

— Ты знаешь меня, старик? — шепчу я. — Скажи им. Пусть знают, что Кровяной князь пришёл.

Он бормочет, сжимает травы в кулаке. Я смеюсь, ухожу к реке. Мужик с ведром лежит в траве — он видел, слышал, но не уйдёт. Я пью его, быстро, жадно. Кровь его простая, без горечи, смывает жжение рун. Сила моя возвращается, но заноза осталась — Гордей знает. Не всё, но больше, чем другие.

Я сижу у воды, смотрю на звёзды. Воспоминания приходят, как тени. Ведуны с гор — их руны, их песни, их кровь, что я пил, пока они не закрыли меня в железе. Они знали меня, звали Похитителем, Князем Крови. Гордей — их отголосок, слабый, но цепкий. Его ловушка жгла, но не держала. Я сильнее, чем тогда. Огонь и железо не сломили меня, не сломает и он.

Деревня проснётся скоро. Они найдут мужика, увидят Гордея, услышат его слова. Пусть. Страх их — моя еда, их кровь — моя жизнь. Я не вернусь к тем, кто жёг меня — их время придёт позже. Здесь я возьму всё. Гордей думает, что остановит меня. Пусть попробует. Я дам ему ночь, две, чтобы сплести свои травы, вырезать свои руны. А потом я приду. Не убью — сломаю. Его кровь будет последней здесь, и она будет сладкой от его борьбы.

Ночь — моя крепость, и я строю её из их страха. Гордей лежит в своей избе, рана его кровит, слова его тонут в стонах. Я оставил его жить, пусть пугает их, пусть шепчет. Деревня дрожит, костры горят ярче, но они не спасут. Кровь мужика у реки вернула мне силу, смыла жжение его рун. Я иду дальше, вдоль воды, где тени длиннее, где их шаги глуше. Я чую её раньше, чем вижу — девушка, молодая, с запахом трав и мёда. Она идёт к реке, тихо, с кувшином в руках.

Я стою в тени, смотрю. Её волосы тёмные, как ночь, глаза быстрые, как у зверя. Она не крестится, не шепчет их молитвы. Запах её крови странный — горячий, но с горечью, как полынь, что жёг меня в круге Гордея. Это не страх, не слабость. Это что-то другое. Я шепчу ей, тихо, сладко: «Иди… ко мне…». Она замирает, кувшин дрожит в руках, но не падает. Глаза её мутнеют, шаги медленные, но твёрдые. Она идёт.

Я хватаю её, когти впиваются в плечи, зубы находят шею. Кровь льётся, горячая, густая, но вкус её режет меня, как нож. Горечь, едкая, жжёт горло, язык, растекается по венам. Я пью, но сила не приходит — слабость приходит, медленная, тяжёлая, как железо, что держало меня века. Я отшатываюсь, отпускаю её. Она падает, но не умирает. Дышит, смотрит на меня, глаза её яснеют. Она жива.

— Кто ты? — шепчу я, но голос мой слаб, как ветер в сухой траве. Она поднимается на колени, держится за шею, где кровь сочится из ранок. Глаза её острые, не как у других — в них нет ужаса, только твёрдость.

— Уходи, — говорит она, голос дрожит, но не ломается. — Оставь нас. Мы не твои.

Я смеюсь, хрипло, злобно.

— Ты смеешь говорить со мной, девка? Я беру, что хочу. Твоя кровь — моя.

Она качает головой, встаёт, шатаясь.

— Она жжёт тебя. Я вижу. Уходи, или сгоришь, как в том огне, что был раньше.

Я рычу, шагну к ней, но ноги мои дрожат. Её слова — стрела, что бьёт в память. Огонь той девки из первой деревни, его жар, его боль. Эта знает? Откуда? Яд в её крови держит меня, как цепи, но я не слабак.

— Твоя смерть близко, — шепчу я. — Я выпью тебя, и яд станет моим.

— Тогда попробуй, — отвечает она, отступая к воде. — Но мы знаем тебя. Гордей знает. Уходи, пока можешь.

Она поворачивается, бежит, шатаясь, исчезает в тумане. Я рвусь за ней, когти цепляют землю, но слабость тянет вниз. Я падаю на колени, гнев кипит, но тело не слушает. Яд. Её кровь — яд. Я рычу, бью кулаком по камням, но она ушла. Лада — её имя шепчут в избах, я чую его в ветре.

Я сижу у реки, жду, пока яд уходит. Он не убивает — я не могу умереть, — но ослабляет, как огонь, как руны. Ведуны с гор пили травы, мазали себя, чтобы их кровь жгла меня. Эта девка — их отголосок, но живая, твёрдая. Гордей дал ей это, защитил её. Я смеюсь, но смех мой слабый, злой. Она смеет говорить со мной, просить уйти? Я — Кровяной князь, я не бегу.

Сила возвращается медленно. Я встаю, иду к лесу. Деревня проснётся, найдёт её следы, услышит её слова. Гордей поднимется, его рана заживёт, и он придёт с ней. Они думают, что нашли оружие. Пусть. Я найду её снова, пойму, что в её крови, сломаю её защиту. Она не ведунья, но её кровь — угроза. Сомнение грызёт меня, как червь, но я не боюсь. Я возьму её, заставлю молчать.

Ночь уходит, я жду. Они узнают, что я слабел, но я вернусь. Лада думает, что её слова остановят меня. Она ошибается. Её кровь — ключ, и я открою его, даже если он жжёт.

Её кровь жжёт меня, как огонь, но я не могу забыть её вкус. Лада — имя, что шепчет ветер, что горит в моей голове, как заноза. Она осмелилась говорить со мной, просить уйти, и это не уходит из памяти. Её глаза, твёрдые, живые, её слова — «Уходи, или сгоришь» — режут меня глубже, чем яд в её венах. Я не уйду. Я найду её, пойму, что делает её такой, и сломаю это. Она — вызов, что я не оставлю без ответа.

Ночь темна, река молчит. Я иду к деревне, чую её — где-то там, среди изб, за кострами. Яд её крови ушёл, сила моя вернулась, но гнев остался. Она знает меня, сказала про огонь, про Гордея. Откуда? Я должен знать. Я крадусь вдоль опушки, тени сосен укрывают меня. Деревня проснулась после её бегства — они нашли следы у реки, слышали её рассказ. Теперь они шепчутся, точат топоры, жгут травы, что воняют полынью. Гордей жив, я чую его — его шаги, его голос. Он с ней.

Я вижу её. Она стоит у избы старика, у очага, где дым поднимается к небу. Гордей рядом, бинтует плечо, рана моя всё ещё кровит под тряпками. Она говорит с ним, тихо, но я слышу: «Он слабел… кровь жгла его…». Гордей кивает, мешает что-то в горшке, запах едкий, как её кровь. Я смеюсь, тихо, злобно. Они думают, что нашли меня. Пусть. Я подбираюсь ближе, прячусь за амбаром. Её волосы блестят в свете огня, шея открыта, раны мои всё ещё краснеют на коже. Я хочу её сейчас, но жду.

Гордей уводит её в избу, закрывает дверь. Я слышу, как он шепчет слова — старые, как песни ведунов с гор: «Держи его… гони его…». Они прячут её, думают, что стены спасут. Я крадусь к окну, когти скребут дерево, шепот мой пробивает щели: «Лада… иди ко мне…». Она вздрагивает, я вижу её тень — она отступает к очагу, сжимает что-то в руках, нож или кость. Гордей стучит посохом, бросает травы в огонь, дым густеет, режет мне глаза. Я отступаю, но не ухожу. Она моя.

Деревня оживает. Мужики выходят, с вилами, с факелами, бородач с крестом кричит про нечисть. Они идут к лесу, ищут меня. Я ухожу глубже, в тени, но слежу за избой. Лада там, с Гордеем, и я найду путь. Я жду, пока они разойдутся, пока факелы уйдут к реке. Тогда я возвращаюсь, тихо, как ветер. Дверь заперта, но я бью в ставню, раз, другой — дерево трещит, но не ломается. Гордей кричит внутри, травы шипят в огне, Лада отвечает: «Уходи! Мы не твои!».

Я рычу, гнев кипит. Её голос — нож, что режет меня. Я бью сильнее, ставня трескается, но дым валит наружу, едкий, жгучий. Он как её кровь — слабит меня, гонит назад. Я отступаю, кашляю, глаза слезятся. Гордей знает, что делает. Его травы — щит, что держит её от меня. Я ухожу к лесу, но не сдаюсь. Она там, прячется, но я найду её.

Мужики возвращаются, кричат, машут факелами. Они не нашли меня, но их гнев растёт. Я сижу под дубом, слушаю. Воспоминания приходят — ведуны с гор прятали своих, мазали их травами, пели свои песни. Я ломал их круги, пил их кровь, но некоторые уходили. Лада — как они, но живая, смелая. Её кровь — яд, её слова — вызов. Я не боюсь, но сомнение грызёт меня. Что, если она права? Что, если я сгорю?

Нет. Я — Кровяной князь. Я найду её, сломаю её защиту, выпью её до конца. Ночь ещё моя, и я жду. Они готовят облаву, но я быстрее, хитрее. Лада не уйдёт. Её кровь станет моей, и яд не остановит меня. Я иду за ней, шаг за шагом, тень за тенью.

Гнев мой — буря, что ломает лес. Лада ускользнула, спряталась за травами Гордея, за его шепотом и дымом. Её слова — «Мы не твои» — горят во мне, как яд её крови. Они думают, что могут прятаться, держать меня в тени, гнать меня их жалкими обрядами. Они ошибаются. Я — Кровяной князь, я не тень, что бежит от света. Я огонь, что пожирает их. Деревня заплатит за её смелость, за его травы, за их облаву. Я разрушу их.

Ночь — мой плащ, и я иду к ним. Они собрались у изб, факелы в руках, вилы блестят в свете огня. Бородач с крестом кричит, мужики рычат, бабы прячут детей. Я не шепчу, не прячусь. Я шагаю из леса, высокий, худой, глаза горят, как угли. Они видят меня, крики их тонут в ужасе. Я смеюсь, громко, холодно, и звук мой режет их, как нож.

Первый — мужик с вилами. Он бросается ко мне, кричит что-то про бога. Я ловлю вилы когтями, ломаю их, как ветки. Шея его открыта, зубы мои находят её — кровь горячая, простая, смывает яд Лады. Он падает, я швыряю его в костёр. Огонь взрывается, искры летят к небу. Они бегут, но я быстрее. Вторая — баба, что голосила у реки. Я хватаю её, пью, бросаю в избу. Кровь их течёт, сила моя растёт, гнев кипит.

Я бью в стены, когти рвут дерево, избы трещат. Одна вспыхивает — факел падает в солому, огонь лижет крышу. Они кричат, бегут, но я не останавливаюсь. Мальчишка, что прятался в хлеву, выбегает — я ловлю его, пью, бросаю в реку. Кровь их — река, что несёт меня. Деревня горит, дым густой, запах их страха сладкий, как мёд. Я — буря, я — смерть.

Но Гордей не бежит. Я вижу его — он стоит у своей избы, посох в руках, Лада рядом. Она держит нож, глаза её острые, как тогда у реки. Гордей бросает травы в огонь, шепчет слова, дым валит к небу, едкий, жгучий. Я иду к ним, шаги мои тяжёлые, уверенные. Избы горят, люди кричат, но они стоят. Я смеюсь.

— Ваши травы слабы, старик, — рычу я. — Твоя девка не спасёт вас.

Лада шагает вперёд, нож дрожит в её руках.

— Уходи, или сгоришь, — говорит она, голос твёрдый, как камень.

Я бросаюсь к ней, когти рвут воздух, но дым бьёт в лицо, жжёт глаза, горло. Я кашляю, отступаю, гнев мой слепит. Гордей кричит, слова его режут меня, как руны: «Кровь её — твоя слабость, тварь!». Лада режет ладонь, кровь капает в огонь — дым чернеет, густеет, тянется ко мне. Я рычу, бью землю, но слабость приходит, как тогда у реки. Яд её крови в дыму, в воздухе, он грызёт меня.

Они готовят что-то — обряд, как те ведуны с гор. Я вижу, как Гордей рвёт травы, бросает их в огонь, как Лада шепчет с ним. Дым становится стеной, жжёт сильнее, чем огонь той девки из первой деревни. Я рвусь к ним, ломаю забор, но слабость тянет вниз. Избы горят, люди бегут, а они стоят, их голоса смешиваются с треском пламени. Я падаю на колени, когти цепляют землю, но я не сдаюсь.

Воспоминания приходят — ведуны с гор пели так же, их кровь жгла меня, их обряды гнали меня в железо. Я ломал их, пил их, но некоторые ушли. Гордей и Лада — их отголоски, но сильнее. Яд её крови — не просто травы, это что-то старое, глубже их сказок. Я рычу, встаю, шатаясь. Они думают, что изгонят меня. Пусть. Я разрушу их, даже если слабость грызёт меня.

Деревня в огне, крики тонут в дыму. Я отступаю к лесу, но не ухожу. Лада смотрит на меня, нож в руке, кровь её капает на землю. Гордей шепчет, огонь гудит. Они думают, что победили. Я вернусь. Их обряд — не конец, а начало. Я найду её, сломаю их, и её кровь станет моей.

Деревня горит, дым режет небо, как нож режет плоть. Я отступил к лесу, но не побеждён. Их крики, их огонь — ничто передо мной. Лада и Гордей думают, что их травы, их слова прогонят меня. Они ошибаются. Я слаб, яд её крови грызёт меня, как червь, но я — Кровяной князь, я не умираю. Я жду, смотрю из тени сосен. Они стоят у избы, их огонь гудит, дым их чернеет. Они готовят что-то, и я чую — это конец их надежды, а не мой.

Лада режет ладонь снова, кровь её капает в огонь, шипит, как змея. Гордей шепчет, голос его хриплый, но сильный, слова старые, как горы, где меня заточили. Дым густеет, тянется ко мне, жжёт сильнее, чем их костры. Я кашляю, когти цепляют землю, но не ухожу. Они думают, что дым — их оружие. Пусть. Я ломал такие обряды раньше, сломаю и этот.

Гордей поднимает посох, шаги его шаткие, рана моя кровит под бинтами. Он смотрит на меня, глаза его горят, как угли.

— Уйди, тварь, — кричит он, — или сгинь в огне её крови!

Я смеюсь, хрипло, злобно.

— Твои слова — ветер, старик. Я выпью вас всех.

Лада шагает ближе, нож в руке, кровь капает на траву.

— Ты слаб, — говорит она, голос твёрдый, как тогда у реки. — Уходи, или сгоришь.

Я рычу, бросаюсь к ней, но дым бьёт в лицо, жжёт горло, глаза. Я падаю, слабость тянет вниз, как железо, что держало меня века. Её кровь в дыму, её яд — он сильнее, чем у реки. Гордей бросает травы в огонь, шепчет громче, слова режут меня, как руны: «Кровь её гонит тебя, тьма отпускает тебя…».

Я рвусь вперёд, когти рвут воздух, но дым — стена, что жжёт сильнее их огня. Воспоминания приходят — ведуны с гор пели так же, их кровь жгла меня, их обряды гнали меня в железо. Я ломал их, но некоторые ушли, оставив меня в оковах. Гордей — их тень, Лада — их сила. Яд её крови — не просто травы, это что-то старое, глубже их сказок. Я падаю на колени, рычу, но тело не слушает.

Гордей кричит, голос его ломается:

— Возьми меня, тьма, но гони его! — Он режет себе горло, кровь хлещет, падает в огонь. Дым взрывается, чернеет, тянется ко мне, как руки. Я кашляю, падаю, когти цепляют землю, но слабость душит меня. Лада стоит, смотрит, глаза её острые, слёз нет. Огонь гудит, дым жжёт, и я чую — он уходит, старик уходит, но я ухожу с ним. Не умираю, но слабею.

Я ползу назад, к лесу, дым гонит меня, как ветер гонит листву. Гордей мёртв, тело его падает в огонь, пламя взрывается, искры летят к небу. Лада стоит одна, нож в руке, кровь её капает на землю. Я рычу, но голос мой тонет в кашле. Они изгоняют меня, как ведуны изгнали меня в железо. Но я не умер тогда, не умру сейчас. Я отступаю, шатаясь, лес глотает меня, как болото глотает добычу.

Деревня молчит, огонь стихает, дым тонет в ветре. Я сижу под дубом, слабость грызёт меня, но я жив. Гордей отдал себя, как та старуха из первой деревни, чтобы гнать меня. Лада осталась, её кровь — яд, что жжёт меня. Я не вернусь к тем, кто жёг меня там, но здесь я проиграл. Пока. Сила моя ушла, но не навсегда. Я чую её — Ладу, её кровь, её смелость. Она думает, что победила. Пусть.

Я закрываю глаза, слушаю лес. Воспоминания приходят — железо, песни ведунов, их кровь, что жгла меня. Я выжил тогда, выживу теперь. Лада и её яд — не конец, а вызов. Я найду способ сломать её, взять её кровь, сделать её своей. Ночь уходит, но я останусь. Они изгнали меня, но я вернусь. Кровяной князь не умирает. Он ждёт.

Лес укрыл меня, как мать укрывает дитя. Деревня осталась позади — дым её гаснет, крики тонут в ветре. Я сижу под дубом, слабость жжёт меня, как угли жгут кожу. Яд Лады, обряд Гордея — они гнали меня, как волка гонят собаки. Но я жив. Кровяной князь не умирает от трав и шепота. Я отступил, но не сломлен. Их победа — тень, что растает с ночью. Я вернусь, и они заплатят.

Тьма лечит меня. Я лежу в грязи, под корнями, где сырость холодит шрамы. Кровь их — мальчишки, мужика, бабы — всё ещё течёт во мне, но яд Лады грызёт её, как ржа грызёт железо. Я закрываю глаза, жду. Лес шепчет — звери бегут от меня, вороны каркают над головой. Я чую их страх, но он слаб, не тот, что питает. Мне нужна кровь — горячая, живая, чистая. Я найду её, но не здесь. Не теперь.

Слабость уходит медленно. Кожа моя, чёрная от огня и дыма, светлеет, когти крепнут, глаза видят дальше. Я встаю, шатаясь, иду к реке. Вода плещет, холодит ноги, смывает грязь. Я смотрю на отражение — глаза горят, как угли, лицо моё худое, но живое. Я смеюсь, тихо, хрипло. Лада думает, что её кровь — конец. Гордей отдал себя, чтобы гнать меня. Они ошиблись. Я выжил железо, огонь, их травы. Выживу и это.

Я сижу у воды, слушаю лес. Воспоминания приходят, как тени из прошлого. Горы, где я стал таким, — алтарь, чёрный, как ночь, кровь, что текла рекой. Тьма шептала мне, обещала вечность. Я пил, резал, брал, пока люди не предали меня. Ведуны заточили меня, но не убили. Их ошибка стала моей силой. Теперь Лада и её яд — новая окова, что я сломаю. Я найду источник той тьмы, что дала мне жизнь. Алтарь в горах — он зовёт меня, как кровь зовёт клыки.

Я встаю, иду глубже в лес. Деревня позади, её огонь угас, её люди прячутся. Я не вернусь к тем, кто жёг меня там, в первой — их время ещё впереди. Здесь я проиграл, но это не конец. Лада осталась, её кровь — загадка, что я разгадаю. Её яд — не смерть, а вызов. Я найду алтарь, возьму силу, что тьма обещала мне. Тогда её кровь не будет жечь — она станет моей.

Ночь уходит, звёзды гаснут. Я чую зверя — оленя, что пьёт у ручья. Я крадусь, тихо, быстро, когти рвут шею, кровь льётся, горячая, простая. Я пью, сила растёт, слабость тонет в ней. Это не их кровь, не Лады, но хватит, чтобы идти. Горы далеко, за лесами, за реками, но я найду их. Алтарь ждёт, тьма ждёт. Я чувствую её — холодную, глубокую, зовущую.

Я иду, шаги мои твёрже. Лес расступается, ветер несёт запах земли и воды. Я думаю о Ладе — её глазах, её голосе, её крови. Она думает, что изгнала меня. Пусть. Я найду алтарь, возьму силу, что сломает её яд, её волю. Она будет последней, кого я выпью здесь, когда вернусь. Но сперва — горы. Сперва — тьма, что сделала меня.

Я не боюсь. Сомнение грызло меня, когда дым жёг, когда её слова резали, но теперь оно ушло. Я — Кровяной князь, я — вечность. Они изгнали меня, но не убили. Я залечиваю раны, строю планы. Алтарь даст мне силу, что сожжёт их всех — Ладу, её деревню, их травы. Я иду к нему, шаг за шагом, ночь за ночью. Они думают, что победили. Они узнают, как ошибаются.

Я видел его с начала его пути — мальчишку, что зовёт себя Кровяным князем. Велемир, воин с горящими глазами, что пил кровь врагов и своих, пока тьма не дала ему вечность. Он думает, что он первый, что он велик. Глупец. Я был здесь, когда горы ещё дымились, когда реки текли красным, когда люди ещё не знали огня. Я — тень, старше его железа, старше его алтаря, старше его жажды. И я смотрел.

Лес укрывал его, как укрывал меня тысячи ночей. Я стоял в тенях, где звери бегут, где ветер молчит. Он бежал от деревни, слабый, раненый ядом девки и дымом старика. Его гнев — буря, его сила — искры, что гаснут передо мной. Я видел, как он убивал их — мальчишку у реки, девку с ведром, мужиков с вилами. Я видел, как он горел в огне, ломал круги Гордея, слабел от крови Лады. Он силён, но слеп. Я шёл за ним, шаг за шагом, ночь за ночью.

Его кровь воняет яростью, его шепот — детская песня рядом с моим молчанием. Он разрушил их избы, пил их жизни, но не видел меня. Я стоял у реки, когда он пил оленя, сидел под дубом, когда он строил свои планы. Алтарь в горах — он думает, что найдёт там силу. Он не знает, что алтарь — мой, что тьма, что дала ему жизнь, — моя служанка. Я дал её ему, как даю щенку кость, чтобы он рос, чтобы он стал полезен.

Теперь он идёт к горам, шаги его твёрже, глаза горят. Я вижу его — худой, высокий, шрамы огня на коже, когти остры. Я шагаю к нему, тень моя длиннее его. Лес расступается, ночь темна, звёзды молчат. Он чует меня — останавливается, когти сжимаются, глаза ищут. Я выхожу из темноты, медленно, тихо. Я выше его, старше, кожа моя серая, как камень, глаза — провалы, что горят белым.

— Кто ты? — рычит он, голос его дрожит от гнева, не страха.