Братья Дарденн
О блокбастерах, авторском кинематографе, культурной индустрии и критической теории Адорно.
О блокбастерах, авторском кинематографе, культурной индустрии и критической теории Адорно.
Видео от Science Magazine, в котором рассказывается о том, как спустя три десятилетия после применения Ираком химического оружия в войне с Ираном учёные изучают уникальную группу выживших людей, чтобы больше узнать о долгосрочном воздействии химических веществ и найти новые методы лечения, а также новые способы защиты от химических атак.
Люди, страдающие синдромом Вильямса, отличаются не только необычной внешностью, но и чрезмерной общительностью, социальностью и эмпатией. Изучение этого генетического нарушения помогло учёным в определении так называемых «социальных генов», которые отвечают за наше поведение в обществе. И не только за наше — дружелюбность собак, похоже, имеет непосредственную связь с синдромом.
Перевод от проекта Newочём
Оригинал статьи: Pacific Standard Magazine.
Ученые изучают людей с синдромом Вильямса, чтобы понять биологическую основу нашего социального поведения.
Общение — одна из тех вещей, что делает нас людьми. Наше социальное поведение определяется благодаря сложному сочетанию наследственности, эпигенетики и таких внешних факторов, как место, где прошло наше детство или то, насколько оно было счастливым.
Синдром Вильямса — это генетическое нарушение, которое приводит к отклонению от нормы социального поведения. Люди с этим синдромом обладают развитой эмпатией, чрезвычайно общительны и дружелюбны даже по отношению к незнакомцам, особенно в детском возрасте — нередко такое поведение ведет к опасным ситуациям. Синдром Вильямса встречается у одного из 20 000 новорожденных и является результатом делеции 26-28 генов. В последние годы ученые активно изучают синдром Вильямса, чтобы понять, как отсутствие определенных генов влияет на социальное поведение людей.
Чтобы выяснить, какую функцию выполняют определенные гены и как на организме сказываются их мутации, нейробиологи часто проводят генетические эксперименты на мышах. Однако в данном случае нокаут одиночных генов у мышей не дал результатов. Это во многом связано с тем, что мутации в отдельных генах не дают полного понимания всей картины генетических изменений, которые вызывают особенности поведения, присущие людям с синдромом Вильямса. Представьте себе, что Королевский филармонический оркестр исполняет Четвертую симфонию Чайковского. Если симфонию будут исполнять без струнных — вам покажется, что она звучит как-то непривычно. Если ту же самую симфонию исполнить без фортепиано и духовых — двух важнейших ее составляющих — она изменится до неузнаваемости.
Обычно я изучаю болезни, вызванные мутацией только в одном гене. Именно поэтому исследование о том, как 26-28 генов, взаимодействуя с факторами окружающей среды, влияют на социальное поведение, представляется мне намного более сложной задачей.
Сначала были выявлены первые 25 генов, вызывающих синдром Вильямса. Спустя несколько лет, в 2009 году, группа ученых провела серию экспериментов на мышах, с целью выяснить функции отдельных генов в формировании заболевания. Для этого были выведены три особи: у одной из мышей не было всех 25 генов, отвечающих за синдром Вильямса, у других отсутствовала лишь часть из них на одной из хромосом — у каждой своя.
У всех трех мышей в разной степени наблюдались повышенная общительность и другие проявления, характерные для синдрома Вильямса у людей.
Чтобы определить, как две группы генов влияют на социальную раскрепощенность, на этих мышах проводили множество тестов на социальное взаимодействие. Например, ученые ставили между клетками прозрачную пластиковую стенку с отверстиями, после чего наблюдали за поведением мышей и их уровнем интереса к новой или знакомой особи в соседней клетки. Все три мыши проводили значительно больше времени с незнакомыми особями, чем обычные мыши.
Таким образом, можно сделать предположение, что формирование такого поведения вызвано сразу несколькими из этих 25 генов. Также ученые провели еще один эксперимент, в ходе которого двух мышей помещали в узкую трубу, чтобы выяснить, какая из них более склонна к доминантному поведению — особь рангом ниже разворачивается и уступает дорогу доминантной. В данном случае мыши с полной делецией и первым вариантом частичной делеции зачастую уступали нормальным особям.
Исследования на мышах — очень полезный способ узнать, на что влияют нарушения в одном или нескольких генах. Тем не менее мыши генетически отличаются от нас, поэтому эксперименты на них не дают полного представления о генетике человека. Ситуацию усугубляет генетическое разнообразие среди людей.
Также влияние генов на социальное поведение можно изучать с помощью стволовых клеток, полученных от пациентов с шизофренией и другими сложными заболеваниями, связанными с развитием нервной системы. Клетки, полученные от пациентов, можно изучать в лабораторных условиях, вырастив с их помощью двухмерные и трехмерные клеточные структуры. Модели стволовых клеток, полученных от пациентов, позволяют ученым исследовать не похожие, как в случае с мышами, а идентичные человеческим проявления генов на клеточном уровне.
Для изучения синдрома Вильямса из стволовых клеток пациентов выращивают клетки мозга. За последние годы этой методикой воспользовались несколько научных коллективов, результаты их исследований опубликованы в журнале Nature.
Объектом изучения не раз становились функции гена GTF2I. Этот ген кодирует одноименный фактор транскрипции — белок, контролирующий перенос генетической информации с ДНК на РНК. Как выяснилось, белок GTF2I играет ключевую роль в регуляции генов, расположенных на участке, который подвержен делеции, наблюдаемой при заболевании.
Ученые проследили за тем, как стволовые клетки больных людей развиваются в специализированные клетки организма. В частности, использовались предшественницы клеток конечного мозга — центра высшей нервной деятельности, а также стволовые клетки нервного гребня, из которого формируются черепно-лицевые структуры. В этих клетках, согласно выводам ученых, белок GTF2I плохо справляется со своей задачей. Как можно догадаться, неправильное развитие вышеназванных клеток приводит к нарушениям, характерным для синдрома Вильямса.
Этим обусловлены не только социальные аспекты заболевания, но и его физиологические проявления. У носителей синдрома ярко выраженные «эльфийские» черты лица: вздернутый нос, высокие скулы, широкий рот и острый подбородок. Некоторые исследователи фольклора даже допускают, что прототипами ряда литературных персонажей (среди них эльф Пак из пьесы «Сон в летнюю ночь») могли быть люди с синдромом Вильямса.
Причины заболевания в целом ясны, осталось понять, как они помогут нам разобраться в социальном поведении людей в целом. Изучая синдром, ученые установили, какие гены отвечают за конкретные его проявления. В дальнейшем можно будет отследить влияние этих генов на поведение здорового человека.
Напомню, что различия в аналогичных участках ДНК у разных людей естественны и не всегда приводят к заболеваниям. В результате замены, удаления (делеции) и вставки (инсерции) одного или нескольких нуклеотидов — кирпичиков, из которых состоит ДНК, у генов могут появляться варианты. А разные варианты одного и того же гена могут по-разному отразиться на поведении. Здесь-то и пригодятся исследования синдрома Вильямса.
«СОЦИАЛЬНЫЕ» ГЕНЫ
Среди генов, влияющих на социальное поведение, обнаружился уже знакомый нам ген GTF2I. У него есть два распространенных варианта, которые наблюдаются у людей с пониженной тревожностью, а также у женщин, демонстрирующих высокую «сердечность» (это один из аспектов экстраверсии согласно пятифакторной модели личности). Ученые нашли этому функциональное обоснование: эти варианты гена также связаны с пониженной активностью миндалевидного тела — области мозга, которая задействуется при испуге.
Синдром Вильямса пролил свет и на социальное поведение у других видов. Как, по-вашему, почему при виде человека собака так и норовит облизать ему нос, в то время как волк чуть что — сразу кусать за бочок?
Недавняя работа, посвященная наличию у собак генетической предрасположенности к одомашниванию, заставляет по-новому взглянуть на выражение «собака — лучший друг человека». В ней говорится, что для этих братьев наших меньших характерно отсутствие того же участка ДНК, что и у людей с синдромом Вильямса. Авторы утверждают, что именно гиперобщительность — ключевая характеристика синдрома — отличает собак от волков и является необходимым условием одомашнивания.
Ученым даже удалось выявить структурные варианты генов GTF2I и GTF2IRD1, которые, по их мнению, частично отвечают за исключительную дружелюбность собак. Особо отмечается тот факт, что эти гены, а вместе с ними и особая привязанность собаки к человеку, сохранились благодаря проводимой людьми селекции.
На свете много редких заболеваний, которые остаются без должного внимания. Не понимая, откуда эти болезни берутся, очень сложно сопереживать людям, которые вынуждены с ними жить. Остается надеяться, что, вдохновившись открытиями, которые позволил сделать синдром Вильямса, мы начнем изучать другие редкие и загадочные заболевания и узнаем, что они смогут рассказать нам о нас самих.
Автор: Йеванде Пирс, исследователь из LA BioMed.
Другие переводы зарубежных СМИ от Newoчём здесь
Многие люди боятся восстания машин. А что насчет восстания людей против технологий? Автор статьи пророчит скорый расцвет неолуддизма — движения против технического прогресса.
Минусы неумолимого технического прогресса становятся все очевиднее, и растущая автоматизация только усугубляет беспокойство. Вполне возможно, что повышающийся интерес к образу жизни «без удобств» повлечет массовые протесты или даже анти-технологические уличные беспорядки.
Один из величайших парадоксов цифровой эпохи заключается в том, что мы никогда не делаем того, о чем говорим. Технологические гиганты понимают это и активно используют в своих целях. Множество опросов за последние несколько лет показывают, что люди беспокоятся о конфиденциальности в интернете и не доверяют свои данные крупным технологическим компаниям. Но при этом продолжают кликать, публиковать и делиться чужими записями, считая, что скорость и удобство обмена информацией важнее всего. Для Кремниевой долины прошлый год был не из легких: это был год ботов, российского вмешательства, сексизма, монополистических практик и оптимизации налоговых выплат. Однако я считаю, что 2018 год может оказаться еще хуже: годом неолуддизма, когда слова и настроения против технического прогресса могут превратиться в реальные действия.
Те, кто противостоят технологиям, не похожи на карикатурных луддитов. Это не толпа рабочих, ломающих новые станки в знак протеста. У них совершенно новый подход. Писатель Блейк Сноу назвал это «новым луддизмом»: такие люди скептически относятся к технологиям, отмечая и позитивные, и негативные тенденции. Что еще важнее, неолуддиты думают, как можно исправить проблемы, непосредственно связанные с прогрессом.
Одно из проявлений неолуддизма уже стало головной болью для технологических гигантов. По существу, Facebook и Google — это огромные рекламные компании. Блокировка рекламы — это их криптонит. Тем не менее в прошлом году миллионы людей установили плагины для блокировки рекламы, которая преследует их на просторах сети. Без учета мобильных устройств, количество пользователей таких плагинов растет по 20% в год, и это наносит ущерб не только гигантам, но и небольшим изданиям.
Еще важнее то, что общество осознало: у постоянного и навязчивого обращения к телефону есть психологические последствия. Среди моих друзей все больше тех, кто предпочитает проводить время без телефона: они не сразу подключаются к Wi-Fi в кафе, а когда уезжают на выходные — оставляют ноутбуки дома. Теперь так делают не только интеллектуалы и ученые, которые критикуют современный образ жизни. Все знакомые мне родители пристально следят за тем, сколько времени их ребенок проводит у экрана, и ограничивают часы, которые можно отдать игре на iPad. Существует и альтернативный вариант — «медленная жизнь» или «медленные технологии». «Хотите вместе с семьей стать адептом „медленных технологий“?» — пишет сторонница этой концепции Джанелл Бюрли Хоффманн. «Ждите! Просто ждите — в очереди на прием к врачу, в автобусе, на школьной парковке — просто сидите и ждите». Очень современный и эффективный метод: превратить какое-нибудь простое действие — например, отказ от телефона во время ожидания — в целое общественное движение. И это, похоже, необходимо.
Стоит отметить, что в последнее время растет интерес к йоге, медитации, рэйки и другим практикам, которые обещают, что с их помощью вы достигнете внутренней гармонии и обретете смысл. То же самое обещают новые технологии — поэтому они так популярны. Тем не менее появился ощутимый спрос на все анти-технологичное, а «возвращение к истокам» стало новым фетишем. Компания Innocent Drinks провела два фестиваля формата «Unplugged»: на двухдневных мероприятиях нет ни Wi-Fi, ни 3G, ни даже привычного электричества. В своем желании отказаться от технологий некоторые люди заходят еще дальше: возвращаются жить в сельскую местность, создают коммуны и независимые от внешнего мира сообщества, которые предпочитают жизнь без современных технологий. Согласно данным Движения за идейные общины, которое исследует распространенность альтернативного образа жизни, в первые 10 месяцев 2016 года было основано 300 эко-деревень. Такого резкого роста не наблюдалось с 1970 годов. В 2016 году я пожил в одном из таких эко-поселений. Никто из его жителей не переживал по поводу того, что телефона нет под рукой. Никто отчаянно не проверял, сколько лайков собрал новый твит. Похоже, всем от этого было только лучше.
Даже разработчики начинают задумываться, каких монстров они создали. Бывший сотрудник Google Тристан Харрис, «специалист по этике дизайна», недавно основал некоммерческую организацию Time Well Spent, направленную на борьбу с так называемым «цифровым кризисом внимания». На большинстве технологических конференций, куда меня приглашают, поднимается вопрос: «Не зашло ли все это слишком далеко? Правильно ли мы все делаем?».
Такое поведение технологических гигантов говорит о том, что они видят в своей деятельности серьезную угрозу: многие из них предлагают такие меры, как дополнительный родительский контроль. В прошлом году Facebook признала, что долгое пребывание на ее сайте вредит здоровью, и пообещала принять меры. Недавно инвесторы Apple обратились к компании с предложением «создать условия, которые позволят юным пользователям использовать продукт оптимальным образом». Этой невзрачной формулировкой описывают детей, зависимых от смартфонов.
Стоит задуматься о том, насколько радикальные изменения происходят. Экономический рост не стоит во главе угла, технологии могут приносить как пользу, так и вред. Эта идея кардинально отличается от популярной в последнее десятилетие мысли, что прогресс нельзя остановить. Солидные авторы сейчас говорят то, что еще год назад было немыслимо: Financial Times требует законодательного ограничения новых технологий, а The Economist размышляет, вредят ли социальные сети демократии.
Этот обновленный луддизм, однако, не означает отказа от старого доброго крушения машин. Изначально луддиты не любили не сами машины, а то, что те делали с их средствами к существованию и образом жизни. Сложно не заметить, что в этом есть некоторое сходство с протестами против Uber. В последние годы забастовки случались и в Париже. В Индии водители такси выходили на улицы, чтобы выразить свое недовольство невыполнением обещаний о высокой зарплате. В прошлом году возмущенные таксисты заблокировали дороги Хорватии, Венгрии и Польши. В Колумбии произошли столкновения с полицией, а в Йоханнесбурге арестовали 30 водителей после поджога двух машин Uber.
А теперь представьте, что произойдет, когда беспилотные автомобили выйдут на массовый рынок. Недавно канцлер казначейства Великобритании сделал на них ставку, пообещав инвестиции и тестирование на настоящих дорогах. Он хочет, чтобы беспилотники появились на улицах уже к 2021 году. Индустрия создаст множество новых и высокооплачиваемых рабочих мест, особенно в сферах робототехники, машинного обучения и инженерии. Для людей с должной квалификацией это звучит отлично. Но что ждет водителей? Какие-то работы сохранятся, ведь даже технологии Google не справятся с дорожной развязкой в Суиндоне, но их будет немного. Кто-то сможет переквалифицироваться и занять высокие должности. Представители технологической тусовки неоднократно заявляли мне, что безработные дальнобойщики в свои 50 должны переучиваться на веб-разработчиков и специалистов по машинному обучению, что по сути своей самообман. Более вероятно, что технически подкованные специалисты будут востребованы еще больше, а многие дальнобойщики и водители такси из-за отсутствия необходимых знаний перейдут на непостоянную и низкооплачиваемую работу.
Тед Качинский, Унабомбер. Фотография: АР.
Неужели кто-нибудь думает, что водители просто позволят этому произойти, даже ради того, чтобы их правнуки стали богаче и не попадали в аварии? И что, если обещанные Трампом рабочие места не появятся благодаря продолжающейся автоматизации, а не из-за иммигрантов и вывода производств за рубеж? Учитывая бесконечный поток статей под заголовками «Роботы забирают твою работу», будет очень уж странно, если люди не станут винить роботов и вымещать на них зло.
Тед Качинский, Унабомбер. Фотография: АР.
Как только люди начнут верить в то, что роботизация угнетает, а не освобождает, их будет не остановить. Между 1978 и 1995 годами Тед Качинский, известный как Унабомбер, почтой разослал бомбы по 16 адресам, включая университеты и авиакомпании, в результате чего три человека были убиты и 23 получили ранения. Качинский, математический гений из Гарварда, в свои 20 с небольшим лет переехал и начал новую, изолированную от общества жизнь. Им двигала вера в то, что технологический прогресс погубит человечество. Закрыв глаза на расизм Качинского и призывы к жестокой революции, в его работах о цифровых технологиях можно найти много правдивых предсказаний о нашем будущем, что довольно неприятно признавать. Он писал о сверхразумном искусственном интеллекте, который поработит общество, а также о последствиях цифровой зависимости для психики и ужасающем неравенстве, которое наступит, когда технологи захватят мир.
Американский философ Джон Зерзан считается главным идеологом анархо-примитивистского движения, приверженцы которого считают, что технологии порабощают людей. Они не пользуются насильственными методами, но всем сердцем ненавидят технологии. Во время процесса по делу Унабомбера Зерзан стал большим другом Качинского. Он разделял его идеи, при этом осуждая действия. Зерзана стали приглашать на различные мероприятия, а его журнал стал лучше продаваться. «Что-то происходит, — рассказывает мне он, как бы это иронично не звучало, по телефону. — Негативная сторона технологий стала данностью». Я спрашиваю, предполагает ли он появление нового Унабомбера. «Думаю, это неизбежно, — отвечает Зерзан. — Ситуация ухудшается, и нам никак не остановить этот процесс». Впрочем, он выражает надежду, что противостояние не перерастет в насилие в отношении людей.
Неолуддизм набирает обороты, и его последователи уже дают о себе знать. В ноябре прошлого года La Casemate, техническая лаборатория во французском городе Гренобль, была разрушена и сожжена. Преступники назвали ее «вредным учреждением, распространяющим цифровую культуру». Годом ранее пострадало похожее учреждение в городе Нант. Помимо локального инцидента в Мексике в 2011 году, это, насколько я могу судить, первый случай насилия со времен Унабомбера, направленный на уничтожение технологий без какой-либо веской причины. Официальное сообщение нападавших французов было опубликовано эколого-анархистским журналом Earth First!, в котором утверждалось, что интернет, суливший противникам капитализма освобождение, вызвал лишь усиление системы, распространение контроля и слежки. «Сегодня мы сожгли La Casemate, — написано в конце. — Завтра это будет что-то другое. Наши жизни слишком коротки что на свободе, что в заключении, потому что все, что мы ненавидим, хорошо горит».
Если последние теории о рабочих местах и искусственном интеллекте хоть немного близки к правде, то луддиты рискуют довольно скоро оказаться в одном ряду с ультраправыми и исламистами в правительственном списке экстремистов. Возможно, движения против современных технологий даже попадут под программу предотвращения радикализма.
Никому не нужны очередные разрушители машин или бомбы по почте. Разрушители потерпели неудачу 200 лет назад и потерпят ее снова. Но немного луддизма в нашей жизни не помешает. Осознание, что технологические изменения не всегда выгодны или неизбежны, не ново, но оно не означает отказа от всех преимуществ технологий. Вы не старомодны, если считаете, что периодическое «отключение от сети» — хорошая идея. Просто вы не машина.
Автор: Джейми Бартлетт.
Другие переводы зарубежных СМИ от Newoчём: ВКонтакте, Telegram.
Процессы глобализации приводят к утрате значения и вымиранию многих языков. Стоит ли нам прикладывать усилия к их сохранению, а если стоит, то до какой степени? Рассуждает профессор Лондонского университета.
Перевод от проекта Newочём
Оригинал статьи: Aeon
Исчезающие языки — убить нельзя спасти
Катрина Исау — одна из последних носительниц языка койсанской макросемьи, который 40 лет назад был объявлен мертвым. На фото, сделанном 21 сентября 2015 года, она преподает его группе детей в школе в Апингтоне, Южная Африка. Фото: Муджахид Сафодьен/AFP/Getty
В 2010 году скончалась Боа-старшая, последняя носительница ака-бо, племенного языка Андаманских островов, расположенных в Бенгальском заливе. В новостях о ее смерти подчеркивался тот факт, что она успела повидать и пережить многое на своем веку: предсказанное старейшинами племени цунами 2004 года, японскую оккупацию 1942 года и британскую колонизацию. Лингвист Анвита Абби общалась с Боа-старшей на протяжении многих лет: «В течение 30-40 лет после смерти родителей она оставалась единственной, кто знал бо. Она часто чувствовала себя одиноко, и ей пришлось выучить андаманскую версию хинди, чтобы общаться с людьми».
Истории о вымирании языков неизменно сохраняют трагический оттенок. Но, собственно, почему? Ака-бо, как и многие другие исчезнувшие языки, не имел для жизни подавляющего большинства никакого значения. И все же ощущение потери чего-то ценного со смертью языков нам знакомо. Как и мнение о том, что сохранение малых языков — потеря времени и ресурсов. Я хочу попытаться разобраться в этом вопросе.
Простейшее определение малого языка описывает его как язык, на котором говорит менее половины населения какого-либо региона или страны. Таким образом, китайский, или путунхуа (официальный язык в Китайской Народной Республике, на Тайване и в Сингапуре, в западной литературе обозначаемый как mandarin — прим. Newочём), будучи самым распространенным в мире, считается языком меньшинства во многих странах. Но обычно, когда мы говорим о малых языках, мы подразумеваем, что на них говорит малое количество людей даже в тех странах, где они наиболее всего распространены. О них мы и поговорим. В первую очередь нас интересуют языки, уже сейчас находящиеся на грани вымирания, а также те, что оказались бы под угрозой без активных усилий по их поддержке.
Печаль, которую мы ощущаем в связи со смертью языка, трудно описать. Уход Боа-старшей — это не просто исчезновение языка, но и смерть культуры, частью которой она когда-то была. Культуры, которая представляла большой интерес для лингвистов и антропологов, и чье исчезновение стало результатом угнетения и насилия. Помимо прочего, меланхолична сама идея последнего носителя языка — человека, который, как Боа-старшая, страдал от потери каждого, с кем он мог говорить на своем родном языке. Все эти факторы — угнетение некогда процветающей культуры вплоть до ее смерти, одиночество, потеря близких — ужасны, независимо от того, влекут ли они за собой исчезновение языка или нет.
Частично наша грусть от смерти языка не связана непосредственно с ним самим. Процветание языков большинства не содержит в себе ничего трагического, поэтому они не вызывают у нас подобных эмоций. Неудивительно, что беспокойство о судьбе малых языков часто игнорируется как проявление сентиментальности. Исследователи языковой политики заметили, что большие языки оцениваются как полезные и содействующие прогрессу, тогда как малые представляются барьером, и их ценность в глазах некоторых людей в основном понимается как сентиментальная или эмоциональная.
Сентиментальность, как мы привыкли думать — это преувеличенная привязанность к чему-либо, которая не отражает истинной ценности объекта. Покойный философ Джеральд Коэн приводит в качестве примера потасканный ластик, купленный им 46 лет назад, когда он в первый раз стал лектором и потерю которого он «не мог себе вообразить». Мы всегда привязываемся к таким вещам — полувековой стёрке, рисункам наших детей, билету на поезд, оставшемуся после путешествия к любимому человеку, — которые не имеют никакого значения для других людей. Если ценность малых языков опирается в основном на эмоции, то она сопоставима с важностью старого ластика для Коэна. Было бы жестоко намеренно уничтожать его, но и ожидать от общества больших вложений в попытки его сохранения тоже довольно наивно. Подобное может быть справедливо и для малых языков: их значение для некоторых членов общества просто несопоставимо с усилиями, необходимыми для их сохранения.
Существует несколько контраргументов. Прежде всего, значение малых языков связано не только с сентиментальностью. Языки интересны науке. Существуют целые специальности, которые исследуют их историю, отношения с другими языками и культурой. Изучение языков помогает нам постичь способ нашего мышления. Некоторые предполагают, что язык, на котором мы говорим, влияет на наши мысли или даже делает их возможными. Это утверждение связано с так называемой гипотезой Сепира-Уорфа (гипотеза, согласно которой структура языка влияет на мировосприятие и воззрения его носителей, а также на их когнитивные процессы — прим. Newочём), которую гарвардский лингвист и ученый-когнитивист Стивен Пинкер назвал «неправильной, абсолютно неправильной».
Гипотеза Сепира-Уорфа определенным образом связана с различными сомнительными мифами и легендами, например, с распространенным, но неверным утверждением о том, что у эскимосов существует невероятное количество слов для обозначения снега. Но ее основная идея отнюдь не заблуждение, как считает Пинкер. Пока нет весомых доказательств того, что существование мыслей напрямую зависит от языка, но на примере билингвов уже можно утверждать, что языки влияют на наше мышление и мировосприятие. Например, владеющие немецким и английским языками билингвы по-разному характеризуют движение, шведско- и испаноговорящие иначе представляют время, а владеющие голландским и фарси по-другому воспринимают музыку. Вероятно, даже Пинкер признает неоспоримость связи между языком и мышлением. Он утверждал, что мысли формулируются на своем собственном языке, который он назвал «ментальским». В любом случае этот спор может быть разрешен только эмпирически, после изучения большого количества языков и их носителей. Не остается сомнений, что ценность языков не ограничивается эмоциональной привязанностью.
Давайте поподробнее рассмотрим понятие «сентиментальной ценности». Почему мы называем некоторые способы оценивания «сентиментальными»? Часто это происходит, когда задействована личная психологическая привязанность, как в случае с Коэном и его ластиком. Ученый назвал такой вид ценностей личным. Вещи, обладающие подобным значением, гораздо менее важны для людей, не привязанных к ним. Другой способ сентиментального оценивания основан на вещах, которые связаны с тем, к кому или чему мы неравнодушны. Благодаря этому виду ценностей успешно продаются автографы знаменитостей, а родители по всему миру клеят рисунки своих детей на холодильник.
Термин «сентиментальный» несет в себе оттенок пренебрежительности: мы рассматриваем эмоции как низший критерий оценивания (по сравнению, например, с практическим использованием), хотя часто снисходительны к чьей-нибудь привязанности, когда она не причиняет нам неудобств. Сентиментальность родителей по отношению к рисункам своих детей не беспокоит других, в отличие от сентиментальности по отношению к малым языкам, требующих усилий и ресурсов на поддержку. Это помогает понять, почему малые языки для части общества не стоят того, чтобы о них беспокоиться.
Однако от потакания чувствам не так просто избавиться. Наша культура базируется на ценностях, которые при близком рассмотрении могут показаться сентиментальными. Давайте взглянем на такое сравнение. Мы все можем согласиться, что Коэн проявляет излишнюю привязанность, когда говорит, что отказался бы от возможности заменить свой старый ластик новым. В то же время мы едва ли сочли бы сентиментальным отказ Лувра от предложения искусного фальсификатора заменить «Мону Лизу» новой отреставрированной копией без повреждений. С другой стороны, прими музей предложение, эта история завтра же оказалась бы на первых полосах. Наше двоякое отношение к обеим ситуациям скрывает тот факт, что ценности в них очень похожи. В каждом случае предмет с определенным прошлым ценится больше, чем другой, улучшенный, но имеющий другую историю.
Подобный вид ценностей повсеместен. Мы оберегаем средневековые замки, Эйфелеву башню и Колизей не потому, что они приносят пользу, а из-за их исторической и культурной значимости. Когда в 2015 году после захвата Мосула боевики ИГИЛ разрушили музейные экспонаты, возраст которых составлял 5 тысяч лет, разъяренные журналисты акцентировали внимание на том, что эти артефакты связывали нас с древними исчезнувшими культурами. Мы ценим языки в том числе и по причине их исторической и культурной значимости. Философ Нил Леви даже утверждает, что эти факторы являются основными. Иногда такой способ оценивания называют сентиментальным. Если малые языки действительно ценятся по этой «сентиментальной» причине, то волноваться об их сохранности не стоит.
Наряду с сентиментальностью малые языки часто вызывают восхищение. Документальный фильм 2010 года We Still Live Here («Мы все еще здесь» — прим. Newочем) повествует о возрождении массачусетского языка индейцев вампаноаг, который более ста лет считался мертвым. Это стало возможным благодаря усилиям лингвиста Джесси Литл До Бэрд, чьи предки были носителями массачусетского. Ее дочь стала первым человеком, овладевшим возвращенным к жизни языком. Сама Бэрд получила стипендию Макартура на воплощение этого проекта. Ее успех привлек внимание прессы и общественности и принес награду «Герои среди нас» от баскетбольного клуба «Бостон Селтикс».
84-летняя Катрина Исау, живущая по другую сторону Атлантического океана — одна из трех последних носителей южноафриканского «щелкающего» языка нлънг. Она открыла в собственном доме школу и в течение последних десяти лет обучает детей этому языку, чтобы спасти его от исчезновения. В 2014 году Исау получила государственную награду «Орден Баобаба» из рук президента ЮАР Джейкоба Зумы. Труды Исау и Бэрд получили огласку мирового масштаба и признаются позитивным вкладом в их родные культуры.
К счастью, вышеупомянутую «сентиментальность» можно воспринимать в заслуживающем уважения ключе. Если отбросить этот фактор в сторону и сосредоточить внимание лишь на научной и академической ценности языков, то будет сложно объяснить, почему лучше беречь еще существующие малые языки, чем восстанавливать давно умершие, о которых никто даже не задумывается. Или почему лучше поддерживать исчезающие естественные языки (как, например, ленканские языки Центральной Америки), чем искусственно созданные волапюк (созданный в 19 веке немецким католическим священником) или клингонский (внеземной язык из «Стар Трека»). И наконец, почему лучше сохранять вымирающие естественные языки, чем придумывать совершенно новые.
Даже те, кому безразличен труд, направленный на поддержку языковых меньшинств, я полагаю, будут в меньшей степени озадачены стремлением Исау по сохранению нлънга, чем усилиями по созданию и распространению новых искусственных языков. Конечно же, подобных кампаний не существует, хотя задача по изобретению и продвижению нового языка была бы интересна с научной точки зрения. Существующие естественные языки несут в себе историческую и индивидуальную значимость, именно поэтому лучше защищать от исчезновения их, а не создавать новые. Это и есть тот тип ценностей, который связывают с сентиментальностью.
Похоже, что малые языки и правда представляют ценность. Значит ли это, что общество должно быть нацелено на их поддержку? Необязательно. Возможно, выгоднее было бы перестать их оберегать. Давайте взглянем на два довода в защиту этой точки зрения: бремя, которое возлагается на людей при поддержке малых языков и польза от уменьшения языкового разнообразия.
Мы можем ценить малые языки по тем же причинам, что и средневековые замки. Однако есть существенное отличие в том, как мы сохраняем эти две вещи. Поддержать малый язык будет гораздо сложнее. Чтобы уберечь от разрушения замок, мы можем нанять персонал, который будет следить за ним. Но мы не сможем сохранить малый язык, заплатив людям за его изучение. Фактически мы должны заставить людей сделать язык неотъемлемой частью своей жизни, иначе они не смогут считаться полноправными носителями. Некоторые делают это добровольно, но если мы хотим, чтобы язык не ограничивался лишь несколькими носителями-энтузиастами, необходимо навязывать изменение стиля жизни, хотят они того или нет. Часто этому способствует законодательство, согласно которому дети обязаны изучать малый язык в школе.
Такая политика носит довольно противоречивый характер. Некоторые родители считают, что их детям будет полезнее изучать язык большинства, нежели вымирающий язык. Однако для носителей английского наиболее часто изучаемые «большие» языки — французский, немецкий, испанский, итальянский — оказываются не такими полезными, какими кажутся на первый взгляд. Ребенку стоит изучать язык, если благодаря этому увеличится количество людей, с которыми тот сможет общаться, количество мест, где он будет понятым, или если это язык соседней страны. Но поскольку английский довольно широко распространен во Франции, Германии, Испании и Италии, англоязычный монолингв сможет без проблем объясниться в этих странах. Если он все же решит приложить усилия к изучению одного из вышеперечисленных языков, ожидать большой отдачи с точки зрения полезности не стоит.
Если люди в англоговорящих странах желают, чтобы дети изучали полезные языки, следует выбирать те, чьи носители редко понимают английский, например, арабский или китайский, которые обычно не преподаются в школах Великобритании и США. Существуют, конечно, носители английского, полагающие, что знание любого иностранного языка бессмысленно, потому что английский широко распространен — представьте типичного британского эмигранта, который живет в Испании, но не учит испанский. Но эту точку зрения не разделяют люди, которые, напротив, поддерживают своих детей в изучении какого-нибудьиностранного языка. Поэтому родители, одобряющие изучение французского, немецкого и испанского, но не местных малых языков, будут испытывать трудности с защитой своей позиции, если говорить о полезности. Почему в таком случае общепринятым считается выбор языков большинства? Думаю, по той же причине, по которой считается полезным изучать малые языки: чтобы получить представление о незнакомой культуре, быть способным проявить уважение, говоря с людьми на их языке, отточить познавательные навыки в процессе и т.д.
Думаю, что люди также особенным образом обогащаются, когда изучают малый язык, связанный с их корнями. Они получают новое представление об истории и культуре своих предков, открывают для себя те ее стороны, которые ранее были недоступны или даже невидимы без знания языка, а именно — через мероприятия, проводимые на малом языке. Я сужу по собственному опыту: в течение последних полутора лет я пытаюсь выучить валлийский. Я родилась и выросла в Уэльсе, однако до недавнего времени мои связи с языком ограничивались его игнорированием. Вернувшись на родину и вооружившись, надо признаться, довольно скромным пониманием валлийского, я ощущаю, как знакомая с детства страна открывается для меня с новых сторон. Мне приятно и интересно, когда я неожиданно встречаю носителей валлийского. Я рада, что мой племянник изучает этот язык в школе. Эти строгие консервативные устои для неконсервативной особы вроде меня удивительны и несколько чужды. Но они не уникальны, поскольку опираются на преимущества, которые часто упоминают защитники малых языков.
Наконец, давайте рассмотрим совершенно иную причину, по которой не следует поддерживать малые языки. Языковое разнообразие — барьер на пути к эффективной коммуникации. В Библии есть история: в качестве наказания за строительство Вавилонской башни Бог «смешал языки, чтобы один не понимал речи другого». В наши дни редко приходится сталкиваться с мнением, что языковое разнообразие — это проклятие. Но когда дело касается чисел или измерения длины и объема, мы выступаем за стандартизацию. Преимущества использования единого языка очевидны. Это позволило бы нам путешествовать по миру и быть уверенными, что мы сможем пообщаться с людьми, которых встретим. Мы смогли бы экономить на переводах. О научных достижениях и других новостях сообщалось бы гораздо быстрее и подробнее. Через языковое разнообразие мы сохраняем препятствия для общения. Не лучше ли будет позволить всем исчезающим языкам умереть, оставив нам универсальный лингва франка (от итал. lingua franca — франкский язык, используется для обозначения смешанного языка, который понимают и используют для общения между собой носители разных языков — прим. Newочём)?
Однако было бы сложно внедрить единый язык мирно и справедливо. Сама идея напоминает деспотичную политику прошлого, как, например, попытки СССР подавить местные языки народов и принудить их говорить исключительно на русском. Вымершие или находящиеся под угрозой исчезновения языки не становятся такими лишь из-за того, что последующие поколения самостоятельно решают перейти на доминирующий язык. Истории о смерти языков довольно суровы, что отражают названия книг на эту тему: «Смерть языка» Дэвида Кристала (2000), «Исчезающие голоса: вымирание мировых языков» Дэвида Нэттла и Сюзанны Ромэйн (2000) и «Лингвистический геноцид в образовании» Тове Скатнабб-Кангаса (2008).
Было бы непросто начать использовать лингва франка без вреда для носителей других языков. Кроме того, если мы действительно выступаем за справедливость, будет недостаточно просто воздержаться от причинения вреда общинам-носителям малых языков. Учитывая ту несправедливость, которую они испытали в прошлом, компенсация необходима и оправдана. Это мнение обычно разделяют защитники малых языков. Спорным является вопрос о форме компенсации, но очевидно, что она не должна включать в себя уничтожение и замену местного языка.
Возможно, если бы нашелся бог, решивший создать мир с нуля, ему следовало бы наделить людей единым языком, как это было в довавилонских цивилизациях, описанных в Библии. Но сейчас, когда мы живем в мире с бесчисленным множеством языков, которые переплетаются с конкретными историями и культурами, которые выстояли после жестокого обращения и нескончаемых гонений и которые все еще находятся под защитой общин-носителей, мы уже не можем повернуть назад, не пожертвовав чем-то важным и ценным.
Автор: Ребекка Роач.
Другие переводы зарубежных СМИ от Newoчём: Вконтакте, Telegram
В каком обществе проще всего разбогатеть? Вопреки расхожему мнению, большее количество богачей на душу населения проживает не в странах, вроде Великобритания и США, а в северных социально-демократических странах, таких как Норвегия и Швеция. Хотя интуиция говорит нам об обратном, но высокие налоги, социальная направленность государства, мощные профсоюзы создают более благоприятную обстановку для накопления больших сумм денег, чем свободный рынок, низкие налоги и минимальное участие государства.
В переведённом нами видео лектор TEDx Харальд Эйя (Harald Eia) в непринуждённой форме рассуждает на довольно интересную тему. Приятного просмотра!
Выпуск про чрезмерную заботу о подростках и конфликте поколений и откуда у всего этого ноги растут. Осторожно, выпуск насыщен иронией!