Глава 1.

Костёр трещал отбрасывая на стены полуразрушенного цеха причудливые танцующие тени.

Холодный осенний воздух пах гарью и прелыми листьями.

За провалами крыши висело тёмное небо, усыпанное неестественно яркими звёздами.

Я подбросил сухих веток в костер и уселся на ржавый ящик из-под патронов. Старик сидел напротив, его лицо, изрезанное морщинами, казалось каменной маской в мерцающем свете.

— Мы всё сделали правильно, — сказал он, не глядя мне в глаза, побоявшись встретиться со мной взглядом.

В его словах была тяжесть, способная раздавить остатки этого хрупкого мира. Я вспомнил тех людей у дороги – они нуждались в помощи, но мы прошли мимо.

«Старый прав, — подумал я, — сейчас не время быть моралистом, каждый сам за себя».

— А ведь их погубила доброта? — спросил я, глядя на то, как языки пламени пожирают сухую ветку.

Старик медленно повертел в руках свое ружьё.

— Именно она, — глухо выдохнул он.

Мы ещё долго сидели молча, смотрели на костёр, подбрасывали в него веточки — но так ни разу за весь вечер и не посмотрели друг другу в глаза. Слишком много правды в них таилось, а выжить на руинах мира, глядя ей лицо, было непозволительной роскошью.

В этой холодной осенней тьме, оставались те, кто все ещё верил в доброту. Но мы уже знали — именно доброта и является тем якорем, что тянет тебя ко дну.

Тишину разорвал отдалённый, протяжный вой, заставивший сжаться сердце, и моя рука сама потянулась к арбалету, прислонённому к стене. Вой повторился, уже ближе, отдаваясь металлическим эхом в стенах заброшенного цеха.

Старик медленно поднялся. Его кости скрипели громче треска, издаваемого костром.

— Пора, — коротко бросил он.

— Сюда набегут.

Я вскочил, сгрёб в рюкзак наши жалкие пожитки — банку с наконечниками для болтов, остаток свечи, тряпьё. Сердце колотилось, отдавая в висках. Взгляд снова, против воли, метнулся к провалу в стене, за которым лежала та дорога и те, кому мы не помогли.

Старик словно прочёл мои мысли. Он тяжело положил руку мне на плечо, и впервые за вечер посмотрел на меня прямо. В его потухших глазах не было ни утешения, ни оправданий. Только холодная, голая правда.

— Выживший — чаще всего – далеко не герой, внук. Запомни.

Мы потушили костер и погрузились во мглу. Звёзды смотрели на нас с ледяным равнодушием. И мы пошли, уходя от эха своего страха и совести, оставляя за спиной не только тлеющие угли, но и последние следы той цивилизации, что когда-то считала сострадание своей главной добродетелью. Теперь её главной, и единственной, добродетелью было умение вовремя потушить костёр и уйти, не оглядываясь на чужой крик о помощи.

Мы шли в полной темноте, ориентируясь лишь на слабый свет луны. Старик двигался удивительно бесшумно, я же то и дело спотыкался о невидимые в темноте препятствия. Каждый мой шаг отзывался в тишине громоподобным треском.

— Слышишь? — прошептал старик, замирая.

Я затаил дыхание. Сначала — ничего. Лишь ветер в разбитых окнах. Потом — отдаленный вой, переходящий в нечеловеческий визг. И снова густая, давящая тишина.

— Они уже играют с новой добычей, — без тени эмоций констатировал старик. — Пойдем. Пока они заняты.

Мы свернули в узкий проход между двумя обвалившимися зданиями. Здесь пахло ржавчиной и гнилью. Я наступил на что-то мягкое, и по спине пробежали мурашки. Лучше не смотреть.

Дед остановился у едва заметного люка, почти полностью заваленного мусором.

— Помоги.

Мы молча разгребли весь этот хлам, и сдвинули тяжелую крышку. Из темноты пахнуло сыростью. Но это был знакомый запах нашего нового дома.

Спускаясь вниз по скрипящим ступеням, я поймал себя на мысли, что впервые за весь вечер чувствую облегчение. Здесь, в бетонном гробу, было безопаснее, чем там, у костра, под безразличными звездами. И в этой мысли таилась самая страшная правда из всех, что я успел узнать.

Спуск в канализацию оказался коротким, но мучительным. Каждая ступенька отдавалась эхом на весь туннель, и мне казалось, что этот звук слышен даже тем... существам, что остались наверху. Воздух внизу был спёртым и холодным, пахнул плесенью и сыростью.

Дед чиркнул самодельной спичкой, и в её неровном свете я увидел нашу берлогу. Тесное помещение, заваленное ящиками и тюками. В углу лежали наши скудные припасы, аккуратно разложенные дедом.

— Сегодня будем молчать, — прошептал он, зажигая фитиль масляной лампы. — Они близко. Очень близко.

Я кивнул, опускаясь на холодный бетонный пол. Тело ныло от усталости, но мысли не давали покоя. Я снова и снова переживал сегодняшний день. Ту развилку на дороге, где мы наткнулись на мать с двумя детьми. Они смотрели на нас с надеждой, но дед даже не замедлил шаг.

— Нам не хватит припасов, — сказал, не глядя на них. — Им всё равно конец.

И мы прошли мимо. А теперь слушали их предсмертные крики где-то в ночи. Правильно ли мы поступили? Вопрос, на который не ответит никто. В нашем мире не осталось места для правильного, осталось только для необходимого.

Дед протянул мне кусок чёрного, твёрдого хлеба.

— Ешь, — коротко бросил он. — Завтра в то место, о котором говорил Андрейка.

Я взял хлеб, но не мог заставить себя есть. Безопасные места... Мы уже слышали эти сказки. Каждый раз, когда мы добирались до обещанного убежища или лагеря, находили лишь трупы, обглоданные монстрами.

— Дед, а помнишь, как было раньше? — тихо спросил я. — До всего этого ада? Когда люди помогали друг другу?

Старик тяжело вздохнул, и в его глазах мелькнуло что-то давно забытое.

— Помню, внук. Но то был другой мир. Мир изобилия и человеческой глупости.

Он посмотрел на нашу лампу, пламя которой колебалось от сквозняка.

— Сейчас у нас нет ничего. Только жизнь. И её нужно беречь. Даже если для этого самим придётся стать монстрами.

Старик медленно покачал головой, его глаза были полны грусти. В этот момент он выглядел не как мудрец, а как старый, уставший человек, видевший слишком много ужаса.

— Спи, — прошептал он. — Я подежурю. Завтра будет новый день. Возможно, он будет лучше.

***

Сон не шёл. Я ворочался, пытаясь найти удобное положение на холодном полу, но тело отказывалось расслабляться. Старик сидел у лестницы, неподвижный, как камень, и вслушивался в каждый шорох, доносящийся сверху. За долгое время он научился безошибочно различать звуки ночи — шелест ветра в обломках, скрип металла от тех, что издавали монстры.

Никогда ещё они не подбирались так близко к нашему жилищу.

Сейчас они шастали прямо над нами. Я слышал, как их когтистые лапы скребут и стучат по железной крышке люка. Их вой и визг сливались в оглушительную какофонию, а иногда проступали другие, куда более жуткие звуки — влажное хлюпанье, причмокивания, звук рвущейся плоти и ломающихся костей. От них становилось тошно.

— Как думаешь, они смогут проникнуть к нам? — прошептал я, и мой голос прозвучал неестественно громко в этой давящей тишине.

Старик не повернулся.

— Они умные. Но не настолько чтобы открыть люк. К утру уйдут.

Наконец-то мне удалось заснуть.

Мне снилась сестра. Она стояла на кухне и что-то готовила. Утро было пасмурным, и из-за этого вся квартира утопала в синеватых сумерках. Я вышел из своей комнаты, протирая глаза.

Чем занимаешься, комендант? — спросил, подкравшись к не сзади.

Сестра вздрогнула и замахнулась на меня грязным половником по плечу.

— Не пугай так!

глянь лучше, что творится на улице... — Она кивнула на окно, и в её глазах мелькнуло беспокойство, которого я раньше никогда не замечал.

Я медленно подошёл к окну. И, только подойдя вплотную, я разглядел, что асфальта не видно. Его скрывал густой, молочно-белый туман. Он колыхался, перемещался, словно живой.

— А где мама? — спросил я, не отрывая взгляда от гипнотизирующего явления.

— Ты чего, Миш? Она внизу, конечно. Кормит их. Как всегда. Забыл?

Её слова повисли в воздухе, и лишь спустя мгновение до меня дошёл их чудовищный смысл. Я обернулся, чтобы переспросить, но в ту же секунду что-то тёмное и быстрое, стремительно метнулось в молочной пелене прямо под нашими окнами.

Что это?

Едва я произнёс эти слова, тварь вынырнула из тумана, скользнула по стене, ворвалась в квартиру, высадив оконную раму, схватила Женю и исчезла обратно в молочной пелене.

Я проснулся в холодном поту. Старик, спал прислонившись головой к стене. Видно, усталость сморила и его. Я отдышался, поднялся и принес банку с кофе. Потом зажёг крошечную газовую плитку, чтобы сварить напиток, пока он спит. На ржавом боку плитки была нацарапана надпись: «Пётр Иванович». Не знаю, зачем, но старик подписывал всё, что считал своим. Старая, неистребимая привычка исчезнувшего мира.

Я сварил кофе, и в сыром подвале поплыл горьковатый, но до безумия приятный аромат.

Я аккуратно толкнул старика в плечо, и протянул ему стакан.

— Дед. Кофе.

Он вздрогнул, напрягся приготовившись к бою, но потом сознание вернулось. И он кивнул, приняв напиток.

Его старые пальцы, покрытые шрамами, плотно обхватили стакан.

— Спасибо, — его голос был хриплым, но в нем пробивалась благодарность. Он отпил глоток и поморщился. — Сойдёт.

Пили молча, слушая, как затихают последние звуки на поверхности. Вой прекратился, остался лишь ветер.

— Опять тот сон? — вдруг спросил старик, не глядя на меня.

Я кивнул. Казалось, он всегда знает, что мне сниться.

— Да. Наша квартира. Та... та тварь. И Женя.

Старик тяжело вздохнул и поставил стакан на ящик.

— Прошлое — якорь. Чем крепче за него держишься, тем быстрее идешь ко дну. Пора отпустить.

— Легко сказать, — я сжал свой стакан так, что пальцы побелели. — А как? Как забыть, что мы... что мы тогда просто ушли? Как забыть её? Как забыть маму? Мы их даже не искали.

Он повернулся ко мне. В тусклом свете его глаза были похожи на провалы в иной, ещё более тёмный мир.

— Забывать не нужно. Нужно понять. Это закон выживания, внук. Мы просто научились подстраиваться. Мир всегда был таким. Просто раньше мы не хотели этого признавать.

Он допил кофе и поднялся, его кости с хрустом протестовали.

— Собирайся. Через час двинемся попытаемся найти этот чёртов мясокомбинат.

— Снова «попытаемся»? — я горько усмехнулся. — В прошлый раз «пытались» найти бункер с припасами. А нашли только крыс и сумасшедшего, который молился на скелет. Он же нам и рассказал про комбинат, и что на нём живут люди, а у них есть еда и генераторы.

Старик пожал плечами, проверяя затвор своего ружья.

— А чего ты хочешь? Прятаться здесь и дальше жевать черствый хлеб? Выбор — вот что отличает нас от монстров. Они подчиняются инстинкту. А мы выбираем. Даже когда выбирать особо не из чего.

Он прав. Всегда прав. Я отправил в рот последний глоток кофе, собрал свои жалкие пожитки. Банка с наконечниками, арбалет, несколько спичек, тряпьё... И тень прошлого, навсегда поселившегося за спиной.

Старик уже стоял у лестницы, его силуэт вырисовывался на фоне слабого утреннего света, пробивавшегося через щели люка.

— И, внук... — он обернулся. — Если увидишь что-то... что напомнит о прошлом. Не смотри. Просто иди.

Он толкнул люк. Свет ударил по глазам, резкий и беспощадный. Мы вышли на поверхность — в новый мир, к которому невозможно привыкнуть, мир, где не осталось места ни для доброты, ни для сестёр, ни для сожалений. Только дорога, пыль и вечный выбор, который с каждым днем даётся всё тяжелее.

В утренних лучах солнца каждый осколок стекла вспыхивал, ослепительным огнём, а намертво вросшие в землю остовы машин, образовали немую процессию из вечной пробки. Асфальт под ногами пошёл глубокими трещинами, сквозь которые упрямо пробивались ростки деревьев — казалось, сама земля медленно и терпеливо затягивает раны, оставленные людьми, возвращая миру его первозданную гармонию.

Старик, прищурившись, неспешно изучал окрестности, его взгляд скользил по руинам с привычной осторожностью.

– Как думаешь, далеко ушли? –спросил я.
— Вряд ли. Где-то рядом отсиживаются, в одном из зданий. Помнишь, свет для них — что нож по горлу. Прячутся, словно призраки. Потому и показываются только в темноте.

Мы двинулись в путь. Нашей целью был мясокомбинат на окраине города. Удивительно — мы пришли сюда два года назад, но узнали о нём лишь накануне. Наше единственное подобие карты было начертано на клочке грязной бумаги и вручено нам местным безумцем, звавшим себя Андрейкой — человеком, умудрявшимся выживать в этом аду самыми непостижимыми способами.

Не знаю, можно ли доверять сумасшедшим, но дед, как всегда, нашёл что сказать.
— Зачастую только они и не врут, внук. Им это не зачем.

— Идти километров десять, — пробурчал он, поправлял ружьё на плече. — С учётом нашего барахла, разрухи и прочих радостей, это займёт добрую половину дня.

Но мы всё равно пошли, потому что надежда — последнее, что умирает в человеке. Даже если эта надежда на чудо, слова сумасшедшего.

Шли молча, оставляя за спиной призраков прошлого и город медленно вытягивал из меня жизнь заполняя образовавшеюся пустоту тревогой. Дорога вела через безлюдные проспекты, где ветер гулял в разбитых окнах витрин, а на перекрёстках ржавые скелеты машин складывались в причудливые скульптуры угасшей жизни. Бордюры утонули в пышном ковре из опавших листьев, а стены домов покрылись паутиной трещин, укутанные мхом, словно старой выцветшей парчой.  Вот школа, застывшая в безмолвии, поглощённая бурьяном и вьюном, вот — детский сад и проржавевший скелет карусели. А вон дом — точная копия того, где мы жили с мамой до всего этого кошмара.

Внезапно старик приостановился, его цепкий взгляд выхватил из пейзажа застывший на остановке автобус с наглухо зашторенными окнами.

— Глянь-ка, — он кивнул в его сторону, — осмотрим. Мало ли...

Его слова прозвучали как приказ, мгновенно возвращая меня из вороха мыслей. В салоне, пропахшем прелостью и гнилью, мы нашли лишь пустой рюкзак с порванной лямкой, потрёпанный блокнот с пожелтевшими страницами и чёрный карандаш, который я, не раздумывая, сунул в карман.

К полудню мы добрались до последних строений, где город сдавался, уступая место полям, трассе и лесополосе. Старик вытер со лба пот и, опираясь на приклад, произнёс:
— Привал.

Мы присели в тени старого дорожного знака, разложив нехитрый скарб. Старик достал из рюкзака чёрствый хлеб, и баночку варенья, того самого, что мы делали из собранной в заброшенных огородах малины, перетирая ягоды с сахаром, который с трудом удавалось найти.

— Странная штука — жизнь, — протянул дед, старательно намазывая тёмное варенье на черствый сухарь. — Мир перевернулся, всё изменилось до неузнаваемости, а простые человеческие потребности... Голод, сон, жажда... Они никуда не делись. Все так же терзали и будут терзать нас до самой смерти, напоминая о том, что мы живы.

Перекусив и утолив жажду, мы решили передохнуть. Я взял рюкзак, подложил под голову и прилёг. И именно в тот миг, когда мы полностью расслабились, а бдительность окончательно нас покинула, позади раздался шорох.

Я резко обернулся и увидел, как из чащи медленно выползло существо, напоминающее волка. Оно стояло на задних лапах, ростом под три метра, с длинными, неестественно вытянутыми конечностями, чьи лапы заканчивались подобием человеческих кистей с длинными когтистыми пальцами. На волчьей морде зияли три глаза и двойной ряд клыков, а плешивая шкура была покрыта шрамами. Увидев нас, оно замерло.

Я медленно потянулся за арбалетом, но монстр, издав оглушительный рёв метнулся в нашу сторону. В два прыжка преодолев расстояние он мощным ударом отшвырнул меня, и я отлетел на несколько метров. Поднявшись, я увидел, как монстр снова готовится совершить бросок. Но в тот же миг его голова с треском разлетелась в клочья.

Я обернулся, ожидая увидеть, что дед выстрелил в него из своего ружья. Но старик в ужасе озирался по сторонам, держась за окровавленное плечо, а его ружьё лежало рядом.

— Почему он вышел днём? — голос мой предательски дрожал.

Старик, уже успевший подхватить ружьё, медленно приближался к распластанному телу твари, не опуская ствола.

— Они же никогда не выходят днём, — пробормотал я, но теперь уже скорее для самоуспокоения, чем в ожидании ответа.

— Первый раз вижу такого... огромного, — наконец произнёс старик, и в его голосе прозвучала несвойственная ему растерянность.

В тот же миг из чащи, откуда в прошлый раз появилось чудище, снова донёсся шорох. Мы резко развернулись. Старик вскинул ружьё, а я с тоской осознал, что снова совершил роковую ошибку, оставив арбалет на земле. Но вместо новой твари из-за деревьев вышел мужчина в полной боевой экипировке, со винтовкой на перевес.

— Ну вы, конечно, не вовремя объявились, — бросил он, окидывая нас оценивающим взглядом. — Всю охоту мне обломали.

Разложение ждёт сколько требуется. Как правило, ждёт смерти, но Плесени требовалась жизнь. Плодоносящая молодая жизнь, которая была очень близко. Плесень была ею окружена.

— А ещё у сухого шампуня нет упаковки, так что экологичнее всего покупать его или пользоваться пудрой.

Ваня не слушал помуркивание Алёны о беременных коровках, конопле, экоткани и красных водорослях. Он всегда может обаятельно промолчать, улыбнуться — и в его улыбке собеседница найдёт всё содержание, какое ей только понадобится. Вот и сейчас: тонкие губы ползут вправо, открывают подогнанные кафельные зубы. Алёна смеётся, и они шагают дальше по узким коридорам «Этажей», рассекая людскую массу.

На этот раз улыбка далась Ване легко, но внутри него зрело противоречие. Он чувствовал жажду собственной и чужой плоти, которую Ваня называл «здоровая мужественность». Она настаивала: пора хотя бы в губы поцеловаться. На Алёну было выделено достаточное количество времени и родительских денег. Но она едва ли брала его под локоть, и последующие вёдра бабл-ти и абсурдно огромные букеты цветов не гарантируют улучшение ситуации. И всё же рациональность, свойственная той же мужественности, настаивала продолжать. И Ваня продолжал. За три часа они обошли несколько магазинов с гипсовыми головами, разрисованными под Дэдпула, пару милых бутиков с очень не милыми ценами, одно кафе с израильской кухней и крышу, где Ваня щедро оплатил два острых пива. Он никогда не жалел денег, потому что они никогда не кончались, но ресурсы рассчитывал: прежде всего, соотношение либидо и времени.

Плесень всегда пахнет приторно. Большую часть по-настоящему живых существ это отвращает, но у некоторых есть особые носы, особые желания и вкусы. Страсть к неживому или просто отсутствие генетической памяти. Таким нравится запах Плесени. Запах сахара, сгнивших яблок, недоношенных спиртов.

Алёна обстоятельно рассказывала о попытках колонизации Марса, а Ваня просто шёл следом, иногда туманно комментируя, чтобы не молчать. Молчание ему надоело, и он чувствовал: оно больше не красит его. Так они двигались вглубь змеящихся коридоров до тех пор, пока Ваню не ослепила зелёно-фиолетовая неоновая вывеска — «ЭкоДизайн». Ниже приписка: «Авторские принты».

— Офиге-е-еть! — пропела Алёна. — Давай зайдём!

Ваня с трудом подавил вздох.

— О, давай! — прозвучало на удивление искренне, и пока Алёна щенячьим шагом бежала вдоль рядов с вешалками, Ваня похвалил себя за актёрский талант и ещё раз оглядел свою спутницу. Она была маленькой и тощей, специально подчёркивала рёбра и вообще старательно эксплуатировала свой очень юный вид. Алёна была двадцатиоднолетней студенткой-дизайнером, но незнающий человек решил бы, что она ещё и школу не окончила. Иногда Ване было любопытно, всегда ли она такой будет? Впрочем, дальше этого романтичного вопроса мысль не шла.

Беготня по магазину очень занимала Алёну, её привлекала почти любая вещица с надписью или рисунком. Ваня, конечно, был куда разборчивей, он хорошо знал, насколько развит его потребительский вкус. Никто не умел так изящно составить композицию из белой майки, чёрных джинсов и носков с забавным рисунком. И пока что магазин показывал очень хорошие результаты: Ване понравилась одна панамка и очень симпатичные брюки карго. «Впрочем, недостаточно неплохие», — вынес он вердикт и двинулся дальше. Следующая остановка не заставила себя ждать, и на этот раз всё было куда интереснее. Снежно-белая удлинённая толстовка осанисто висела среди своих куда более дешёвых и безвкусных собратьев, отливая угольно-чёрной готической надписью на груди — cogito. Вещица была со значением.

Материя толстовки как-то сама просилась в руки. Ваня снял её с вешалки — необычайно лёгкая, податливая. Будто в руках не крепко сбитая флисовая шкура, а тоненькое летнее худи из чистого хлопка. За изучением такой привлекательной вещи Ваня не заметил приближения второй, уже менее привлекательной.

— Офиге-е-еть! — Привычный рефрен оторвал парня от оценки. — Обязательно купи себе, очень круто!

Ваня понял, что слишком расфокусирован для убедительной полуулыбки, так что просто пробормотал невнятное «соглы», продолжая тупо пялиться на чёрную надпись cogito.

С другого конца ряда к ним подкрался тощий татуированный консультант, на лице которого металла было больше, чем во внутренностях Ваниного гироскутера.

— Это такой эксперимент с тканью, она сделана из мицелия.

— Из чего-о-о? — И без того большие глаза Алёны ещё больше округлились.

— Ну, из грибов. Точнее — грибниц. Взяли грибы и сделали из них ткань, вроде бы даже безотходно. На неё, кстати, сейчас действует скидка.

— Сколько? — Ваня лихо заломил бровь.

— Восемьсот. Это цена, не скидка. Цена со скидкой!

Консультант неловко засмеялся, а Ваня всё не мог понять, что же такого в этой толстовке. Явно заметные швы, дешёвые манжеты, торчащие отовсюду нитки — всё выдавало просто ещё одну дешёвую болванку, на которую нанесли бессмысленную надпись. Просто ещё одно порождение далёких фабрик в далёких азиатских странах. Но эта толстовка выделялась, и, возможно, — Ваня только немножко это заметил — выделялась запахом. Сильным сладким запахом, проникавшим под нёбо через носоглотку. Так пахнет изо рта девушки, выпившей красного полусладкого. Ваня купил толстовку.

День, вечер — всё прошло впустую. Алёна срочно уехала покупать тампоны подруге в общаге, Ваня поехал в свою квартиру. Только упав на слишком большую для одного человека кровать, парень вспомнил о бумажном пакете, оставленном в прихожей. Быстро осведомившись у часов на запястье о количестве пройденных за день шагов, Ваня вздохнул и пошёл за пакетом. Вернулся в спальню, снял с себя пропитанное ароматным потом и дезодорантом худи. Украдкой осмотрел в зеркале точёный торс и принялся за примерку. Пролезая в горловину толстовки, он испугался, что флис неприятно электрифицирует волосы, сделав из них невнятный маллет, но нет: вещь не только оставила причёску, но и села как специально подогнанная. Это странное ощущение, когда одежда так обволакивает, с лаской даже — заботливый второй слой эпидермиса. Ваня не помнил, что такое эпидермис.

Страшно устав от ухаживаний и заслуженных самолюбований, он уснул прямо так, в толстовке, тепло вибрируя всем телом. Впервые после экспериментов с мёдом, оральными ласками и Ксюшей Ване приснился сон. Всепроникающий, ползущий нитями, в котором никто и ничего не говорил.

Наутро симпатично помятый, всё ещё в cogito, всё ещё обновлённый, он дефилировал. Мимо девчонок с психологии, мимо двух вечно хмурых упырей с его курса, мимо загадочно глядящей Алёны. Для него, впрочем, взгляд был вполне означающим. Потом Ваня разговаривал много с кем и всегда в удовольствие.

Все две последующие недели он говорил обстоятельно. Дошло до того, что в полуулыбке уже не было нужды: он всерьёз мог поддержать разговор об «общности с природой» или «уходе в лес». Он говорил, речь слушалась, но слушалась не его. Ваня никогда особенно не интересовался, чьи мысли держат вожжи языка, не волновало его это и сейчас. Он только успевал удивляться, как многого можно добиться разговором. К концу второй недели он схуднул и немного побледнел, что только добавило ему красоты.

Так он сумел добиться желаемого к последним часам своего осознанного существования. Они стояли в квартире, в его квартире — теперь их лица не разделяли ритуалы и формальности.

— Толстовку сними, дурачок, — промурлыкала Алёна ему в ухо. Парень ответил лишь намеренно глуповатым, а потому обаятельным смешком.

Напитанная телесностью обстановка и маячащие перед глазами ребристые губы наконец позволяли продемонстрировать результаты удачной генетики и походов в зал. Ваня ухватился за нижний край толстовки, привычно потянул вверх, чтобы эффектно снять одежду через голову, и его кожа надорвалась. Он взвизгнул от боли.

Последующая встреча глазами перебила физическую боль. Кафельно-холодное осознание своего позора. Алёна скривила губы, Ваня дёрнул ещё раз. В этот раз было ещё больнее, но он сумел себя удержать.

— П-погоди… Я сейчас…

Всё ещё держась руками за края толстовки, Ваня сумел вывернуться из ослабевших объятий, которых так желал — как мог аккуратно. Мысли, на этот раз точно его собственные, всё бомбили голову: он не так долго носил толстовку, чтобы она присохла к телу. Разве от него воняло? Нет, но почему? Он не ходил в душ две недели. Ну, он и в туалет не ходил. Почему не ходил в туалет? Это толстовка, он знал, дело точно в ней.

Дверь ванной комнаты намертво закрылась на крутящуюся защёлку, Ваня остервенело принялся умываться. Прошло больше двух минут. Только выдохнув, он заметил наконец, что его лицо закрыто капюшоном. И не просто закрыто — капюшон явно припаялся к коже, пролез под неё.

«Диффузия».

Это подумал не Ваня. Кто тогда? Голосов слышно не было. Слово пришло точно так же, как все прочие слова — все, которыми он так удобно говорил последние две недели. Пришлось основательно продышаться, прежде чем отогнуть манжету рукава — аккуратно, исключительно в познавательных целях. Познание всегда пугает, и Ваня опять завизжал.

То, что раньше было его собственным… да, эпидермисом, соединилось тончайшими белыми нитями с тканью, припаялось. В нём прорастала грибница, мицелий, в нём — двадцатилетнем студенте.

— Ваня? Ты ок? Я что-то не так сделала? — с той стороны двери раздавались озабоченные окрики, но Ване было всё равно: он хотел, чтобы его стошнило. Вызов рвоты требует неприятных и сложных операций руками, и всё бы ничего, но сейчас каждое движение было роскошью. Между импульсом и действием появился стеклянный заслон: ни одна мысль и ни одно желание не имели начала и конца. Обычный квёлый поток страстей, похотей и надежд стал чередой коротких замыканий, чередой множащихся рукавов, веток и каналов. Это было мучительно.

Он заорал от ужаса, но не издал ни звука. Вместо этого его гортань заговорила сама — одновременно низкими и высокими, поющими и дрожащими голосами:

— Коллектив Плесени не рекомендует эмоциональную реакцию. Коллектив Плесени просит согласие на поглощение самости объекта.

Из рукавов cogito начали виться нити между его пальцев. Джинсы, до сих пор самостоятельные от толстовки, стремительно покрывались белыми сосудами. Гортань опять заговорила:

— Коллектив Плесени будет действовать независимо от воли объекта, но считает нужным предупредить: добровольное согласие на поглощение самости не только избавляет от болевых реакций, но также вызывает отсутствие существования. Коллектив Плесени рекомендует предпочесть отсутствие существования половому сношению.

Стеклянный заслон превратился в смирительную рубашку из бетона. Мышление разлагалось, и теперь только остатки нервной системы умоляли прекратить. И Ваня прекратил.

— Коллектив Плесени ценит сотрудничество.

Через несколько минут уши перестали слышать тревожные крики Алёны и следующий за ними раздражённый хлопок входной двери. Ваня не видел, но зеркало подробно отражало пробирающиеся в поры тонкие щупальца мицелия. Глаза сперва покраснели, потом обесцветились, из глазных яблок толчками стала выливаться грязно-розовая кровь. Вани уже почти не было, обещанное и приходящее несуществование убрало озабоченность и позволило наблюдать за постепенным исчезновением набора образов. Никогда раньше Ваня не называл их «собой». Только сейчас, видя распад «себя», он понял, что существовал однажды, но не теперь.

Наконец ванную, квартиру, весь подъезд и жилой комплекс сотряс вопль, издаваемый миллионами голосовых связок:

— Я ТАК СЧАСТЛИВ!

Это были последние слова, сказанные по его собственной воле.

* * *

Не то чтобы Ваню искал кто-то, кроме его родителей и полиции. Алёна так и не узнала, что он исчез (в её компании парня окрестили девственником и импотентом), а у его друзей были свои друзья. Ваня Шувалов исчез из памяти.

Но иногда из мусорных баков в окрестностях Ладожского вокзала сами по себе пропадали пакеты с гнилыми фруктами или плесневелые батоны хлеба. Иногда в местных супермаркетах сотрудникам выписывали штрафы за похищенные семь килограммов сахара. Особо странный случай произошёл в одной из многочисленных подвальных лавок торгового комплекса «Народный»: в садоводческий магазин посреди ночи пролез странный субъект. Весь в белом, он качался из стороны в сторону. Его лицо было скрыто наглухо затянутым капюшоном. Он взял самый большой пакет с грунтом для рассады, что смог найти, и больше ничего. Владелец магазина, просматривая видеозапись, решил:

— Солевой, наверное.

Редактор: Александра Яковлева

Корректор: Александра Каменёк

Другая художественная литература: chtivo.spb.ru