Я смотрю вдаль, в которой вскипают волны. Они несут к берегу синь, и зелень, и обточенное стекло. Море штормит, и берег пуст, и только ветер ходит по волнам, как по густым травам.
Иногда я хочу, чтобы меня унесло море. Иногда я хочу очнуться на глубине.
Мне кажется, я вижу на горизонте силуэт «Надежды», но мне только кажется. Я протягиваю руку, и ветер выхватывает из пальцев конверт. Жёлтая бумажная птица, обречённая и бесстрашная, клюёт в пучину. Не так-то просто спрятать от белого света содержимое письма.
«Г-н Рамидалв, с сожалением сообщаем, что экипаж уже укомплектован».
Там было ещё много, много слов, лопающихся, как пузыри пены, обнажающих мою рану.
Я опустился на колени — брючины намокли, сквозь вельвет в кожу впились камни и раковины. Я опустил руки в океан, облизал солёные губы и всем своим существом потянулся вперёд, к лучам и бесконечности, в которой сливались вода и небо.
***
Вернувшись в съёмный дом на нижней набережной, Рамидалв, не зажигая света, написал ещё несколько писем. Утром, вытряхнув из жестянки остатки зёрен, сварил кофе, но выпить не смог. Оставив чашку на столе из швартовой катушки, прихрамывая, пошёл в почтамт.
Ещё несколько дней прошло в ожидании. Ещё несколько раз то у торговой, то у посольской пристани чудилась «Надежда».
Месяц спустя — похолодало, и над штормами кружили теперь ледяные ливни, — Рамидалв отпустил в море ещё несколько конвертов. Тянулись клиньями птицы, клёкот вплетался в музыку моря, и он вспоминал капитана — как тот, задрав голову, держась за рею, бормотал в штили:
— Как много птиц. А жизнь — всего одна.
«С сожалением сообщаем… Не можем принять в экипаж… в силу возраста… укомплектованности команды… со всем уважением к опыту и былым заслугам».
Навигация закрывалась, и хрупкие парусники уходили в чужие широты. Приходила пора тяжёлых ледяных кораблей, всё крикливей к зиме становились чайки, всё неохотнее ворочалось, всходя, солнце. В одну из ночей особенно разгулялось море, и Рамидалв промучился, укутывая больные ноги, изнемог и вышел на набережную к рассвету. Долго, чувствуя, как отпускает колени тянущая боль, глядел, как красная полоса разгорается, шевелит волны, расталкивает скупые плотные облака. Словно помогая солнцу, вспарывая тугое небо, на рейд вышли рыбачьи лодки — с высокими мачтами, кривыми паутинами снастей.
Рыбаки никогда не заплывали далеко; их судёнышки каждую ночь возвращались на берег. Но всё же каждый день, по несколько бесконечных, знобливых часов они оставались одни в море, так близко к глубине, и чуть ясней оттуда виднелось сквозь волну сердце океана.
Рамидалв напросился в рыбаки и, за нехваткой рук, прослужил на борту «Крепкой» целую неделю — до тех пор, пока не вернулся загулявший рыбацкий сын, и старика со слабыми глазами, с руками, не способными удержать сеть, вновь не выбросило на берег.
Плетясь к дому, он верил, что часы, проведённые в море, утолят жажду, успокоят раны, сочащиеся тоской. Но море лишь растравило и жажду, и раны — как и положено солёной воде. Опомнившись среди мокрых камней, Рамидалв упёрлся кулаками в гальку, поднялся на колени, потом на ноги. Оглянулся на отзвеневшую, затихающую морскую даль. Постоял, привыкая к земле, и, прихрамывая, пошёл к лавчонке у пристани.
К ночи там толкались туристы и молодёжь, он не любил это место за шум и дух, обходил стороной. Но в такой поздний час не работал ни причальный буфет, ни касса, сторож которой продавал по ночам ракушки и курево.
Рамидалв нахмурился, подойдя. Твёрдо произнёс:
— Товарищ, пропустите, пожалуйста. Мне нужно пройти, посторонитесь.
Дребезжащий голос потонул в гвалте. Тогда Рамидалв вклинился в толпу, принялся работать локтями. Кто-то, заметив его, брезгливо фыркнул. Кто-то зажал нос, бросив:
— Оброс сказочник-то, посмотри…
Мановением морской руки толпа раскололась, пропуская стриженого старика со слезящимися глазами.
— Весь рыбой провонял, — услышал Рамидалв, пробираясь к окошку магазина. — Это же тот старикан сумасшедший, да?..
Смаргивая, Рамидалв попросил в окошко:
— Аранчаты бутылочку, — и высыпал на поднос мятые бумажки, медные монеты и ракушки.
Чужие пальцы перебрали деньги, ловко подцепили купюры, пропали, а затем протянули маленькую бутылку.
— На больше не хватит, дед, — донеслось с той стороны.
С тёмным смолистым чувством Рамидалв забрал бутылку, медленно отошёл от магазина. Присел было на мокрый парапет, но смотреть на черноту, сглотнувшую небо и море, было невмоготу. Подволакивая ногу, Рамидалв добрался до своего приюта, забился внутрь, сел на колченогий табурет. Маясь, скрутил крышку и сделал крупный, судорожный глоток.
— Море-то не отпускает, сказочник? — как наяву услышал он добродушный голос капитана.
Аранчата горько и солоно ударила в нёбо — так волна ударяет в борт.
Со вторым глотком внутри полыхнули звёзды. С третьим — взвились над головой, сожгли потолок и вырвались в небо, которое, в сущности, было так похоже на океан…
Рамидалв не помнил, когда кончилась и кончилась ли ночь; слышал только доносимый волнами клёкот. По венам медленно стекала в небытие тьма, и звёзды шептались с ним, вспыхивая дорожкой. По такой дорожке он уходил за сказками, вдыхая гималайские розы, поднимаясь с палубы, путешествуя по морской вселенной; а вернувшись, рассказывая матросам о неведомых кораблях, о «Золотой лани», механических компасах и крылатых судах.
Рамидалв потянулся за звёздами, но зашатался от слабости, тяжело опёрся о стену. Гнилые доски прогнулись, захрипели, и он вспомнил, как хрипели в шторм снасти «Надежды», как звенели стёклышки витража.
Самым красивым в кораблях по праву считали паруса. На второе место ставили высеченные на носу фигуры. Но с «Надеждой», с их гордой «Надеждой» всё было иначе. Самым красивым в ней был витраж, который и дал название каракке.
— С того света вернулись, — сказал тогда капитан, глядя в потоки света. Выпустил буковые спицы штурвала — на ладонях остались красные полосы — и добавил: — Давайте уж и корабль так звать, братцы.
Хрупкий, из мелких стёкол, такой нелепый на мотаемом штормами корабле, он берёгся экипажем пуще часов, пуще выпивки, пуще якорей. В самую лютую качку витраж накрывали плотным шёлком, чтобы, если выбьет цветные стёкла, — можно было собрать на берегу. Бессчётное число раз возрождали «Надежду», порой это выходило дороже стоянки, ремонта и провианта, приходилось искать на чужбине мастеров и переплачивать за контрсталию. Но ни разу на памяти Рамидалва каракка не выходила в море без витража, сквозь который самый пасмурный свет становился рубиновым, золотым, зелёным.
— «Надежда» всегда приведёт домой. Главное, чтоб океан не стал домом, — повторял капитан. — А не то звёзды примут тебя, как сёстры, и споют тебе, сказочник, прощальную окончательную.
Рамидалв вздрогнул. На миг вспыхнула память, наложившись на аранчатовые звёзды, и перед глазами встал витраж — светящийся, в полсажени, уходящий под верхнюю палубу, выше кают-компании. «Надежда» показалась такой близкой, что он потянул из темноты руки, потерял равновесие, упал… Лишь минуту спустя донёсся треск, и в нос ударили запахи дерева, клея и краски. Рамидалв понял, что лежит не на палубе и не в кают-компании, а на половицах съёмного дома на нижней набережной. Понял, что, падая, проломил стену в кладовую, куда хозяева строго-настрого запретили входить. Понял, что предсказание капитана сбылось: море стало домом. Только вот звёзды не принимали, как сёстры.
Рамидалв, будто в шторм, перехватывая ножки стола, поднялся, уселся на стул перед секретером. Помотал головой. Положил ладонь на тёплое дерево, прислонился лбом. Цветные вспышки погасли, и в скудном свете фонарей с набережной не разобрать было ничего, кроме покатой крышки.
Рамидалв вздохнул; закололо внутри, запоздало принялось жечь пищевод и горло. Ладонь скользнула по гладкой полировке, голова поехала вниз, он встрепенулся из небытия и рывком схватился за ручку. Крышка рухнула вперёд, и Рамидалв едва успел увернуться — только по виску мазнуло углом. А когда выглянул, потирая голову, — увидел, как слабо светится внутри секретера лезвие, ловя блик.
«Резак», — мгновенно определил Рамидалв. Вгляделся, пытаясь полуощупью, подслеповато разобрать, что ещё таил в ящиках секретер.
Весы. Свёрла. Крохотные молотки. Рамидалв, будто руку старого друга, пожал рукоять плоской кисти — точно такой красили палубы, точно такой, только чуть побольше… Полузабытое, старое волнение поднялось в груди; качнуло — будто снова ступил на палубу.
Рамидалв пошарил в карманах, ища фонарь, но, видно, тот вывалился, когда он проломил стену.
Четверть часа Рамидалв искал фонарь, боясь спугнуть большим светом. За окном шумно волновался, готовясь к снегопадам, океан.
Отыскав наконец фонарик, Рамидалв через лоскут рукава осветил недра секретера. Деревянные планки, рейки и паруса; нити, тоненькие канаты; выточенные, отполированные бока — только возьми да скрепи вместе.
— Это как же… Это как же так? — растерянно спросил Рамидалв. Дотронулся до блоков, покачал на ладони якорёк. — Откуда?..
Пальцы коснулись киля, тронули паруса. Пробежались по разложенным на фольге мачтам.
— Откуда? — повторила Рамидалв. Оглянулся на окно, на дыру в стенке. Оброненная в комнате бутылка блеснула зеленью в ночной тьме — будто луч скользнул сквозь «Надежду».
Рамидалв закрыл глаза, глубоко вдыхая, и, как ветер наполнял падавшие с мачт паруса, так сила и жизнь рванули по жилам, вытесняя ночь. Пальцы перестали дрожать, и в руках он ощутил ту крепость, которая позволяла в былые времена спорить и с бурей, и с морем…
Рамидалв наклонился над секретером, придвинул стул, сел и, забыв о фонаре, принялся собирать кораблик. Это был только шлюп, не каракка, но какое это имело значение, когда он коснулся настоящего корабля, когда услышал, как перекрывает голоса рокот моря, и в лицо хлещет ветром, сладковатой солью, и пахнет мокрым деревом, снастью и йодом…
Давным-давно не хотелось ему пить воздух, но, когда прикреплял белевшие в темноте паруса, — захотелось. Давным-давно не хотелось дышать полной грудью, следуя за сказкой, — но вот захотелось, и Рамидалв не устоял, закрыл глаза, задышал, забывая минутами о стенах кладовой, о сыром доме, о жёлтых конвертах, о чужих вздохах
…Вот только «Надежды» не хватало новрождённому кораблю. Рамидалв поднял его в ладонях, поднёс к лицу. Никакой это не шлюп; каракка, солёной воды каракка…
Боясь выпустить кораблик хоть на секунду, он обернулся, нашарил бутылку, разбил; что-то влажное потекло по руке, влажное и тёплое, такое неморское, что Рамидалв только отмахнулся. Взял самый маленький из осколков, прикрепил к верхней палубе и, держа кораблик, будто птенца в ладонях, выбрала наружу, чтобы поймать лунный свет, пропустить сквозь витраж.
Что-то дивное происходило на пути к выходу, но Рамидалв не замечал, не удивлялся. С каждым шагом уменьшались и таяли стены, с каждым шагом тяжелел корабль в руках. Донести бы до моря, думал Рамидалв. Дотянуть бы до луны. Ещё бы хоть раз увидеть, как вспыхивает луч, выхватывая «Надежду»...
Океан, слыша, стремился навстречу, накатывал волнами, оправляя каёмками пены грязь набережной, смывая водоросли, забирая грубые камни на глубину — скруглить, обласкать…
Рамидалв встал на колени у самой кромки, не чувствуя боли. Опустил руки в ледяные волны, придерживая корабль, перегнавший уже размером рыбачью лодку. «Надежде» не место на мелководье, не место в его руках, но он не в силах был отпустить её, не увидев напоследок самое красивое в кораблях… Бутылочное стекло скруглилось, обласканное волной, вытянуло лепестки изумрудного, малинового, пустило пурпурные стрелки и окаём, расцвело по центру сияющей лилией. Всего одного не хватало, чтоб отправиться в плавание, — одного луча, одной вспышки… Выйди же, луна, взойди, солнце!
К рассвету раздавшаяся каракка, покачиваясь в волнах, приняла на борт верного матроса. Тугое небо никак не пускало света; но выплывшие на рейд рыбачьи суда острыми своими мачтами расчерчивали тучи. Когда резвый грот «Злого» распорол склонившееся облако, прорвалось солнце, повалил снег, и розовые лучи, отражаясь от него, чайками полетели над морем.
«Надежда» вспыхнула, рассыпав снопы брызг, и каракка двинулась в тишину, вдаль, туда, где меркнущая ночь сглатывала море и небо.
