На днях поговорили на СкептиКоне о современной экономической науке. Эта беседа вскрыла целый ряд распространенных предрассудков и заблуждений на этот счет, которые здесь уместно будет обсудить.

http://skeptihorse.ru/wp-content/uploads/2021/03/30_podcast....

1. Одно из этих заблуждений состоит в отнесении к современной экономической науке таких направлений как австрийская школа и марксизм. Насчет первой отмечу собственный опыт общения с одним профессором экономики Венского университета – того самого, где и работали знаменитые основатели австрийской школы, Менгер, Визер и Бем-Баверк. На мой вопрос о том, как сейчас относятся студенты к этой школе, он мне ответил, что как правило они даже не подозревают о ее существовании. Это как если бы студенты-химики СПбГУ не знали, кто такой Менделеев.

Но это не так уж и удивительно, если учесть то, что австрийской школы как исследовательской программы сегодня попросту не существует. Те, кто ее сегодня популяризирует, – это публицисты, чья литературная деятельность никакого отношения к исследованиям не имеет.

В еще большей степени это относится к марксизму. Это учение не является ни научным, ни экономическим, представляя собой смесь философии и социологии. В нынешней классификации марксистов, считающих себя экономистами, относят к radical political economy – отстойнику, где собираются маргиналы от науки вроде плоскоземельников, геоцентристов, отрицателей эволюции и расширяющейся Вселенной, исследователей шаровой молнии и под.

Кстати, я не высказываю оценочного суждения по поводу этих направлений мысли, а лишь констатирую факт, что они не являются составной частью современного академического сообщества, если подразумевать под ним хорошие университеты и высокорейтинговые международные журналы;

2. Другой предрассудок – отсутствие консенсуса среди экономистов относительно предмета и метода их науки, из-за чего экономическая наука, якобы, представляет собой множество непримиримых школ. С этими вещами экономика давно уже определилась. Насчет ее предмета полную ясность внес Лайонел Роббинс в своей знаменитой статье 1932 г., так что спустя и почти девяносто лет после ее публикации понимание предмета экономики среди ученых остается прежним.

Что касается метода, здесь можно сослаться на другого столпа экономики, Пола Самуэльсона, который в своей диссертации 1944 г. на долгие десятилетия определил экономическую науку как аналогичную естественным по используемым ею методам;

3. Это переводит нас к третьему предрассудку об экономике как о гуманитарной науке. Так она и выглядит, если мы откроем советский учебник по политэкономии социализма. Здесь нужно понимать, что в СССР были разрешены лишь науки о природе, чем и объясняются советские успехи в физике и прочих естественных науках, тогда как "общественные науки" таковыми не являлись, а представляли собой нечто вроде катехизиса марксистко-ленинской идеологии.

Если же мы возьмем современную экономику, то как научная дисциплина она более всего походит на физику. Ее теория формулируется математическим языком, а предсказания из этой теории тестируются на доступных данных, где возможно, экспериментальных или квази-экспериментальных. Математика для построения теории нужна, а) чтобы сделать полные выводы из допущений, что далеко не всегда возможно с помощью простых логических рассуждений, б) сократить и упростить сами эти рассуждения, и в) придать предсказаниям из теории такую форму, чтобы обеспечить их проверку с помощью данных;

4. Ко всему этому следует добавить кое-какие наблюдения относительно экономической науки и ее подделок в нашей стране. До революций экономическая наука, как и другие виды культуры, у нас развивалась в ногу со временем. Впоследствии весь цвет науки был либо изгнан, либо вырезан. Поэтому прошлое столетие, ставшее прорывным для экономической науки в западном мире, у нас было периодом упадка. (Лучом света в этом темном царстве были советские математики во главе с Леонидом Канторовичем, которые находили иногда время для народнохозяйственных задач, что и было по достоинству оценено в остальном мире.)

В результате сегодня лишь очень немногие из тех, кто работает в сфере экономического образования, имеют отношение к экономике как к научной дисциплине. Это влияет и на уровень диссертаций, которые у нас защищают по экономике. Не сильно погрешу против правды, если скажу, что в 99% случаев защищаемая у нас диссертация не имеет никакой исследовательской составляющей, а если ее отправить в виде статьи даже в самый захудалый западный журнал, то его редактору и минуты не потребуется, чтобы принять решение о ее месте назначения в мусорной корзине.

Эти факты могут быть полезны и для широкой публики в плане понимания того, что в экономике, как и в других науках, помимо ученых встречаются, а в нашей стране даже преобладают, шарлатаны. И, чтобы отделить здесь зерна от плевел, требуются те же самые принципы фальсификации Поппера, против которых обычно не возражают применительно к естественным наукам, но о которых напрочь забывают, когда речь заходит о науках общественных.

Данная статья относится к Категории: Построение научных теорий

«… наш предварительный анализ требует рассмотрения сфер использования моделей. Я расположу их в иерархическом порядке, начиная с тех, экзистенциальные утверждения которых наименее слабы, и кончая теми, в которых они наиболее сильны. В первом случае не выражается никакой явной ориентации на то, что нечто существует. Поэтому нет и никаких когнитивных притязаний, кроме стремления воспринимать или мыслить вещи тем или иным способом, не ручаясь за достоверность этого способа. В случае же принятия наиболее сильных экзистенциальных обязательств модель рассматривается, если использовать выражение Дж. Кемени, как «подразумеваемое фактически истинным описание», которое приводит к принятию или, по крайней мере, к рекомендации принять соответствующие экзистенциальные обязательства. Предлагаемая мною типология моделей выглядит следующим образом.

1. Ad hoc аналогии. Это хорошо нам знакомые качественные модели, фиксирующие очевидные, но изолированные сходства между репрезентируемым и репрезентирующим. Так, когда нам говорят, что звёздные системы в расширяющейся вселенной подобны изюминкам в поднимающемся тесте, что политическая организация, подобно живому организму, имеет свою голову, глаза, уши, руки, ноги, сердце и желудок и, наконец, что электронные орбиты в атоме подобны оболочкам, то такие аналогии проводятся лишь для того, чтобы помочь нам сформировать соответствующую концептуальную картину. Можно сказать, что такие модели находят скорее дидактическое, чем научное - в полном смысле этого слова - применение. Точно так же механические демонстрационные модели с их пружинками и проволочками,- модели-жестянки, как я их называю, - фиксируя определённые физические отношения и качества, ни в коей мере не претендуют то, чтобы быть фактуально истинными. […]

2. Иные, хотя и не более строгие онтологические обязательства принимаются при построении формальных репрезентаций ограниченных областей экспериментальных фактов. Побуждениями здесь, возможно, служат соображения «экономии репрезентации», как в классических моделях «законов» П. Дюгема или «экономии мышления» Э. Маха. На низшем уровне это не более чем упорядочивание данных или их краткое описание с единственной претензией на то, что экспериментальные факты можно упорядочить именно предлагаемым образом. Всё, что выходит за эти рамки, включая интерпретацию предложенного варианта упорядочивания, выходит и за рамки подобного описания, а, следовательно, за рамки такой «модели». Тем не менее, здесь скрывается более серьёзная претензия. У этих моделей, парадигмами которых являются математические модели в социальных науках и психологии, имеются более глубокие систематические онтологические притязания, а именно, они претендуют на отображение закономерных свойств упорядочиваемых данных, на то, что они в действительности являются моделями макромасштабного и универсального поведения переменных и поэтому представляют собой индуктивные генерализации, получаемые из анализа частных случаев. В силу этого их можно рассматривать как гипотезы. Однако во всех этих случаях онтологические основания таких моделей весьма ограниченны, поскольку их «сущностями» являются только данные, причем интерпретация данных происходит вне этих моделей. Г. Саймон, один из главных создателей математических моделей в социальных науках, в своем труде «Модели человека» писал: «Мы построили здесь математическую модель, переводящую с допустимой точностью на язык математики некоторые положения Хоманса о поведении людей в группах». И далее: «Все те понятия, которые надо определить, относятся к модели, т. е. к системе уравнений, а не к «реальному» миру, который, как предполагается, эта модель описывает». Со своей стороны Стернберг в одной из своих работ по математической психологии, говоря о стохастической теории научения, утверждает: «События в эксперименте - если принять допущения об их эквивалентности и дополнительности - определяют множество моделируемых событий и, следовательно, порождают четыре важных класса моделей...» В другом месте мы читаем: «Суть модели - в описании изменения вероятности реакций от опыта к опыту...». Во всех этих высказываниях присутствует молчаливое допущение, что данные дают нам ключ к пониманию мира и того, как он устроен. Однако эти модели соотносятся не с осознанно истолкованным «миром», а с теми непосредственными явлениями, из которых состоят события в эксперименте. Короче говоря, такие модели имеют дело с универсумом лабораторных сущностей, которые предстоит нам описать и объяснить с помощью математики. Сквозь такие математические модели-конструкции просвечивает восходящее к Пифагору и Галилею утверждение о том, что математика - это язык, на котором написана книга Природы. Однако обычно такая интерпретация математики либо подавляется, либо ослабляется (например, путем закавычивания слова «реальность») и без труда переводится в инструментализм, к рассмотрению которого мы сейчас и переходим.

3. Модели как вычислительные устройства или механизмы для вывода. Основанием таких моделей является их структурный или формальный изоморфизм с множеством дескриптивных утверждений и отношений между этими утверждениями в той или иной эмпирической науке. В этом случае модели служат для выведения следствий из теорий и, таким образом, выполняют вспомогательную функцию, способствуя обеспечению проверки теорий. Отсюда такая функция моделей, как порождение верифицируемых предвидений. Согласно некоторым взглядам, развиваемым в рамках этой концепции, бремя решения онтологических вопросов возлагается на теорию, для которой можно построить вычислительную модель. В соответствии с этим постулаты теории могут содержать экзистенциальные обязательства, а её модель служит только средством сопоставления и конфронтации экзистенциальных утверждений с экспериментально проверяемыми следствиями. Изложенная концепция - это достаточно приемлемое толкование того, что значит быть моделью теории. Используемые при этом различия между моделью и теорией играют относительно полезную роль. Вместе с тем, согласно наиболее радикальным вариантам инструментализма, теория может выполнять точно такую же функцию, будучи при этом только инструментом непротиворечивой организации и проверки и оставляя нерешённым вопрос: организации и проверки чего? В инструментализме вопрос о референции таких теоретико-модельных «инструментов» постоянно откладывается или решается в терминах практических целей, выдвигаемых вне рамок данной теории и использующих для своего формулирования такие туманные формулировки, как «успешное предсказание» или «управление окружением».

4. «Как будто» конструкции. В этом значении теоретические или гипотетические модели рассматриваются прежде всего в их психологическом плане или с позиций их методологической полезности для построения научных теорий. Они выполняют эвристическую функцию изображения объектов сложных теоретических областей и поиска направлений для научного мышления. В этом они подобны ad hoc аналогиям, однако с более сильной операциональной ориентацией и с тенденцией к большей систематичности и широкомасштабности. В этих моделях выражается ещё один инструменталистский акцент, а именно, акцент на полезность «когнитивных карт» (если использовать выражение Р. Толмена, хотя оно и относилось к крысам) или «планов» (если использовать термин Миллера, Прибрама и Галантера, который вполне подходит и для человеческих существ). В «как будто» конструкциях экзистенциальная ориентация также неочевидна и не идет далее скромной посылки, которую У. Джемс охарактеризовал бы фразой «чему лучше верить». Что ж, лучше всего было бы верить истине, но «достоинство» осторожных «как будто» конструкций заключается в том, что они не претендуют на истину, если только не считать, что то, «чему лучше верить», и есть истина (в силу этого крайне расплывчатого критерия). Тем не менее здесь можно ввести промежуточную интерпретацию «как будто» моделей, которая граничит с признанием познавательной ориентации таких моделей или колеблется вокруг, так сказать, острия этой ориентации. Дело в том, что «как будто» модели являются «абстрактными моделями». Как таковые они (хотя и не обладают каким-либо дополнительным содержанием за рамками той области, в которой они используются) вместе с тем предполагают при дальнейшем развитии науки свою «конкретизацию». Я имею в виду прежде всего бурно обсуждаемую сейчас лингвистическую модель Н. Хомского, рассматриваемую как гипотетический «механизм», обеспечивающий те трансформации, которые должен производить носитель языка для порождения грамматических предложений. В этом случае используются объяснения с помощью модели «чёрного ящика», и Н. Винер, анализируя такие объяснения в работе «Творец и Голем» и других своих работах, провёл различие между «картинными» и «операциональными» образами, что имеет прямое отношение к обсуждаемым здесь проблемам. То, что происходит в «чёрном ящике» (скажем, в «мозге» Хомского), навечно сокрыто от нашего «взгляда», если это понимать в обычном смысле как возможность увидеть реальную картину того, что там происходит. Далеко не считая это непреодолимым ограничением, Винер утверждает (и я думаю, Хомский мог бы к нему присоединиться), что именно операциональный образ является тем образом, который позволяет нам глубже проникнуть в отображаемое, более адекватным изоморфизмом, чем просто гомоморфный «картинный» образ, в котором репрезентированы сугубо поверхностные и даже случайные черты. С таких позиций вопрос: «разве то, что находится внутри «черного ящика», на самом деле таково?» становится излишним, поскольку все, что мы в конечном счете можем потребовать от модели, это предоставление нам адекватного функционального «отчёта» о соответствующих трансформациях. Вместе с тем сделав такой шаг вперёд, мы приходим к более решительному утверждению, а именно, к утверждению о том, что когда в конце концов «черный ящик» «откроют», в нем увидят как раз то, что мы и предполагали там увидеть. А это фактически означает, что физиология подтвердит правоту психологии или - выражая это ещё более радикально, - что ей в конечном счёте ничего и не останется, поскольку психологическая или психолингвистическая модель является истинной репрезентацией психологических или психолингвистических фактов. Такая онтологическая ориентация переходит от инструменталистской позиции поддержки гипотетических реалий или гипотетических структур per suppositionem к позиции квазиреализма, согласно которой «вещи - это нечто фактически похожее на то, что дано».

5. Далее по силе экзистенциальной ориентации следуют модели, претендующие на опытное познание действительности. Это аппроксимативные репрезентации, считающиеся «истинными» для ограниченной или выделенной области фактов, про которые не известно, что они ложны при расширении этих областей. Применительно к таким моделям М. Хессе говорит об «аналогиях, которые являются позитивными плюс нейтральными». В соответствии с этим модель можно по мере накопления фактов подвергать кумулятивным модификациям и усовершенствованиям, асимптотично приближаясь к «истинной модели». Возникает вопрос, освобождается ли исследователь при аппроксимативных репрезентациях от метафизических обязательств? Про такие модели, если рассматривать их буквально, всегда можно сказать, что, будучи аппроксимативными, они всегда ложны. Эта проблема подробно разбиралась П. Дюгемом в работе «Физическая теория, её цель и строение» при анализе бесконечного числа взаимоисключающих математических формулировок, каждая из которых выражает одну из аппроксимаций данных. Это в свою очередь поднимает вопрос о так называемых «идеальных моделях», которые можно рассматривать двояко: либо мы платонисты и считаем, что идеальная модель есть репрезентация того, что «действительно» реально, и отбрасываем за ненадобностью наши аппроксимации презренного эмпирического знания; либо мы считаем модель «идеальной фикцией», требуемой от нас принципом экономии упорядочивания данных. Мы можем оперировать лишь с конечной абстракцией бесконечной структуры мира: око господне может зреть всего воробья, наше же - только скорость его полета, его вес и т. д. Этот эссенциализм в его абсолютном виде был сформулирован Гегелем, согласно которому истинным может быть только целое, а все аппроксимации ложны, потому что они носят приблизительный характер. Оборотной стороной этой монеты является столь же классический фаллибилизм в трактовке Ч. Пирса и других исследователей. Таким образом, онтологические ориентации аппроксимативных моделей неопределенны: утверждать, что ничто, к чему стремится приблизиться модель, не существует, значит создавать логическую путаницу; вместе с тем, признавая аппроксимативный характер моделей, мы как бы отказываем им в их экзистенциальных притязаниях ввиду некоего высшего знания, лежащего вне аппроксимаций. Можно знать, что ты близок к дому, если знаешь, где он находится, но не наоборот.

Следующим, более сильным, вариантом моделей с опытной познавательной ориентацией является вариант, при котором фаллибилизму воздаётся должное, но при этом признаётся возможным высказывать универсальные и неаппроксимативные утверждения. Такая ситуация имеет место при эмпирическом исследовании того, что реально существует. В философии науки такой подход сопряжен с рассмотрением статуса статистических и вероятностных высказываний. Наиболее полезные для нас высказывания утверждают именно то, что мы хотим знать; поэтому они фальсифицируемы в их собственных терминах. Обычно они имеют к лежащей за ними проблеме меньшее отношение, чем мы ожидаем, причем их можно интерпретировать как универсальные утверждения. Универсальные же утверждения, если их рассматривать всерьёз, являются типично гипотетическими конструктами. Они носят опытный характер в том тривиальном смысле, что они гипотетичны. Утверждение не просто принимается на веру или принимается благодаря тому, что оно удовлетворяет чьему-либо вкусу, а потому, что оно проверяемо. Поэтому можно сказать, что оно обладает определённым первоначальным правдоподобием либо благодаря тому, что оно очевидно, либо благодаря своей совместимости с другими теориями или моделями, либо благодаря тому, что метафизически оно более приемлемо, чем его альтернативы. Однако его нельзя назвать аппроксимацией в указанном ранее смысле. Скорее выражаемые в нем притязания соответствуют принципу «все или ничего»: оно либо истинно как таковое, либо ложно. Если же оно ложно, его невозможно включить в синтез более высокого порядка. Скорее тогда его следует рассматривать как ещё одну поучительную ошибку среди тех, которыми вымощена дорога научного прогресса.

Модели, если мы их рассматриваем в этом смысле, являются, по выражению К. Поппера, «предположениями», описывающими какие-то фактические или реальные состояния дел. Условием их значимости (но не «значения» в лингвистическом смысле) является их опровержимость или фальсифицируемость.

6. Последняя группа моделей, которую мы рассматриваем, это модели с ещё более сильными экзистенциальными притязаниями, выходящими за рамки опытной проверки и находящимися на грани рациональной веры. Такие модели претендуют на истинное описание состояния дел, или, как говорит Дж. Кемени, на «подразумеваемое фактически истинным описание». Было бы соблазнительно объединить эти модели с «предположениями» Поппера, однако «предположения», выдвигаемые как универсальные утверждения, не имеющие границ их применения и не требующие никакой аппроксимации, обязаны своей силой сопутствующему им скептицизму. «Предположения» выдвигаются с самыми лучшими намерениями, и однако они обречены на мученичество. Они подобны ответчику во французском суде, которого временно считают виновным, пока не будет доказано обратное. Однако для «предположений» полная «невинность» в силу, так сказать, «попперианского первородного греха» никогда не достижима. Вера в абсолютную познаваемость - это наше наиболее распространенное повседневное убеждение, хотя для философского уха это звучит предосудительно. Степень нашей убеждённости в абсолютной познаваемости такова, что любые попытки опровергнуть её отбрасываются, чтобы ничто не могло поколебать эту убеждённость. И это отнюдь не позиция фанатика или догматика. Это реализм здравого смысла и научный реализм, который господствует в тех разделах науки, которые исповедуют здравый смысл. Знание того, что существуют столы и стулья, любовь и голод, день и ночь, нельзя назвать нетеоретическим знанием, хотя, строго говоря, его следовало бы назвать «преднаучным». В этих убеждениях нас не могут поколебать никакие эмпирические свидетельства. Так, мы вроде бы видим собственными глазами, как фокусник вытаскивает кролика из явно пустой шляпы, но мы никогда не поверим, что он на самом деле создаёт что-то из ничего».

Маркс Вартофский, Модели. Репрезентация и научное понимание, М., «Прогресс», 1988 г., с. 64-70.

Источник — портал VIKENT.RU

Изображения в статье

Маркс Варто́фский, Добросовестное использование

Изображение PublicDomainPictures с сайта Pixabay

Изображение Chuk Yong с сайта Pixabay

Изображение PIRO4D с сайта Pixabay

Изображение congerdesign с сайта Pixabay

Изображение FunkyFocus с сайта Pixabay

Даже не ошибочно — колкое замечание, приписываемое Вольфгангу Паули.

Если идею нельзя опровергнуть, это не значит, что она неверна — это значит, что ни при каких условиях нельзя определить её правильность, следовательно, она даже не ошибочна. Оскорбление состоит в том, что если заявление настолько голословно, что не существует даже теоретической возможности определить его достоверность, то оно признаётся хуже, чем ошибочным.

Ошибки служат тупиковыми ветвями для будущих исследователей, а работы, результаты которых никак не могут быть проверены, не имеют никакого отношения к науке согласно критерию Карла Поппера: научная теория не может быть принципиально неопровержимой.

В то время меня интересовал не вопрос о том, «когда теория истинна?», и не вопрос, «когда теория приемлема?». Я поставил перед собой другую проблему. Я хотел провести различие между наукой и псевдонаукой, прекрасно зная, что наука часто ошибается, и что псевдонаука может случайно натолкнуться на истину.

— Popper K.R. Conjectures and Refutations. The Growth of Scientific Knowledge. London and Henley. Routledge and Kegan Paul, 1972. Перевод с сокращениями 1, 3 и 10-й главы А.Л. Никифорова

Данная статья относится к Категории: Методология науки

Карл Поппер опубликовал книгу: Логика научного исследования / Logic of Scientific Discovery, где предложил критерий фальсифицируемости / falsifiability теорий. Применение этого критерия – по мысли его автора – позволяет отделить научное знание от ненаучного.

В 1953 году Карл Поппер так описал ход своих рассуждений:

Летом 1919 года я начал испытывать всё большее разочарование в этих трёх теориях - в марксистской теории истории, психоанализе и индивидуальной психологии, и у меня стали возникать сомнения в их научном статусе. Вначале моя проблема вылилась в форму простых вопросов: Что ошибочного в марксизме, психоанализе и индивидуальной психологии?, Почему они так отличаются от физических теорий, например, от теории Ньютона и в особенности - от теории относительности?. Для пояснения контраста между этими двумя группами теорий я должен заметить, что в то время лишь немногие из нас могли бы сказать, что они верят в истинность эйнштейновской теории гравитации. Это показывает, что меня волновало не сомнение в истинности трех других теорий, а нечто иное. И даже не то, что математическая физика казалась мне более точной, чем теории социологии или психологии. Таким образом, то, что меня беспокоило, не было ни проблемой истины - по крайней мере, в то время, - ни проблемой точности или измеримости. Скорее я чувствовал, что эти три другие теории, хотя и выражены в научной форме, на самом деле имеют больше общего с примитивными мифами, чем с наукой, что они в большей степени напоминают астрологию, чем астрономию.

Я обнаружил, что те из моих друзей, которые были поклонниками Маркса, Фрейда и Адлера, находились под впечатлением некоторых моментов, общих для этих теорий, в частности, под впечатлением их явной объяснительной силы. Казалось, эти теории способны объяснить практически всё, что происходило в той области, которую они описывали. Изучение любой из них как будто бы приводило к полному духовному перерождению или к откровению, раскрывающему нам глаза на новые истины, скрытые от непосвящённых. Раз Ваши глаза однажды были раскрыты, Вы будете видеть подтверждающие примеры всюду: мир полон верификациями теории. Всё, что происходит, подтверждает её. Поэтому истинность теории кажется очевидной, и сомневающиеся в ней выглядят людьми, отказывающимися признать очевидную истину либо потому, что она несовместима с их классовыми интересами, либо в силу присущей им подавленности, непонятой и нуждающейся в лечении.

Наиболее характерной чертой данной ситуации для меня выступает непрерывный поток подтверждений и наблюдений, верифицирующих такие теории. Это постоянно подчёркивается их сторонниками. Защитники психоанализа Фрейда утверждают, что их теории неизменно верифицируются их клиническими наблюдениями. Что касается теории Адлера, то на меня большое впечатление произвел личный опыт. Однажды в 1919 году я сообщил Адлеру о случае, который, как мне показалось, было трудно подвести под его теорию. Однако Адлер легко проанализировал его в терминах своей теории неполноценности, хотя даже не видел ребёнка, о котором шла речь. Слегка ошеломленный, я спросил его, почему он так уверен в своей правоте. В силу моего тысячекратного опыта, - ответил он. Я не смог удержаться от искушения сказать ему: Теперь с этим новым случаем, я полагаю, Ваш тысячекратный опыт, по-видимому, стал ещё больше! При этом я имел в виду, что его предыдущие наблюдения были не лучше этого последнего - каждое из них интерпретировалось в свете предыдущего опыта и в то же время рассматривалось как дополнительное подтверждение.

Карл Поппер, Наука: предположения и опровержения / Предположения и опровержения: рост научного знания, М., Аст, 2004 г., с. 65-66.

И далее:

Зимой 1919/20 года эти рассуждения привели меня к выводам, которые теперь я сформулировал бы так:

(1) Легко получить подтверждения, или верификации, почти для каждой теории, если мы ищем подтверждений.

(2) Подтверждения следует принимать во внимание только в том случае, если они являются результатом рискованных предсказаний, то есть когда мы, не будучи осведомлёнными о некоторой теории, ожидали бы события, несовместимого с этой теорией, - события, опровергающего данную теорию.

(3) Каждая хорошая научная теория является некоторым запрещением: она запрещает появление определённых событий. Чем больше теория запрещает, тем она лучше.

(4) Теория, не опровержимая никаким мыслимым событием, является ненаучной. Неопровержимость представляет собой не достоинство теории (как часто думают), а её порок.

(5) Каждая настоящая проверка теории является попыткой её фальсифицировать, то есть опровергнуть. Проверяемость есть фальсифицируемость; при этом существуют степени проверяемости: одни теории более проверяемы, в большей степени опровержимы, чем другие; такие теории подвержены, так сказать, большему риску.

(6) Подтверждающее свидетельство не должно приниматься в расчёт за исключением тех случаев, когда оно является результатом подлинной проверки теории. Это означает, что его следует понимать как результат серьёзной, но безуспешной попытки фальсифицировать теорию. (Теперь в таких случаях я говорю о подкрепляющем свидетельстве.)

(7) Некоторые подлинно проверяемые теории после того, как обнаружена их ложность, всё-таки поддерживаются их сторонниками, например, с помощью введения таких вспомогательных допущений ad hос или с помощью такой переинтерпретации ad hoc теории, которые избавляют её от опровержения. Такая процедура всегда возможна, но она спасает теорию от опровержения только ценой уничтожения или, по крайней мере, уменьшения её научного статуса. (Позднее такую спасательную операцию я назвал конвенционалистской стратегией или конвенционалистской уловкой.)

Всё сказанное можно суммировать в следующем утверждении: критерием научного статуса теории является её фальсифицируемость, опровержимость, или проверяемость.

Карл Поппер, Наука: предположения и опровержения / Предположения и опровержения: рост научного знания, М., Аст, 2004 г., с. 68-69.

Замечу, что критерий фальсифицируемости разделяет множество теорий на: научные и ненаучные (которые принципиально неопровержимы, так как их не может опровергнуть какой-либо факт).

Критерий фальсифицируемости не является критерием истинности либо возможности успешного применения той или иной теории...

Приблизительно двадцать пять лет назад я предложил отличать эмпирические, или научные, теории от неэмпирических, или вненаучных, теорий, указав на то, что эмпирические теории опровержимы, а неэмпирические теории неопровержимы. При этом я руководствовался следующими соображениями. Каждая серьёзная проверка теории является попыткой опровергнуть её. Следовательно, проверяемость есть то же, что и опровержимость или фальсифицируемость. И поскольку мы хотим называть эмпирическими или научными только такие теории, которые можно проверить эмпирически, постольку мы должны заключить, что именно возможность эмпирического опровержения является отличительной особенностью эмпирических, или научных, теорий. Если принять этот критерий опровержимости, то мы тотчас же увидим, что философские, или метафизические, теории неопровержимы по определению.

Карл Поппер, Кантовская критика и космология / Предположения и опровержения: рост научного знания, М., Аст, 2004 г., с. 329.

Источник — портал VIKENT.RU

Дополнительные возможности

Начало IX-го сезона бесплатных воскресных online-лекций VIKENT.RU о творческих Личностях и принятии креативных решений – 26 января 2020 года в 19:59 (мск)

Изображения в статье

К. Поппер в 1990 году, Автор: Lucinda Douglas-Menzies link , No restrictions