"Лунная ночь на Неве"
45x25, холст и темпера, А. Борис, 2020
45x25, холст и темпера, А. Борис, 2020
Его называли поэтом в живописи, легендой и мастером. Народный художник Виталий Цвирко за 80 лет жизни, большую часть которой, с самого детства, он провел не выпуская кисти из рук, оставил после себя целую плеяду великолепных учеников и грандиозное творческое наследие. Он объехал всю Беларусь, пропадая на пленэрах даже в самую неприветливую погоду, возил за собой огромные холсты и, создавая один живой, одушевленный пейзаж за другим, всю жизнь писал портрет своей Родины.
Виталий Константинович Цвирко родился на Гомельщине в 1913 году, в живописной деревне Радеево (ныне — Буда‑Кошелевский район). К слову, три года спустя в соседнем селе Уваровичи появился на свет еще один выдающийся живописец — Евсей Моисеенко: что‑то особенное есть в этом прекрасном краю, что руки тянутся к кисти. Родителями Виталия Цвирко были сельские учителя (по некоторым данным, его отец был выходцем из дворянского рода Годыцких‑Цвирко, отличавшихся тягой к живописи). Так или иначе, Константин Цвирко был недурным художником‑любителем и постоянно пропадал с мольбертом, свои первые уроки рисования мальчик получил именно в семейном кругу.
Брестская крепость, 1974
Вскоре семья перебралась в Минск, кисти и краски следовали за ними в багаже. Одним из первых своих учителей Виталий Цвирко называл классика литературы Кондрата Крапиву, жившего по соседству: «дядька Кондрат» и сам был не чужд живописи и вполне в этой области талантлив. В школе успехи мальчика заметили учителя рисования — Анатолий Тычина и Михаил Станюта, сами будущие классики, которые взялись учить талантливого юного художника частным образом.
Семейное окружение, внутренняя тяга к искусству и влияние талантливых педагогов — именно то, что обеспечивает не просто выбор будущей профессии, а успех на избранном пути.
Виталий Цвирко поступил в Витебский художественный техникум, в котором директорствовал энтузиаст Михаил Керзин и преподавал влюбленный в родную землю Иван Ахремчик. Затем Суриковское училище, курс революционеров‑реалистов Петра Покражевского и Георгия Ряжского, уроки у мастера сюжетной живописи Сергея Герасимова и великолепного пейзажиста Игоря Грабаря… Когда фашисты подступали к Москве, студентов Суриковки вместе с педагогами отправили в эвакуацию в Узбекистан. Так Виталий Цвирко оказался в Самарканде, где и завершилась в 1942 году его учеба. Но возвращаться ему было некуда — родная белорусская земля была захвачена врагом.
На земле белорусской, 1961
Годы, проведенные в эвакуации, он не вспоминал никогда, хотя они и отразились в цикле картин. Самарканд, самое сердце пустыни, днем убивающее палящей жарой, а ночью — стылым пронизывающим холодом, от которого не могла защитить худая одежонка военной поры.
Не пережил лишений маленький сын художника, следом умер его отец — это были годы великого горя, война собирала свою жатву не только на полях сражений и в лагерях смерти, но и в далеком тылу, казалось бы, защищенном от бед.
Не хватало работы, не было хлеба, студенты Суриковки сходили с ума от голода, но собирали деньги на танковую колонну — все для фронта, все для Победы. Может быть, именно там, в жарком сердце Узбекистана, и выковывался будущий несгибаемый оптимизм художника: хуже, чем было в войну, быть уже не может.
Как только пришла весть об освобождении Минска, Цвирко ринулся на Родину. Трудно представить, каким был этот путь по истерзанной войной стране: больше четырех тысяч километров по измученному работой голодному тылу, по разоренным оккупантами землям — в разрушенный до основания город, где художника накрыло осознание и пережитого народом ужаса, и беспримерного подвига белорусов. Все это — и горе, и гордость — выплеснулось после Победы в серии картин на военную тему. Важнейшей работой 1940‑х для Виталия Цвирко стало полотно «Непокоренные»: казнь партизана, который и за минуту до гибели не теряет силы духа. Ученик художника Леонид Щемелев вспоминал, как в 1948‑м через Минск отправляли в Германию пленных немцев — и привели на выставку, посвященную ужасам войны: «Одну его картину я запомнил особенно хорошо — сюжет на тему оккупации, жесткий, обличительный. И немцев, восхищенно ее обсуждающих, запомнил. Выразительность фигур и особенно пейзаж на заднем плане вызвали у них неподдельный восторг. Среди этих немцев было немало образованных людей, об искусстве они рассуждали вполне профессионально. И хотя на той выставке было немало работ других художников, говорили только о Цвирко...»
Непокорённые, 1947
Есть в наследии художника еще одно знаковое полотно — написанное в 1957 году «Восстание рыбаков на озере Нарочь»: так отразилась в его творчестве тема борьбы Западной Белоруссии против поляков. Польский офицер зачитывает рыбакам приказ о запрете на лов рыбы, который лишит людей средств к существованию. Видим тревожные, хмурые лица женщин и суровых мужчин, едва сдерживающих свою ярость. Это еще одни непокоренные, еще одна картина‑манифест: никогда никакой пришелец не дождется покорности от тех, кто плоть от плоти белорусской земли.
И все‑таки с годами выкристаллизовался истинный путь Виталия Цвирко — живописца родной земли, в неброском, но таком любимом облике которой художник открывал все новые и новые черты.
Он, как и Бялыницкий‑Бируля, нечасто изображал наполненное яркими красками лето: его манила ранняя весна, время прилета грачей, рыжая осень, вся в ржавчине опадающей листвы, хлябь распутицы, голые деревья ноября и сотни тонов зимнего снега — даже снег у Цвирко получался живым.
Он мог целыми днями мерзнуть на улице, выписывая очередной пейзаж, а со стороны казалось, что ему все дается легко и просто.
Садовничал: яблоки, груши, абрикосы, тыквы и кукурузные початки — эти сочные, яркие плоды осени на его натюрмортах выращены им самим.
Натюрморт на даче, 1980
За работой мурлыкал легкомысленные арии из оперетт: что‑то роднило его с композитором Имре Кальманом, который самые искрометные свои мелодии сочинял в пароксизме горя, переплавляя душевную боль в бравурные марши и танцевальный вихрь. Так и Цвирко свои переживания держал глубоко внутри, как будто выстраивая легкий музыкальный щит между собой и миром, а все, что копилось внутри, изливал на холст — природа тем и прекрасна, что в ней можно всегда найти созвучие любому состоянию души. Но лишь подлинному художнику дано это запечатлеть.
Рассказывают, что у Цвирко был собственный ритуал — будто бы молитва: перед началом работы обмакнуть кисти «в небо». Он подбрасывал их высоко с особой приговоркой и, поймав, брался за дело.
Он был трудяга, но запросто дарил — что свои картины, что фрукты из своего сада. В его доме без конца толклись гости — все знали, что у Цвирко без проблем можно переночевать, если негде остановиться в Минске. Не гнался за карьерой, быть может, потому его легко избирали председателем правления Союза художников. Звание народного он получил в расцвете сил, ему было всего 50 лет — для художника это почти молодость. Четырьмя годами позже ему дали Госпремию БССР — заслуженно, но никто не может обвинить Цвирко, что он толкался локтями. Околотворческие склоки и интриги были ему чужды, и хотя зависть многое разрушила в его жизни, он никогда не сетовал: страшнее, чем было в войну, уже быть не может.
Натюрморт с тыквами, 1971
С его курса в театрально‑художественном институте (нынешней академии искусств) вышли будущие великие: из них только народных художников трое — Виктор Громыко, Леонид Щемелев, Георгий Поплавский. Без Виталия Константиновича Цвирко лицо белорусской живописи оказалось бы совершенно иным, но он воспитал целое поколение прекрасных мастеров. Его фамилия созвучна белорусскому произношению слова «сверчок» — так он и прожил, скромный художник, выводящий трепетными мазками долгую песню родных полей.
Народный художник Леонид Щемелев вспоминал, что у Виталия Цвирко была особая манера преподавания: «Педагогом он был от природы. Знаете, как у нас проходили занятия? Цвирко выбирал одного из студентов и разговаривал об искусстве только с ним. В следующий раз собеседником становился другой ученик... Причем советов никогда не давал. Но в этих разговорах каждому открывалась своя истина».
В 1981 году во Дворце искусства в Минске прошла персональная выставка Виталия Цвирко. Зрители недоумевали: среди работ были листы, края которых обгорели. Художник решил соригинальничать? А на самом деле за день до открытия в мастерской Цвирко произошел пожар — поговаривали, что не случайный. Подоспевшие пожарные обдавали дом художника струями из брандспойтов и спасали от огня картины, вытаскивали баграми ящики с акварелями, залитые водой…
Художник Люба Дикер "Дачная готика"
Этот портрет заказали мне после моего выступления в стендап клубе. Я художник с чувством юмора, поэтому решила отучиться в школе стендапа для души и для дела. Такое классное хобби, а то когда у меня спрашивают, какое у тебя хобби, как то неловко признаваться, что мое хобби это еще и моя работа 😂🔥. Так вот, шутки для выступления написала по мотивам "жизнь художника", конечно же это выступление сразу прорекламировало меня как профессионального художника, берите на заметку. А в финале выступления я сделала сюрприз и подарила два портрета в стиле Симпсоны моим преподавателям из школы Стендапа (как обычно решила выпендриться, с температурой ночью дорисовывала два портрета, чтобы на следующий день сделать крутой , памятный подарок преподавателям. И вся наша группа оставила сзади свои подписи, так что получился крутой сюрприз от всех нас.).
Да, а после выступления мне написали два разных человека и заказали портреты : один из них заказал портрет родителей в стиле Американская Готика ☺️
Мой телеграм на всякий случай ☺️
Художник Люба Дикер шарж Евгений Серов
Художник Люба Дикер "шарж Дмитрий Ким"
Он никогда не изображал войну картинно-парадной и нарядно-героической, как не писал и батальных сцен, хотя их Леониду Щемелеву, сперва пехотинцу, потом кавалеристу, в военные годы хватило с лихвой. Долгое время не понятый до конца, настоящее признание и звание народного художника он получил уже в глубокой зрелости. А потом еще десятилетия трудился не покладая кисти, до последних дней приходя в мастерскую. Почти ровесник века — каких-то трех лет не хватило ему до столетнего рубежа! — в истории белорусской культуры Щемелев стоит вровень с эпохой, которая пусть и не была к нему ласкова, но сам художник, подводя итоги, удовлетворенно замечал: прожил так, как хотел. Успел сказать, успел сделать. Успел досыта надышаться горько-сладким воздухом бытия.
Леонид Дмитриевич Щемелев родился в 1923 году в Витебске — в то время это было все равно что родиться в знаменитом парижском «Улье»: рядом по всей улице сплошь жили художники. Первое столкновение с искусством произошло на ярмарке, куда в несытое межвоенное время мать относила вещи, чтобы продать или обменять на продукты. Там, среди людской суеты и гомона, на заборе красовались «маляванкi» — куски расписной ткани, которые вешали на стены для красоты и спасаясь от холода и сырости, отмеченные наивными кистями самодеятельных рисовальщиков и одуряюще пахнущие свежей краской: яркий, счастливый мир диковинных цветов и зверей. Первое напутствие будущий художник получил от Юделя Пэна — пожилой мастер взглянул на рисунки и сказал, что нужно учиться.
Все бы, наверное, сбылось легко и радостно, но случилась война. В июне 1941‑го мать Леонида Щемелева видела сон: будто бы все небо над Витебском закрыли страшные черные птицы. А уже 23 июня беззащитный город утюжили немецкие авиабомбы.
Отец, бывший унтер царской армии, отправился на призывной пункт — ушел в составе железнодорожного батальона, безоружный, с тощим солдатским мешком за плечами. Пообещал: ждите, скоро вернусь. С этими словами и растворился в дыму войны — одним из неизвестных солдат, память о которых застыла серыми обелисками у братских могил.
Юный Леонид, его мать и беременная сестра успели выехать последним эшелоном в толпе растерянных беженцев, у Рудни попали под бомбежку, затем выжившие хоронили погибших и чем придется бинтовали раненых. Сыпался с неба немецкий десант: «Парашюты разноцветные, а фигурки под ними — зловеще-черные, будто сама смерть спускалась с небес, — вспоминал потом художник. — Парашютисты обстреляли нас с воздуха, пули свистели где-то близко, но нас, на счастье, не зацепили…» Месяц под непрестанными авианалетами семья, пересаживаясь с одного эвакопоезда на другой, добиралась до Москвы, откуда можно было выехать в глубокий тыл. В Москве Щемелев первым делом побежал в Третьяковскую галерею… которая, увы, оказалась закрыта. В эвакуации работал на оборонном заводе, выпускавшем осколочные гранаты: помогал фронту как мог, дожидаясь того момента, когда его самого наконец-то призовут в армию.
«Тяжелые годы» («Ополченец») (1964 г.).
В декабре 1941‑го Щемелева наконец мобилизовали и направили в сержантскую школу, где он провел следующий год в жесткой муштре с утра до ночи: даже младший командный состав РККА должен был быть хорошо подготовлен. Он уцелел в боях на Курской дуге, под шквальным огнем форсировал Днепр и Припять в ходе знаменитой Черниговско-Припятской операции. Дороги войны привели его на родную землю, которую он очищал от захватчиков. В бою под Мозырем был тяжело ранен в руку, а в госпитале познакомился с лихим кавалеристом, который начинал войну в коннице легендарного Льва Доватора. Щемелев, с детства любивший лошадей, прямо из больничной палаты написал письмо с просьбой о переводе в кавалерию — разрешили. Конец войны застал его в Украинском казачьем корпусе: гвардии сержант Щемелев был одним из тех, кто выкуривал из лесных схронов бандеровцев — палачей и пособников фашистов. Награды за военные подвиги нашли его только годы спустя: в 1976‑м — орден Отечественной войны II степени, а орден Отечественной войны I степени — в 1985‑м.
В 1947‑м он поступил в Минское художественное училище, фронтовиков тогда принимали без лишних вопросов. Затем — в свежесозданный Белорусский театрально-художественный институт, где началась его подлинная учеба. Ему повезло, и повезло всерьез: попал в ученики к народному художнику Виталию Цвирко, деликатному, умному, бережному наставнику.
Они совпадали внешне своей статью, выправкой и щеголеватостью — от природы аристократичный Цвирко и демобилизованный бывший кавалерист, рвущийся к вершинам мастерства.
Щемелеву было уже 36 лет, когда он выпускался, его дипломное полотно «Свадьба», сегодня хрестоматийное, комиссия на защите разнесла в пух — и за чересчур яркие и неакадемичные цвета, и за буквально рвущихся с полотна коней, и за то, что советская свадьба такой быть не может… Заступничество Цвирко, бывшего тогда ректором, не помогло, но нашелся влиятельный московский гость, который защитил художника. Возможно, сыграло роль и фронтовое прошлое, которое не могли не учитывать... Так или иначе, ему со скрипом выставили унизительную тройку и все-таки позволили выпуститься. Свою «Свадьбу» Щемелев обнаружил несколько лет спустя в горе хлама — небрежно брошенный холст, бог весть как оказавшийся в мастерских столичного ТЮЗа. Забрал его, а после зашел в Национальный художественный музей к Елене Аладовой, покровительствовавшей молодым художникам. Та помолчала и велела: «Неси сюда!» А позже выплатила художнику 700 рублей гонорара, который он потратил на свою первую мастерскую, где и работал, и жил в течение нескольких лет.
Ему долгие годы доставалось от современников: то за излишнюю резкость и избыток окопной правды в изображении Великой Отечественной, то, наоборот, за цветущее буйство красок, то за «формализм», когда ни на кого не похожий живописец вновь становился мишенью для злословия. В 1967‑м его полотно «Мое рождение» (символический манифест, объединивший и трагедию, и новую жизнь, и пробуждение сознания целого поколения) белорусский выставочный комитет не пропускал на Всесоюзную выставку в Москву, как не пропускал «Партизанскую Мадонну» Михаила Савицкого — слишком странным и непривычным казался взгляд на войну двух этих творцов. И лишь добрый ангел-хранитель Елена Аладова добилась, чтобы картины поехали на выставку и получили свой заслуженный триумф, став иконами «сурового стиля». В эту же категорию попадает и написанная в 1964‑м работа Щемелева «Ополченец» (другое название — «Тяжелые годы»), за которую художника обвиняли чуть ли не в очернении действительности.
«Мое рождение» (1967 г.).
Но война для Щемелева была вовсе не та, которую показывали в кино — когда, как метко выразился в свое время писатель Юрий Герман, «не война, а заглядение, век бы воевал: и чистенько, и сытенько, и командир — голова, ну а фашисты — исключительно мертвые».
Та война, с которой он аукался годы после того, как отгремели последние выстрелы, была совсем другой: в ней 18‑летние мальчишки (сколько их прошло через его отделение еще во время службы в пехоте!) гибли, порой не успев сделать ни единого выстрела. Он вспоминал, как, будучи ненамного старше, но уже командиром этих зеленых юнцов, ужасался увиденному: «Хотя мне было всего 20 лет, я уже понимал, что такие жестокие сражения, в которых гибнут тысячи, миллионы человеческих жизней, не приносят счастья победителям. А что насчет побежденных? И подспудно чувствовал гибельность таких войн для человечества, независимо от того, кто прав, а кто виноват».
И все же главным для Леонида Щемелева было понимание: жизнь всегда побеждает смерть.
Именно потому погружение в глубины памяти сменялось гимном счастью, возможности дышать и чувствовать, ощущением драгоценности, неповторимости каждого мига на этой земле. Эта жизнь, встающая против смерти, всепобеждающая, полная ликования, прорывалась в его широких летящих мазках, в цветах, которых не было в ограниченной палитре образцово-показательных и унылых функционеров от искусства. Потому в 1975‑м, когда Щемелев наконец написал давно задуманный портрет генерала Доватора, он опять не был понят, только уже не по причине излишней суровости: и краски вышли нарядными, как на коврах-«маляванках», и героики не случилось, одна бесконечная любовь к жизни… Даром что работа получила серебряную медаль на ВДНХ! Он совершенно не умел попадать «в масть», подгадывать и угадывать, он вообще был слишком не такой, как все, этот художник, ласково выписывавший на своих полотнах восхитительных лошадей, у которых порой ног оказывалось больше, чем нужно, — а как иначе, ведь он хотел передать ритм их свободного бега…
«Генерал Лев Доватор» (1975 г.).
Настоящее признание для Щемелева начинается только в 1980‑е, когда вокруг искусства понемногу подсыхает бюрократическая трясина. В 1982‑м 59‑летний мастер получает Госпремию БССР за цикл «Край мой, Минщина», годом позже — звание народного художника. В 1990 — 2000‑е его талант достигает пика своего расцвета — в то время когда большинство встречает старость, успевает десять раз спиться и исписаться, упереться в тупик и растратить весь свой творческий капитал, он творит легко и с наслаждением, погружаясь в эксперименты и поиски, то вступая в перекличку с Марком Шагалом, то уходя в воспоминания.
«Как будто во сне» (1995 г.).
Картины Леонида Щемелева живут в стенах Национального художественного музея, галереи его имени, которую он сам фактически и основал, подарив государству несколько десятков полотен, они хранятся в Третьяковке и в коллекциях других известных галерей планеты. На его холстах мчатся тонконогие долгогривые кони, его картины обжили и заселили близкие художника — любимая жена, дети и домочадцы, домашние питомцы.
Да и себя самого он изображал не раз — молодым, подтянутым, полным жизненной силы, звенящим как струна… Как будто, перешагнув земной рубеж, ускакал в бескрайнее небо.
«Мне в жизни везло на добрых людей, — говорил Леонид Щемелев. — Особенно во время службы в кавалерии. Никогда не забуду человека большого мужества и щедрого сердца, моего непосредственного командира капитана Петра Сергиенко. Ему я обязан многим из того, чего добился в жизни. Встречался с людьми, знавшими моего соотечественника, генерал-майора Льва Доватора, командира 2‑го гвардейского кавалерийского корпуса, героически погибшего 19 декабря 1941 года. Спустя много лет я попробовал изобразить образ Доватора на холсте».
Во время службы в кавалерии Леонид Щемелев однажды встретился с командующим кавалерией Красной армии маршалом Семеном Буденным: «Он и сопровождающие его лица приехали проверить состояние дел в нашей кавалерийской бригаде и в других мобильных войсках. В красивой бекеше, в папахе, в маршальских погонах он подошел ко мне, выслушал доклад, крепко пожал мне руку и сказал: «Ну, сержант, показывай свое хозяйство...» После хорошо проведенной «экскурсии» Щемелев получил благодарность от начальства.
Обратился ко мне заказчик с просьбой написать большую картину маслом 150*100 см с его дочкой, которая занимается балетом. Предоставил фото из студии, но я предложила сделать сюжет в стиле Дега и написала нескольких балерин снежинок на заднем плане, а возле ее ног поставила Щелкунчика. В итоге поучилась сценка из балета Щелкунчик , оказалось что это ее мечта станцевать в этом балете 🥰. Как вам задумка, для парадного портрета?
Художник Люба Дикер "Балерина и щелкунчик" 150*100 холст, масло 2023.
Люба Дикер мультяшки по мотивам известных картин , акварель
Люба Дикер стилизация Дега голубые танцовщицы , акварель
Люба Дикер "шоколадница" стилизация
Люба Дикер "рождение Венеры" стилизация
Люба Дикер " девушка с жемчужной серёжкой " стилизация
Приятно знать, что твое творчество любят в разных странах ❤️☺️. Кстати, я давно думаю о выставке в странах Азии, им нравятся милые картинки. Видимо мой стиль им заходит). У меня покупают открытки в разные страны с этими мультяшными девочками, сразу набор по 26 шт берут. Вообще классное это чувство, когда ты создаешь что-то, а оно потом продолжает жить своей жизнью, разлетаясь по разным уголкам мира 🥰🔥
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.