Серия «Художники Беларуси»

Дзіваком яго лічылі простыя людзі, але прымалі за свайго, таму называлі – дзядзька Язэп. Драздовіча параўноўваюць з Леанарда да Вінчы і Напалеонам Ордай. Для нас ён у адной асобе – мастак, графік, скульптар, этнограф, фалькларыст, археолаг, пісьменнік, настаўнік. А яшчэ вечны вандроўнік, прарок і небазнаўца. Напярэдадні споўнілася 135 год з дня нараджэння Язэпа Драздовіча. Даведаліся на яго малой радзіме, якія арыгінальныя работы гэтага аўтара можна пабачыць толькі там і якім памятаюць мастака на Вiцебшчыне

Глыбоцкі раён: кожная гаспадыня марыла мець яго маляванку

Тут на Глыбоччыне, а некалі ў Дзісенскім уездзе Віленскай губерні, ён нарадзіўся, правёў апошнія гады і пахаваны. На месцы засценка Пунькі, дзе Язэп Драздовіч зʼявіўся на свет, пяць год таму ўсталявалі памятны знак. Сёння тут гаспадарыць прырода – дом знаходзіўся на ўскрайку Галубіцкай пушчы. Прадставіць, як яно некалі ўсё тут было, можна па малюнках самога Язэпа Нарцызавіча.

Яго сямʼя пакінула Пунькі пасля смерці бацькі. Драздовічы хоць і шляхцічы, але збяднелыя, таму маці Юзэфе Янаўне з шасцю дзяцьмі давялося пераязджаць з адной хаты ў другую, арандуючы зямлю.

З нагоды 135-годдзя свайго славутага земляка ў Глыбоцкім гісторыка-этнаграфічным музеі рыхтуюць выставу «Вяртанне вечнага вандроўніка». Апошняе падарожжа ў яго было якраз па малой радзіме – паміж дзвюма рэчкамі Мнютай і Аутай.

Як згадвае ўспаміны жыхароў Глыбоцкага раёна навуковы супрацоўнік Глыбоцкага гісторыка-этнаграфічнага музея Уладзімір Мірончык, зʼяўленне Драздовіча ў вёсцы ўспрымалася як падзея. Сяляне звалі яго па-простаму – дзядзька Язэп. Ён рабіў партрэты людзей, маляванкі. Кожная гаспадыня марыла ўпрыгожыць сцяну ў сваёй хаце яго маляваным дыванком. У сваіх дзённіках Язэп Драздовіч адзначаў, што гэта робіць не толькі ад «безрабоцця», але і дзеля развіцця ў народзе мастацкага эстэтычнага пачуцця, што гэта яго доўг перад радзімай. І сябе ён называў вандроўным народным мастаком.

– А яшчэ Язэп Нарцызавіч ладзіў адукацыйныя лекцыі, напрыклад, на астранамічныя тэмы, – працягвае аповед навуковы супрацоўнік музея. – Скарыстоўваючы газавую лямпу і гарбуз, тлумачыў, як усё наладжана ў сонечнай сістэме, як ідзе свяціла па небасхіле, як вакол яго круціцца наша Зямля.

Язэп Драздовіч першы з нашых мастакоў звярнуўся да касмічнай тэмы. У сваіх снах жыў на Месяцы, Марсе, Сатурне, а затым пісаў карціны i аповесцi.

Ён быў прафесійным мастаком, таму яго маляванкі значна адрозніваліся ад тых, якія рабілі самавукі. Але простыя людзі, напэўна, не ўяўлялі іх сапраўднай каштоўнасці, і калі прыйшла мода на вытворчыя дываны, здымалі са сцен працы дзядзькі Язэпа і адпраўлялі на гаспадарчыя патрэбы. Са шкадаваннем навуковы супрацоўнік Глыбоцкага музея адзначае, што шмат такiх дываноў было згублена, пакуль імя iх аўтара заставалася ў забыцці. Але ж у 1990-2000-я гады – перыяд павышанай цікавасці да асобы і творчасці Язэпа Драздовіча – усё змянілася.

– На гэтай хвалі не толькі музеі праводзілі пошукавыя экспедыцыі па вёсках, але і прыватныя калекцыянеры. Вельмі шмат чаго раскупілі яны, – гаворыць Уладзімір Мірончык. – Таму сёння нешта невядомае з прац Драздовіча вельмі цяжка знайсці. Напрыклад, на адным аўкцыёне прапаноўваюць карціну «Маладыя» з першапачатковай цаной амаль 6 тысяч беларускіх рублёў.

Сёння ў Глыбоцкім музеі можна пабачыць рарытэтныя работы Язэпа Драздовіча: карціну з фантастычным пейзажам прыгожай далёкай краіны і маляваны дыван – начны краявід з замкам і дзвюма белымі лебедзямі.

Шаркаўшчынскі раён: экскурсіі замоўлены на месяц наперад

У вёсцы Германавічы знаходзіцца адзіны ў нашай краіне музей, які носіць імя Я.Н. Драздовіча.

– Так, Язэп Драздовіч – глыбоцкі, але і мы лічым яго сваім, – падкрэслівае дырэктар Мастацка-этнаграфічнага музея імя Я.Н. Драздовіча Людміла Навіцкая і пералічвае факты: – Недалёка ад Германавічаў жыла яго маці. Тут у 1919 годзе ён заснаваў культурна-асветніцкае таварыства «Заранка» і бібліятэку. Усе, хто хацеў вучыцца чытаць і пісаць, маглі гэта зрабіць. Таксама праводзіліся заняткі па харавых спевах, ставіліся спектаклі, праводзіліся лекцыі. Сёння ў фондах музея ў Германавічах – 38 работ Язэпа Драздовіча, 14 з іх прадстаўлены ў экспазіцыі, 24 захоўваюцца ў фондасховішчах. Сярод іх – жывапісныя і графічныя працы, маляванкі і тры кія. Язэп Нарцызавіч яшчэ быў знатны разьбяр па дрэве.

На дзень нараджэння Язэпа Драздовіча ў музеі запланавалі інтэрактыўную праграму «Ад мараў да зорак», з наведваннем яго магілы ў Ляплянах, што ў Глыбоцкім раёне. Дырэктар пераканана: жадаючых пабыць на свяце будзе многа.

– З 2019 года ў нас вельмі шмат турыстаў, вельмі, – з задавальненнем адзначае Людміла Навіцкая. – На ўвесь кастрычнік па суботах экскурсіі па Драздовічу ўжо замоўлены. Прыязджаюць і беларусы, і расіяне, і латышы, і кітайцы.

Каму недастаткова знаёмства з музейнай экспазіцыяй, можа адправіцца ў вандроўку «Сцяжынкамі Язэпа Драздовіча». Старт ад Германавічаў, а першы прыпынак у вёсцы Сталіца, дзе Язэп Нарцызавіч арганізаваў беларускамоўную школу. Далей заязджаюць у Ляскова, там мастак шмат разоў спыняўся ў доме Восіпа Балошкі, пісаў партрэты яго дачок і мясцовасці. У Лужках турыстам раскажуць, як у гэтай вёсцы Язэп Нарцызавіч настаўнічаў. Перад вяртаннем у Германавічы аўтобус спыніцца каля пагосту, дзе пахавана маці мастака – Юзэфа Янаўна. Надмагільная пліта зроблена па замове і эскізу Язэпа. Менавіта маці, нягледзячы на беднасць, дала сыну мудрыя жыццёвыя парады, блаславіла на шлях у мастацтва.

– Прыязджайце да нас, – запрашае дырэктар музея. – У працах Драздовіча асаблівая аўра, як ў маляванках, так і ў касмічных малюнках, вы гэта адразу адчуеце. Ён называў сябе прарокам і прадказаў палёт чалавека ў космас. Язэп Драздовіч – самабытная, велічная асоба ў гісторыі беларускага мастацтва і культуры.

Пазнаёміцца са спадчынай Язэпа Драздовіча таксама можна ў нацыянальных сталічных музеях – мастацкім і гістарычным, у бібліятэцы імя Якуба Коласа. У Заслаўе ў Музеі маляванкі прадстаўлена багатая калекцыя яго маляваных дываноў.

Супрацоўнікі Глыбоцкага гісторыка-этнаграфічнага музея распрацавалі экскурсійныя маршруты. Так, аматарам ровараў прапануюць пакруціць педалі «Дарогамі дзядзькі Язэпа». Асаблівасць маршрута ў тым, што турысты робяць прыпынкі ў вёсках і мястэчках, дзе вандраваў Драздовіч, чытаюць яго дзённік, знаёмяцца з археалагічнымі помнікамі, якія ён даследаваў.

Окунуть кисти в небо

Его называли поэтом в живописи, легендой и мастером. Народный художник Виталий Цвирко за 80 лет жизни, большую часть которой, с самого детства, он провел не выпуская кисти из рук, оставил после себя целую плеяду великолепных учеников и грандиозное творческое наследие. Он объехал всю Беларусь, пропадая на пленэрах даже в самую неприветливую погоду, возил за собой огромные холсты и, создавая один живой, одушевленный пейзаж за другим, всю жизнь писал портрет своей Родины.

Виталий Константинович Цвирко родился на Гомельщине в 1913 году, в живописной деревне Радеево (ныне — Буда‑Кошелевский район). К слову, три года спустя в соседнем селе Уваровичи появился на свет еще один выдающийся живописец — Евсей Моисеенко: что‑то особенное есть в этом прекрасном краю, что руки тянутся к кисти. Родителями Виталия Цвирко были сельские учителя (по некоторым данным, его отец был выходцем из дворянского рода Годыцких‑Цвирко, отличавшихся тягой к живописи). Так или иначе, Константин Цвирко был недурным художником‑любителем и постоянно пропадал с мольбертом, свои первые уроки рисования мальчик получил именно в семейном кругу.

Вскоре семья перебралась в Минск, кисти и краски следовали за ними в багаже. Одним из первых своих учителей Виталий Цвирко называл классика литературы Кондрата Крапиву, жившего по соседству: «дядька Кондрат» и сам был не чужд живописи и вполне в этой области талантлив. В школе успехи мальчика заметили учителя рисования — Анатолий Тычина и Михаил Станюта, сами будущие классики, которые взялись учить талантливого юного художника частным образом.

Семейное окружение, внутренняя тяга к искусству и влияние талантливых педагогов — именно то, что обеспечивает не просто выбор будущей профессии, а успех на избранном пути.

Виталий Цвирко поступил в Витебский художественный техникум, в котором директорствовал энтузиаст Михаил Керзин и преподавал влюбленный в родную землю Иван Ахремчик. Затем Суриковское училище, курс революционеров‑реалистов Петра Покражевского и Георгия Ряжского, уроки у мастера сюжетной живописи Сергея Герасимова и великолепного пейзажиста Игоря Грабаря… Когда фашисты подступали к Москве, студентов Суриковки вместе с педагогами отправили в эвакуацию в Узбекистан. Так Виталий Цвирко оказался в Самарканде, где и завершилась в 1942 году его учеба. Но возвращаться ему было некуда — родная белорусская земля была захвачена врагом.

Годы, проведенные в эвакуации, он не вспоминал никогда, хотя они и отразились в цикле картин. Самарканд, самое сердце пустыни, днем убивающее палящей жарой, а ночью — стылым пронизывающим холодом, от которого не могла защитить худая одежонка военной поры.

Не пережил лишений маленький сын художника, следом умер его отец — это были годы великого горя, война собирала свою жатву не только на полях сражений и в лагерях смерти, но и в далеком тылу, казалось бы, защищенном от бед.

Не хватало работы, не было хлеба, студенты Суриковки сходили с ума от голода, но собирали деньги на танковую колонну — все для фронта, все для Победы. Может быть, именно там, в жарком сердце Узбекистана, и выковывался будущий несгибаемый оптимизм художника: хуже, чем было в войну, быть уже не может.

Как только пришла весть об освобождении Минска, Цвирко ринулся на Родину. Трудно представить, каким был этот путь по истерзанной войной стране: больше четырех тысяч километров по измученному работой голодному тылу, по разоренным оккупантами землям — в разрушенный до основания город, где художника накрыло осознание и пережитого народом ужаса, и беспримерного подвига белорусов. Все это — и горе, и гордость — выплеснулось после Победы в серии картин на военную тему. Важнейшей работой 1940‑х для Виталия Цвирко стало полотно «Непокоренные»: казнь партизана, который и за минуту до гибели не теряет силы духа. Ученик художника Леонид Щемелев вспоминал, как в 1948‑м через Минск отправляли в Германию пленных немцев — и привели на выставку, посвященную ужасам войны: «Одну его картину я запомнил особенно хорошо — сюжет на тему оккупации, жесткий, обличительный. И немцев, восхищенно ее обсуждающих, запомнил. Выразительность фигур и особенно пейзаж на заднем плане вызвали у них неподдельный восторг. Среди этих немцев было немало образованных людей, об искусстве они рассуждали вполне профессионально. И хотя на той выставке было немало работ других художников, говорили только о Цвирко...»

Есть в наследии художника еще одно знаковое полотно — написанное в 1957 году «Восстание рыбаков на озере Нарочь»: так отразилась в его творчестве тема борьбы Западной Белоруссии против поляков. Польский офицер зачитывает рыбакам приказ о запрете на лов рыбы, который лишит людей средств к существованию. Видим тревожные, хмурые лица женщин и суровых мужчин, едва сдерживающих свою ярость. Это еще одни непокоренные, еще одна картина‑манифест: никогда никакой пришелец не дождется покорности от тех, кто плоть от плоти белорусской земли.

И все‑таки с годами выкристаллизовался истинный путь Виталия Цвирко — живописца родной земли, в неброском, но таком любимом облике которой художник открывал все новые и новые черты.

Он, как и Бялыницкий‑Бируля, нечасто изображал наполненное яркими красками лето: его манила ранняя весна, время прилета грачей, рыжая осень, вся в ржавчине опадающей листвы, хлябь распутицы, голые деревья ноября и сотни тонов зимнего снега — даже снег у Цвирко получался живым.

Он мог целыми днями мерзнуть на улице, выписывая очередной пейзаж, а со стороны казалось, что ему все дается легко и просто.

Садовничал: яблоки, груши, абрикосы, тыквы и кукурузные початки — эти сочные, яркие плоды осени на его натюрмортах выращены им самим.

За работой мурлыкал легкомысленные арии из оперетт: что‑то роднило его с композитором Имре Кальманом, который самые искрометные свои мелодии сочинял в пароксизме горя, переплавляя душевную боль в бравурные марши и танцевальный вихрь. Так и Цвирко свои переживания держал глубоко внутри, как будто выстраивая легкий музыкальный щит между собой и миром, а все, что копилось внутри, изливал на холст — природа тем и прекрасна, что в ней можно всегда найти созвучие любому состоянию души. Но лишь подлинному художнику дано это запечатлеть.

Рассказывают, что у Цвирко был собственный ритуал — будто бы молитва: перед началом работы обмакнуть кисти «в небо». Он подбрасывал их высоко с особой приговоркой и, поймав, брался за дело.

Он был трудяга, но запросто дарил — что свои картины, что фрукты из своего сада. В его доме без конца толклись гости — все знали, что у Цвирко без проблем можно переночевать, если негде остановиться в Минске. Не гнался за карьерой, быть может, потому его легко избирали председателем правления Союза художников. Звание народного он получил в расцвете сил, ему было всего 50 лет — для художника это почти молодость. Четырьмя годами позже ему дали Госпремию БССР — заслуженно, но никто не может обвинить Цвирко, что он толкался локтями. Околотворческие склоки и интриги были ему чужды, и хотя зависть многое разрушила в его жизни, он никогда не сетовал: страшнее, чем было в войну, уже быть не может.

С его курса в театрально‑художественном институте (нынешней академии искусств) вышли будущие великие: из них только народных художников трое — Виктор Громыко, Леонид Щемелев, Георгий Поплавский. Без Виталия Константиновича Цвирко лицо белорусской живописи оказалось бы совершенно иным, но он воспитал целое поколение прекрасных мастеров. Его фамилия созвучна белорусскому произношению слова «сверчок» — так он и прожил, скромный художник, выводящий трепетными мазками долгую песню родных полей.

Учитель с большой буквы

Народный художник Леонид Щемелев вспоминал, что у Виталия Цвирко была особая манера преподавания: «Педагогом он был от природы. Знаете, как у нас проходили занятия? Цвирко выбирал одного из студентов и разговаривал об искусстве только с ним. В следующий раз собеседником становился другой ученик... Причем советов никогда не давал. Но в этих разговорах каждому открывалась своя истина».

Печать огня

В 1981 году во Дворце искусства в Минске прошла персональная выставка Виталия Цвирко. Зрители недоумевали: среди работ были листы, края которых обгорели. Художник решил соригинальничать? А на самом деле за день до открытия в мастерской Цвирко произошел пожар — поговаривали, что не случайный. Подоспевшие пожарные обдавали дом художника струями из брандспойтов и спасали от огня картины, вытаскивали баграми ящики с акварелями, залитые водой…

https://www.sb.by/articles/okunut-kisti-v-nebo.html

Он никогда не изображал войну картинно-парадной и нарядно-героической, как не писал и батальных сцен, хотя их Леониду Щемелеву, сперва пехотинцу, потом кавалеристу, в военные годы хватило с лихвой. Долгое время не понятый до конца, настоящее признание и звание народного художника он получил уже в глубокой зрелости. А потом еще десятилетия трудился не покладая кисти, до последних дней приходя в мастерскую. Почти ровесник века — каких-то трех лет не хватило ему до столетнего рубежа! — в истории белорусской культуры Щемелев стоит вровень с эпохой, которая пусть и не была к нему ласкова, но сам художник, подводя итоги, удовлетворенно замечал: прожил так, как хотел. Успел сказать, успел сделать. Успел досыта надышаться горько-сладким воздухом бытия.

Леонид Дмитриевич Щемелев родился в 1923 году в Витебске — в то время это было все равно что родиться в знаменитом парижском «Улье»: рядом по всей улице сплошь жили художники. Первое столкновение с искусством произошло на ярмарке, куда в несытое межвоенное время мать относила вещи, чтобы продать или обменять на продукты. Там, среди людской суеты и гомона, на заборе красовались «маляванкi» — куски расписной ткани, которые вешали на стены для красоты и спасаясь от холода и сырости, отмеченные наивными кистями самодеятельных рисовальщиков и одуряюще пахнущие свежей краской: яркий, счастливый мир диковинных цветов и зверей. Первое напутствие будущий художник получил от Юделя Пэна — пожилой мастер взглянул на рисунки и сказал, что нужно учиться.

Все бы, наверное, сбылось легко и радостно, но случилась война. В июне 1941‑го мать Леонида Щемелева видела сон: будто бы все небо над Витебском закрыли страшные черные птицы. А уже 23 июня беззащитный город утюжили немецкие авиабомбы.

Отец, бывший унтер царской армии, отправился на призывной пункт — ушел в составе железнодорожного батальона, безоружный, с тощим солдатским мешком за плечами. Пообещал: ждите, скоро вернусь. С этими словами и растворился в дыму войны — одним из неизвестных солдат, память о которых застыла серыми обелисками у братских могил.

Юный Леонид, его мать и беременная сестра успели выехать последним эшелоном в толпе растерянных беженцев, у Рудни попали под бомбежку, затем выжившие хоронили погибших и чем придется бинтовали раненых. Сыпался с неба немецкий десант: «Парашюты разноцветные, а фигурки под ними — зловеще-черные, будто сама смерть спускалась с небес, — вспоминал потом художник. — Парашютисты обстреляли нас с воздуха, пули свистели где-то близко, но нас, на счастье, не зацепили…» Месяц под непрестанными авианалетами семья, пересаживаясь с одного эвакопоезда на другой, добиралась до Москвы, откуда можно было выехать в глубокий тыл. В Москве Щемелев первым делом побежал в Третьяковскую галерею… которая, увы, оказалась закрыта. В эвакуации работал на оборонном заводе, выпускавшем осколочные гранаты: помогал фронту как мог, дожидаясь того момента, когда его самого наконец-то призовут в армию.

В декабре 1941‑го Щемелева наконец мобилизовали и направили в сержантскую школу, где он провел следующий год в жесткой муштре с утра до ночи: даже младший командный состав РККА должен был быть хорошо подготовлен. Он уцелел в боях на Курской дуге, под шквальным огнем форсировал Днепр и Припять в ходе знаменитой Черниговско-Припятской операции. Дороги войны привели его на родную землю, которую он очищал от захватчиков. В бою под Мозырем был тяжело ранен в руку, а в госпитале познакомился с лихим кавалеристом, который начинал войну в коннице легендарного Льва Доватора. Щемелев, с детства любивший лошадей, прямо из больничной палаты написал письмо с просьбой о переводе в кавалерию — разрешили. Конец войны застал его в Украинском казачьем корпусе: гвардии сержант Щемелев был одним из тех, кто выкуривал из лесных схронов бандеровцев — палачей и пособников фашистов. Награды за военные подвиги нашли его только годы спустя: в 1976‑м — орден Отечественной войны II степени, а орден Отечественной войны I степени — в 1985‑м.

В 1947‑м он поступил в Минское художественное училище, фронтовиков тогда принимали без лишних вопросов. Затем — в свежесозданный Белорусский театрально-художественный институт, где началась его подлинная учеба. Ему повезло, и повезло всерьез: попал в ученики к народному художнику Виталию Цвирко, деликатному, умному, бережному наставнику.

Они совпадали внешне своей статью, выправкой и щеголеватостью — от природы аристократичный Цвирко и демобилизованный бывший кавалерист, рвущийся к вершинам мастерства.

Щемелеву было уже 36 лет, когда он выпускался, его дипломное полотно «Свадьба», сегодня хрестоматийное, комиссия на защите разнесла в пух — и за чересчур яркие и неакадемичные цвета, и за буквально рвущихся с полотна коней, и за то, что советская свадьба такой быть не может… Заступничество Цвирко, бывшего тогда ректором, не помогло, но нашелся влиятельный московский гость, который защитил художника. Возможно, сыграло роль и фронтовое прошлое, которое не могли не учитывать... Так или иначе, ему со скрипом выставили унизительную тройку и все-таки позволили выпуститься. Свою «Свадьбу» Щемелев обнаружил несколько лет спустя в горе хлама — небрежно брошенный холст, бог весть как оказавшийся в мастерских столичного ТЮЗа. Забрал его, а после зашел в Национальный художественный музей к Елене Аладовой, покровительствовавшей молодым художникам. Та помолчала и велела: «Неси сюда!» А позже выплатила художнику 700 рублей гонорара, который он потратил на свою первую мастерскую, где и работал, и жил в течение нескольких лет.

Ему долгие годы доставалось от современников: то за излишнюю резкость и избыток окопной правды в изображении Великой Отечественной, то, наоборот, за цветущее буйство красок, то за «формализм», когда ни на кого не похожий живописец вновь становился мишенью для злословия. В 1967‑м его полотно «Мое рождение» (символический манифест, объединивший и трагедию, и новую жизнь, и пробуждение сознания целого поколения) белорусский выставочный комитет не пропускал на Всесоюзную выставку в Москву, как не пропускал «Партизанскую Мадонну» Михаила Савицкого — слишком странным и непривычным казался взгляд на войну двух этих творцов. И лишь добрый ангел-хранитель Елена Аладова добилась, чтобы картины поехали на выставку и получили свой заслуженный триумф, став иконами «сурового стиля». В эту же категорию попадает и написанная в 1964‑м работа Щемелева «Ополченец» (другое название — «Тяжелые годы»), за которую художника обвиняли чуть ли не в очернении действительности.

Но война для Щемелева была вовсе не та, которую показывали в кино — когда, как метко выразился в свое время писатель Юрий Герман, «не война, а заглядение, век бы воевал: и чистенько, и сытенько, и командир — голова, ну а фашисты — исключительно мертвые».

Та война, с которой он аукался годы после того, как отгремели последние выстрелы, была совсем другой: в ней 18‑летние мальчишки (сколько их прошло через его отделение еще во время службы в пехоте!) гибли, порой не успев сделать ни единого выстрела. Он вспоминал, как, будучи ненамного старше, но уже командиром этих зеленых юнцов, ужасался увиденному: «Хотя мне было всего 20 лет, я уже понимал, что такие жестокие сражения, в которых гибнут тысячи, миллионы человеческих жизней, не приносят счастья победителям. А что насчет побежденных? И подспудно чувствовал гибельность таких войн для человечества, независимо от того, кто прав, а кто виноват».

И все же главным для Леонида Щемелева было понимание: жизнь всегда побеждает смерть.

Именно потому погружение в глубины памяти сменялось гимном счастью, возможности дышать и чувствовать, ощущением драгоценности, неповторимости каждого мига на этой земле. Эта жизнь, встающая против смерти, всепобеждающая, полная ликования, прорывалась в его широких летящих мазках, в цветах, которых не было в ограниченной палитре образцово-показательных и унылых функционеров от искусства. Потому в 1975‑м, когда Щемелев наконец написал давно задуманный портрет генерала Доватора, он опять не был понят, только уже не по причине излишней суровости: и краски вышли нарядными, как на коврах-«маляванках», и героики не случилось, одна бесконечная любовь к жизни… Даром что работа получила серебряную медаль на ВДНХ! Он совершенно не умел попадать «в масть», подгадывать и угадывать, он вообще был слишком не такой, как все, этот художник, ласково выписывавший на своих полотнах восхитительных лошадей, у которых порой ног оказывалось больше, чем нужно, — а как иначе, ведь он хотел передать ритм их свободного бега…

Настоящее признание для Щемелева начинается только в 1980‑е, когда вокруг искусства понемногу подсыхает бюрократическая трясина. В 1982‑м 59‑летний мастер получает Госпремию БССР за цикл «Край мой, Минщина», годом позже — звание народного художника. В 1990 — 2000‑е его талант достигает пика своего расцвета — в то время когда большинство встречает старость, успевает десять раз спиться и исписаться, упереться в тупик и растратить весь свой творческий капитал, он творит легко и с наслаждением, погружаясь в эксперименты и поиски, то вступая в перекличку с Марком Шагалом, то уходя в воспоминания.

Картины Леонида Щемелева живут в стенах Национального художественного музея, галереи его имени, которую он сам фактически и основал, подарив государству несколько десятков полотен, они хранятся в Третьяковке и в коллекциях других известных галерей планеты. На его холстах мчатся тонконогие долгогривые кони, его картины обжили и заселили близкие художника — любимая жена, дети и домочадцы, домашние питомцы.

Да и себя самого он изображал не раз — молодым, подтянутым, полным жизненной силы, звенящим как струна… Как будто, перешагнув земной рубеж, ускакал в бескрайнее небо.

Портрет кавалериста

«Мне в жизни везло на добрых людей, — говорил Леонид Щемелев. — Особенно во время службы в кавалерии. Никогда не забуду человека большого мужества и щедрого сердца, моего непосредственного командира капитана Петра Сергиенко. Ему я обязан многим из того, чего добился в жизни. Встречался с людьми, знавшими моего соотечественника, генерал-майора Льва Доватора, командира 2‑го гвардейского кавалерийского корпуса, героически погибшего 19 декабря 1941 года. Спустя много лет я попробовал изобразить образ Доватора на холсте».

Встреча с маршалом

Во время службы в кавалерии Леонид Щемелев однажды встретился с командующим кавалерией Красной армии маршалом Семеном Буденным: «Он и сопровождающие его лица приехали проверить состояние дел в нашей кавалерийской бригаде и в других мобильных войсках. В красивой бекеше, в папахе, в маршальских погонах он подошел ко мне, выслушал доклад, крепко пожал мне руку и сказал: «Ну, сержант, показывай свое хозяйство...» После хорошо проведенной «экскурсии» Щемелев получил благодарность от начальства.

https://www.sb.by/articles/vsepobezhdayushchaya-zhizn-pamyat...

Говорят, что мальчишки бессмертны: юность не ведает страха и без сомнений жертвует собой. Великую Отечественную войну выиграли именно они — тысячи тысяч советских мальчишек, бросавшихся под танки с гранатами и игравших в смертельную игру с фашистами в партизанских лесах. И одним из этого славного бесстрашного воинства был Виктор Громыко, шагнувший в бои прямо со школьного двора, — будущий народный художник Беларуси, партизан группы Константина Заслонова, легенда белорусского искусства.

Много их полегло и пропало без вести, не успев прожить свою жизнь и родить детей, а те, кто выжил, шли через эпоху с твердым намерением — прожить за себя и за того парня. Каждым днем своей жизни оправдать то невероятное везение, тот промысел судьбы, позволивший им уцелеть посреди беды — там, где друзей и товарищей настигали пули и осколки.

Виктору Громыко было 18, он мечтал поступить в авиационный институт, а выпускной бал в 37‑й железнодорожной школе в Орше, которую он оканчивал, пришелся как раз на ту страшную, роковую ночь с 21 на 22 июня 1941 года. И уже через несколько дней город был захвачен фашистами. Годы спустя он вспоминал: «Мое поколение вошло в эту войну буквально из школьного вальса на выпускном вечере по случаю окончания десяти классов.

Тогда мы, уходя после танго и последнего вальса, который уже был под утро, расходились домой, неся в руках свернутые аттестаты зрелости, еще не думая о том, чего от нас война потребует. Что она уже идет и от нас потребуется зрелость иного класса — не та, которой требовали от нас наши учителя.

Мы вступили в войну вроде бы подготовленными людьми: хорошо стреляли, почти у всех у нас были значки «Готов к труду и обороне», «Готов к санитарной обороне», «Ворошиловский стрелок»… Я лично стрелял прекрасно, выполнял нормативы даже лучше, чем мастера спорта по стрельбе. Но война потребовала от нас иного». И прежде всего — пережить и не сдаться, не сломаться в те первые страшные недели, когда Красная армия терпела поражение и отступала. А стрелял Громыко и впрямь снайперски — попадал в копейку.

Он вступил в подпольную группу Константина Заслонова — был у «Дяди Кости» разведчиком, затем воевал в Смоленском партизанском полку особого назначения под командованием легендарного Ивана Садчикова. В Смоленском полку он стал корреспондентом, редактором и издателем газеты «Народный мститель»: ездил по батальонам, собирал материалы. Кроме еженедельных газет, каждый день в лесной типографии печатался малоформатный «Вестник нашей родины», который легко было укрыть за пазухой, — партизанскую прессу расхватывали местные жители.

Желание стать художником родилось именно в годы войны, тогда же и начался путь Громыко в искусство — с портретов партизан, которые заменяли бойцам фотографии. Свое изображение хотели иметь все — на память или переправить родным, и начинающий художник рисовал маленькие графические карточки, такие, чтобы можно было спрятать в карман гимнастерки. Тогда и выяснилось, что он прекрасно умеет схватывать внешнее сходство. Укрепил Громыко в желании стать художником прорыв из Лепельско-Полоцкой зоны в мае 1944 года, где партизаны попали в блокаду. Пулеметный и минометный обстрел, непрерывные бомбежки — шинель молодого бойца была с шестью пробоинами.

«Капитан Аверьянов перед вторым прорывом сказал: «Я думаю, ты напишешь эту картину — как раненые, еле могущие передвигать ноги, завершают операцию, которая войдет в историю Отечественной войны», — вспоминал Громыко.

После войны он поступил в Минское художественное училище, затем — в Белорусский государственный театрально-художественный институт, где его учили такие колоссы, как Иван Ахремчик, Виталий Цвирко, Валентин Волков… Он помнил о завещании погибшего командира — и в 1959 году написал свою дипломную работу «Дорогами мстителей», почтив память павших товарищей. Это они, друзья-однополчане, серые от пыли, уставшие и израненные, идут дорогой войны — к Победе.

У Громыко много картин, посвященных войне, — через эту тему он шел всю жизнь. «Яблоки урожая 1941 года», «Женщинам Великой Отечественной посвящается», «Баллада о последней пуле», «Песня о моем отряде» — именно песнями, балладами, выписанными кистью, он ощущал свои работы.

Каждая — повесть о герое, а все вместе они стали одной партизанской сагой, рассказом о великом подвиге белорусского народа, в котором, кроме героики, была и лирика, и печаль. И вместе с тем — ни одного батального полотна, ни одного изображения сражений и крови… Все это было надежно укрыто в памяти художника, но показывать кровавую сторону войны он не спешил.

Многие его работы звучали как реквием: то трагический, как «1941 год. Над Припятью», то приглушенный, как будто затертый буднями, но оттого не менее горький — как картина «Солдаты», на которой былые фронтовики поминают погибшего товарища. «Солдат» белорусская комиссия не пропускала на выставку в Москву, обвиняя художника чуть ли не в пропаганде пьянства. Так же не сразу была понята и принята картина «1941 год. Над Припятью», где мать оплакивает погибшего бойца-партизана, лежащего на тканой деревенской «посцiлке», а девочка — дочь или сестра — выкликает перевоз, чтобы переправить тело на другой берег реки. И все же работа произвела огромное впечатление на всесоюзной выставке 1970 года, ее не единожды отправляли на «гастроли» за пределы СССР.

Виктор Громыко за эти произведения получил серебряную медаль имени М. Б. Грекова — такие медали, золотая и серебряная, вручались ежегодно ко Дню Победы всего двум художникам из всего огромного Советского Союза, посвятившим свои работы теме войны. Была ему присуждена и золотая медаль ВДНХ — высшая награда, которую можно было получить за свои картины.

Громыко писал без явного, видимого надрыва, но за внешним спокойствием, даже статичностью его композиций прячется глубокий трагизм. Война воспринимается художником как нечто чуждое этому светлому, спокойному миру, где прорастает трава и колосятся поля, — и в этой траве неподвижно лежат погибшие партизаны. В этом особенность его творческого метода — фиксация момента, когда трагедия уже свершилась и поделать ничего нельзя, четкие слепки с памяти, которые казались бы фотографическими, если бы не трепетная, вдумчивая работа с колористикой.

Так и его широкие, раздольные пейзажи то подернуты мистической дымкой, то видятся словно сквозь цветные стеклышки калейдоскопа — взгляд, ловящий волшебство, доступный лишь ребенку или художнику. Это вторая тема, которая всю жизнь трогала его сердце, — родная земля.

«Земля белорусская», «Льны белорусские»… Родину Виктор Громыко видел бескрайней и прекрасной, вечной в своей красоте и щедрости.

Воистину «широка страна моя родная», хлебнувшая лиха в военные годы, но по-прежнему живая, необъятная, светлая… В своих работах художник все время смотрел на Родину как будто с высоты птичьего полета, возносясь над полями и лесами, рисуя просторы — травянисто-зеленые или темные хвойные, песчано-желтые, густо-коричневые, как земля, готовая к пахоте, перетянутые сверкающими опоясками рек. «Я любил большие планы земли, с ее реками, низинами, рощами, с далью…» — говорил мастер. Его Беларусь глядит в синеву неба голубыми глазами льна и распахнутыми бирюзовыми очами озер, шелестит золотом осенней листвы, укрывается снеговой шубой — и даже в слякоть и распутицу она для него всем хороша.

Сорок лет, с 1959 по 1997 год, Виктор Громыко преподавал в Белорусской академии искусств, воспитав целую плеяду художников. Бился за то, чтобы белорусские мастера чаще попадали на всесоюзные выставки. С 1977 по 1982 год возглавлял Союз художников БССР — благодаря ему, например, появился дом на улице Сурганова, в котором и сегодня размещаются мастерские художников, в нем он потом и жил. В 2000 году мастера избрали почетным членом Национальной академии наук Беларуси. Виктор Громыко был удостоен специальной премии Президента Беларуси, международной премии имени Михаила Шолохова, ордена Франциска Скорины. За подвиги, совершенные в военные годы, награжден орденами Отечественной войны I степени, Красной Звезды, Отечества III степени, медалями «За отвагу», «Партизану Отечественной войны» I степени — медалей у него было больше двадцати.

Сегодня произведения народного художника Беларуси хранятся в Национальном художественном музее и других белорусских галереях, в Третьяковской галерее в Москве, разошлись по частным коллекциям — от России до Японии. Еще живы и помнят Виктора Александровича Громыко его ученики — известные белорусские художники. Он написал три книги воспоминаний и остался в искусстве Беларуси не просто одним из мастеров «сурового стиля», но — единственным в своем роде, не похожим ни на кого.

Познакомиться поближе

Книга о Викторе Громыко вышла в этом году в издательстве «Беларусь» в серии «Славутыя мастакi Беларусi». Она содержит репродукции картин художника и текст, написанный известным белорусским искусствоведом Борисом Крепаком, на трех языках — белорусском, русском и английском.

Синеглазый лен

Картина «Льны белорусские» долго не давалась художнику. «Эти скромные цветы никак не получались. Им не хватало души…» — писал Виктор Громыко в своих воспоминаниях. А потом изобразил их как «драгоценную парчу, раскинувшуюся по окрестным холмам». Полотно приобрела Третьяковка, именно после этой работы многие художники обратились к сельской теме. А в 2002 году мастер сделал еще один вариант картины специально для Национального художественного музея Беларуси.

https://www.sb.by/articles/saga-o-geroyakh-pamyati-narodnogo...

Памяти народного художника Василия Шаранговича

Сам о себе он говорил: «Заўсёды стаяў цвёрда на роднай зямлi, якая праз Богам адпушчаны час i прыме мяне ў свае цёмныя абдымкi, але заўсёды, як у словах Янкi Купалы, мне будуць снiцца «сны аб Беларусi». Народный художник Василий Шарангович остался в истории белорусского искусства как создатель национальной школы графики и как книжный иллюстратор, на работах которого выросло не одно поколение читателей. С его работами знакомились еще в детстве — начиная со знаменитых иллюстраций к «Приключениям Буратино», разлетевшихся миллионным тиражом по СССР, а затем продолжали знакомство, находя фамилию художника в произведениях классиков и современников.

Василий Петрович Шарангович приходился тезкой своему дяде, Василию Фомичу, революционеру и второму секретарю Компартии Белоруссии: все Шаранговичи — родня, и корни их на Мядельщине, в деревне Кочаны, где испокон веку жил этот род. Именно здесь в январе 1939 года появился на свет будущий народный художник Беларуси — в семье ладного, мастеровитого деревенского кузнеца.

«Падчас Вялiкай Айчыннай вайны бацька спачатку быў партызанскiм кавалём: рамантаваў зброю, падкоўваў коней, рабiў для iх сёдлы, збрую, фурманкi. На фронт ён трапiў у другi прызыў па ўзросце i дайшоў да Берлiна ў якасцi наводчыка артылерыйскай гарматы-саракапяткi, — вспоминал художник. — Я з маленства яму дапамагаў у кузнi i заўсёды здзiўляўся яго вялiкай сiле. Яго кулакi ўражвалi — гэта былi не кулакi, а молаты».

От отца досталась Василию Шаранговичу жадность до любой работы, пусть самой трудной. Может, потому и появилась в его жизни впоследствии именно графика — область искусства, требующая умения обращаться с печатными формами и типографскими станками, с кислотами для травления, всем тем, что чуждо трепетным пальцам утонченных рисовальщиков. Однако в каждом из нас преломляются начала обоих родителей, отца и матери — и именно материнская поэтичная, творческая натура оказала на судьбу Василия Шаранговича решающее влияние. Именно мама, Нина Васильевна, научила сына рисовать: она рукодельничала и составляла букеты, со школы помнила наизусть десятки стихов Адама Мицкевича и сама в редкие часы досуга (ибо какой отдых мог быть у деревенской хозяйки, на которой держался весь дом?) любила взяться за кисть:

«Мама асаблiва любiла маляваць кветкi i птушак, з жывёл — зайчыкаў i вавёрак. Яна паказвала мне, як iх маляваць, а я спрабаваў паўтарыць. Не атрымоўвалася, я плакаў, злаваўся. Мама супакойвала, зноў паказвала, нават маёй рукой вадзiла. І я ўпарта зноў i зноў рабiў спробы (вiдаць, упартасць у мяне была ўжо змалку). Маляванне захапiла мяне, паступова нешта стала атрымоўвацца».

Первыми впечатлившими рисунками стали картинки букваря, подаренного под конец войны захожим партизаном, затем репродукции картин в журнале «Огонек», который выписывали соседи — сельские учителя, а начинающий художник старательно перерисовывал. Однажды он сбежал в Мядель пешком, вернувшись домой глубокой ночью: кто-то сказал, что в тамошней чайной есть целых две настоящие картины, писанные маслом! Тогда же, полюбив чтение и книги, подросток стал сам понемногу сочинять, записывая рассказы в школьные тетради и украшая иллюстрациями. После школы-семилетки Шарангович отправился доучиваться в Мядель: подросток жил один-одинешенек на квартире, где хозяйка кормила его раз в день, и учился в восьмом классе. Однако школьные предметы его не занимали: учитель математики Геннадий Островский оказался самодеятельным художником, он и стал первым педагогом. Вдвоем они бродили по окрестностям, рисуя с натуры, и именно Островский настоял на том, чтобы ученик непременно поступал в Минское художественное училище. Он и отвез Василия в столицу республики: первым делом подали документы, а затем отправились в картинную галерею.

«Апынуўшыся ў Мiнску, я, напэўна, выглядаў як «дзядзька ў Вiльнi» з паэмы Я. Коласа «Новая зямля», — вспоминал Шарангович. — К гэтаму часу бацька мне ў нейкага вайскоўца купiў сiнiя галiфэ i зялёны фрэнч навыраст, апроч таго, на мне былi вышываная льняная кашуля i нашмальцаваныя дзёгцем боты. Выгляд для сталiчнага горада быў вельмi экзатычны». Весь свой малый скарб студент увязал в сотканный матерью «дыванок».

В послевоенные бедные годы, когда Беларусь кое-как поднималась из разрухи, помочь сыну родители, поднимавшие еще троих детей, мало чем могли: кусок сала зимой, мешок картошки осенью, немного денег, занятых по соседям… Все годы учебы художник искал, где заработать: побывал и статистом в Большом театре, выходя на сцену в спектаклях и пересмотрев весь репертуар, и натурщиком у старших курсов… Жил с такими же бедными товарищами в мансарде-«голубятне», а влюбился в студентку филфака БГУ Галину, дочку первого секретаря Дубровенского райкома партии, — и несколько лет изображал из себя благополучного галантного кавалера, не хуже городских. С ней и прожил потом всю жизнь.

Окончив училище с красным дипломом, Шарангович поступил в Белорусский театрально-художественный институт, на только-только образованное отделение графики. Художников-графиков до того во всем СССР готовили лишь в Ленинграде, а потребность в них была огромная: графика — это и плакаты, и шрифты, и листовки, и хлесткие карикатуры, и книжное оформление… Потому факультет, открытый в Минске, притягивал к себе желающих со всех республик Союза.

«У 1962 годзе, у першым семестры другога курса, я зрабiў работу па кампазiцыi на тэму: «Ілюстрацыi да аповесцi Я. Брыля «Апошняя сустрэча», i гэта, як мне цяпер здаецца, у нечым прадвызначыла мой далейшы лёс, — писал в воспоминаниях Василий Шарангович. — За семестр я выканаў цэлы шэраг iлюстрацый у тэхнiцы двухколернай лiтаграфii, i мая работа выклiкала пэўны iнтарэс, асаблiва ў нашага выкладчыка Мiкалая Гуцiева, якi быў у той час i загадчыкам рэдакцыi мастацкага афармлення выдавецтва «Беларусь». Ён бачыў, як я жыву, адчуваў, што маю патрэбу ў дапамозе, а дапамога тая магла б зыходзiць з выдавецтва, бо нешта вартае ўвагi я, напэўна, ужо магу зрабiць i атрымаць невялiкi заробак хаця б на замену сваiх штаноў з чортавай скуры, якiя ўжо на каленях сталi свiцiцца…» По рекомендации Николая Гуциева молодому художнику предложили проиллюстрировать книжку Ивана Муравейки в издательстве «Беларусь» и заплатили за эту работу солидный гонорар — тысячу рублей. Другой бы зажил на широкую ногу, но Шарангович по крестьянской привычке деньги приберег, только справил себе наконец приличный костюм. Затем была работа по оформлению книги стихов Нила Гилевича «Зялёны востраў», потом предложение посотрудничать с журналами «Маладосць» и «Вясёлка», где всегда нужны были художники.

Именно Шарангович первым из белорусских художников иллюстрировал роман Максима Горецкого «Виленские коммунары». Будучи страстным читателем, влюбленным в родное слово, он создавал иллюстрации к книгам Якуба Коласа и Янки Купалы, Змитрока Бядули и Владимира Короткевича: за десятилетия работы — больше 70 книг!

Но не одними книгами он жил — впрочем, станковая графика Шаранговича произрастала из его круга чтения, как колос из пашни. И если в серии линогравюр «Край Нарочанский» художник увековечил своих односельчан и близких, то серия «Памяти огненных деревень» выросла из работы над книгой поэта Антона Белевича «Исповедь сердца», посвященной хатынской трагедии, и чтения Янки Брыля и Алеся Адамовича.

Воспоминания детства тревожили душу: художник помнил, как была сожжена деревенька, в которой жили родичи матери, помнил страшные черные комья — все, что осталось от спаленных заживо людей, помнил густой, забивающий горло и нос запах над пепелищем, — и до конца жизни не мог переносить, даже когда по осени дворники жгли опавшие листья.

«Праца над кнiгай А. Бялевiча падштурхнула мяне да станковай серыi на гэту тэму, бо ў той перыяд я ўжо не мог пераключыцца на нешта iншае, — вспоминал он. — Самi iлюстрацыi прымушалi прадоўжыць працу, я з iмi зжыўся i нi розумам, нi душою не мог адарвацца ад пякучых успамiнаў. Назва серыi «Памяцi вогненных вёсак» прыйшла адразу пасля прачытання кнiгi А. Адамовiча, Я. Брыля, І. Калеснiка «Мы з вогненнай вёскi», якая ўзрушыла мяне жорсткай дакументальнасцю i ў той жа час як бы нерэальнасцю падзей — быццам з кашмарнага сну. У дзяцiнстве мне давялося бачыць толькi вынiкi, сляды блакады, а ў кнiзе гаварылi сведкi. Страшна падумаць, аднак жа i наша сям’я магла быць на месцы тых няшчасных людзей...»

В 1967‑м Шарангович получил предложение стать преподавателем родного института, затем там же возглавил кафедру графики, позже стал ректором, профессором, вырастил целую плеяду талантливых учеников. Дважды отказывался стать министром — культуры и образования, ему и ректорства было за глаза, больше всего боялся, что административная работа и общественная нагрузка отберут у него главное — возможность быть художником, заниматься любимым делом. В 1990‑е отказался наотрез от эмиграции в США, хотя там обещали золотые горы, доходы и собственный особняк. За годы своего неустанного труда поднял престиж графики на невиданную высоту: конкурс на это отделение был сумасшедший — молодые художники рвались учиться у Шаранговича, который спокойно и не кичась, как-то очень буднично, по-простому встал в один ряд с лучшими мастерами эпохи.

Ведь кто до него отдавал время и силы графике? Фернан Леже, Марк Шагал, едва промелькнувший на белорусском небосклоне и расцветший диковинным цветком в Париже, Пабло Пикассо — настоящие титаны. И рядом с ними, в том же ряду навсегда остался сын белорусского кузнеца Василий Шарангович.

Работы Василия Шаранговича хранятся в Национальном художественном музее, музее истории Великой Отечественной войны, Министерстве культуры России, собраниях Белорусского союза художников и Союза художников России, в музеях Янки Купалы и Якуба Коласа, в частных коллекциях. В 2018 году в Нарочи открылась персональная галерея народного художника.

Пламенная страсть

В студенческие годы Василий Шарангович увлекся шахматами — до такой степени, что стал брать их даже на занятия, игнорируя учебу. Однако заниматься серьезно и искусством, и шахматами было невозможно. «Спусцiўся да Свiслачы, што цячэ непадалёку, i кiнуў шахматную дошку ў ваду, каб навечна развiтацца з гэтай «хваробай»… — вспоминал мастер. — Там жа даў сабе зарок больш не браць у рукi шахматную фiгуру, ведаючы, што, дакрануўшыся да яе, зноў уцягнуся, як наркаман або алкаголiк».

https://www.sb.by/articles/sny-o-belarusi-narodnyy-khudozhni...