4. Докинз и Библия: Новый Завет
Критика Библии, которую высказывает Ричард Докинз (а он в этом отношении повторяет уже сложившийся атеистический канон) выдаёт подход, о котором мы уже говорили, – критиковать предмет, принципиально отказываясь от его изучения. Это так же заметно в отношении Докинза к Новому Завету, как и в его отношении к Ветхому. Но рассмотрим это подробнее.
Проклятие смоковницы
Докинз пишет, что «канонические Евангелия Матфея и Марка рассказывают о том, как Он мелко отомстил, не чему-нибудь, а смоковнице: рано утром, когда Он возвращался в город, Он проголодался. Увидев смоковницу у дороги, Он подошёл к ней, но не нашёл ничего, кроме листьев. Тогда Он сказал ей: «Да не будет от тебя плода вовек» (Мф.21:18).
История бесплодной смоковницы – это, наверное, самое любимое место в Евангелии у атеистов. Ещё в детстве я читал у Бертрана Рассела, что это проявление раздражительности со стороны Христа, что противоречит христианской доктрине о Его безгрешности.
Но о чем на самом деле эта история? Тому, кто читал книги Пророков, ясно, о чем идёт речь: насаждения, которые должны приносить плоды, но не приносят, – это народ Божий и, особенно, его вожди. Как говорит Пророк, «Виноградник Господа Саваофа есть дом Израилев, и мужи Иуды – любимое насаждение Его. И ждал Он правосудия, но вот – кровопролитие; [ждал] правды, и вот – вопль» (Ис.5:7).
Святой Иоанн Креститель сравнивает грешников с деревьями, которые будут срублены, если не принесут плода покаяния: «Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь» (Матф.3:10).
Праведник, напротив, сравнивается с плодоносным деревом. «Ибо он будет как дерево, посаженное при водах и пускающее корни свои у потока; не знает оно, когда приходит зной; лист его зелен, и во время засухи оно не боится и не перестаёт приносить плод» (Иер.17:8). Сравнение людей и народов с деревьями – общее место у Пророков, например, как сказано у Иезекииля: «И узнают все дерева полевые, что Я, Господь, высокое дерево понижаю, низкое дерево повышаю, зеленеющее дерево иссушаю, а сухое дерево делаю цветущим: Я, Господь, сказал, и сделаю» (Иез.17:24).
Таким образом, проклятие бесплодной смоковницы есть пророческое знамение, которое было более чем прозрачно для современников Иисуса, как и Его притчи, в которых Господь обличает вождей народа как неверных виноградарей.
Есть ли в этом что-то сложное? Для человека, незнакомого с Библией, – возможно, и вообще очень трудно понять что-то, не зная культурного контекста. Но эта проблема легко решается – Рассел мог поговорить с любым христианским служителем, Докинзу и это не обязательно – достаточно навести справки в интернете.
Проблема не в недоступности знания, а в нежелании его получать. Чтобы понять Библию, как и любую книгу, нужно хотеть её понять. Не обязательно уверовать, но хотя бы оценить как грандиозный эпос, в котором история развивается, как в драме, от завязки к финалу, и каждая деталь отражается в каждой другой.
Враждебность к тексту не даёт человеку возможность понять его – тут необходима хотя бы нейтральная отстранённость, как люди могли бы изучать памятники давно ушедшей цивилизации.
Почему мы отвергаем апокрифы?
Докинз указывает на апокрифы – повествования о жизни Иисуса, которые были отвергнуты Церковью, – и риторически спрашивает: «Никто не думает, что фантастические чудеса из «Евангелия детства» или «Евангелия от Фомы» произошли на самом деле. Иисус не превращал глину в воробьёв, ни убивал мальчика, который толкнул его, и не удлинял доску в мастерской плотника. Почему, тогда, люди верят в столь же натянутые чудеса, описанные в официальных, канонических Евангелиях: превращение воды в вино, хождения по воде, вознесение из мёртвых? Поверили ли бы они в «чудо о воробьях» и «чудо об удлинении доски», если бы «Евангелие детства» попало в канон? Если нет, то почему? Что такого особенного в четырёх Евангелиях, которым «повезло» быть избранными в канон? Почему такие двойные стандарты?»
Один из вопросов, которые ставит здесь Докинз, – почему мы верим в одни чудеса и не верим в другие – мы уже рассматривали, когда говорили о чудесах вообще. Коротко говоря, в рамках мировоззрения, в принципе допускающего чудеса, мы полагаем, что сообщения о чудесах могут быть как истинными, так и ложными – как и сообщения о любых других событиях. У нас есть основания считать сообщения апокрифических евангелий ложными, и мы сейчас рассмотрим их подробно.
Итак, почему одни тексты вошли в Новозаветный канон, а другие нет? Мы могли бы задаться аналогичным вопросом: почему, например, поэма «Полтава» попала в полное собрание сочинений А. С. Пушкина, а вот такое прекрасное стихотворение как «Бородино» – нет? Что такого особенного в «Полтаве», что ей повезло быть избранной в полное собрание сочинений редакционной комиссией, которая его издавала? Почему такие двойные стандарты?
Нам, очевидно, ответят: потому, что «Полтаву» написал Пушкин, а «Бородино» – нет, и, несмотря на ряд пересечений и сходных деталей, оно принадлежит перу другого автора, что редакционной комиссии хорошо известно.
Апостольские писания отличает то, что они исходят из круга Апостолов, ближайших учеников Господа, «очевидцев и служителей Слова» (Лук.1:2). Апокрифы возникают позже и в среде, связи которой с Апостолами являются косвенными, если прослеживаются вообще. Причём современные учёные, которые подходят к этим текстам со своими критериями, в итоге, подтверждают позицию Церкви – апокрифы являются гораздо более поздними документами, которые частично пересказывают материал канонических Евангелий, частично домысливают что-то своё.
Например, Евангелие детства Фомы, о котором говорит здесь Докинз, датируется учёными серединой-концом II века, гораздо позже канонических Евангелий. Бытовые детали явно указывают на то, что автор не представлял себе реальной жизни в палестинской деревне. Как отмечает, например, Ирина Свенцицкая, «Автора не интересовало, лепили ли галилейские мальчики птичек из глины, начинали ли они своё обучение в школе с греческой азбуки, называли ли их греческими именами. Он писал для грекоязычных читателей, которые тоже этого не знали».
Отличается и характер чудес – как и характер самого Иисуса – в «Евангелии детства» и в канонических Евангелиях. Чудеса канонических текстов – это чудеса милосердия: Иисус исцеляет больных, открывает глаза слепым, освобождает бесноватых, воскрешает умерших, насыщает голодных. В «Евангелии детства» Ему приписывается совершение чудес ради пустой похвальбы, а некоторые из них так и просто злые, например, как сказано в тексте, «После этого Он (Иисус) снова шёл через поселение, и мальчик подбежал и толкнул Его в плечо. Иисус рассердился и сказал ему: ты никуда не пойдёшь дальше, и ребёнок тотчас упал и умер». Или в другом месте: «И Иосиф позвал мальчика и бранил Его, говоря, зачем Ты делаешь то, из-за чего люди страдают и возненавидят нас и будут преследовать нас? И Иисус сказал: Я знаю, ты говоришь не свои слова, но ради тебя Я буду молчать, но они должны понести наказание. И тотчас обвинявшие Его ослепли».
Надо отметить и то, что канон Нового Завета складывается намного раньше 325 года – наиболее ранний из дошедших до нас списков, так называемый канон Муратори, уже содержит известные нам четыре канонических Евангелия (от Матфея, Марка, Луки и Иоанна) и другие новозаветные тексты, написан не позднее 170 года н.э.
У нас, таким образом, есть вполне рациональные и понятные причины не принимать «Евангелие детства», как и другие апокрифические источники, в качестве достоверных источников о жизни Господа Иисуса.
Иуда и Божий замысел
Докинз пишет: «Веками имя Иуды означало предательство. Но, как мы уже спрашивали, справедливо ли это? Божий план состоял в том, что Иисус должен быть распят, а для этого Он должен быть арестован. Предательство Иуды было необходимо для осуществления этого плана. Почему христиане традиционно ненавидят имя Иуды? Он просто исполнял свою роль в Божьем плане спасения человечества».
Даже на бытовом, не-богословском уровне мы понимаем, что люди несут ответственность, прежде всего, за свои намерения. Представим себе наёмного убийцу на службе мафии, который застрелил лидера конкурирующей преступной группировки. Представим себе, что этот лидер был чудовищным злодеем, которого власти не могли привлечь к законной ответственности из-за того, что он убивал всех свидетелей. Объективно наёмный убийца оказал услугу обществу, удалив страшного злодея. Будет ли он за это награждён орденом? Нет, он будет наказан за убийство, потому что в его намерение не входило защищать законопослушных граждан. Он хотел заработать денег преступным путём, удовлетворить свою гордыню и склонность к убийству, и награждать тут нечего, даже если в итоге его преступление принесло благо обществу.
Иуда вовсе не стремился исполнить Божий план спасения мира – он просто хотел заработать денег предательством своего Учителя. Он несёт ответственность за своё намерение, а не за то, что Божий промысл сделал с последствиями его поступка.
Добрые люди по своей свободной воле служат Богу, злые – противятся Ему, каждый несёт ответственность на выбор, который совершает. Бог, обладая всеведением, знает, кто и как поступит – Он знает, что Иуда предаст Христа за тридцать сребреников, впадёт в отчаяние и повесится, а Пётр три раза отречётся, но потом покается и спасётся. Бог учитывает это знание в Своём замысле, который не может быть сорван. Все поступки людей, таким образом, послужат к осуществлению Его планов. Например, Апостолы, столкнувшись с гонениям, говорят в молитве к Богу: «Они же, выслушав, единодушно возвысили голос к Богу и сказали: Владыко Боже, сотворивший небо и землю и море и все, что в них! Ты устами отца нашего Давида, раба Твоего, сказал Духом Святым: что мятутся язычники, и народы замышляют тщетное? Восстали цари земные, и князи собрались вместе на Господа и на Христа Его. Ибо поистине собрались в городе сем на Святаго Сына Твоего Иисуса, помазанного Тобою, Ирод и Понтий Пилат с язычниками и народом Израильским, чтобы сделать то, чему быть предопределила рука Твоя и совет Твой» (Деян.4:24–28).
Бог не является автором человеческих поступков – люди совершают их по своей свободной воле, но Бог учитывает их в Своём замысле так, что они приводят к тем результатам, которые Он предопределил. Люди при этом, естественно, несут ответственность не за промысл Божий, а за свои собственные намерения и решения.
Были ли у Холокоста христианские корни?
Докинз повторяет популярный в определённых кругах тезис о том, что Холокост – массовое истребление евреев нацистами и их пособниками в ходе Второй мировой войны – был вызван наследием христианского антисемитизма, который, в свою очередь, был порождён верой христиан в божество Иисуса, из-за которой евреев обвиняли в «богоубийстве».
Как пишет Докинз, «Даже если Гитлер не был, на самом деле, искренним христианином, его речи нашли благодарную аудиторию в населении Германии, приготовленном столетиями католической и лютеранской ненависти к евреям».
Можно согласиться с тем, что нацисты охотно использовали текст Мартина Лютера «О евреях и их лжи» в своей антисемитской пропаганде. Лютер, после того как рухнули его надежды на скорое обращение иудеев в его версию христианства, действительно разразился крайне грубыми нападками в их адрес. Полемика (в том числе, вероисповедная) в то время вообще велась грубо, а лично Лютер даже для той эпохи был крайне невоздержан на язык, осыпая своих оппонентов – католиков, представителей несогласных с ним течений протестантизма и иудеев – угрозами и бранью, которая приводит нынешних лютеран в немалое смущение. Но здесь ли лежат корни Холокоста? Нет, и, особенно в устах Докинза, обвинения подобного рода выглядят классическим перекладыванием с больной головы на здоровую.
Как сами нацисты объясняли свой антисемитизм? Укоряли ли они евреев в «богоубийстве», проявляли ли, вслед за Лютером, религиозную нетерпимость к иудаизму? Ничего подобного. Их совершенно не интересовало вероисповедание их жертв. Их антисемитизм был биологическим – они полагали, что евреи являются «расой» биологически враждебной «арийской расе», и даже если человек еврейского происхождения был христианским священником или епископом, это ни в малейшей степени не влияло на решимость нацистов его уничтожить.
Можно искать какие-то косвенные влияния, но если мы поинтересуемся самыми прямыми корнями национал-социализма, то эти корни носили – в представлении самих нацистов – научный, биологический характер.
Национал-социализм – это прикладная биология, как говорил Рудольф Гесс, и нацистам в голову не приходило считать его «прикладным христианством». Нацисты апеллировали к эволюционной биологии, их расовые построения представляли собой доведение до крайности тех научных, на тот момент, представлений о неравенстве рас и желательности евгеники (искусственного отбора среди людей), которые были общепринятыми в научной среде того времени. Расово-евгенические законы существовали в США и ряде западноевропейских стран, стерилизация людей с «плохой наследственностью» была практикой, принятой и активно продвигаемой научным сообществом. В одних только США были насильственно стерилизованы около 60 тысяч человек.
Национал-социалисты только довели эти успехи биологических наук до их логического экстремума – геноцида. Они вообще вели себя как идеальные, сознательные участники эволюционного процесса – что может быть естественней внутривидовой агрессии за расширение ареала обитания? У птичек с бабочками то же самое.
После поражения нацистов расовая теория и евгеника вышли из моды. Разумеется, Докинз, как и другие современные биологи, категорически отвергают эту теорию и, может быть, не столь единодушно – евгенику. Мы, конечно, не можем упрекать их в приверженности этим давно скомпрометированным воззрениям. Но в чем мы можем упрекнуть Докинза, так это в нежелании заметить очевидное. Нацистский антисемитизм не имел отношения к религии. Он имел научное обоснование. Мы, конечно, сейчас скажем – «лженаучное». Но, как говорит голос за кадром в сериале про Штирлица, «они ещё не знали». Расовая теория тогда считалась наукой.
Это не говорит нам, конечно, о том, что биология – корень всего зла. Но это определённо показывает, что люди могут злоупотреблять наукой. Как они могут злоупотреблять религией и вообще чем угодно. Но когда биолог приписывает плоды злоупотребления наукой – причём именно биологией – тлетворному влиянию религии, его построения верны с точностью до наоборот.
Искупление: почему бы просто не простить?
Но наиболее резкий протест у Докинза вызывает библейское учение об Искуплении. Как он пишет, «Ты можешь удивляться, почему, если Бог хотел простить нас, он просто не простил. Но нет, это недостаточно для такого персонажа, как Бог. Кто-то должен пострадать, предпочтительно мучительно и смертельно. «Да и все почти по закону очищается кровью, и без пролития крови не бывает прощения», как говорит послание к Евреям (9:22) Св. Павел часто объясняет, другими словами, что «Христос умер за грехи наши, по Писанию» (1Кор.15:3).
Докинз удивляется, почему Бог не остановил Распятие, как Он остановил жертвоприношение Исаака, и не объявил о всеобщем прощении и без этого.
Что же, Докинз не единственный, кто нападает на библейское учение о том, что Христос «изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего [было] на Нем, и ранами Его мы исцелились» (Ис.53:5). Даже некоторые христианские богословы пытались его смягчить или обойти.
Но в Библии оно есть; есть оно и у святых отцов, поэтому нам стоит ответить на это недоумение подробно. Пророки, Апостолы и Сам Господь, действительно, говорят о том, что прощение наших грехов обретено посредством Крестной Жертвы Спасителя. Что здесь является причиной недоумения?
Коротко сказать, это путаница между ситуацией, когда прощает частное лицо и когда прощает судья; между прощением, которое говорит «я больше не сержусь» и помилованием, которое говорит «ты не будешь наказан за свои преступления».
Конечно, спасение не сводится к одному этому акту помилования; впереди и у человека долгий путь духовного преображения, который он будет проходить в Церкви. Но оно начинается именно с отпущения грехов.
Приведём пример. Террорист Каракозов после неудачного покушения на Императора Александра II обратился к нему с просьбой о помиловании. Император ответил ему: «Как христианин я тебя прощаю, а как государь простить не могу».
Государь не является частным лицом; на нем лежит миссия обуздывать злодеев, и, если он будет пренебрегать ей, страна погрузится в хаос, а вверенный ему народ – во многие бедствия. Если вы частное лицо и вашу квартиру обворовали, вы можете простить вора – это будет похвальным великодушием. Но если вы судья, и перед вами стоит вор, а вы, вместо того чтобы наложить на него положенное по закону наказание, отпускаете его на все четыре стороны, как если бы он был невиновен, вы не делаете ничего похвального. Вы оказываетесь коррумпированным судьёй и пособником зла.
Одно дело – простить личную обиду, другое – вынести неправосудный приговор. Мы можем сказать частному лицу: «Почему бы тебе просто не простить», но нам вряд ли покажется уместным сказать судье: «Почему бы тебе не проигнорировать преступление».
Другая путаница, в которую люди часто впадают, – это смешение личной эмоциональной реакции на обиду и правого суда по отношению к преступлению. Нередко критики Искупления рисуют себе карикатурный образ Бога как кого-то, чрезвычайно сильно раздражённого поведением людей. Он успокаивается, только «сорвав зло» на Иисусе, подобно тому, как раздражённые люди могут «срывать зло» на ком-то постороннем и невинном. Но это именно карикатура, и она не имеет ничего общего с реальностью. Бог всегда и неизменно любит людей и желает их спасения. Суд Божий не является эмоциональной реакцией на личную обиду – он является справедливой и необходимой реакцией Творца и Хранителя мироздания на зло, которое это мироздание оскверняет, разрушает и уродует.
Так и земной судья может и не испытывать – вернее, даже должен не испытывать – к подсудимому личной неприязни. Он даже может жалеть его и сочувствовать ему, но как судья, совершающий правосудие, он не может просто сказать: «Я сегодня в сентиментальном настроении, мне тебя жалко, иди домой». Как судья, он поступает по справедливости, а не по своим эмоциональным реакциям.
Бог не может поступить неправосудно, такова Его нравственная природа. Более того, само творение, разрушенное грехом, нуждается в правосудии.
И неизменная любовь Божья предусматривает для нас Искупление во Христе Иисусе. Бог сам становится человеком – единственным безгрешным во всем человеческом роде, чтобы люди были искуплены Его смертью и их оправдание приобретено Его праведностью.
Мы, по справедливости, не заслуживаем рая, но Христос заслужил его для всех тех, кто присоединится к Его Церкви через покаяние, веру, Крещение и хранение заповедей.
Библия и проблема атеистического морализма
Нам стоит обратить внимание на то, что критика Библии (или христианской веры) с позиций морали предполагает какие-то моральные стандарты, и это неизбежно вызывает вопрос о том, откуда мы их берём. В мироздании, которое сотворил Бог, это понятно – именно Бог является Автором нравственного закона, именно перед Его лицом что-то является поистине добрым, а что-то поистине злым. Но если мы примем атеистическую картину мира: Бога нет, человек возник в результате действия каких-то безличных и внеморальных природных сил, то откуда мы берём критерии для того, чтобы отличать добро от зла? Есть ли вообще добро и зло во Вселенной без Бога? С одной стороны – нет, и Докинз прямо пишет об этом. С другой, он же произносит резкие и решительные моральные суждения, как если бы добро и зло были реальностью. Это выдаёт неизбежное противоречие атеистического мировоззрения, о котором мы поговорим в дальнейшем.
Продолжение следует...
3. Докинз и Библия: Ветхий Завет
Нападки Докинза на Библию в его недавней книге «Перерастая Бога: пособие для начинающих» в целом повторяют его же доводы в книге «Бог как иллюзия», которые, в свою очередь, воспроизводят долгую линию антибиблейской пропаганды, кочуя из книги в книгу и из статьи в статью. Перед тем как рассмотреть конкретные примеры, скажем несколько слов о самом подходе Докинза (и его собратьев) к Писанию.
Этот подход никоим образом не является научным; его было бы правильно охарактеризовать как «сектантский» или «культистский». Мы видим, как лидеры культов, например, Дэвид Кореш или Секо Асахара, цитируют Библию. Что характеризует их подход? У них есть уже сложившиеся взгляды, которые никак не исходят из Библии, но которые они хотели бы укоренить в сознании своих адептов как библейские, внушая им, что Священное Писание поддерживает их притязания. Если религиовед – сколь угодно неверующий – подходит к Библии с вопросом: «Что этот сборник текстов означает для тех, кто принимает его как авторитетный?» или, возможно, «Что эти тексты означали для их авторов?», то у Докинза вообще нет вопросов к тексту кроме риторических – ему все сразу и заранее ясно.
Чтобы ставить вопросы, надо допускать мысль, что я чего-то не понимаю или, возможно, понимаю неправильно. Докинз уверен, что все понимает правильно и что составил себе совершенно верное представление о том, чему учит Библия. Она, с его точки зрения, должна учить, по большей части, какой-то античеловеческой чуши, и его прочтение полностью продиктовано стремлением подтвердить этот заранее принятый тезис.
Библию не обязательно читать с верой; но её желательно читать (как и любую книгу) с желанием понять, а не приписать ей свои заранее принятые тезисы.
Приведу пример. Я понемногу читаю – с немалым трудом – книгу знаменитого космолога Стивена Хокинга «Вселенная в ореховой скорлупке». Я ничего не смыслю в физике и высшей математике, и мысль автора часто кажется мне непонятной и – когда у меня возникает впечатление, что я её понял, – возмутительно нелепой. То про «воображаемое время» автор загнёт, то про «тяжёлый вакуум»... Чушь какая-то.
Что мне нужно, чтобы продвигаться в понимании этого труда? Вера. И некоторое смирение. Я должен поверить, что автор не является идиотом и не несёт чепуху – напротив, он – учёный с мировым именем и хорошо знает, о чем пишет. Я должен приложить определённые (для меня – значительные) усилия к тому, чтобы вникнуть в его повествование. Я должен смириться – я не разбираюсь в этом предмете, мне стоит признать это и стараться повысить свой образовательный уровень. Во всяком случае, мне стоит воздержаться от высокомерной критики книги Хокинга, не приложив никаких усилий к пониманию того, о чем он, собственно, пишет. Возможно, это не Хокинг глупец или жулик. Возможно, это я чего-то не понимаю.
Для того чтобы понять, о чем идёт речь в Библии, не обязательно лично уверовать в её послание, но важно исходить из того, что осмысленное послание в ней содержится, и это послание, нравится нам это или нет, лежит в основании европейской культуры. Многие поколения людей читали Библию, их веру можно не разделять, но её можно попытаться понять – что люди находили в этом сборнике древних текстов, как они его интерпретировали. Возможно, это не христиане поголовно глупцы или жулики. Возможно, это Докинз чего-то не понял.
В книге «Перерастая Бога» Докинз повторяет тот же аргумент, что и в «Боге как иллюзия» – ну да, в Библии, особенно в учении Иисуса, есть кое-какие добрые и милые слова про любовь к ближнему и тому подобное. Но в Библии полно и «злобных» фрагментов, например, повеление истребить хананеев. Христиане неизбежно выбирают, какие слова Писания для них обязательны, а какие нет, и – по мысли Докинза – в этом выборе они ориентируются на какие-то внешние по отношению к Библии критерии, скорее всего, нравственный прогресс, который (независимо от Библии) происходит в нашей цивилизации. Вот как пишет Докинз:
«Но как мы решаем, какие стихи игнорировать, потому что они злобные, а какие проповедовать, потому что они добрые? Ответ должен состоять в каком-то другом критерии, по которому мы определяем, что считать злобным, а что – добрым, по причинам, которые не исходят из самой Библии. Но, в таком случае, какой бы это ни был критерий, почему бы не использовать его напрямую?
Если мы имеем какой-то независимый критерий того, какие стихи в Библии считать хорошими, а какие – плохими, то зачем нам вообще Библия?»
То есть Докинз как считал в 2006 году, так и продолжил считать в 2019, что Библия – это такой цитатник председателя Мао, в котором все фрагменты имеют одинаковое значение и ценность, и что христиане не следуют ветхозаветному законодательству исключительно под влиянием эпохи Просвещения. Ну и, видимо, боятся Гаагского трибунала, под который, по мнению Докинза, обязательно бы попали многие герои Ветхого Завета.
Он не один такой, для воинствующих атеистов это общее место. У меня самого в ходе одной из сетевых дискуссий спрашивали, почему я не побиваю камнями людей, работающих в субботу – подразумевая, что я воздерживаюсь от этого исключительно из страха перед полицией и судом. Ведь в Библии же сказано: «Соблюдайте субботу, ибо она свята для вас: кто осквернит её, тот да будет предан смерти» (Исх.31:14), вы сами утверждаете, что Библия есть слово Божье – что же вы саботируете Божье повеление?
Конечно, любой грамотный христианин мог бы объяснить Докинзу за десять минут, что критерий интерпретации для христиан находится внутри Библии – это её свидетельство об Иисусе Христе, в Котором мы встречаем Бога. Как говорит Апостол Иоанн, «Сие же написано, дабы вы уверовали, что Иисус есть Христос, Сын Божий, и, веруя, имели жизнь во имя Его» (Иоан.20:31). Библия имеет сюжет, развивающийся во времени, отдельные стихи и книги читаются внутри этого сюжета, история Откровения проходит через разные этапы, достигая вершины в Иисусе Христе.
Юридические и обрядовые нормы Ветхого Завета не распространяются на нас, потому что мы не являемся подданными древнеизраильского царства. Как и вообще Ветхозаветный Закон, в его юридической и обрядовой стороне, выполнял приуготовительную и прообразовательную роль к главным событиям библейской истории – приходу и искупительному служению Христа. Как пишет святой Апостол Павел, «Итак закон был для нас детоводителем ко Христу, дабы нам оправдаться верою; по пришествии же веры, мы уже не под [руководством] детоводителя» (Гал.3:24,25). Мы не игнорируем те или иные стихи Библии – мы просто помещаем их в общий контекст Писания, где они и становятся понятными. Эта простая мысль, однако, годами – а если говорить об атеистическом движении в целом, то десятилетиями и столетиями – ускользает от понимания критиков Библии.
Дело, конечно, не в том, что они неспособны её понять, а в том, что не хотят. Это самое принципиальное невежество в предмете, которым Докинз открыто похваляется. Но рассмотрим конкретные Библейские фрагменты, которые Докинз подвергает критике.
Жертвоприношение Авраама
Обращаясь к (предположительно юному) читателю своей книги, Докинз пишет:
«Бог повелел твоему отцу убить тебя и принести тебя во всесожжение. Но оказалось, что это просто шутка – проверка верности твоего отца Богу. Твой отец должен был доказать, что он настолько любит Бога, что даже готов убить тебя, если Бог так повелит. Он должен доказать, что любит Бога больше, чем своё дорогое дитя. Как только Бог увидел, что твой отец действительно, на самом деле готов это сделать, Бог вмешивается как раз вовремя. Попался! Первоапрельская шутка! Я это не всерьёз! Отличный розыгрыш, правда?
…Если бы что–то подобное произошло в наше время, Авраам попал бы в тюрьму за ужасающую жестокость к своему ребёнку».
Отметим, что восприятие Докинзом этой библейской истории никак не обогатилось за все годы, прошедшие с выпуска «Бога как иллюзии». Правда, он припоминает, что «официальная интерпретация, которую преподают в воскресных школах, говорит о том, что внезапное появление агнца было Божьим способом сказать людям, чтобы они не приносили человеческих жертв, а приносили животных».
Да, действительно, история Авраама – это, помимо прочего, история о том, как Бог не принял человеческую жертву и заменил её животным. Для древнего человека, в котором было сильно прецедентное мышление, ответ на вопрос: «Почему мы не приносим в жертву людей, как прочие народы?» как раз и находился в избавлении Исаака. Потому что Бог принял преданность Авраама и благословил его, а вот Исаака заменил агнцем.
Но это объяснение не устраивает Докинза. Он пишет: «Но ведь персонаж Бога в этой истории постоянно разговаривает с людьми... почему бы ему было просто не сказать им, чтобы они приносили в жертву овец, а не людей? Зачем было проводить Исаака через это ужасное испытание?»
Обратим внимание на постоянно возникающую – и у Докинза, и у других атеистических авторов – подмену. Докинз отвергает очевидную интерпретацию, которую предлагают в воскресных школах – «это, в частности, отмена человеческих жертвоприношений» – и предлагает свою собственную: «это жестокая шутка». Но чью веру в таком случае критикует Докинз?
Представим себе какой-нибудь культ, адепты которого верят, что Богу угодны жестокие шутки и розыгрыши, и они ссылаются при этом на интерпретированную в стиле Докинза историю с жертвоприношением Исаака. Была бы критика этого культа критикой христианства? Конечно нет, этот культ не имел бы с историческим христианством ничего общего. Экзегетические проблемы этого культа ни в малейшей степени не были бы проблемами христиан.
Но мы находимся именно в такой ситуации – если докинзиане интерпретируют всю историю как жестокую шутку, это их проблема, а не проблема христиан и не проблема Библии.
Риторические вопросы, которые ставит Докинз, указывают на ту же удивительную неусвояемость любых ответов, которые ему, несомненно, давали за прошедшие годы.
«И если Бог, как говорят, знает все, то Он мог знать заранее, как Авраам поведёт себя перед лицом этого испытания».
Разумеется, и Бог испытывает Авраама не чтобы узнать что-то Ему неизвестное, но по ряду причин, которые, опять же, любой грамотный христианин мог бы объяснить Докинзу за десять минут – если бы он согласиться слушать. Бог даёт возможность Аврааму проявить абсолютную верность и обрести Его обетования – для себя и для своих потомков. Бог создаёт, как мы уже сказали, прецедент отмены человеческого жертвоприношения, который был бы понятен и убедителен в культуре того времени. Бог – что очень важно и, похоже, неизвестно Докинзу – пророчески указывает на грядущую Жертву Христа, Жертву, которую усмотрит Сам Бог ради искупления человеческого рода.
Другой ветхозаветный эпизод, на который обращает внимание Докинз – принесение ветхозаветным героем Иеффаем в жертву своей дочери. Толкователи расходятся во мнениях относительно того, идёт ли речь о том, что девушка была буквально заклана в жертву, или же она была посвящена Богу и не имела возможности выйти замуж. Библейский текст говорит: «По прошествии двух месяцев она возвратилась к отцу своему, и он совершил над нею обет свой, который дал, и она не познала мужа» (Суд.11:39). Докинз исходит из того, что она была именно заклана в жертву, и возмущается тем, что, в отличие от случая с Исааком, Бог не предотвратил этого.
Что же, если речь действительно идёт о жертвоприношении, то Бог обращался к Своему народу – и Ему приходилось обращаться очень настойчиво – чтобы искоренить практику человеческих жертвоприношений. Об этом, в частности, и говорит следующий эпизод, на котором концентрируется Докинз.
Истребление хананеев
Докинз (как и в прошлой своей книге) сравнивает Иисуса Навина с Гитлером, и завоевание обетованной Земли – с нацистским геноцидом. Впрочем, в историчность этого завоевания он не верит, так что бранится на то, что в его глазах является художественным вымыслом.
Так или иначе, книга Иисуса Навина – манифест воинствующей нетерпимости, который производит тяжёлое впечатление на современного читателя. Однако аналогия с Гитлером – это просто ещё один пример тех неосновательных аналогий, которые обычны для риторики Докинза (и новых атеистов вообще).
Начнём с того, что в главе «Как мы определяем, что добро?» (How do we decide, what is good?) сам Докинз говорит о моральном прогрессе – ещё в XIX веке такие почитаемые люди как Авраам Линкольн, позволяли себе грубые расистские высказывания, которые в наше время моментально уничтожили бы их карьеру. А чуть раньше люди – в частности, как признает Докинз, его собственные предки – владели рабами и считали это в порядке вещей. Докинз просит нас не судить людей прошлого по нынешним стандартам – и с этим можно отчасти согласиться.
Но ведь то же соображение применимо не только к людям XIX, но и к людям раннего железного века – довольно странно предъявлять к ним такие же требования, как к тем, кто живёт сейчас.
Почему-то призывая нас учитывать контекст эпохи, когда речь идёт о его предках-рабовладельцах, Докинз решительно отказывается делать это применительно к героям Библии. Он призывает современного подростка поставить себя на место Исаака, забывая о том, что это просто невозможно, слишком велика разница культур. И с той же лёгкостью он сравнивает людей, только-только выбирающихся из язычества, дикости и варварства, с людьми, которые рухнули в глубины язычества после веков блестящей христианской культуры.
Даже с чисто светской точки зрения сравнивать Иисуса Навина с Гитлером можно не больше, чем сравнивать фараона с Черчиллем – это абсолютно разные люди, действующие в абсолютно разных контекстах и принадлежащие к абсолютно разным культурам.
Гитлер действовал в уже почти двухтысячелетней на тот момент христианской цивилизации. Он пришёл в мир, в котором истины о том, что человек (любого этнического происхождения) создан по образу Божию, что блаженны миротворцы и милостивые, были не только проповеданы, но и в некоторой степени усвоены, в том числе именно внутри германской культуры. Национал–социалисты хорошо знали истину и намеренно отвергли её ради научных (мы сейчас скажем, лженаучных, но они этого ещё не знали) теорий о расовом превосходстве. Рудольф Хесс говорил о том, что национал-социализм – это прикладная биология, и в этом движении трудно не увидеть впечатляющую победу биологии (как люди её тогда понимали) над теологией.
Иисус Навин вырос в абсолютно другом мире – в мире, где человеческие жертвоприношения были абсолютно в порядке вещей, а до Нагорной Проповеди оставались ещё долгие века. Он не был – и не мог быть – христианином, как не мог соответствовать нашим представлениям о цивилизованности и гуманности. Да и в других ветхозаветных повествованиях действуют люди чрезвычайно грубых нравов.
Не мог бы Бог найти себе каких-то более приятных людей? Нет. Бог не приходит спасать фей и эльфов. Он приходит спасать именно этот – глубоко падший – человеческий род. Других людей у Него просто нет. С вершины христианской цивилизации мы можем ужасаться их грубости, но мы оказались на этой вершине только потому, что Бог взялся работать с этими людьми.
Бессмысленно сравнивать Иисуса Навина с Гитлером – даже с чисто мирской точки зрения. Как бессмысленно сравнивать и жертв Гитлера с хананеями. Если уж проводить современные аналогии, то мы можем вспомнить современные культы, связанные с человеческими жертвоприношениями.
В наши дни мы нетерпимы к такой практике – случаи человеческих жертвоприношений, в Индии, в Африке, в Непале, в иммигрантских сообществах в Европе преследуются полицией. В Уганде жертвами жрецов стали, как сообщает ВВС, сотни детей, и полицию резко порицают за недостаточное усердие в борьбе с этим злом.
Никто не считает, что такие культы могут быть терпимы – напротив, полиция уничтожает такие сообщества и заключает их членов в тюрьму. Конечно, никто не действует с суровостью Иисуса Навина – мы другие люди и находимся в совершенно других условиях. Но мы не готовы это терпеть рядом с собой.
К счастью, мы обладаем подавляющим превосходством над любыми культистами, практикующими человеческие жертвоприношения – и чисто силовым, и идеологическим. Нам (пока, по крайней мере) не стоит опасаться, что подобные культы станут главенствующими и официальными, как это было у соседей Израиля в древности. Никаких массовых обращений в такие культы не происходит – это загнанное в глубокое подполье ничтожное меньшинство.
В эпоху Иисуса Навина (и долгое время после него) ситуация была другой. Именно язычество с принесением детей в жертву идолам было доминирующим. Именно то, что этого делать категорически не следует, было новой и с трудом приживавшейся идеей. Пророкам Ветхого Завета пришлось приложить огромные усилия к тому, чтобы удержать народ Божий от совращения к той же практике.
Как говорит псалмопевец об отступниках-израильтянах, они «проливали кровь невинную, кровь сыновей своих и дочерей своих, которых приносили в жертву идолам Ханаанским, – и осквернилась земля кровью» (Пс.105:38).
Нам сейчас это трудно и вообразить, но сжигать детей в жертву идолам было обычным для язычников, и в это вовлекались – даже долгое время спустя после Иисуса Навина – и израильтяне. Как говорит Пророк, «Ибо сыновья Иуды делают злое пред очами Моими, говорит Господь; поставили мерзости свои в доме, над которым наречено имя Моё, чтобы осквернить его; и устроили высоты Тофета в долине сыновей Енномовых, чтобы сожигать сыновей своих и дочерей своих в огне, чего Я не повелевал и что Мне на сердце не приходило» (Иер.7:30,31).
Но нас, конечно, шокирует то тотальное истребление хананеев, которое описано в книге Иисуса Навина. Для нас – после двух тысяч лет христианства – важно тщательно отделять лично виновных от невиновных. В нашем мире это далеко не всегда так на практике, но в теории мы это хорошо усвоили.
Но в древнем мире человек воспринимался как часть племени – в Ветхом Завете благословения и проклятия носят коллективный (то есть относящийся ко всему народу) и посюсторонний характер. Поэтому книга Иисуса Навина описывает проклятие и гибель, постигшую хананеев, как нечто тотальное, и поглотившее всю их цивилизацию. Смысл повествования достаточно ясен – сжигать детей в жертву идолам есть мерзость перед Богом, народ, который делает это, будет проклят и стёрт с лица земли.
Яростная нетерпимость Ветхого Завета не становится чем-то белым и пушистым, когда мы подробнее узнаем, против чего она была направлена. Но она оказывается в своём историческом контексте и на своём месте в истории спасения.
Библия – не сборник цитат
Итак, в Ветхом Завете мы видим долгий, очень трудный, и полный сбоев и падений процесс возрастания народа Божия в познании Бога. Это не история идеальных людей, которые совершают идеальные поступки в идеальных обстоятельствах. Это история реальных, живых, грешных людей, которые принадлежат к культурам, глубоко поражённым грехом, и только начинают, под водительством Бога, выбираться из той кромешной тьмы, в которой они находятся.
Разумеется, понимание Бога у героев книги Иисуса Навина или, скажем, книги Судей, сильно отличается от того, как Бога видит, например, Апостол Иоанн. Божественное Откровение – это не единократное событие падения с неба готового библейского текста. Это долгий процесс, который проходит через различные этапы и достигает вершины в личности и спасительных деяниях Господа нашего Иисуса Христа.
Рассматривать утверждения (или события) Библии вне контекста этого процесса – значит проявлять грубое непонимание текста. Которое в случае Докинза и его соратников связано, увы, не с незнанием, а с принципиальным нежеланием понимать.
Продолжение следует...
P.S.
✒️ Я перестал читать комментарии к своим постам и соответственно не отвечаю на них здесь. На все ваши вопросы или пожелания, отвечу в Telegram: t.me/Prostets2024
✒️ Простите, если мои посты неприемлемы вашему восприятию. Для недопустимости таких случаев в дальнейшем, внесите меня пожалуйста в свой игнор-лист.
✒️ Так же, я буду рад видеть Вас в своих подписчиках на «Пикабу». Впереди много интересного и познавательного материала.
✒️ Предлагаю Вашему вниманию прежде опубликованный материал:
📃 Серия постов: Вера и неверие
📃 Серия постов: Наука и религия
📃 Серия постов: Дух, душа и тело
📃 Диалоги неверующего со священником: Диалоги
📃 Пост о “врагах” прогресса: Мракобесие
2. Докинз, Юм и экстраординарные утверждения
Один из самых популярных аргументов против христианской веры в чудеса, который приводит Докинз в своей книге «Перерастая Бога», восходит к Дэвиду Юму. Вот как Докинз его излагает:
«Великий шотландский философ XVIII века Дэвид Юм высказывался о чудесах, и я хотел бы остановиться на этом, потому что это важно. Я перескажу его мысль своими словами. Если кто-то утверждает, что он видел чудо – например, что Иисус воскрес из мёртвых... – у нас есть два варианта.
Вариант 1: это произошло на самом деле.
Вариант 2: свидетели ошибаются – или лгут, или галлюцинируют, или их слова переданы ошибочно, или участвуют в каком-то розыгрыше. Вы можете сказать: «Эти свидетели такие надёжные, я готов доверить им свою жизнь, и было множество и других свидетелей – было бы чудом, если бы они лгали или заблуждались».
Но Юм бы ответил на это: хорошо, но если вы даже полагаете вариант 2 чудом, вы, конечно, согласитесь, что вариант 1 ещё более чудесен. Когда вам приходится выбирать между двумя вариантами всегда выбирайте менее чудесный».
Похожий довод выдвигает известный популяризатор науки Карл Саган, которого Докинз тоже цитирует: «Экстраординарные утверждения требуют экстраординарных подтверждений».
На аргумент Юма против чудес часто ссылаются, так что нам стоит рассмотреть его немного подробнее. Сам Юм говорит: «Чудо есть нарушение законов природы, а так как эти законы установил твёрдый и неизменный опыт, то доказательство, направленное против чуда, по самой природе факта настолько же полно, насколько может быть полным аргумент, основанный на опыте».
Речь идёт о том, что любые сообщения o сверхъестественных событиях – таких, например, как Воскресение Иисуса из мёртвых – являются экстраординарными. Ничего подобного обычно не происходит, весь наш опыт – и опыт многих поколений – говорит о том, что мёртвые остаются мёртвыми, да и вообще мы обычно не наблюдаем сверхъестественных явлений.
Другими словами, если весь наш опыт говорит о том, что мёртвые не воскресают, утверждение, которое опровергало бы этот опыт, стоит воспринять с глубоким скептицизмом.
Поэтому, чтобы поверить в истинность сообщений о сверхъестественном, нужны какие-то совсем уж экстраординарные свидетельства, и атеисты не считают какие-либо сообщения о чудесах удовлетворяющими этому критерию. Аргумент Юма породил обширную литературу, в которой приводится множество причин, по которым он неверен. Мы обратим внимание на некоторые из них.
Кольцевой аргумент
Аргумент Юма содержит логическую ошибку, которая называется по латыни idem per idem, «то же посредством того же», её ещё называют «кольцевым аргументом». Ошибка состоит в том, что аргумент с самого начала подразумевает то, что пытается доказать. Как, например, в известном анекдоте:
«– Он у нас такой святой человек, такой святой! Он каждый день разговаривает с Богом!
– А он не врёт?
– Ну как же может врать человек, который каждый день разговаривает с Богом!»
Другой пример, который любят приводить на атеистических сайтах: «Библия боговдохновенна и истинна, потому, что так написано в Библии».
Вывод, к которому люди приходят, на самом деле, уже спрятан в предпосылке. В эту же ошибку впадает и аргумент Юма. Выразим его короче, чтобы подчеркнуть её:
1. Твёрдый и неизменный опыт показывает, что чудес не бывает.
2. Следовательно, мы не должны принимать свидетельства о чудесах.
Пункт 1 уже провозглашает то, что утверждается в пункте 2.
На самом деле, человеческий опыт включает в себя множество сообщений о сверхъестественных явлениях, и единственный способ сказать о том, что «твёрдый и неизменный опыт» говорит против чудес, состоит в том, чтобы заранее объявить все свидетельства о чудесах ложными. Как на это обращает внимание философ Уильям Лэйн Крейг, «Говорить о том, что твёрдый и неизменный опыт говорит против возможности чудес, значит, уже подразумевать, что чудес не бывает».
Юм заранее исключает из человеческого опыта любые чудеса, а потом на основании этого, отредактированного таким образом опыта, делает вывод, что чудес не бывает.
Аргумент Юма, по сути, является тавтологией – поскольку чудес не бывает, чудес не бывает. Уже это делает аргумент Юма невалидным. Но нам стоит рассмотреть и некоторые другие его трудности.
Нарушают ли чудеса законы природы?
Само определение чуда как «нарушения законов природы» трудно принять. Приведу пример. Представьте себе, что я оставил на даче под кроватью 32-килограммовую гимнастическую гирю. Вернувшись на дачу, я обнаружил, что она лежит на шкафу. Будет ли это означать, что нарушен закон всемирного тяготения? Нет, это просто будет означать, что в моё отсутствие на даче побывал кто-то достаточно сильный, чтобы закинуть гирю на шкаф.
Так и чудо указывает не на то, что природа способна нарушать свои законы, а на вмешательство могущественной внеприродной силы. Для верующих христиан чудо никогда не было доказательством того, что законы природы не работают. Оно служило доказательством вмешательства Бога.
Более того, чудо могло быть опознано как чудо только на фоне того, что природа подчиняется установленным для неё законам. Воскресение Иисуса является уникальным Божьим знамением именно потому, что обычно мёртвые не воскресают, и воскресение мёртвого человека есть дело невиданное и неслыханное. Я могу точно знать, что у меня на даче кто-то побывал, именно потому, что обычно гири подчиняются закону всемирного тяготения и лежат, где положили.
Такое вмешательство никак не ставит под вопрос законы природы и никак не опровергает наш повседневный опыт. Точно так же, как вмешательство человека, переложившего гирю на шкаф, не ставит под вопрос закон всемирного тяготения.
Абсолютизация ограниченного опыта
Ещё одна ошибка этого аргумента против чудес состоит в абсолютизации неизбежно ограниченного человеческого опыта. В 1768 году в Парижскую Академию наук было доставлено несколько метеоритов, которые, по утверждению свидетелей, «упали с неба».
Конечно, такие сообщения были «экстраординарными» – обычно камни с неба не падают. Весь наш опыт говорит, что камень с неба – это последнее, чего нам стоит опасаться. Экстраординарных подтверждений не было – были свидетельства каких-то простых и необразованных людей, что они наблюдали такое падение.
Академики признали эти свидетельства ложными на том основании, что «камни с неба падать не могут». Вулканическими эти камни быть не могли, теория, что камни могут конденсироваться из воздуха во время грозы, была справедливо отвергнута, а про то, что камни могут прилетать из космоса, академики ещё не знали – и, в полном соответствии со своим опытом (и в согласии с подходом Юма) признали сообщения суеверных и необразованных людей о «камнях с неба» ложными. Теперь мы знаем, что они ошиблись, ввиду неизбежной ограниченности их знаний.
Таким образом, подход, который предлагает Юм, и вслед за ним Саган и Докинз, будет приводить к ошибкам даже в случае вполне обычных, не сверхъестественных явлений.
Как мы определяем вероятность?
Но как мы определяем саму «экстраординарность» явления? Говоря о том, что какое-то явление чрезвычайно маловероятно, и мы должны признать более вероятным, что сообщения о нем ложны, мы неизбежно как-то оцениваем эту вероятность. Но как именно мы это делаем?
Мы оцениваем вероятность наступления того или иного события, основываясь на прошлом опыте, тех фоновых знаниях о мире, которые у нас уже есть. Например, вероятность осложнений после определённой операции составляет 5%, что основано на опыте предыдущих операций такого рода. Но такая оценка возможна только для повторяющихся природных событий, о которых мы уже располагаем определёнными знаниями.
Мы не можем оценить вероятность уникального события.
Приведём ещё один пример. Представьте себе самолёт, сбившийся с курса и пролетевший низко над индейской деревушкой где-то в джунглях Амазонки. Индейцы ничего не знают о самолётах и видят его в первый и последний раз, и когда они расскажут о своём видении огромной ревущей птицы в соседней деревне, им не поверят. В жизненном опыте изолированного племени в джунглях нет никаких самолётов. «Где экстраординарные доказательства ваших экстраординарных заявлений?» – спросят индейцы-скептики и будут, очевидно, неправы.
Но где же они ошиблись? Опыт поколений их предков, живших в тех же джунглях, говорит о том, что никаких огромных ревущих птиц не бывает. Они знают свои родные джунгли вдоль и поперёк и отлично разбираются в зверях и птицах – и такого в их мире точно нет.
Беда в том, что их опыт, на основании которого они делают выводы относительно экстраординарности этого события, ограничен жизнью в джунглях. Мы, имея несколько более широкий кругозор, ничего экстраординарного в самолёте не увидим. Но это не отменяет того, что есть многое, что находится за пределами нашего опыта, и, тем не менее, является реальным.
Как индейцы могли бы оценить вероятность появления самолёта над деревней? Никак. Это уникальное событие, его не было раньше и оно едва ли повторится. Но они могли бы оценить нечто другое – насколько вероятно, что все их соплеменники, рассказывающие об этом событии, говорят неправду? Сошли ли они с ума? Есть ли у них причины намеренно лгать? Известны ли они как легкомысленные фантазёры? Продолжают ли они упорно настаивать на своих утверждениях, столкнувшись с неверием и насмешками?
Иначе говоря, вероятность этого происшествия следовало бы оценивать исходя из того, насколько вероятно, что мы имели бы эти свидетельства, если бы самого происшествия не было. Насколько вероятно, что наши свидетели лгут или галлюцинируют? Если это не представляется вероятным, индейцам стоит согласиться – их соседи действительно видели то, о чем рассказывают.
Апостолы провозглашают Воскресение Христово как уникальное событие, которое радикально меняет всю историю мироздания. Они вовсе не говорят: «Время от времени, при естественном ходе вещей, мёртвые воскресают». Они говорят о том, что Творец мироздания вмешался в историю могущественным, уникальным и решающим образом.
Мы не можем подсчитать вероятность этого события – не больше, чем мы можем посчитать вероятность, например, Большого Взрыва, с которого, согласно представлениям современной космологии, началось существование нашей Вселенной. Хотя Большой Взрыв является экстраординарным – экстраординарнее некуда – и абсолютно уникальным событием, учёные верят в него, поскольку на него указывает ряд косвенных, но убедительных свидетельств.
Оценивая свидетельство Апостолов, трудно задаваться вопросом о вероятности самого Воскресения – как бы мы могли её подсчитать? Нам стоит задуматься о вероятности и правдоподобии альтернативных объяснений. Апостолы лгут? Теории апостольского заговора в наши дни совершенно вышли из моды из-за явного отсутствия у Апостолов мотива изобретать такую ложь и настаивать на ней перед лицом враждебности и гонений. Все согласны в том, что Церковь возникла из искренней – и страстной – веры учеников в то, что Иисус действительно воскрес из мёртвых. Они галлюцинируют? Эта версия намного более популярна. Но могла ли галлюцинация убедить людей в том, что их умерший жалкой и позорной смертью учитель – на самом деле воскресший Господь и Спаситель, Которого они должны проповедовать всем народам, несмотря на яростные гонения, мучения и лютую смерть? Люди в то время верили в то, что живым могут являться призраки умерших, так почему предполагаемая галлюцинация не была воспринята как призрак, а породила у Апостолов несокрушимую веру именно в телесное воскресение Иисуса?
И куда нам девать пустую гробницу? И самим Апостолам, и их противникам было легко убедиться, лежит ли мёртвое тело Иисуса там, где его положили, на чем все галлюцинации тут же и кончились бы.
Объявить рассказ о пустой гробнице выдуманным? Но это сделало бы Апостолов уже обманщиками, а не обманувшимися, и вернуло бы нас к теории заговора. К тому же обманщиками крайне неловкими – в повествовании пустую гробницу обнаруживают женщины, что потом столетиями вызывало насмешки язычников. Женщины не считались достойными доверия свидетелями.
Кроме того, саму гробницу предоставил для погребения Иисуса член Синедриона, Иосиф Аримафейский. Учитывая острую враждебность Синедриона к ранним христианам, вводить в повествование положительного члена Синедриона было бы крайне странно.
Наиболее разумный вывод – Апостолы не лгут. И не галлюцинируют. Они действительно видели Его живым. Но тут возникает все та же проблема кольцевого аргумента – никакие свидетельства о сверхъестественном не принимаются, потому что не принимаются никогда.
Абсолютный запрет на сверхъестественное
Несложный мысленный эксперимент показывает, как аргументация Юма, которую нам предлагает Докинз, приводит к абсурду. Представим себе, что мы присутствуем при встрече воскресшего Господа с учениками и видим, как Он разделяет с ними трапезу.
Мы можем заключить, что стали свидетелями чуда – но вспомним аргументацию Юма. Что более вероятно: что нарушены законы природы, установленные твёрдым и неизменным опытом, или что мы стали жертвой галлюцинации, заговора с каким-то двойником на месте Иисуса, или ещё чего-то, чему нужно найти объяснение в рамках «законов природы»?
Кому, в самом деле, мы поверим – «твёрдому и неизменному опыту», который говорит о том, что мёртвые не воскресают, или своим суеверным и непросвещённым глазам?
Если бы аргумент Юма был валиден, какие «экстраординарные свидетельства» могли бы убедить нас в реальности сверхъестественного? Абсолютно никакие.
Юм исходит из подразумеваемого материализма и сразу исключает из «твёрдого и неизменного опыта» любые свидетельства о сверхъестественном. Но если мы придерживаемся этого мировоззрения, никакие свидетельства не убедят нас в том, что сверхъестественное вмешательство имело место. Мы примем какие угодно объяснения, кроме этого.
Если мы в принципе допускаем возможность сверхъестественных явлений – мы свободны подходить к сообщениям о них так же, как к сообщениям о любых других явлениях. Конечно, они могут быть ложью, галлюцинациями или слухами. Как ложью могут быть и любые свидетельства о несверхъестественных событиях. Но для того, чтобы определить это, нам понадобится сначала рассмотреть сами свидетельства.
Чудеса, в которые мы сами не верим
Но у Юма есть ещё один аргумент, который постоянно воспроизводится (или подразумевается) в различных атеистических книгах, в том числе у Докинза. Есть множество сообщений о чудесах, в которые христиане не верят, например, сообщения в апокрифических евангелиях о том, что ребёнок Иисус оживлял глиняных птичек, или сообщения о чудесах в нехристианских религиях.
Разные религии используют чудеса для подтверждения своих конфликтующих доктрин, поэтому и сами христиане скептически отнесутся к сообщениям о сверхъестественном, когда они исходят от иноверцев. Не требует ли интеллектуальная честность ко всем свидетельствам о чудесах – христианским или нет – относиться одинаково скептически?
В чем ошибка этого довода? В той же самой заранее принятой установке, что чудес не бывает, и рассматривать конкретные сообщения о чудесах не стоит, раз уж они все равно невозможны.
Если отказаться от этой установки, то сообщения о чудесах следует рассматривать и интерпретировать по отдельности. Некоторые сообщения о чудесах могут быть ложными, причём не только в нехристианской, но и в христианской среде. Вскоре после своего обращения я читал пособие по подготовке к исповеди, в котором, среди прочих грехов, в которые может впасть человек, упоминался такой как «распространял ложные рассказы о чудесах».
В наши дни православные священники, например, такой известный миссионер как о. Георгий Максимов, прилагают немалые усилия к разоблачению «благочестивых» фейков. Наличие ложных сообщений о чудесах не опровергает существования реальных чудес, и даже не делает их менее вероятными. Фальшивых алмазов на свете гораздо больше, чем настоящих, но никому в голову не приходит утверждать, что настоящих алмазов не существует. Напротив, само наличие подделок указывает на реальность (и высокую ценность) настоящих алмазов.
Поэтому интеллектуально честным подходом было бы не отрицать все сообщения о сверхъестественном, а подходить к ним с одними и теми же критериями – и именно с этой стороны рассматривать сообщения о чудесах за пределами Церкви.
И как только мы взглянем на эти сообщения, предположение, что все религии предъявляют сопоставимые чудеса, окажется просто неверным. Новозаветная история – когда ученики преданного лютой казни Учителя настаивают на том, что Он буквально, физически, телесно воскрес из мёртвых, и готовы на мучения и смерть ради своего свидетельства, не имеет сопоставимых параллелей.
Конечно, попытки предъявить такие параллели были, но, при ближайшем рассмотрении, они все очень далеко не дотягивают до Нового Завета. Эту тему – ложных аналогий и параллелей – стоит рассмотреть отдельно, но пока остановимся на том, что основатель второй по числу последователей монотеистической религии – Мухаммед – даже не претендовал на совершение чудес.
Однако о меньших по масштабу чудесах нехристиане говорят, и эти сообщения стоило бы рассматривать каждое по отдельности. Они могут быть ошибочными, подобно тому, как и среди христиан могут быть ошибочные сообщения о чудесах. Однако, как христиане, мы, в принципе можем признавать и реальные сверхъестественные явления за пределами Церкви. Они могут быть подлинными проявлениями милосердного снисхождения истинного Бога к Своим творениям, которое никак не означает, что представления этих людей о Боге истинны. Они могут быть в каких-то случаях проявлением деятельности падших духов, которые – в христианской картине мира – совершают «чудеса и знамения ложные».
Христианская вера не требует, чтобы мы считали любые сообщения о сверхъестественном за пределами Церкви ложными – она только задаёт определённые рамки интерпретации этих сообщений.
Подводя итоги
Итак, аргумент Юма против чудес – и восходящая к нему линия доводов, вроде того, что выдвигает Карл Саган – обладает рядом фатальных дефектов. Он носит кольцевой характер, то есть вводит в свою предпосылку тот самый тезис, который пытается доказать. Этот аргумент в своём рассмотрении того, что вероятно, а что нет, уже исходит из материалистических предпосылок, которые должен был бы доказывать. Он даёт неверное определение того, что такое чудо, по крайней мере, чудо в христианском понимании. Он абсолютизирует наши (неизбежно ограниченные) знания о мире. Это не все его дефекты, но уже одного из них было бы достаточно, чтобы отправить его на заслуженный отдых.
Тем не менее, его снова и снова выдвигают с таким видом, как будто он также бодр и свеж, как в XVIII веке. Но его убедительность для людей того времени была связана с популярностью деизма – представления о том, что Бог создал мир как совершенную машину, сверхъестественные вмешательства в которую были бы неуместны. Например, Вольтер, (который был не атеистом, как иногда у нас думают, а именно деистом) в своём «Философском Словаре» писал: «Чудо есть нарушение математических, божественных, неизменных, вечных законов; таким образом, оно есть противоречие в терминах. Но, говорят, Бог может приостанавливать эти законы по Своей воле. Но с чего бы Ему желать искажения в работе этой огромной машины? Говорят «ради людей». Но разве не было бы абсурдной экстравагантностью воображать, что вечное Высшее Существо будет ради трёх или четырёх сотен муравьёв на этом маленьком кусочке глины нарушать работу всего огромного механизма, который движет Вселенную?»
Сейчас очень мало кто придерживается деизма – связанного с ним убеждения, что для Бога было бы неуместно творить чудеса, и, лишённый поддержки интеллектуальной моды, аргумент Юма рассыпается.
Это не мешает, конечно, провозглашать его, как ни в чем не бывало, но нам стоит обратить внимание, что такой давно опровергнутый довод становится гораздо более похож на лозунг, чем на аргумент.
Продолжение следует...
P.S.
✒️ Я перестал читать комментарии к своим постам и соответственно не отвечаю на них здесь. На все ваши вопросы или пожелания, отвечу в Telegram: t.me/Prostets2024
✒️ Простите, если мои посты неприемлемы вашему восприятию. Для недопустимости таких случаев в дальнейшем, внесите меня пожалуйста в свой игнор-лист.
✒️ Так же, я буду рад видеть Вас в своих подписчиках на «Пикабу». Впереди много интересного и познавательного материала.
✒️ Предлагаю Вашему вниманию прежде опубликованный материал:
📃 Серия постов: Вера и неверие
📃 Серия постов: Наука и религия
📃 Серия постов: Дух, душа и тело
📃 Диалоги неверующего со священником: Диалоги
📃 Пост о “врагах” прогресса: Мракобесие
1. Докинзианство и проповеди хору
Эта статья – начало серии статей, в которых мы рассмотрим полемические труды британского биолога и публициста Ричарда Докинза. Этот популярный, в том числе у нас, атеистический автор может считаться если не основателем, то, по крайней мере, наиболее ярким представителем определенного подвида атеизма, который я бы так и назвал – докинзианством.
В английском языке есть выражение «проповедовать хору», то есть людям и так уже давно разделяющим убеждения проповедника. Цель такой проповеди – не сообщить аудитории что-то новое или привлечь неверующих. Она должна ободрить и воодушевить тех, кто уже полностью согласен. Это выражение хорошо описывает книги Ричарда Докинза – со стороны они выглядят поразительно слабыми, в то время как у хора взывают восторг. Трудно избежать аналогии с каким-нибудь фундаменталистским проповедником, непоколебимо уверенные речи которого кажутся вершиной мудрости его пастве, но со стороны воспринимаются скептически.
В 2019 году вышла книга Докинза Outgrowing God: A Beginner's Guide («Перерастая Бога: пособие для начинающих»). В основном, говоря о воззрениях Докинза, я буду обращаться к ней – приводя цитаты в моем собственном переводе. Мне это кажется уместным по нескольким причинам: во-первых, учитывая популярность автора, русского перевода ждать недолго, во-вторых, мне хотелось бы опираться на самую свежую версию аргументов оппонента, в-третьих, чего-то радикально нового в книге нет, и человек, знакомый с предыдущими трудами Докинза, безо всяких затруднений поймет, о чем идет речь.
Но перед тем как обратиться к конкретным аргументам автора, сделаем несколько общих наблюдений о самом феномене докинзианского атеизма.
Игнорирование оппонентов
Как это сразу бросается в глаза, автор не приводит каких-то новых аргументов, а только упорно повторяет старые. Если вы ожидали какого-то развития темы, нового поворота дискуссии, вы его не найдете. С момента выхода его бестселлера «Бог как иллюзия» прошло уже 14 лет, вышли десятки книг и сотни статей и рецензий, в которых доводы Докинза подвергались критике, причем как со стороны христиан, так и со стороны атеистов.
Такие известные христианские авторы, как биохимик и богослов Алистер Макграт, оксфордский профессор математики Джон Леннокс, философ Альвин Плантинга, философ Уильям Лэйн Крейг и многие другие весьма тщательно рассмотрели (и опровергли) доводы Докинза. Более того, Докинзу сильно досталось от тех, кто, казалось бы, должен был его поддержать – от агностиков и атеистов.
Известный философ Майкл Рьюз (сам атеист), например, писал: «В отличие от „новых атеистов“ я считаю нужным изучать предмет – и книга „Бог как иллюзия“ Докинза заставляет меня стыдиться того, что я тоже атеист. Докинз просто не дает себе труда разобраться в христианских аргументах, которые он заносчиво высмеивает».
Эта волна критики могла бы вызвать, по крайне мере, какую-то коррекцию в аргументах, но, похоже, прошла совершенно незамеченной. Такое впечатление, что Докинз предпочитает просто игнорировать любые доводы и критику и пишет так, как будто этих 14 лет просто не было.
Безграмотность как принцип
Это игнорирование само по себе является интересным феноменом, который представляется не столько личной особенностью Докинза, сколько качеством всей субкультуры «нового атеизма». Как сказал сам Докинз, когда его упрекнули в безграмотности в вопросах христианского богословия, «Необходимо ли разбираться в лепреконологии, чтобы перестать верить в лепреконов?»
Разумеется, не обязательно разбираться в каких-то верованиях, чтобы их не принимать, но вот для того чтобы содержательно критиковать их, надо понимать, о чем идет речь. Я не разделяю, например, буддизма, но если бы я решил писать объемистые книги, критикующие буддизм, я должен был бы потратить хотя бы некоторое время на то, чтобы разобраться с тем, во что верят буддисты и понять их логику.
Если бы я сделал себе имя (и достаток) на нападках на буддизм, заявляя при этом, что не собираюсь сколько-нибудь вникать в учение, на которое обрушиваюсь, или знакомиться с ответами, которые сами буддисты (и грамотные религиоведы) дадут на мои нападки, я бы выставил себя чрезвычайно самоуверенным и невежественным человеком, недостойным высокой оценки ни с интеллектуальной, ни с этической точки зрения.
Но аналогичные по качеству нападки на христианство вознесли Докинза в ранг «ведущего публичного интеллектуала». Как это срабатывает? Американский христианский философ Уильям Лэйн Крейг говорит о том, что «новый атеизм» – это не феномен интеллектуальной жизни; это феномен массовой культуры.
Беседы между действительно высокообразованными философами о теизме и атеизме проходят на уровне, проникновение на который требует усилий. Книги об этом не расходятся огромными тиражами – обычно покупатели хотят чего-то попроще, хлесткой публицистики с элементами стеба, которая в то же время позволяла бы им ощутить себя причастными к интеллектуальной жизни. Это не трудные книги, которые заставляют вас признать ваши познания недостаточными и тащат вас на более высокий интеллектуальный уровень; это легкие книги, которые уверяют вас, что с вашим уровнем уже все в порядке.
Они внушают вам, что если вы не верите в Бога, это уже делает вас намного умнее блаженного Августина, Декарта, Паскаля, Ньютона, Бойля и большей части человеческого рода вообще – и разве это не здорово? Не слишком толстая и совсем не трудная книжка Докинза дает вам возможность прочувствовать, какой вы молодец, и с завоеванной интеллектуальной вершины бросить гордый взгляд на копошащихся внизу приверженцев нелепых суеверий. Для этой цели книга не может и не должна быть утомительной и предполагать глубокое проникновение в материал. Как сказано в «Письмах Баламута» у К. С. Льюиса, «Самоуверенная тарабарщина, а не аргументы, поможет тебе удержать пациента вдали от церкви. Не трать времени на то, чтобы убедить его в истинности материализма: лучше внуши ему, что материализм силен или смел, что это философия будущего».
Впрочем, Докинз и не скрывает того, что его последняя книга написана для подростков, которым его предыдущий Magnum Opus, «Бог как иллюзия» показался слишком трудным. Это может показаться странным – что же трудного и недоступного подростку в «Боге как иллюзии»? Трудно найти более подростковую книгу! Кто в пятнадцать лет не считал себя умнее всех? Сочетание дремучего невежества с непробиваемой самоуверенностью может быть утомительным, но что же в нем непонятного? Но перейдем к рассмотрению доводов Докинза.
О лозунгах, притворяющихся аргументами
Но книги Докинза интересны с другой точки зрения – как энциклопедия типовых нападок на веру в Бога, которые повторяются раз за разом и самыми разными людьми. Это, скорее лозунги, чем аргументы. Аргумент является частью дискуссии, он живет и меняется, встречая и рассматривая возражения. Лозунги, например, такие как «Религия – причина всех войн!», «Религия – психиатрическое расстройство!», «Нет ни малейших доказательств реальности Бога!» – провозглашаются годами и столетиями, не переживая ни малейших модификаций. Конечно, у лозунгов есть свой смысл и предназначение – опознавать своих, поддерживать чувство причастности к группе, обеспечивать преемственность, но они не являются частью нашей интеллектуальной жизни. Принимать их за аргументы – тем более аргументы решающие – было бы ошибкой.
Лозунг мог когда-то быть аргументом; но когда на него давно ответили, и он отказался реагировать, как-то модифицироваться или просто признать поражение и сойти со сцены, он окончательно перестал, если воспользоваться близким Докинзу биологическим языком, эволюционировать и превратился в живое ископаемое.
Тем не менее, эти лозунги стоит рассмотреть, потому что нам стоит быть готовыми объяснить, что если лозунг когда-то и был аргументом в споре, ответы на него уже давно даны. И только принципиальное невежество, характерное для этого вида атеизма, упорное нежелание знать хоть что-то о реальных взглядах оппонента позволяет принимать их за живые аргументы.
Сделав такое длинное предисловие, перейдем к рассмотрению конкретных лозунгов.
В какого именно Бога?
На вопрос: «Верите ли вы в Бога?», Докинз иронически уточняет: «В какого именно?» «Люди по всему миру на протяжении истории поклонялись тысячам различным богов», – пишет он и перечисляет различных языческих божеств, в разных мифологиях ответственных за разные области жизни.
Этот вопрос был бы понятен в устах советского – или китайского – школьника, который был просто лишен каких-либо знаний о религии, а видел только антирелигиозные карикатуры, в которых Бог Библии изображался в одном ряду с африканскими идолами и бабой-ягой. Но Докинз пишет книги и статьи о религии, причем уже годами и десятилетиями. Как ему удалось не нахвататься за это время хотя бы самых базовых религиоведческих знаний – непонятно.
Очевидно, в европейской культуре вопрос о «вере в Бога» предполагает христианского Бога, шире – Бога этического монотеизма. Ставить этого Бога в один ряд с Одином, Тором, Афродитой или Бахусом, значит, проявлять не неверие, а невежество.
Вы можете полагать и языческих богов, и Бога монотеизма чисто умозрительными концепциями, которым ничего не соответствует в реальности, но вам стоит знать, что это фундаментально разные концепции.
Языческие боги находятся внутри мира, они являются его частью, они, безусловно, более могущественны, чем люди, но не всемогущи. Они напоминают человеческую аристократию, оказывающую покровительство в обмен на подати и изъявления почтения. Между ними постоянно возникают конфликты, и они могут занимать разные стороны в человеческих войнах. Боги могут терпеть поражения друг от друга. Они не обладают ничем похожим на всеблагость, и никак нельзя сказать, что они любят людей вообще. У них могут быть любимцы, – как у аристократов могут быть фавориты, – но никакой всеохватной или, тем более, жертвенной, любви к человеческому роду они не питают. Они едва ли нравственны – Зевс, например, неистово блудлив и изменяет своей жене Гере (бедная богиня!) с кем ни попадя. Впрочем, у него самого было тяжелое детство – его пытался убить родной отец, Кронос.
Бог этического монотеизма находится вне мира и является Его Создателем: как художник находится вне картины, или композитор – вне симфонии. У Него нет конкурентов, с которыми бы Он боролся за власть. У Него нет страстей, которые гнали бы Его к сомнительным приключениям. Он обладает всемогуществом и нравственной благостью.
Понимание того, что Бог Библии – не Зевс, и не Тор, и не Бахус с Афродитой, – это не вопрос веры. Это вопрос минимальной религиоведческой грамотности, которой, увы, Докинз не проявляет. И этот Бог не является «одним из тысяч», что делает довод Докинза просто не относящимся к делу.
Исторически безграмотные аналогии
Докинз пишет: «Я не верую в богов древнего Египта, вроде Озириса, Тота, Нута Анубиса или Хора, его брата, который, как Иисус и множество других богов, как о них говорят, родился от девы».
Многие уже вспомнили знаменитую цитату из «Мастера и Маргариты»: «Нет ни одной восточной религии, − говорил Берлиоз, − в которой, как правило, непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный упор».
Аргумент, как видим, успел хорошенько окаменеть уже задолго до Докинза. Но как дело на самом деле обстоит с «множеством богов, рожденных от девы»? Обратимся к другому атеисту, но более грамотному. Специалисту по Новому Завету Барту Эрману, которого Докинз с одобрением упоминает, но, видимо, не читал.
В своей книге «А был ли Иисус» Эрман находит для нас вероятный первоисточник тезиса о “языческих девах, рождающих спасителей”. Это вышедшая в 1875 году книга Керси Грейвса «Шестнадцать распятых спасителей: христианство до Христа» (1875). Грейвс пишет:
“Изучение истории Востока показывает удивительный факт: рассказы о воплощенных богах, напоминающих чудесный персонаж Иисуса Христа, существовали у большинства (или даже у всех) языческих народов древности. Рассказы о некоторых из этих боговоплощений столь разительно схожи с рассказами о христианском Спасителе, – не только в общих чертах, но иногда и в самых мелких частностях (от легенды о непорочном зачатии до легенды о распятии и последующем вознесении на небеса), – что их можно едва ли не перепутать”.
Грейвс приводит ряд примеров, которые потом разошлись по множеству атеистических книг и статей. У него возникает только одна проблема, на которую обращает внимание Эрман:
“Можно спросить: откуда все это взято? Грейвс никак не документирует свои утверждения. Читатель обязан верить ему на слово. Если кто-то захочет проверить, действительно ли с Буддой, Митрой или Кадмом происходило нечто подобное, он не будет знать, куда смотреть. Грейвс не сообщает источники своей информации.
Впрочем, разве он в этом одинок? С тех пор прошло 140 лет, а подобные голословные утверждения кочуют из одной мифологистской книжки в другую”.
Эрман особенно обращает внимание на то, что античный мир не знает никаких “рождений от девы”. У язычников было немало мифов о телесной связи между богами и земными женщинами, но эти женщины, естественно, не были никакими девами, а их полубожественные дети рождались обычным порядком – от близости между мужчиной и женщиной, даже если в роли мужчины выступал языческий бог.
Докинз просто пересказывает старые атеистические фейки даже не пытаясь навести справки и выяснить, на чем основаны представления, которые он предлагает читателю. Глубоко ироничная ситуация, когда люди, язвительно высмеивающие легковерие и всему требующие доказательств, тиражируют явные фейки, возникает в Интернете постоянно – и сам Докинз является одним из наиболее ярких примеров.
Если бы ты родился в другом месте...
Докинз пишет: «Одна из причин, по которым я оставил веру, состоит в том, что когда мне было лет девять, я уже понимал, что если бы я родился в семье викингов, я бы твердо верил в Одина и Тора. Родись я в древней Греции, я бы поклонялся Зевсу и Афродите. В наше время, если бы я был рожден в Пакистане или Египте, я бы верил, что Иисус – не больше чем Пророк, а не Сын Божий, как учат христианские священники... Люди, которые выросли в разных странах, копируют своих родителей и верят в бога – или богов – своей страны. Эти верования противоречат друг другу, и не могут все быть истинными».
Это тезис, который Докинз повторяет годами: «Если вы верите в Бога, то потому, что вы бездумно копируете ваших родителей», – особенно удивительно звучит здесь, в России. В самом деле, перечисляя возможные варианты рождения, Докинз совершенно исключает «если бы вы родились в СССР, или в Китае». Но я как раз родился в СССР, и был воспитан в «научном атеизме». То светлое царство разума и науки, которое западные атеисты еще только мечтают увидеть в будущем, я уже видел в своем прошлом.
Если Докинз призывает меня отвергнуть представления, навязанные мне в детстве, когда я еще не думал своей головой – что же, я именно это и сделал. Но на чем основан сам довод – «в мире существует множество противоречащих друг другу религий, следовательно, ты должен быть атеистом»? Очевидно, на той скрытой предпосылке, что атеизм предполагается позицией по умолчанию. Это не просто одно из мировоззрений, наряду с другими, но стартовая позиция, с которой мы должны рассматривать все остальные взгляды на мир.
Атеизм и бремя доказательства
Но на чем основаны притязания атеизма на то, чтобы быть такой стартовой позицией? Как нам объяснят сами атеисты, на таком понятии, как бремя доказательства. Чтобы поверить во что-то, например, в летающие тарелки, нужны доказательства. А вот чтобы остаться в неверии, никаких доказательств не нужно. Вы не обязаны доказывать, что летающих тарелок не существует, да и как бы вы могли это сделать?
Точно так же и с верой в Бога – это верующие должны предъявлять доказательства, а неверие никаких доказательств не требует, это позиция по умолчанию. Как это формулирует Докинз: «Когда люди говорят о том, что они атеисты, они не имеют в виду, что они могут доказать, что никаких богов не существует. Строго говоря, невозможно доказать, что чего-либо не существует. Мы не можем определенно знать, что богов нет – точно так же, как мы не можем доказать, что не существует фей, пикси или эльфов, или хохгоблинов, или лепреконов, или розовых единорогов; как мы не можем доказать, что Санта Клаус или Пасхальный Кролик, или Зубная Фея не существуют ... но мы в них не верим».
В чем ошибка такой аргументации? Их несколько, но мы пока рассмотрим две.
На атеизме лежит свое бремя доказательства
Конечно, атеисты не обязаны доказывать, что Бога нет. Но, отрицая Бога, они неизбежно выдвигают свои объяснения реальности – и вот их-то они доказывать обязаны. Если я, рассматривая картину, отрицаю существование художника, я не могу просто сказать: «Вы верите в художника, вы и доказывайте его реальность». Я должен ответить на вопрос – откуда же, по моему мнению, взялась картина? Если нет Создателя, то почему существует мироздание? Если нет души, то почему существует сознание, воля, нравственное чувство?
Поэтому атеизм не может оставаться – и не остается – чистым отрицанием. Он предлагает свои объяснения реальности, в частности, реальности человеческого сознания. Рассмотрим, например, декларацию в защиту клонирования, подписанную ведущими атеистическими интеллектуалами мира, и, в частности, самим Докинзом. Вот что в ней говорится:
«Некоторые религии учат, что человеческие существа фундаментально отличны от других млекопитающих, что божество наделило людей бессмертными душами, придав им ценность, не сравнимую с ценностью других живых существ. Утверждается, что природа человека уникальна и священна. Научные достижения, которые могут изменить эту «природу», встречают гневный протест.
Как бы ни были глубоки догматические корни таких идей, мы спрашиваем, должны ли они учитываться при решении вопроса о том, будет ли позволено людям пользоваться благами новой биотехнологии. Насколько может судить научная мысль, вид Homo sapiens принадлежит к царству животных. Способности человека, как представляется, только по степени, а не качественно отличаются от способностей высших животных. Богатство мыслей, чувств, упований и надежд человечества возникает, по всей видимости, из электрохимических процессов в мозге, а не из нематериальной души, способы действия которой не может обнаружить ни один прибор».
Это вполне определенные утверждения о реальности, которые, несомненно, нуждаются в обоснованиях. У нас нет абсолютно никаких причин принимать их по умолчанию. То, что «богатство мыслей, чувств, упований и надежд человечества возникает, по всей видимости, из электрохимических процессов в мозге», – не только не очевидно, но и порождает огромные философские проблемы. Попросту говоря, это мировоззрение абсурдно. Например, если материализм верен, у нас нет свободной воли (что Докинз и другие материалисты прямо признают), поскольку «электрохимические процессы в мозге» полностью подчинены законам природы. Тем не менее, Докинз пишет книги и статьи, пытаясь переубедить людей – так, как будто они, в противность его собственному мировоззрению, обладают свободной волей и могут принять решение рассмотреть его аргументы и изменить свои взгляды.
У нас нет никаких оснований принимать атеизм по умолчанию. Более того, как только мы начинаем задумываться о содержании этого мировоззрения, мы наталкиваемся на непреодолимые противоречия.
Аналогии между верой в Бога и верой в фей неосновательны
Они настолько неосновательны, что, складывается впечатление, мы имеем дело с троллингом – «люди, которые всерьез верят в фей и гоблинов, леших и домовых, глупы и невежественны, и вы, христиане, такие же дураки, ха-ха!». Но примем, что Докинз и те, кто его повторяет, действительно не улавливают разницы и ее нужно объяснить.
Персонажи низшей мифологии предполагаются частью этого мира. Феи и эльфы не всемогущи – и, значит, мы можем застать их врасплох, подвергнуть их наблюдению, знать что-то, чего не знают они. Они нуждаются в пространстве для обитания, в каких-то жилищах, они должны чем-то питаться, следовательно, иметь что-то вроде экономики и сельского хозяйства. У нас должны быть вполне предсказуемые способы их обнаружить – если бы они существовали.
Бог библейского теизма – не часть этого мира. Он Его Создатель. Попробуем привести грубую аналогию. Пространство компьютерной игры может быть населено множеством персонажей – людей, животных, сказочных существ. Но среди них вы едва ли найдете создателя всего этого игрового мира. Вы можете исходить созданный им виртуальный мир из конца в конец и так его и не встретить, хотя, по здравом рассуждении, вы предполагаете, что создатель (или, скорее, раз мы говорим об игре, коллектив создателей) у игры есть – не сама же себя она написала. Вопрос о том, «существуют ли среди персонажей данной компьютерной игры эльфы» отличается от вопроса «есть ли у нее создатель».
Если некоторые игроки пустили слух, что где-то в игре есть секретный уровень с эльфами, а все множество игроков, заходящих на сервера игры по всему миру, его так и не обнаружили, мы можем заключить, что, скорее всего, никаких эльфов там нет, и тратить время на их поиски бессмысленно.
Но это никак не сделает более правдоподобным предположение, что игру никто не создавал и она возникла в результате случайных глюков операционной системы, которую, кстати, тоже никто не создавал.
Подобно этому в сотворенном мире вы не можете набрести на Бога так, как если бы Он был одним из его элементов, или застать Его врасплох, как если бы Его знание или могущество были ограничены.
В том, что я пишу, нет ничего нового – это было известно за столетия до выхода книги «Бог как иллюзия», а после выхода этой книги множество авторов постарались разъяснить это Докинзу, но, увы, его твердый отказ вникать в «лепреконологию» надежно защищает его от исправления ошибок и интеллектуального роста.
Другие утверждения Докинза – тоже достаточно характерные – мы рассмотрим в следующих статьях.
Продолжение следует...
P.S.
✒️ Я перестал читать комментарии к своим постам и соответственно не отвечаю на них здесь. На все ваши вопросы или пожелания, отвечу в Telegram: t.me/Prostets2024
✒️ Простите, если мои посты неприемлемы вашему восприятию. Для недопустимости таких случаев в дальнейшем, внесите меня пожалуйста в свой игнор-лист.
✒️ Так же, я буду рад видеть Вас в своих подписчиках на «Пикабу». Впереди много интересного и познавательного материала.
✒️ Предлагаю Вашему вниманию прежде опубликованный материал:
📃 Серия постов: Вера и неверие
📃 Серия постов: Наука и религия
📃 Серия постов: Дух, душа и тело
📃 Диалоги неверующего со священником: Диалоги
📃 Пост о “врагах” прогресса: Мракобесие
О Человеке, который зовется Христом...
Послесловие: краткое содержание этой книги
Я взял на себя смелость раз или два позаимствовать прекрасное выражение — «Исторический очерк». Исследуя одну определенную истину и одну определенную ошибку, я нимало не пытаюсь соревноваться с многосторонней исторической энциклопедией, для которой выбраны эти слова. Однако связь тут есть. Историю, рассказанную Уэллсом, я могу критиковать только как очерк, ибо лишь очертания ее неверны.
Факты собраны замечательно, книга — просто клад, сокровищница, все в ней хорошо, кроме той самой линии, которая помогает отличить карикатуру на Уинстона Черчилля от карикатуры на сэра Алфреда Монда. Неверен абрис, неверны соотношения точного и неточного, важного и неважного, обычного и необычного, правила и исключения.
Это не мелкие придирки к крупному писателю, у меня нет причин придираться — сам я, замахнувшись на меньшее, погрешил ровно тем же. Я сильно сомневаюсь, что показал читателю истинные пропорции истории и объяснил ему, почему пишу так много об одном, так мало — о другом. Я не уверен, что выполнил все обещанное во вводной главе, и потому пишу главу заключительную.
Зато я верю, что описанное здесь важнее для абриса истории, чем опущенное. Я не верю, что цивилизация просто скатывается к варварству, религия — к мифологии, христианство — к религиозности. Словом, я не верю, что у истории нет очертаний, что они размыты.
По-моему, если уж выбирать, лучше рассказать древний миф или сказку о человеке, создавшем солнце и светила, или о боге, вдунувшем душу в священную обезьяну. Поэтому я сведу сейчас воедино то, что рассказывал насколько мог правдиво и разумно — краткую историю человечества.
В краю, освещенном светом звезды, есть много всяких предметов. Одни из них движутся, другие — нет.
Среди движущихся есть существа, которые по сравнению с другими поистине богоподобны. Этому ничуть не противоречит то, что порою они похожи скорее на бесов. Отличаются они от других не случайно, не иногда, как, скажем, белая ворона, а всегда, непременно, и это отличие лишь подчеркивают возражения и споры. Да, человек, бог здешнего мира, связан с ним многими связями — но это лишь другая грань той же истины. Да, он растет, как дерево, и движется, как животное, — но это лишь оттеняет различие.
Так можно сказать, что гном — совсем как человек или что феи пляшут ногами. Теперь принято обращать внимание только на такое сходство, забывая о главном. Принято утверждать, что человек — совсем как все прочие. Конечно, это так, но он один способен это заметить. Рыба не знает, что и у птицы есть позвоночник, страус и слон не сравнивают своих скелетов. Да, человек един со всеми существами, но сколько в его единстве одиночества!
Этот полубог или бес видимого мира обладает особым зрением, таким неповторимым, словно он один зажег свечу: благодаря ему мир становится видимым. Мир этот — не какой-то, а весьма определенный. Если судить на глаз, в нем есть закон, во всяком случае многое повторяется. Полубог видит зеленые здания, которые вроде бы никто не строит, но очертания их так четки, словно план начертан в воздухе невидимым перстом. Мир не зыбок, не расплывчат, он не похож на «слепую жизнь».
Все стремится к какой-то прекрасной цели, любой одуванчик, любая маргаритка. В самой форме вещей — не слепое развитие, но законченность, окончательность цветка. Кажется это или нет, это повлияло на странный род мыслителей и ремесленников, и очень многие из них решили — верно ли, неверно, — что у мира есть план, как вроде бы есть он у дерева; что у мира есть цель и венец, как есть они у цветка.
Пока мыслители умели мыслить, они выводили отсюда, что есть еще какое-то странное, невидимое существо — незнакомый друг, таинственный благодетель, который построил к их приходу леса и горы и зажег для них солнце, как слуга зажигает лампу или топит камин. Мысль о разуме, придающем смысл миру, укреплялась в разуме человека, ибо он много думал и много видел такого, что неуловимей и тоньше любых доводов.
Но сейчас я стараюсь писать попроще, даже погрубее, а потому скажу лишь, что большинство людей, включая самых мудрых, поверили в цель, тем самым — в первопричину мира. Однако мудрые понимали это по-одному, прочие — по-другому. И два эти пути составляют почти всю историю религий.
И большинство, и меньшинство остро ощущало, что все не так плоско и просто; что неведомый мастер ведает тайну мира. Но большинство, то есть народ, толпа, воспринимало это как сплетню. В сплетне всегда есть и ложь и правда. Люди сплетничали о неведомом, о его детях, вестниках, слугах.
Одни рассказы походили на бабушкины сказки, другие — на рассказы странника. Многие были правдивы — достаточно правдивы, чтобы здравомыслящий человек поверил, что за шторою мироздания кроется нечто чудесное. Что-то мелькало, но то были только отблески; что-то появлялось на миг — и скрывалось.
Такие боги — словно призраки, одним они мерещатся, другие слышат о том, что они примерещились кому-то. Большей частью слухи о богах сообщают не ради правды, а ради самой темы. Это — не свидетельства, это — мифы, ненапечатанные стихи.
Меньшинство отошло в сторону и занялось не менее интересным делом. Мудрецы и мыслители чертили план мироздания — им казалось, что они его знают. Разум их обращался прямо к разуму Мастера; они прикидывали, каким он должен быть и какая у него цель. Самые мрачные представили его враждебным и злым, самые падшие поклонились не богам, а бесам. Однако чаще всего мыслители были теистами и видели не только план мироздания, но и нравственный закон, предписанный людям.
Чаще всего это были хорошие люди, делали они благое дело и их помнили и почитали. Они писали, и писания их стали в некой мере священными. Они творили законы, и законы эти стали весомыми, как предание. Можно сказать, что мудрецам воздавали божеские почести, как воздавали их царям или вождям. Всюду, где дух легенды и сплетни соприкасался с ними, он окружал их атмосферой мифа. Миф превращал мудреца в святого — и больше ничего.
Мудрец оставался человеком, все это помнили. Божественный Платон, как божественный кесарь, — титул, а не догма. В Азии, где атмосфера эта гуще, мудрец больше походил на миф, но оставался человеком — человеком особого рода, особой, почетнейшей профессии. Он был философом, он принадлежал к тем, кто всерьез пытается внести порядок в видимый беспорядок мира. Философы чертили план мироздания, словно оно еще не создано.
В самой сердцевине всего этого возникло чудовищное исключение. Оно окончательно, как трубный глас, но несет новую весть, слишком благую, чтобы в нее поверить. Люди услышали, что таинственный Создатель мира посетил этот мир; что совсем недавно на самом деле по миру ходил Тот, о Ком гадали мыслители и сплетничали мифотворцы.
Мы солжем, если скажем, что мудрецы или герои хоть в какой-то мере выдавали себя за него. Ни одна секта, ни одна школа не покушалась на это. Самые великие пророки называли себя Его глашатаями. Самые великие мистики говорили, что видели Его отблеск, а чаще — отблеск других, низших существ. Самые глубокие мифы сообщали, что мир сотворил Творец.
Но никто и помыслить не мог о том, что Творец ходит в гости, беседует с мелкими чиновниками, участвует в будничной жизни Римской империи и уж тем более что в это будет верить не одну тысячу лет великая цивилизация. Ничего более дикого человек не сказал с тех пор, как произнес первое слово. Такая весть отличается от всего человеческого, как слово отличается от лая, и саму ее неповторимость можно обернуть против нее. Нетрудно сказать, что это — безумие, но никакого толку не будет, разве что нелепица научных домыслов.
Мудрых философов, мифотворцев-поэтов и многих, многих других удивляет, что мы и сейчас ведем себя так, словно мы — вестники. Вестник не рассуждает и не спорит о том, какой могла бы быть его весть — он несет ее. Весть его — не теория и не вымысел, а факт. В этом заведомо поверхностном очерке я и не пытаюсь доказывать, что она — факт.
Я просто хочу обратить внимание на то, что вестники относятся к ней, как люди относятся к фактам. Все, за что упрекают католиков, — авторитет, упорство, воинственность всегда присущи людям, сообщающим о факте. Я хотел бы избежать в этом коротком послесловии сложных споров; они снова смазали бы четкие линии той повести, которую я назвал — слишком слабо, конечно, — самой странной в мире.
Но я хочу показать еще раз, как идут эти линии, а главное — где проходит граница. Христианство и другие религии не переливаются друг в друга, как тонкие оттенки мистицизма или разные типы мифологии. Граница проходит между теми, кто несет весть, и теми, кто о ней не слышал или в нее не верит.
Когда мы излагаем эту странную повесть на грубом и сложном языке нашего века, привычные названия и ассоциации вводят нас в заблуждение. Например, когда мы говорим, что в такой-то стране столько-то мусульман, мы хотим сказать, что в ней столько-то монотеистов, другими словами, столько-то людей, поверивших древнему ощущению. Они свидетельствуют необходимую и высокую истину, но ее никак нельзя назвать новой. Их вера — не новый цвет, а неопределенный фон многоцветной человеческой жизни.
Магомет, в отличие от волхвов, не открыл новой звезды — он увидел из своего окошка часть сероватого поля, залитого древним звездным светом. Когда мы говорим, что в стране столько-то буддистов или конфуцианцев, мы имеем в виду, что в ней столько-то язычников, получивших от мудрецов или мистиков другой, еще более смутный образ Неведомой Силы — не только невидимой, но и безличной.
Когда мы говорим, что у них тоже есть храмы, идолы, священство, праздники, это значит, что они люди и потому любят пышность, веселье, картинки и сказки; это просто означает, что язычники нормальнее пуритан. Но сущность их Высших Сил, но слова их священников ничуть не похожи на поразительную картину, которую несут наши вестники. Ни у кого, кроме этих вестников, нет Евангелия — Благовествования, Благой Вести, хорошей новости — по той простой причине, что у них нет новости.
И чем дальше, тем быстрее бегут вестники. Прошли века, а они говорят так, словно что-то случилось сейчас, на их глазах. Шаг их не стал медленней, взгляд их сияет, как взгляд свидетелей. В католической Церкви — армии вестников — не оскудевают дела святости; и самоотречения, решительные, как самоубийства, поражают мир.
Но это — не самоубийства. В них нет уныния. Вестники радостны, как святой Франциск, друг цветов и птичек. Они моложе духом, чем самые новые школы; и нет сомнения, что они стоят на пороге новых триумфов. Эти люди служат Матери, которая хорошеет с годами. Мы можем даже сказать, что Церковь молодеет, хотя стареет мир.
Вот последнее доказательство чуда: не чудесно ли, что столь естественными стали такие сверхъестественные вещи? Я очень хорошо отношусь к монотеистам — к мусульманам или евреям, но наша вера кажется им кощунством, способным покачнуть мир. Однако наш мир не покачнулся, он стал на место.
Я совершенно согласен с неверующими — от одной мысли о том, во что их просят поверить, может закружиться голова. Но у верующих голова не кружится, она кружится у неверующих. Они цепляются за любую крайность этики и психологии: за пессимизм, отрицающий жизнь, за прагматизм, отрицающий разум. Они ищут знаний в кошмарах и правил — в противоречиях. Они кричат от страха, потому что их обступили болезненные призраки и оглушили толки о жутких мирах, где дважды два — пять.
Только вера, которая на первый взгляд кажется самой немыслимой, остается твердой и здравой. Она одна может смирить эти мании, спасти разум от прагматизма и смех — от пуританства. Я намеренно подчеркнул и вызов ее, и суровость. Вся тайна в том, как такая — мятежная и предельная вера стала совершенно здравой. Человек, назвавший себя богом, вполне подобен тому, кто считает себя стеклянным. Но стеклянный безумец не застеклил окон мироздания и не сияет так, что в его свете сияет все остальное.
Наше безумие сохранило здравый смысл. Оно сохранило его, когда все сошли с ума. В наш сумасшедший дом, век за веком, люди возвращаются домой. И мир не может понять, почему такая строгая и противная логике вера снова и снова дает самую большую радость.
Я не знаю, как могла бы высочайшая на свете башня так долго стоять без основания. Еще меньше могу я понять, как стала бы она человеку домом. Если бы она рухнула, ее вспоминали бы как последний взлет фантазии, последний миф, которым разум хотел пробить небеса — и пал. Но разум не сломлен. Только у нее одной не сломлен разум среди повального безумия.
Если бы она была ошибкой или приступом экстаза, она не продержалась бы и дня. Но она держится без малого две тысячи лет. У тех, кто в ее доме, ум яснее, душа уравновешеннее, инстинкты здоровей, они проще всех относятся к смерти и не боятся судьбы.
Душа христианского мира, порожденная немыслимым Христом, — здравый смысл. Мы не смеем взглянуть на Его Лик, но мы видим Его плоды, и по плодам Его узнаем Его.
А плоды эти — весомые, и плодородие — не только метафора, и нигде в этом печальном мире нет таких счастливых мальчишек, взобравшихся на яблоню, и таких свободных мужчин, поющих на виноградниках, как у нас, в ослепительном свете вечной молнии.
Конец.
Гилберт Честертон
P.S.
✒️ Я перестал отвечать здесь на комментарии к своим постам. На все ваши вопросы или пожелания, отвечу в Telegram: t.me/Prostets2024
✒️ Простите, если мои посты неприемлемы вашему восприятию. Для недопустимости таких случаев в дальнейшем, внесите меня пожалуйста в свой игнор-лист.
✒️ Так же, я буду рад видеть Вас в своих подписчиках на «Пикабу». Впереди много интересного и познавательного материала.
✒️ Предлагаю Вашему вниманию прежде опубликованный материал:
📃 Серия постов: Семья и дети
📃 Серия постов: Вера и неверие
📃 Серия постов: Наука и религия
📃 Серия постов: Дух, душа и тело
📃 Диалоги неверующего со священником: Диалоги
📃 Пост о “врагах” прогресса: Мракобесие
О Человеке, который зовется Христом (Глава 6. Пять смертей веры)
В этой книге я не собираюсь говорить подробно о том, что было с христианством дальше; тут начнутся споры, о которых я надеюсь написать еще где-нибудь. Я просто хочу показать, что наша вера, возникшая в языческом мире, была и сверхъестественной и единственной в своем роде. Чем больше мы о ней знаем, тем меньше находим ей подобий. Но все же в заключение я расскажу об одной ее черте, которая очень важна для наших дней.
Я уже говорил, что Азия и античность были слишком стары, чтобы умереть. О христианстве этого не скажешь. Христианский мир претерпел немало переворотов, и каждый приводил к тому, что христианство умирало. Оно умирало много раз и много раз воскресало — наш Господь знает, как выйти из могилы. Снова и снова переворачивалась Европа, и всякий раз в конце концов наверху оказывалась одна и та же вера. Она являлась в мир не как предание, а как новость.
Мы этого не замечаем, потому что от многих это скрыто условностями, которые тоже замечают редко, те же, кто их заметил, вечно их обличают. Нам твердят, что священники и ритуалы — не вера, а церковные сообщества — лишь форма, и не знают, как это правильно. Три или четыре раза, по меньшей мере, душа уходила из христианства, и почти все ожидали, что ему придет конец. Но и теперь и в старину как ни в чем не бывало жила та официальная религия, которую, к своей гордости, свободомыслящие видят насквозь.
Христианство оставалось религией вельможи времен Возрождения или аббата времен Просвещения, как античные мифы оставались религией Юлия Цезаря, и даже арианство долго оставалось религией Юлиана Отступника. Но Юлиан отличается от Юлия, потому что к его времени Церковь уже начала свой странный путь. Юлий спокойно мог поклоняться богам на людях и смеяться над ними дома. Но когда Юлиан счел христианство мертвым, он увидел, что оно — живое, и еще он увидел, что Юпитер никак не оживает. История Юлиана — только первый из примеров.
Я уже говорил, что, по всей видимости, суеверие Константина отмирало само собой. Оно прошло все обычные фазы, когда вера стала почтенной, затем — условной, и наконец — разумной, а рационалисты, как и сейчас, были готовы прикончить ее совсем. Когда христианство восстало и отбросило их, это было неожиданно, как воскресение из мертвых. Почти тогда же в других местах случалось почти то же самое. Когда, например, из Ирландии хлынули миссионеры, так и кажется, что молодежь неожиданно напала на старый мир и даже не стареющую Церковь. Многие из них погибли на берегах Корнуолла; и лучший знаток корнуоллских древностей говорил мне, что, по его мнению, их замучили не язычники, а «не очень ревностные христиане».
Если поглубже нырнуть в историю, мы найдем немало таких примеров. Равнодушие и сомнение опустошали христианство изнутри, и оставалась только оболочка, как в поздней античности оставалась только оболочка мифологии. Но всякий раз, когда отцы были «не очень ревностны», дети пылали огнем веры. Это очевидно, когда Возрождение сменяется Контрреформацией. Это очевидно, когда Просвещение снова и снова сменяется христианством. Однако есть много других примеров, и стоит их привести.
Вера — не пережиток. Она живет не так, как жили бы друиды, если бы им удалось продержаться две тысячи лет. Так могло случиться в Азии и в античной Европе, ибо мифология и философия равнодушно терпели друг друга и друг другу не мешали. Вера не просто выжила, она непрестанно возвращалась в западный мир, который так быстро менялся, в котором все время что-то гибло.
Следуя традиции Рима, Европа всегда все переворачивала, перестраивала, строила заново. Сначала она непременно отбрасывала старый камень, кончала же тем, что ставила его во главу угла. Она откапывала его на свалке и венчала им здание. Одни камни Стоунхенджа стоят, другие — упали, а где камень упадет, там и ляжет. Вера друидов не приходит заново каждый век, ну, каждые два века, и молодые друиды, увенчанные омелой, не пляшут в лучах солнца на Солсбери-плейн. Стоунхендж не воссоздают в каждом архитектурном стиле, от грубой объемистости норманов до причудливости барокко. Святыне друидов не грозит варварство воскрешения.
Церковь жила не в том мире, где все слишком старо, чтобы умереть, а в том, где все так молодо, что его можно убить. Если смотреть со стороны, сверху ее часто убивали; мало того, она часто выдыхалась и без этого. Отсюда следует то, что очень трудно описать, хотя это важно и более чем реально. Время от времени смертная тень касалась бессмертной Церкви, и всякий раз Церковь погибла бы, если бы могла погибнуть. Все, что могло в ней погибнуть, погибало.
Если такие сравнения уместны, я скажу, что змея сбрасывала кожу или кошка теряла одну из своих 999 жизней. Выберу более достойный образ: часы били — и ничего не случалось; колокол возвещал о казни — но ее снова откладывали.
Что значило смутное беспокойство XII века, когда, как очень верно сказали, Юлиан зашевелился во сне? Почему так рано, в самом начале рассвета, возник глубокий скепсис, способный породить номинализм? Видимо, потому, что Церковь уже считали не частью Римской империи, а частью Темных веков. Века эти кончились, как кончилась прежде Империя, и Церковь кончилась бы с ними, если бы она была лишь тенью ночи.
Победа номинализма, как и победа арианства, означала бы, что христианству пришел конец. Сомнение номинализма глубже, чем сомнение атеизма. Вопрос встал перед миром; каким же был ответ? Аквинат воссел на престоле Аристотеля, и многие тысячи юношей, от крепостного до вельможи, спокойно жили впроголодь, чтобы учиться философии схоластов.
Что значит страх перед исламом, который населил наши песни дикими образами сарацинов, победивших Норвегию и Шотландию? Почему обитателей дальнего Запада, скажем, короля Иоанна (если я не путаю), обвиняли в тайном мусульманстве, как обвиняют в тайном безбожии? Почему так встревожило богословов арабское переложение Стагирита?
Потому что сотни людей уже поверили в победу ислама. Они поверили, что Аверроэс разумнее Ансельма, что сарацинская культура хотя бы внешне выше, лучше нашей. Может быть, старшее поколение и усомнилось, и устало, и впало в отчаяние. Если бы Европу победил ислам, много раньше пришел бы унитарий. Как и сейчас, такая победа казалась разумной и возможной.
Как удивились они, наверное, тому, что случилось! Тысячи и тысячи юношей бросили свою юность в горнило крестовых походов. Сыновья святого Франциска, жонглеры Господни, пошли, распевая, по дорогам. Готика взлетела в небо тысячами стрел. Мир проснулся; и мы давно забыли, что альбигойские войны чуть не погубили Европу.
Мы забыли, что та философия была и модной и новой — пессимизм всегда нов. Она была очень похожей на наши модные учения, хотя и стара, как Азия; но ведь и они тоже. Вернулись гностики; почему же они вернулись? Потому что тогда тоже кончилась эпоха и должна была кончиться Церковь. Пессимизм навис над миром, манихеи восстали из мертвых, чтобы мы имели смерть, и имели ее с избытком.
Еще убедительней для нас пример Возрождения, потому что он ближе к нам и мы гораздо больше о нем знаем. Однако и здесь мы знаем далеко не все. Я намеренно не касаюсь религиозных распрей тех лет, я просто хочу напомнить, что они были совсем не так просты, как принято думать сейчас. Протестанты зовут мучеником Латимера, католики — Кампиона, но мы нередко забываем, что в те времена были мученики атеизма, анархии и даже сатанизма.
Мир XVI века был почти так же дик, как наш. Один утверждал, что Бога нет, другой — что он и есть Бог, третий говорил такое, чего Сам Бог не разберет. Если бы мы услышали беседу тех лет, нас, наверное, поразило бы ее кощунственное бесстыдство. Может быть, Марлоу и не говорил того, что ему приписывают, но такие речи характерны для интеллектуальных кабацких бесед его времени. Много странных вопросов поставили люди от начала Реформации до начала Контрреформации. В конце кондов они получили все тот же ответ. Однако и в те годы христианство шло по воздуху, как некогда шел по водам Спаситель.
Но все это было давно. Хотя мы видим довольно четко, как язычество Возрождения пыталось прикончить христианство, нам гораздо легче увидеть тот упадок веры, что начался в веке Просвещения. Ведь он еще не кончился; мы сами воочию видим упадок того упадка. Двести последних лет не кажутся нам единым мигом, как IV и V или XII и XIII века. Мы знаем сами, как окончательно и полно утратило общество свою веру, не отменяя обрядов, как люди поголовно становятся агностиками, не смещая епископов.
И еще мы знаем, как случилось чудо — молодые поверили в Бога, хотя его забыли старые. Когда Ибсен говорил, что новое поколение стучится в двери, он и думать не мог, что оно стучится в церковные врата.
Да, много раз — при Арии, при альбигойцах, при гуманистах, при Вольтере, при Дарвине — вера, несомненно, катилась ко всем чертям. И всякий раз погибали черти. Каким полным и неожиданным бывало их поражение, мы можем убедиться на собственном нашем примере.
Чего только не говорят об Оксфордском движении и католическом возрождении во Франции! Но почти никто не говорит о самом очевидном их свойстве — полной неожиданности. Они поразили, более того, озадачили всех, словно река потекла вспять и даже вверх, в гору. Вспомните книги XVIII и XIX столетий. Всем было яснее ясного, что река веры вот-вот оборвется водопадом или, на худой конец, разольется дельтой безразличия. Даже спокойное ее течение показалось бы чудом, немыслимым, как ведовство.
Самые умеренные люди не сомневались, что река веры, как и река свободы, разольется и обмельчает, если не высохнет совсем. Весь этот мир Гизо и Маколея, мир торговых и научных свобод ни минуты не сомневался, что знает, куда все движется. Направление было ясно всем, спорили только о скорости. Многие ждали с тревогой, некоторые — с надеждой, что бунтари-якобинцы не сегодня-завтра доберутся до архиепископа Кентерберийского или чартисты, взбунтовавшись, развесят англиканских священников на фонарях.
Но мир перевернулся; архиепископ не потерял головы — он обрел митру, а ненависть к пастору сменилась благоговейным почтением к патеру.
Словом, все спорили только о том, медленнее или быстрее течет река — и вдруг увидели, что вверх по течению что-то плывет. И как образ, и как факт это может обеспокоить. Все мертвое плывет по течению, против течения может плыть только живое. Вниз по реке, гонимые просвещением и прогрессом, плыли демагоги и софисты; но даже те из них, которые еще не умерли, вряд ли доказывали, что они живы и животворны.
Несомненно, живым было огромное чудище, которое плыло вверх по реке, хотя многим оно и казалось чудищем доисторическим. Люди того века ощущали, что обряд так же нелеп, как морской змей, что митры и тиары — словно рога допотопных монстров, а ходить в церковь так же дико, как жить в пещере.
Мир до сих пор дивится чудищу, главным образом — потому, что оно все плывет и не тонет. Чем больше его ругают, тем непонятней оно становится. В определенном смысле я пишу эту книгу если не для того, чтобы объяснить, то для того, чтобы показать путь к объяснению; и прежде всего я хочу показать одно: так уже бывало, и не раз.
Да, в недавнее время мы видели, как умирает вера, но то же самое видывали люди много веков тому назад. И тогда, и сейчас это кончилось одинаково. Вера не исчезла; к нам возвращается даже то, что казалось давно утерянным. Снова, как и много раз, возвращается не «упрощенная» и не «очищенная» теология, а тот самый теологический пыл, которым отмечены века доктрины.
Старый добрый ученый с буквами Д. Т. после фамилии стал образцом педанта и символом скуки не потому, что страстно любил богословие, а потому, что богословие наводило на него тоску. Латынь Плавта ему интересней, чем латынь Августина, греческий Ксенофонта — чем греческий Златоуста. Мы равнодушны к нему, потому что он сам — великолепный представитель религиозного равнодушия. Это совсем не значит, что люди бы остались равнодушны, если бы им довелось увидеть дивное, диковинное зрелище — Доктора Теологии, Учителя Богословия.
Мы нередко слышим, что христианство может остаться как дух, как атмосфера. Поистине, многие хотели бы, чтобы оно осталось как призрак. Но оно не хочет. После каждой его смерти не тень встает, но воскресает тело. Многие готовы проливать благочестивые слезы над могилой Сына Человеческого, но они совсем не готовы увидеть, как Сын Божий идет по утренним холмам. Такие люди — а их немало — привыкли к мысли, что старый светильник блекнет в свете дня. Они видели сами, что он горел бледным пламенем свечи, забытой на рассвете.
Как же не удивиться, если семисвечник волшебным деревом вознесся к небу и солнечный свет показался бледным в сиянии его лучей? Но другие века тоже видели, как дневной свет становился ярче светильника, а потом разгорался светильник и становился ярче света. Много раз люди утоляли жажду неразбавленной водой, и много раз, неизвестно откуда, снова била струя чистого вина.
И вот мы говорим: «Много лет и веков тому назад наши предки верили, что пьют Кровь Господню. Потом, хотя и не скоро, вино католичества стало уксусом кальвинизма. Затем и это кислое питье развели водой забвения и скуки, и мы не надеялись снова ощутить терпкий вкус Лозы Виноградной. День за днем и год за годом слабели наши надежды и наша вера. Мы уже привыкли, что вода заливает виноградник и гибнет последний привкус истины, словно последняя капли пурпура тонет в сером море. Мы привыкли к разведенному, разбавленному, обесцвеченному христианству. Но Ты хорошее вино сберег доселе».
Вот что случилось на наших глазах, и это удивительней всего. Вера не только умирала — она умирала от старости. Она пережила не только гонения от Диоклетиана до Робеспьера — она пережила покой. Вряд ли стоит снова говорить о величии Крестной Муки, венчания молодости со смертью. Но когда я думаю о судьбе Церкви, другой образ является мне: так и кажется, что Христос умер стариком, а воскрес молодым.
Не раз и не без основания говорили, что Церковь часто венчалась с сильными мира сего; что ж, она часто вдовела. Враги говорили, что она — супруга кесарей, и это так странно сейчас, словно ее назвали супругой фараонов. Говорили, что она супруга феодалов, но феодалов нет и в помине, а она здесь. Все мирское шло своим путем до естественного конца; казалось бы, тут кончиться и Церкви. Она и кончалась — но рождалась снова.
«Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут». Античная цивилизация была целым миром, и представить землю без нее было не легче, чем представить землю без солнца. Она ушла, а слова эти живы. В долгие ночи Темных веков феодализм был привычен, так что человек помыслить себя не мог вне феодальной иерархии, и Церковь была туго вплетена в эту сеть.
Но феодализм разлетелся, вдребезги под напором народной жизни истинного средневековья — и самой новой, самой молодой силой была наша вера. Средневековый уклад — сложный, как мироздание, дом человека — тоже пришел к концу, и тут уж каждому стало ясно, что слова отжили свой век. Но они пересекли сияющую бездну Ренессанса, и через полвека вспыхнули славой новых апологетов и святых.
Наконец, они поблекли в резком свете разума и, кажется, исчезли совсем в землетрясениях революций. Наука разоблачила их, но вот — они здесь. История погребла их в прошлом, они пришли к нам из будущего. Она снова на нашем пути; мы смотрим на них; они все ярче.
Если наше общество и предания его не оборвутся, люди, может быть, научатся применять разум к накапливающимся фактам. Раньше или позже враги веры сделают вывод из своих бесконечных разочарований и перестанут ждать ее смерти. Они могут бороться с ней, как борются люди с лесом, со стихией, с небом. «Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут». Ждите, что она оступится; ждите, что она заблудится, но не ждите, что она умрет.
Сами того не зная, вы в своем ожидании подчинитесь условиям поразительного пророчества и приучитесь ждать не того, что угаснет неугасаемое, а того, что придет комета или охладеет солнце.
Продолжение следует...
P.S.
✒️ Я перестал отвечать здесь на комментарии к своим постам. На все ваши вопросы или пожелания, отвечу в Telegram: t.me/Prostets2024
✒️ Простите, если мои посты неприемлемы вашему восприятию. Для недопустимости таких случаев в дальнейшем, внесите меня пожалуйста в свой игнор-лист.
✒️ Так же, я буду рад видеть Вас в своих подписчиках на «Пикабу». Впереди много интересного и познавательного материала.
✒️ Предлагаю Вашему вниманию прежде опубликованный материал:
📃 Серия постов: Семья и дети
📃 Серия постов: Вера и неверие
📃 Серия постов: Наука и религия
📃 Серия постов: Дух, душа и тело
📃 Диалоги неверующего со священником: Диалоги
📃 Пост о “врагах” прогресса: Мракобесие
О Человеке, который зовется Христом (Глава 5. Спасение от язычества)
Современный миссионер с зонтиком и в шляпе из пальмовых листьев стал излюбленным предметом шуток. Мирские люди смеются и над тем, что его могут съесть дикари, и над тем, что он по своей узости считает дикарей ниже нас. Наверное, смешнее всего, что эти шутки оборачиваются против нас самих. Смешно спрашивать человека, готового к варке, почему он не верит в братство и равенство религий. Но миссионеру предъявляют и более тонкие обвинения.
Его упрекают в том, что он говорит о язычниках вообще, не обращая внимания на тонкие различия между Магометом и Мумбо-Джумбо. Раньше действительно было так, но теперь ученые возводят в ранг теологии каждую мифологию. Интеллектуалы принимают всерьез все едва уловимые оттенки безответственной азиатской метафизики. И ни те, ни другие, ни за что не хотят понять, что имел в виду Аквинат, проповедуя против языков, или Афанасий, проповедуя против мира,
Когда миссионер говорит, что христианин отличается от всех других людей, которых можно назвать общим именем «язычники», он совершенно прав. Он может, говоря это, испытывать совсем не христианские чувства, и тогда он нравственно неправ. Но философски, исторически он прав. Он может чувствовать неверно, но будет прав. Иногда он даже не имеет права быть правым, но он прав. Все оттенки того внехристианского мира, в который он несет свою веру, можно обобщить.
Вероятно, назвать его язычеством небезопасно, потому что при этом нелегко избежать лицемерия или гордыни. Лучше просто назвать его человечеством. У него есть свои свойства. Они совсем не обязательно плохие; многие из них заслуживают уважения христиан, многие из них восприняты и преображены христианством. Но они существовали и существуют до христианства, как море существует до и вокруг корабля. И запах у них такой же сильный, неповторимый, как у моря.
Например, серьезные ученые, занимающиеся Грецией и Римом, согласны в том, что религия и философия были там отделены друг от друга. Однако ни у той, ни у другой, обычно не было желания, а может быть, и сил преследовать соперницу. Ни философ, ни жрец, по всей видимости, и не думали, что его воззрения объясняют весь мир. Жрец, принесший жертву Артемиде в Каледоне, не надеялся, по-видимому, что придет день, когда люди за морем будут поклоняться ей, а не Изиде; пифагореец не ждал, что его вегетарианство заменит повсеместно жизнь по Эпиктету или Эпикуру.
Если вам захочется, зовите это либеральностью; сейчас я не веду спора, я пытаюсь воссоздать атмосферу. Ее признают ученые. Но ни ученые, ни невежды не заметили, что это полностью применимо и к современному нехристианскому миру, особенно к великим цивилизациям Востока. Восточное язычество, как и язычество античное, несравненно более однородно, чем кажется нынешним ученым. Оно подобно многоцветному; персидскому ковру, как античность подобна римской мостовой; но мостовая эта треснула, когда земля сотряслась и камни рассеялись.
Современный европеец, отправляющийся за верой в Азию, приносит в Азию свою веру. Так человек, увидевший море, может подумать, что видит сушу. Волны покажутся ему горами, и он не поймет их особой устойчивости. Несомненно, в Азии много и достойного, и прекрасного, и весьма цивилизованного. Но религия там другая, она и больше, и меньше нашей. Там нет в помине тех четких этических делений, о которых мы думаем, называя Ирландию католической, а Новую Англию — пуританской. Состояние азиатской души несравненно более зыбко, относительно, переливчато, как окраска змеи.
Ислам ближе всего к воинствующему христианству. Мусульманский мир стоит между язычеством и Европой не только географически; в сердце Азии он как бы представляет душу Европы. Верно это не только в пространстве, но и во времени. С исторической точки зрения ислам — величайшая из восточных ересей. Чем-то обязан он одинокому и неповторимому духу Израиля, еще большим — Византии, богословскому пылу христиан. Он обязан кое-чем даже крестовым походам.
И меньше всего он обязан Азии, древнему миру традиций, окаменевшего этикета и бездонных, головоломных философий. Такой Азии он показался западным, угловатым, чужим; поистине, он пронзил ее, словно копье.
Пытаясь обвести пунктиром владения восточных религий, мы исходим из привычных европейских понятий, связанных с догмой и с этикой. Так, европеец мог бы решить, что американские штаты — государства, вроде Франции или Польши, и стал бы ждать патриотизма от жителей каждого штата. В Азии, конечно, есть убеждения, но там нет того, что мы имеем в виду, когда говорим: «Он — верующий», или «Он старается жить по-христиански», или «Это пламенный католик», или «Это строгий пуританин».
В мире мысли там все более расплывчато, разбавлено домыслами и сомнениями. В мире нравственности — менее прямо, несравненно менее строго. Один иранист, доводящий свое восхищение Востоком до презрения к Западу, сказал как-то моему другу: «Вам не понять восточной религии, потому что для вас религия связана с нравственностью. А там религия и нравственность не имеют ничего общего».
Кто не встречал адептов высшей мудрости, восточных святых и пророков, которые действительно не имели ничего общего с нравственностью? Чем-то совсем другим, какой-то безответственностью пропитана атмосфера Азии, даже мусульманской. Автор «Гассана» сумел очень точно передать ее — и нам действительно становится жутко. Еще сильнее этот привкус, когда нам удается увидеть в подлиннике древние азиатские культы. Глубже глубин метафизики и бездны медитаций лежит тайна неуловимого, жуткого легкомыслия.
То, что человек делает, не так уж важно. Потому ли, что они не верят в дьявола, или потому, что верят в судьбу, или потому, что земная жизнь важнее для них небесной жизни, они не такие, как мы. Я где-то читал, что в средневековой Персии прославились единомыслием три человека. Один стал ответственным и почтенным визирем султана, другой — поэтом Омаром, пессимистом и эпикурейцем, распивающим вино в пику Магомету, третий — старцем, который одурманивал людей гашишем, чтобы им было легче убивать. Не так уж важно, что человек делает.
Султан из «Гассана» понял бы всех троих; он и был всеми тремя сразу. Но от столь универсального существа не следует ждать того, что мы зовем характером; оно ближе всего к тому, что мы зовем хаосом. Оно не может выбирать, оно не может бороться, оно не может раскаиваться, оно не может надеяться. Нельзя сказать, что оно творит, — ведь «творить» значит «отказываться». Пользуясь термином нашей веры, оно не строит своей души.
Наша доктрина спасения предполагает труд, подобный труду скульптора, ваяющего крылатую победу. Человек должен знать, к чему стремится. Статую не создашь, не жертвуя кусками камня. За всей метафизикой Азии лежит какая-то вненравственность. Еще ни разу за все бесчисленные века ничто не поставило человека перед выбором, ничто не возвестило ему, что пришло время выбирать. Разум слишком долго жил в вечности.
Душа была слишком бессмертна — ей неведомо понятие смертного греха. У нее было слишком много вечности, она не знает смертного часа или Судного дня. Вот что мы чувствуем, называя Азию старой. Но ведь Европа не моложе Азии; все места на свете одинаково стары. Однако, говоря так, мы чувствуем, что Европа не только старела, — она родилась заново.
Азия — это человечество в своей, человеческой судьбе. Величиной своей, множеством народов, высотой былых побед и глубиной темных раздумий она очень похожа на то, о чем мы думаем, когда говорим «весь мир». Она скорее космос, чем континент. Таков мир, созданный человеком, и в нем немало прекраснейших человеческих творений. Тем самым Азия — полноправный представитель язычества и единственный соперник христианства.
Там, где она перебросилась на южные архипелаги дикарей, или там, где безымянные чудища кишат в загадочном сердце Африки, или там, где остатки погибших рас ютятся на холодном вулкане доисторической Америки, повторяется одно и то же, разве что иногда до нас доходят только последние главы. Люди блуждают в зарослях своих мифологий, тонут в море своих философий.
Политеистов утомили самые дикие фантазии, монотеистов — самые поразительные истины. Поклонники дьявола так ненавидят небо и землю, что пытаются укрыться в аду. Все это — грехопадение, падение человека. Именно это чувствовали наши предки, когда Рим склонялся к закату. Мы тоже шли вниз по этой дороге, по отлогому склону, в пышном шествии великих цивилизаций.
Если бы Церковь не явилась в мир, Европа, наверное, была бы теперь похожа на сегодняшнюю Азию. Конечно, кое в чем они бы различались — ведь народы и среда различались и в древности. Но античное язычество в последней своей фазе обещало стать неизменным в том самом смысле, в каком мы говорим о неизменной Азии. Должно быть, еще возникали бы новые философские школы, как возникают они на Востоке. Рождались бы истинные мистики — они есть и в Азии, и в античности. Создавались бы системы, уклады, кодексы, как в античности и в Азии.
Были бы хорошие, даже счастливые люди — ведь Господь наделил совестью каждого, а тот, кто идет путем совести, может обрести мир. Но удельный вес всего этого, соотношение добра и зла были бы в неизмененной Европе такими же, как и в неизменной Азии. Если мы посмотрим честно и с настоящей симпатией на Восток, нам придется признать, что там нет ничего хотя бы отдаленно похожего на вызов и переворот веры.
Словом, если бы классическое язычество дожило до наших дней, многое дожило бы вместе с ним и очень походило бы на то, что мы зовем восточными религиями. Пифагорейцы, как индуисты, толковали бы о перевоплощении. Стоики, как конфуцианцы, учили бы разуму и добродетели. Неоплатоники, как буддисты, размышляли бы о потусторонних истинах, непонятных другим и спорных для них самих. Просвещенные люди поклонялись бы Аполлону, поясняя, что просто чтут высшее начало, как просвещенные персы, поклоняясь огню, чтут Высшее Божество;
Дионисийцы, как дервиши, предавались бы диким пляскам. Толпы стекались бы на пышные празднества, к их услугам были бы толпы богов — и местных, и чужеземных; гораздо больше людей поклонялось бы этим богам, чем верило в них. Наконец, очень многие верили бы в богов только потому, что это — бесы, и приносили бы тайные жертвы Молоху, как приносят тайные жертвы Кали. Было бы много магии, главным образом черной. Восхищение Сенекой уживалось бы с подражанием Нерону, как уживались изречения Конфуция с китайскими пытками. Все — и плохое, и хорошее — было бы слишком старо, чтобы умереть.
Но ничего подобного христианству мы не нашли бы. Мы могли бы говорить о религии пифагорейской, как говорим о буддийской. Мы могли бы слепить религию из благородных изречений Сократа, как лепим ее из изречений Конфуция. Мы могли бы назвать религией греческие мифы, потому что из них, как из мифов индийских, щедро черпает литература. Мы могли бы считать, что такую-то веру исповедует столько-то человек, и думать при этом просто, что все они живут в стране, где есть такие-то храмы. Но если мы назовем религией обрывки пифагорейских истин или миф об Адонисе, нам надо найти другое название для веры Христовой.
Если кто-нибудь уподобит Церкви философские максимы или храмы мифических богов, ответ будет прост. Ни одна из этих философий и мифологий не похожа на Церковь и совсем уж не похожа на Церковь Воинствующую. Исключение только подтверждает правило. Ислам отличается воинственностью, хотя он и не церковь, но этой чертой он обязан тому, что только он возник после христианства, другими словами, он — не языческий. Ислам — продукт христианства, если хотите — отход христианства. Он ересь или пародия, то есть подражание Церкви.
Ислам взял у христианства его боевой дух, и это ничуть не удивительно, как не удивительно, что квакерство взяло у христианства его миролюбие. Когда христианство пришло в мир, возникает много таких неполных подобий. Раньше их не было.
Воинствующая Церковь — одна, ибо это — армия, освобождающая мир. То рабство, от которого она хочет освободить его, можно очень хорошо увидеть в Азии и в античной Европе. Я говорю сейчас не только о нравственности и безнравственности, хотя, конечно, у миссионеров гораздо больше оснований говорить о безнравственности язычников, чем думают просвещенные люди. Те, кто хоть раз соприкоснулся с Востоком, даже мусульманским, знают, какой поразительной бывает его нравственная бесчувственность; например, там нет границ между извращением и страстью.
Не предрассудки, а опыт учит нас, что Азия кишит не только богами, но и бесами. Но сейчас я говорю о зле, подтачивающем разум, когда он слишком долго действовал сам по себе. Я говорю о том, что бывает, когда все грезы и мысли ушли в безбрежную пустоту отрицания и неизбежности. Это может показаться свободой, на самом же деле это — рабство. Привычные толки о причине и следствии или о том, что все начинается и кончается в мысли, не дают душе рвануться, пойти куда-то, сделать что-то.
Это относится не только к Азии; это все относилось бы к Европе, если бы с ней ничего не случилось. Если бы Церковь не вышла в поход, мир просто отсчитывал бы время. Если бы она не подчинилась дисциплине, мы все томились бы в рабстве.
Что же принесла в мир эта непримиримая и принимающая всех религия? Она принесла надежду. Может быть, мифологию и философию объединяет только то, что обе они — печальны; в них нет надежды, хотя и бывают проблески веры, даже любви. Мы можем назвать буддизм верой, хотя я назвал бы его сомнением. Мы можем назвать сострадание Будды любовью, хотя она кажется мне очень унылой.
Но те, кто особенно настаивают на древности и популярности этих культов, должны признать, что за все века они не дали своим огромным странам практической, воинственной надежды. Из христианского мира надежда не уходила никогда; скорее можно сказать, что она часто ошибалась в выборе. Наши бесконечные перевороты и переустройства свидетельствуют о том, что у нас, по крайней мере, есть бодрость. Юность Европы много раз обновлялась; римские орлы взлетели над войском Наполеона, и мы видели сами серебряного польского орла.
Что до Польши, здесь сама революция связана с религией. Даже Наполеон искал примирения с верой. Веру нельзя отделить от самой дикой нашей надежды, ибо она — источник всех надежд. Почему это так, поймет только тот, кто знает, какова наша вера. Те, кто спорят о ней, не часто это понимают. Объяснить это полностью мне не по силам, да и места не хватит; но все же я попытаюсь сказать хоть немного.
Не будет конца утомительным спорам об освобождении от догм, пока люди не поймут, что вся наша свобода — в догме. Если догма невероятна, она невероятна потому, что немыслимо свободна. Если догма иррациональна, она иррациональна потому, что такую свободу не может вместить разум. Прекрасный тому пример — так называемый вопрос о свободе воли.
В определенном смысле мы вправе сказать: «Если у человека есть свобода выбора — он наделен сверхъестественной творческой силой, словно тот, кто может воскрешать из мертвых. Возможно, это значит, что он — чудо; и впрямь, быть человеком — чудо, особенно свободным человеком. Но нелепо отказывать ему в свободе во имя более свободной религии».
Это верно и во многих других вопросах. Всякий, кто верит в Бога, должен верить и в абсолютную Его власть. Но он может считать Господа и либеральным, и нелиберальным правителем. Само собой понятно, что Бог рационалистов либеральным быть не может, Бог догматиков — либерален. Превращая монотеизм в монизм, вы превращаете его в деспотию.
Неизвестный Бог с его темной целью и непререкаемым законом похож на прусского самодержца, чертящего точные планы в далекой палатке и управляющего людьми, как машинами.
Бог чудес и исполненных молитв похож на доброго, любимого народом царя, принимающего прошения, выслушивающего парламент и входящего в дело каждого из своих подданных.
Сейчас я не обсуждаю разумность такого представления; на самом деле оно далеко не так нелепо, как кажется многим, — нет ничего невероятного в мудрейшем и осведомленнейшем царе, который действует по-разному в зависимости от действий каждого из подданных. Здесь я просто хочу сказать, что нашей вере присущ дух свободы. И в этом смысле очевидно, что только своенравный король может быть милостивым. Католики, чувствующие, что их молитвы и впрямь что-то меняют в судьбе живых и мертвых, подобны свободным гражданам, скажем, конституционной монархии.
Монисты, живущие под железным законом, подобны рабам султана. Если я не ошибаюсь, слово suffragium, которое в наши дни связано с голосованием, в средние века было связано с молитвой за души чистилища. И если понимать это слово как право апелляции к Высшему Правителю, мы можем сказать, что общение святых м вся Воинствующая Церковь основаны на suffragium universale, на общем голосовании.
Но прежде всего и выше всего этот дух проявился в той трагедии, которой мы обязаны Божественной Комедией нашей веры. Сам король, сам царь служил простым солдатом. Если считать, что Он только человек, вся история становится несравненно менее человечной. Исчезает ее суть, та самая, что поистине пронзила человечество.
Мир не намного улучшится, если узнает, что хорошие и мудрые люди умирают за свои убеждения; точно так же не поразит армию, что хорошего солдата могут убить. Смерть царя Леонида удивляет не больше, чем смерть королевы Анны. Люди не ждали христианства, чтобы стать людьми, даже в том смысле, в каком это слово равнозначно слову «герой».
Но если мы хоть как-то знаем человеческую природу, мы поймем, что никакие страдания сыновей человеческих и даже слуг Божиих не сравнятся с вестью о том, что хозяин пострадал за слугу. Это сделал Бог теологов, а не Бог ученых. Таинственному повелителю, прячущемуся в звездном шатре вдали от поля битвы, не сравниться с Королем-Рыцарем, несущим пять ран впереди войска.
Люди отвергают догму не потому, что догма плоха, а потому, что она слишком хороша. Она дарует слишком большую свободу, чтобы оказаться правдой. Она дает немыслимую свободу, ибо человек волен пасть. Она дает небывалую свободу — сам Бог может умереть. Вот что должны были бы сказать просвещенные скептики, и я ни в малейшей степени не собираюсь возражать им. Для них мироздание — тюрьма, жизнь — сплошные ограничения; не случайно, говоря о причинной связи, они вспоминают цепь.
Они просто не могут поверить в такое счастье, но совсем не считают, что оно недостойно веры. Им кажется, что поверить в нашу свободу — все равно что поверить в страну фей. Мы вправе вполне буквально сказать, что истина сделала нас свободными. Человек со свободной волей немыслим, как человек с крыльями. Человек, в чьей воле спросить Бога, и Бог, в Чьей воле ему ответить, невероятны, как белка из басни, беседующая с горой.
Такое сомнение и мужественно и разумно, и я уважаю его. Но я не могу и не хочу уважать тех, кто запирает в клетку птицу или белку, звякая железом и приговаривая, что мысли о свободе — вздор и заточение неизбежно, а затем как ни в чем не бывало провозглашает себя свободомыслящим.
Мораль всего этого очень стара: религия — откровение, религия — видение, которое дает наша вера; но видим мы правду. Вера в том и состоит; мы убеждены, что это — правда. Вот разница между видением и грезой. Вот разница между верой и мифом, между верой и теми выдумками — вполне человеческими, нередко здоровыми, — которые мы зовем язычеством.
Видение бывает редко, вероятнее всего, однажды и остается в душе навсегда. Грезить можно каждый день, и каждый день — по-разному.
Вера — не мифология; она и не философия. Видение — не схема, а картина. Этого никак нельзя сказать об упрощениях, сводящих все на свете к одной абстракции — «все течет» или «все относительно», «все неизбежно» или «все призрачно». Религия — не отчет, а повесть. Ее пропорции — пропорции картины и повести; в ней нет регулярных повторений схемы, зато она убедительна, словно повесть или картина. Другими словами, она «как жизнь». Она и есть жизнь.
Хороший пример тому — проблема зла. Нетрудно закрасить черным лист бумаги, оставив две-три незначительные белые крапинки, — так делают пессимисты. Нетрудно оставить бумагу белой, кое-как объяснив два-три случайных пятнышка, — так делают оптимисты. Легче всего, наверное, расчертить и раскрасить лист, как шахматную доску, — это уже дуалисты. Но все мы чувствуем в глубине души, что ни один из этих планов на жизнь не похож, что ни в одном из этих миров мы не живем и жить не можем.
Что-то подсказывает нам, что конечная идея мира не дурна и даже не нейтральна. Когда мы видим небо, или траву, или математическую истину, что там — даже свежеснесенное яйцо, смутное чувство охватывает нас, слабое подобие той истины, которую великий философ, святой Фома Аквинат, выразил так: «Всякое бытие как таковое — благо».
С другой стороны, что-то подсказывает нам, что недостойно, низко, даже нездорово сводить зло к точке или пятну. Мы чувствуем, что оптимизм еще мрачнее пессимизма. Если мы пойдем по следу этого смутного, но здорового чувства, мы решим, что зло — исключение, но исключение огромное; и наконец, мы назовем его узурпацией или, еще точнее, мятежом. Мы не подумаем, что все правильно, или что все неправильно, или что половина правильна, а половина — нет. Но мы подумаем, что правильное имеет право на правоту, тем самым на существование, неправильное прав не имеет. Зло — князь мира, но власть его незаконна.
Так мы нащупаем то, что видение даст нам сразу: повесть об измене в небесах, когда зло пыталось разрушить Вселенную, которую создать не умело. Это очень странная повесть, и ее пропорции, линии, цвета произвольны, как на картине. Мы и пытаемся воплотить ее в картинах, рисуя огромные руки и ноги, ярко-темные перья, и падающие в бездну звезды, и павлиньи доспехи тьмы. Но у этой повести есть преимущества перед схемой. Она — как жизнь.
Другой пример — так называемая проблема прогресса. Один из умнейших агностиков нашего времени спросил меня как-то: как я считаю, становится человечество лучше или хуже или не меняется? Он был уверен, что назвал все возможные варианты. Он не видел, что все это — отчеты и схемы, а не картина и повесть.
Я спросил его, как он считает, мистер Смит из Голдер-Грин стал лучше или хуже или же не изменился от тридцати до сорока лет? Тут он начал догадываться, что это зависит от мистера Смита, от его выбора. Он никогда раньше не думал, что путь человечества — не прямая линия, прочерченная вперед, или вверх, или вниз; он извилист, как след через долину, когда человек идет, куда хочет, и останавливается, где хочет, может пойти в церковь, может свалиться пьяным в канаву.
Жизнь человека — повесть, приключенческая повесть. То же самое можно сказать даже о жизни Бога.
Наша вера — примирение, потому что в ней свершаются и философия и мифология. Она — повесть, и от сотен повестей отличается только тем, что правдива. Она — философия, одна из сотен философий, только эта философия — как жизнь. Все философии, кроме нее, презирали здоровый инстинкт, породивший сказки. Вера оправдывает этот инстинкт, находит философию для него и даже в нем.
В приключенческой повести человек должен пройти через много испытаний и спасти свою жизнь; здесь он проходит испытания, чтобы спасти душу. И там и здесь свободная воля действует в условиях определенного замысла; и там и здесь есть цель, и дело человека — прийти к ней. Этот глубокий, человечный, поэтичный инстинкт презрели другие философии.
Все они кончались там, где начинались, а повесть потому и повесть, что конец ее — другой, чем начало. От Будды с его колесом до Эхнатона с его диском, от числовых абстракций Пифагора до Конфуциевой рутины — все они грешат, так или иначе, против законов повести. Ни одной из этих философий неведома человеческая тяга к сюжету, к приключению, к поверке — словом, к испытанию свободной воли.
Каждая из них чем-нибудь да портит повесть человеческой жизни — то фатализмом (унылым или бодрым), то роком, на корню убивающим драму, то скепсисом, растворяющим и распыляющим действующих лиц, то узким материализмом, лишающим нас эпилога, где сводятся все счета, то механической монотонностью, обесцвечивающей даже нравственный критерий, то полной относительностью, расшатывающей критерий практический.
Есть повесть о человеке, есть повесть о Богочеловеке, но нет повести гегельянской, прагматической, релятивистской или детерминистской. В каждой повести, даже в грошовом выпуске, найдется то, что принадлежит нам, а не им. Каждая повесть начинается сотворением мира и кончается Страшным Судом.
Вот почему не ладили мифы и философии, пока не пришел Христос. Вот почему афинская демократия убила Сократа из почтения к богам, а последами бродячий софист, воображая себя Сократом, презирал мифы; фараон-еретик низверг ради абстракции идолов и разрушил храмы, а жрецы победили его; буддизм отделился от брахманизма; и везде, всегда вне христианства отворачиваются друг от друга философ и жрец.
Нетрудно сказать, что философ, как правило, разумней; еще легче забыть, что жреца гораздо больше любит народ. Жрец рассказывает людям повести, философ их не понимает. Философия повести пришла в мир со Спасителем.
И потому наша вера — откровение, ниспосланное свыше. Истинную повесть о мире должен рассказывать кто-то кому-то. По самой своей природе повесть не висит в воздухе. Ее соотношения сил, ее неожиданные склонности и повороты не выведешь из отвлеченных, написанных кем-то правил. Математические выкладки не скажут нам, вернет ли Ахилл тело Гектора. И мы не узнаем, как обрести тело Христово, если нам сообщат, что все течет или все повторяется.
Эвклидовы теоремы может вывести человек, и не читавший об Эвклиде, но не создаст мифа об Орфее тот, кто о нем не слыхал. Во всяком случае, он не угадает, удался ли Орфею его поход. Тем более не угадает он, как кончилась повесть о нашем Орфее, вернувшемся из царства мертвых не в горе поражения, а во славе.
Скажу снова, здравомыслие вернулось в мир и душа человеческая может спастись благодаря тому, что удовлетворены два желания, прежде спорившие друг с другом. Мифология жаждала приключений — и вот это повесть; философия жаждала истины — и вот эта повесть истинна. Идеальный ее герой должен быть историческим лицом, чего никогда не ждали от Пана или Адониса. Историческое лицо должно быть идеальным героем и выполнить многие его дела, потому Он и радость, и жертва, и лоза, и солнце.
Чем глубже мы вглядываемся в это, тем больше убеждаемся: если Бог есть, Его творению вряд ли пристала иная судьба. Если бы Он не дал миру этой истинно романтической повести, наш разум был бы и сейчас разделен на две части, как разделен мозг на два полушария — одна грезила бы о немыслимом, другая повторяла бы бесконечные выкладки.
Художники писали бы ничьи портреты, мудрецы складывали бы числа, уходящие в никуда. Эту бездну могло заполнить только Воплощение, воплотившее в Боге наши мечты, а стоит над бездною тот, чье имя больше жреца и древнее христианства, Pontifex Maximus, самый лучший строитель мостов.
И снова мы возвращаемся к другому христианскому символу, к совершенному узору ключа. Очерк этот не богословский, а исторический, и в мои задачи не входит защита наших догм; я просто хочу показать, что их, как и ключ, нельзя принять, если не примешь во всех деталях. Я не собираюсь объяснять подробно, почему следует принять именно нашу веру.
Я просто объясняю, почему ее приняли и принимают, и отвечу тем самым на тысячи других вопросов: потому что она подходит к скважине, потому что она как жизнь. Она — один из многих рассказов, но так уж случилось, что этот рассказ правдив. Она — одна из многих теорий, но так уж случилось, что это — истина.
Мы приняли ее — и почва тверда под нашими ногами, и прямая дорога открывается нам. Наша вера не ввергает нас в темницу иллюзий или рока. Мы верим не только в немыслимое небо, но и в немыслимую землю. Это очень трудно объяснить, потому что это — правда; но можно призвать свидетелей. Мы христиане и католики не потому, что поклоняемся ключу, а потому, что прошли в дверь; и трубный глас свободы разнесся над страною живых.
Продолжение следует...
P.S.
✒️ Я перестал отвечать здесь на комментарии к своим постам. На все ваши вопросы или пожелания, отвечу в Telegram: t.me/Prostets2024
✒️ Простите, если мои посты неприемлемы вашему восприятию. Для недопустимости таких случаев в дальнейшем, внесите меня пожалуйста в свой игнор-лист.
✒️ Так же, я буду рад видеть Вас в своих подписчиках на «Пикабу». Впереди много интересного и познавательного материала.
✒️ Предлагаю Вашему вниманию прежде опубликованный материал:
📃 Серия постов: Семья и дети
📃 Серия постов: Вера и неверие
📃 Серия постов: Наука и религия
📃 Серия постов: Дух, душа и тело
📃 Диалоги неверующего со священником: Диалоги
📃 Пост о “врагах” прогресса: Мракобесие