Цитата:

«Пропаганда предлагает комфортный и воодушевляющий миф, который позволяет им примириться со своим существованием. Надо только отринуть факты, надо всего лишь поверить, что Великая Отечественная война не заканчивалась никогда и продолжается по сей день, что нынешнее поколение россиян тоже причастно к великим подвигам своих предков, память которых нам нельзя предать. Ощущение всеобщей причастности к великой исторической миссии играет невероятно важную психотерапевтическую функцию – особенно в стране, где почти никто всерьез не верит в бога. Долгие восемь лет, с самого присоединения Крыма, все пропагандистские усилия власти были направлены на то, чтобы убедить людей в том, что захват украинских территорий оправдан войной с нацистами.

Нескольких фотографий украинских националистов со знаменами со свастиками и кадров факельных шествий в Киеве десять лет назад оказалось достаточно, чтобы российский телезритель поверил в то, что нацисты управляют всей Украиной. Избрание президентом Владимира Зеленского, русского еврея, решительным большинством в прямом народном голосовании оказывается уже неважным. Факты вообще оказываются неважны. Важней другое.

У людей появляется ощущение смысла жизни. У них наконец-то появляется возможность ощутить гордость за свою страну. Это становится важным эрзацем чувства самоуважения в повседневности. Пусть и не вставая с диванов, но уже ощущая падение уровня жизни из-за западных санкций, они как бы тоже и ведут войну за свою правду, и даже жертвуют чем-то на этой войне. Больше того, консолидированный ответ Запада на российское вторжение вырывается пропагандой из контекста и подается как агрессия США и их союзников, которые хотят ослабить и развалить Россию – как и твердил нам все эти годы Путин.

Да, это не реальность, это героиновый морок, но героин дарит и эйфорию, и забвение, героин снимает боль»

Привет ребятушки!

Решил сделать свою версию этой известной книги от не менее известного писателя - Дмитрия Глуховского.

Для начала - только небольшой фрагмент чтобы оценить, а надо ли делать это вообще.

Многие, если послушают хоть чуть-чуть скажут - да тут же диктором воняет, и будут правы. Но я борюсь с этим, стараюсь избавиться и стать более пластичным!

Спасибо!

Ссылка на диск - https://disk.yandex.ru/d/QozUQk458UsujA

Саундклауд - https://soundcloud.com/thesenzafortuna/np-post-chastpervaya-...

Мое поколение не застало массовых репрессий и чисток, не застало судилищ, на которых гневная общественность требовала казнить предателей Родины, не жило в атмосфере всеобщего ужаса, не училось с сегодня на завтра менять мировоззрение, верить в злокозненность вчерашних союзников и добронамеренность вчерашних врагов по щелчку пальцев, не училось оправдывать братоубийственные войны и не присутствовало при моральной и военной подготовке войн мировых. Советский Союз, который мы застали, был уже довольно травояден, за неверие в свою системообразующую скрепную ложь он уже не казнил, дозволяя людям сомневаться про себя и в кухонном формате; и рукоплескать, когда летели головы назначенных врагами народа, не требовал тоже.

А заставшие прежние времена вспоминать их не любили – и теперь становится ясно, почему. Потому что выживание в таких условиях требовало в первую очередь компромисса с собой, со своей совестью. Да, приходилось отворачиваться, да, приходилось и рукоплескать, а кому-то и казнить других приходилось – с удовольствием или без – чтобы не взойти на плаху самому. О таком не хочется помнить, и уж точно в таком не хочется исповедоваться. Даже не чтобы возразить, а хотя бы просто воздержаться требовалась храбрость, и храбрость требуется, чтобы потом вспомнить, на что однажды – и не единожды – ты пошел, чтобы отвести угрозу от себя.

И вот с нами, с моим поколением, в прямом эфире происходят вещи, которые, казалось, произойти не должны больше никогда; мы получаем удивительный опыт, возможность понять, почему деды и прадеды молчали и терпели, как низвергались в пучины безумия целые нации, как народы попустительствовали тиранам, разжигавшим мировые войны, как одни люди безгласно всходили на плаху, и как другие соглашались сечь им головы.

Теперь мы своими глазами видим, как расчеловечивают людей перед тем, как их сожрать: через глумление, через очернение, через извращение их слов и их мотивов и отрицание им самой возможности чувствовать и думать, как люди.

Знаем, как маскируют хищничество: натягиванием на волка овечьей шкуры, содранной с предыдущей зарезанной им же овцы.

Учимся воспитывать в себе равнодушие к очевидной творящейся на наших глазах несправедливости: это ведь не нас касается, а нас-то может, и не коснется, если на рожон не лезть, а всем не насочувствуешься!

Учимся не сочувствовать жертве, и при этом сочувствовать агрессору. Если сопереживать хищнику, то ведь и сам как будто с ним, рядом, как будто заодно, как прилипала рядом с акулой: не так и страшно становится, и крохи мусорные из зубастой пасти можно подклевать.

Учимся не замечать прогрессирующего безумия правителей и убеждать себя в их мудрости и дальновидности. В день по чайной ложке, как упомянутый Швейком офицерский денщик – дерьмо своего командира, глотать их завиральные конспирологические теории, пока не привыкнем ко вкусу и сами не попросим добавки. Ведь если им не верить, кому тогда верить! Не лучше ли кушать кал, чем ложиться спать, думая, что твоя жизнь в руках безумцев. Да разве и бывает групповое безумие?

Да, мы уже поняли, как нужно молчать, отворачиваться, не высовываться, держать свои мысли при себе – но теперь нам еще предстоит научиться эти мысли от себя гнать самостоятельно. Предстоит, чтобы не жить в страхе, чтобы не чувствовать себя трусами и чтобы не чувствовать себя рабами, учиться искренне верить в то, что еще недавно считали фальшью. И учиться ходить строем, и аплодировать по отмашке, искренне, отчаянно аплодировать, когда вешают врагов народа, и чувствовать честный, мурашечный, восторг, от речей вождя. Радоваться войнам. Приветствовать кровопролитие. Находить ему объяснения и оправдания, чувствовать воодушевление от предательства братьев и расправы над ними. Притворяться, что не замечаешь и даже уже искренне не замечать, как родная страна идет по пути фашистских диктатур, след в след, по дороге с известным пунктом назначения.

Мы не хотели знать прошлое, потому что мы думали, что оно прошло. Казалось, гербарий этих жутких, странных чувств так и останется мертвым, зажатым между страниц учебников истории. Но вот призраки, насосавшись обид, вседозволенности, безнаказанности, распухают и раздвигают бумагу, выбираются наружу, из мертвого вчера в живое сегодня. Требуют крови – и получают кровь. Кровь тех, кто живет сейчас и здесь. Нашу кровь, горячую, красную, не бурую и сухую.

И нам придется тренироваться думать хором и шагать строем, бояться любопытных соседей и ночных моторов, слюняво, напоказ целовать иконы и портреты вождей, истово верить в то, что объявляется дежурной истиной дня соловьевыми и толстыми, жить, не высовываясь, в вечном страхе не жить вообще: всему этому научиться…

Или учиться другому: хранить память и думать о будущем, отпуская обиды и не живя одним прошлым. Не верить лжи и всегда требовать правды. Высовываться, спорить, отстаивать собственное достоинство и бороться за него.

Мы до сих пор ничему ничего не поняли из опыта тех, кто жил и умер, чтобы у нас все было иначе. И – поэтому – нам еще столькому предстоит научиться самим.

— Хорошо выглядит как, а? Свежо, — вздохнула Инна.

— Может, запись? Они обычно заранее пишут, на телике это «консервами» называется, — со знанием дела поделилась Таня.

Плоский телевизор чуть бликовал: экран отсвечивал пластиковым хрусталем люстры, густыми до закоченелости майонезными салатами, целлюлитными мандаринами из «Копеечки», колючим золотом мишуры. Как будто черная прямоугольная прорубь успела затянуться тонюсеньким слоем льда — и зеркалила все, что с этой стороны. А с другой стороны была бездна. И в этой бездне был утоплен град Китеж, сделанный из красного с белым кирпича и червонного золота, и там кружил нездешний снег — медленный и торжественный, под водой невозможный, а потому, наверное, и не снег вовсе, а наумиравший за миллион лет планктон; и там стоял седеющий, но не поседевший человек со щеками-печеными яблоками в черном мешковатом пальто, и ласково, словно доктор на приговоренного больного, смотрел из этой глубинной вечности на суетливых существ по эту сторону ледяной пленки.

— Раньше хоть по курантам можно было бы проверить. А теперь что? — шмыгнул носом Матвей.

До реформы на курантах были стрелки, но потом их в одну ночь сняли, и остались только одни лишь римские цифры, в которых русскому человеку виделись навязчивые буквы У, Х и I в разных комбинациях.

И без стрелок куранты стали похожи не то на застывшее на полустанке паровозное колесо в фонарном луче, не то на затменное Солнце, съеденное черной тенью в огненном венце.

— Да хоть бы и насрать, — категорично произнес Андрей, помолчал, посмотрел на остальных гостей и уточнил, — на куранты.

Человек в черном пальто держал в руке фужер с шампанским. В бледно-желтом стекле, если приглядеться, шли вверх крошечные пузырики, отчего Матвею бокал казался верхней колбой песочных часов. Фантомные боли, ухмыльнулся он сам себе незримо: кто о чем, а вшивый все о бане.

Была до реформы у Матвея хорошая работа. На Кутузовском проспекте находились три часовых ломбарда, куда люди, сначала зажившие неожиданно для себя слишком хорошо и потому желавшие всегда иметь при себе доказательство подлинности этого чуда, а потом зажившие скверно и вынужденные это доказательство переплавить обратно в деньги, сдавали свои швейцарские часы с турбийонами и без. Таких людей ездило по Кутузовскому проспекту немало, именно там пролегала какая-то важная транспортная артерия на топографической карте их судеб. Матвей работал в одном из этих ломбардов и был там на хорошем счету.

Он должен был часы принимать, оценивать и недооценивать их, налаживать ревматические турбийоны и снова запускать их ход, чтобы потом, переоценив механизмы заново, вручать их следующему поколению хозяев жизни, которые только еще заступали на свою вахту и поэтому готовы пока что были довольствоваться чужими часами из комиссионки.

В результате естественного отбора и сокращения ресурсной базы

хозяев у жизни становилось все меньше, но новые приходили в этот мир с теми же аппетитами и поведенческими клише, что прежние, поэтому торговля не затихала.

Одни исправно разорялись и, прежде чем обратиться в планктонное крошево, сдавали свои самоврученные регалии ростовщикам, может, и теша себя мыслью о том, что турбийоны закрутятся вспять, и дела еще наладятся. Однако ход времени и привязанные к нему законы эволюции были неумолимы, и за своими часами не приходил никто.

Зато приходили другие — за чужими.

По-грифьему присматриваясь, по-шакальи принюхиваясь, они прикидывали выгоду и старались выторговать поболе за каждый оставленный на дорогом швейцарском механизме след предыдущего человеческого существа, за каждое свидетельство того, что невинность этих часов досталась другому, что они считали уже секунды чужого существования. Будто бы это их каким-то образом могло опорочить!

Ушла эра сырьевых налетчиков, уходила эра бюджетных паразитов, наступала эра опричников-сибаритов,

эпохи каменели на глазах, но Матвей верил в будущее: следом за опричниками пришли бы и другие какие-нибудь сибариты, в России сибаритство и необходимость доказать себе подлинность чуда во все времена оставались незыблемы и далее бы всепобеждали, переживая смену вывесок на фасаде империи и икон в чиновных кабинетах.

И тут реформа.

Нельзя сказать, чтобы она совсем грянула словно гром среди ясного неба, в каком-то смысле к ней дело и шло, и, будь Матвей чуть меньшим оптимистом, или будь он человеком чуть менее увлеченным своим делом, так сказать, чаще отрывающим взгляд в лупе-монокуляре от верчения часовых шестеренок и устремляющим его на механизмы, управляющие русским макромиром, он бы успел и заметить, что гигантские шестерни этого мира со скрежетом замедляются, и засейвиться бы успел, как коллеги из двух других часовых ломбардов, вовремя переквалифицировавшиеся в ростовщиков ювелирных, благо украшения в России были пока еще не запрещены и нуждались в смене пальцев и шей точно так же, как некогда прежде часы в смене запястий.

На смену парадигмы народу не дали времени совсем: одним днем провели через обе палаты Федерального собрания реформу, и тут же понеслись по улицам уазики цвета летней ночи с красными полосами, посыпались из них люди в балаклавах и эполетах, единоминутно прозвонили дверные звонки во всех часовых магазинах, мастерских и ломбардах, и не успели дилеры, ростовщики и простые часовщики ахнуть, как все было кончено. Весь нереализованный часовой фонд был изъят в пользу государства, а государство уже им распорядилось по своему усмотрению; видимо, превратило точно так же в инвалюту и сообразно своим привычкам накормило ею бедноту.

Остальным дали неделю, чтобы избавиться от любых часов, как механических, так и электронных, причем собирали их в специальные баки, которые были установлены у каждой станции метро.

Всем, кто утилизировать часы за неделю не успел, в первый месяц грозила административка, а потом уже и уголовка, и была даже пара громких процессов —

один против оппозионного активиста, а другой против зажравшегося казнокрада, которых не только упрямое желание навредить Отчизне тут вдруг поставило на одну доску, но и упрямое нежелание отказываться от бесполезной устарелой привычки, которая, по сути, была просто инерция, и которой прочий народ с легкостью в итоге пренебрег.

Забылись секунды, забылись минуты, и даже часы забылись, хотя их-то люди пытались еще угадывать по положению солнца на небосклоне, а потом просто стали говорить — в полдень, утром, вечером; да только зимою утро от вечера трудно отличать, поэтому проще говорить начали — «тогда» и «потом».

И это легко прижилось, удачно — проложив путь следующей части реформы; а именно — отмене календаря.

Пережитки какие-то остались ностальгические, вроде вот телевизионного поздравления с Новым годом, по которому можно было еще считать эти новые года; но тут была и оборотная сторона, поэтому, сплетничала Таня, и этих поздравлений оставалось впереди не так много: планировали их отменить тоже. Они все же были зарубками на живой ткани великого времени, которое даже и думать рубить было кощунственно.

— Я все-таки не понимаю, так уж ли это было нужно, — шмыгнул носом Матвей, протирая очки дырявым носовым платком.

— Словно помолодел даже, — вздохнула Инна.

https://novayagazeta.ru/articles/2021/12/27/reforma