Наконец-то компьютерные игры не виноваты
Осторожно длиннопост.
Психотерапевт, девиантолог Гелена Иванова о нападениях в школах: «Я защищаю этих детей. Я на их стороне»
Психотерапевт, работающий с детьми с девиантным поведением, рассказала о своем видении проблемы
Нападения подростков на учителей и школьников в Перми и Улан-Удэ спровоцировали бурные дискуссии в соцсетях — о природе явления, о том, была ли возможность предотвратить преступления, и о мерах, которые должны быть приняты сейчас. Вновь заговорили о безопасности в школах, о деструктивной роли молодёжных субкультур и необходимости ограничений в интернете. Слабее всех в этих обсуждениях звучит голос тех, кто пытается защитить нападавших.
Преступление подростка — всегда крик о помощи, считает Гелена Иванова, психоаналитический психотерапевт, работающий с детьми с девиантным поведением и осуждёнными подростками, президент благотворительного фонда «Шанс» (Москва). Вместе с коллегами она выступила автором «Программы декриминализации подростковой среды в Российской Федерации», разработанной на основе практик, давно сложившихся в Европе, и собственном трёхлетнем опыте работы с осуждёнными подростками.
Психотерапевтическая работа с трудными подростками занимает одно из ведущих мест в госпрограммах многих стран. При этом процент рецидивов среди подростков, например, в Европе значительно ниже, чем в Российской Федерации. В Норвегии, где 80% подростков с асоциальным поведением охвачены психотерапией, он составляет примерно 20%. В России в 2017 году, по данным журнала ФСИН «Вестник уголовно-исполнительной системы», этот показатель — почти 60%.
«Удобно — искать виноватых во вне»
Связываюсь с Геленой Ивановой по видеосвязи, и она начинает свою речь без моего вопроса.
— Я сейчас смотрела съёмки на РБК. Вот его (мальчика, совершившего нападение в школе в Улан-Удэ — Прим.ред.) показывают. Он спрыгнул с третьего этажа, ногу сломал. Лежит мальчишка, худенький, маленький, со сломанной ногой. И три здоровых мужика скручивают ему руки. Зачем, понимаете, зачем?.. Я борюсь с ветряными мельницами. Я просто уже устала. Обществу эти дети не нужны. Они сидят у меня в кабинете — по пятьдесят приёмов в месяц. Я знаю все их тайны, все их преступления, всё, что произошло в их семье… Представляете, сколько через меня боли проходит детской?
— Нет, я, конечно, не представляю.
— Всё, что произошло в этих школах, говорит о том, что у этих детей есть причины для ненависти. Есть там, внутри, понимаете, в семье. Как показывает моя практика, таких детей могли бить, унижать, и такая агрессия стала отыгрыванием вовне их собственной травматизации и агрессии. И ещё. Они пришли не просто совершить преступление, они пришли умирать в школы. Это их нежелание жить, своего рода самоубийство.
— А почему публично и громко?
— Они об этом не думают. Они не хотят жить. И выбирают такой способ закончить свою жизнь.
— Мне сложно в это поверить. Колоть детей ножом, рубить топором — это психологически тяжело даже взрослому.
— Это предпсихотическое состояние. Надо было очень постараться, чтобы детей довести до него — и семье, и внешним обстоятельствам. В таком состоянии реальность не тестируется. Мне очень жаль, что этим детям вовремя не помогли, а из-за этого пострадали другие дети и взрослые. Они не хотели жить, здесь надо искать ответы. Кто причинил этим детям [такое] зло, что в них появилась такая агрессия, что они перестали хотеть жить? Ответ могут дать только сами дети. Но их «казнят». Государственная машина перемолотит, даже не заметив их существования. Как не замечала и до преступления.
— Вы, я так понимаю, уже много читали материалов по этим ребятам.
— Конечно, конечно, я всё, что произошло, понимаю. Я диагност.
— Сейчас начинают искать связи между событиями в Перми и Улан-Удэ.
— Это паранойя, поиск внешнего врага. Так же, как с «группами смерти». Ко мне же много детей приезжало на консультации из «групп смерти», очень много. Дети, которые всё это совершают — это дети с тяжёлой клинической депрессией, которым нужна помощь психиатра. Никто не пойдёт прыгать с крыши, если у него нет тяжёлой формы клинической депрессии. Те, кто регистрируются [в «группах смерти»] просто поиграться — дети не в депрессии, они не будут прыгать. Поэтому это всё фантазии взрослых, не специалистов, не понимающих, что такое суицидальное состояние.
— Фантазия — что причиной суицидов послужили «группы смерти»?
— Конечно. Каждая субкультура — панки, хиппи, эмо, субкультура «групп смерти» и то, что мы сейчас называем «Колумбайн» — соотносится с травматизацией конкретного ребенка. Любая субкультура — это некий «остров» подростковой идентичности. Все эти агрессивные группы — да, это дети, у которых внутри много агрессии. Но агрессия-то имеет причину! Она не из картинок из компьютера.
— Не субкультура первична, а травма.
— Собственная травма подцепляется к субкультуре. Каждая субкультура конкретному психологическому портрету соответствует. Легко сказать — группы… Удобно — искать виноватых во вне.
У этих детей психопатология развития. А психопатология — это семья. Вот я читаю, простая картинка (речь о произошедшем в Улан-Удэ — прим.ред.): закрытый военный городок, три ребёнка в семье, отчим. Отец был в ВДВ, отчим — в ВДВ. Это люди с конкретным мышлением, достаточно жёсткие. Если они ещё и служили в горячих точках, это агрессия колоссальная. Их даже в терапию не берут — людей, которые служили в горячих точках. Мальчик, скорей всего, старший. Двойка, двойка, двойка… Вот он и ответ. Затерроризировали дома, затерроризировали в школе, он не нашёл ничего лучшего… Да, насмотрелся, но если бы не было агрессии внутри, он мог бы и дальше смотреть. Все дети сейчас смотрят боевики и [фильмы] про убийства, этим наполнен интернет.
— События произошли друг за другом. Нападение в Перми спровоцировало нападение в Улан-Удэ?
— Я даже не уверена, знал ли мальчик о том, что произошло в Перми. Они что, смотрят новости? Мы можем фантазировать, но не знаем наверняка.
— А историю ребят из Перми вы восстанавливали?
— [Бросается в глаза то, что] матери не пришли в больницу. Знаете, мне трудно представить, что должен совершить мой ребёнок, чтобы я не пришла к нему. Если помните мальчика из Ивантеевки (нападение на учителя в подмосковной Ивантеевке было совершено в сентябре 2017 года — Прим.Ред.), там родители даже не пришли на суд. Вот оно, благополучие. Люди путают… [Считают, что,] если папа профессор или военный, то семья не может быть плохой. Люди путают социальное благополучие с психическим здоровьем. Это разные вещи. У тебя может быть пять высших образований, но ты можешь быть последним садистом. Эти семьи неблагополучны.
— Но внешне для общества могут быть благополучными.
— Для общества. А для ребёнка они вырастили психопатологию.
«Выписывают штрафы. Вся работа»
— На что тогда ориентироваться? Получается, учёт в КДН нам адекватных ориентиров не даёт — в одном из интервью вы говорили, что 70% несовершеннолетних правонарушителей, с которыми вы работали, на учёте не состояли.
— [Надо наблюдать за тем, что происходит] в школе. Например, ребёнок начинает себя плохо вести.
Психику ребёнка формируют родители, и она формируется до семи лет, понимаете? Она не формируется в подростковом возрасте, они не становятся убийцами в подростковом возрасте.
— В пубертате потом всё всплывает?
— Конечно. [В пубертате] любой триггер [может спровоцировать преступление] (триггер в психологии — событие, вызывающее у человека внезапное «репереживание» психологической травмы — Прим.ред.)
Вот у меня сейчас мальчик [на терапии]. Вроде домашний ребёнок. 12 лет, хорошо учится. Отец погиб трагически, когда ему было шесть лет. Он ходит к нему на могилу плакать. И оказалось, отчим бьёт его. Представляете, какое это унижение? Мальчик здоровый психически, у меня такие редко попадаются. Он не может сдать сдачу отчиму, поэтому со всеми дерётся. Если с ним не работать, в 14 лет его привлекут к уголовной ответственности, и на его будущем будет поставлен крест.
— Это всегда можно увидеть по поведению? Кто-то привлекает к себе внимание, ведёт себя агрессивно…
— Двоечники в классе, вы же сами учились и знаете. Которых сажают назад. Которые дерутся постоянно. Которые начинают в 11 лет пить, курить.
— А если они в себя уходят, если ребёнок замкнутый?
— Это, наверно, тревожный ребёнок, который не может отвечать у доски. Тоже повод идти к специалисту.
Получается, нужно читать просветительские лекции учителям. Нужно переучивать [школьных] психологов. Психологи не обучены работе с девиациями, они не знают, что такое линии развития, не знают, что такое структура психики, как она формируется, как её исправить.
— И в Перми, и в Улан-Удэ девиантное поведение подростков так или иначе проявлялось. И, вроде бы, у нас есть внутришкольный контроль. И, вроде бы, школьные психологи и, вроде бы, комиссии по делам несовершеннолетних. Но не сработало ничего.
— Не сработало ничего. Психологи, что они делают? Вызывают в кабинет и читают нотацию. Это вся их работа. В КДН приходят — маме выписывают штраф. Девочка ко мне попала в 17 лет с пятью попытками суицида. Девять лет на учёте состояла! Везде! Понимаете? В КДН, школе, «опеке»… Где только не состояла. В итоге она совершила ещё одну попытку суицида, совершила преступление, у неё мама совершила [суицид]. Где здесь работа?! Выписывают штрафы. Вся работа.
— А то, что у нас называется «восстановительными технологиями»?
— Примирение сторон обязательно должно быть, я согласна. Во всём мире так работают: если ребёнок оступился, важно, чтобы было примирение. Но не так — примирился, пошёл домой. А нарушение-то куда делось? Никуда не делось, осталось внутри ребёнка.
— То есть мы раны повидлом намазываем.
— Лечат симптомы. Тут плохо, тут подмазал, там подмазал. А причину не лечат.
— Плюс силён компонент наказания, навешивания ярлыков?
— Да, да. Как может чиновник, незнакомый с тем, что такое девиация, говорить о том, что это экстремизм? Если у ребёнка не нарушено развитие, он не пойдёт никого убивать.
— А за компанию? А «на слабо»?
— И за компанию не пойдёт, и «на слабо». Если у ребёнка здоровая психика, он никуда не пойдёт. У него есть инстанция совести, понимаете? Здоровая психика — это когда в семь лет есть инстанция совести, собственной. Не мамина-папина и ремень, а собственная.
В колонии, например, ты должен вести себя хорошо, иначе накажут. Это к собственной совести не имеет никакого отношения. Поэтому они выходят — её как не было, так и нет. Работа психоаналитическая, глубинная — вернуть все структуры психики к нормальному развитию. Всё, что было нарушено. Она должна минимум два года идти. Потому что это ювелирная и долгая, очень долгая работа.
— Почему кто-то из детей с нарушениями психики пытается покончить жизнь самоубийством, начинает употреблять наркотики или совершает преступление, а кто-то нет? Откуда стержень?
— [Срабатывают] сублимационные механизмы (в психологии — перенаправление энергии на достижение социально приемлемых целей — Прим.ред.). Творчество, учёба, спорт. Так устроена психика — каждый ребёнок вырабатывает собственный защитный механизм, чтобы не сойти с ума. У меня есть взрослые с колоссальной травматизацией. Они заканчивали институты с отличием. Травма осталась, но за счёт сублимации они выжили, не ушли в девиацию.
— Возможно спрогнозировать, какой человек с травмой уйдёт в девиацию, а какой в сублимацию?
— Невозможно. Это индивидуальный процесс. Мы не можем дать таблетку, чтобы сработал сублимационный механизм. Справился ребёнок — не справился, вот и всё. Кому-то везёт, это правда. Детям, совершившим эти нападения, не повезло. Сейчас они изгои, они пойдут в колонию.
— Если почитать соцсети, там и о смертной казни говорят.
— Конечно. Жертвы стали палачами.
Общие факторы, выявленные при диагностировании 33 детей, совершивших правонарушение*
Тяжёлое материальное положение семьи — 24 чел;
Развод родителей (неполная семья) — 22 чел;
Алкоголизм отца (замещающих лиц) — 23 чел;
Отсутствие эмоционального контакта с матерью (доверия) — 19 чел;
Алкоголизм матери — 14 чел;
Смерть отца — 8 чел;
Тяжёлые бытовые условия (в одной комнате живут родители и дети, включая троих детей) — 8 чел;
Судимость в семье — 6 чел;
Смерть матери — 5 чел;
Жестокое обращение — 4 чел;
Суициды в семье — 1 чел.
*Из «Программы декриминализации подростковой среды в РФ», подготовленной благотворительным фондом «Шанс»
«И ещё: этих детей никто не любил»
— Мы говорим о ключевой роли семьи в формировании психики. Какие могут быть проблемы, которые провоцируют отклонения? Понятно, что насилие. Что ещё?
— Развод родителей, наркомания и алкоголизм родителей, утрата близких, унижение и травля со стороны ровесников, унижение и пренебрежение со стороны близких, психологическое и сексуальное насилие. Безотцовщина, асоциальное поведение матери. Очень много патологий от сексуальных отношений матери в присутствии ребёнка. В буквальном смысле. Одна комната, в ней дети, мать приводит любовника, и всё это происходит на глазах детей. Очень много таких случаев.
— На что это влияет?
— Это на психологическое развитие влияет, психотическое состояние у детей [возникает], тот самый психоз. Самые тяжёлые дети — там, где сексуализация была со стороны родителей. Секс должен быть для ребёнка фантазией, он не должен видеть [как родители занимаются сексом].
— Когда мы говорим про безотцовщину. Отсутствие отца ведь не означает автоматически психопатологию.
— Совесть. Отец — это то, что разделяет мать и ребёнка и формирует правила, мораль. Что можно, что нельзя. Эти дети [совершившие преступления] — почти все без отцов. Или папа такой, который лежит на диване и ни в чём не участвует. Мама всё решает, мама ребёнка захватила, папы в психике детей нету.
Захват ребёнка, особенно мальчика, если нет отца — частое явление. Что такое пубертат? Период отделения. А мамы вцепились в них, не отпускают их от себя. Мальчики моют в душе своих мам, спят с ними в кровати, обнажённые... Вы не представляете, сколько нарушений детско-родительских отношений! Нельзя после пяти лет мыть ребёнка — он должен мыться сам. Нельзя говорить: «Какой ты уродец» или «Я тебя родила от уродца». Никогда не нужно унижать фигуру отца, даже если он последний алкоголик. Понимаете? И этих нарушений… Если я буду список приводить, он получится большим.
— Но это всегда набор условий?
— Конечно, там много нарушений сразу. Это комплекс. И это семейный сценарий, который из поколения в поколение передаётся. Такое явление называется трансгенерационная передача. Его сложно объяснить разумно, это невероятно, но об этом везде пишется. Даже в судебной психотерапии. Всегда, как минимум, мы можем проследить три поколения. Бабушка, мать и ребёнок.
И ещё: этих детей никто не любил. О них, наверное, заботились, их кормили, обучали. Но использовали для каких-то своих бессознательных [целей] и не любили. Я пишу сейчас научную работу — что такое девиантное материнство. У каждого девиантного ребёнка — девиантная мать.
Виды девиантного материнства
Из черновика научной работы Гелены Ивановой «Психоаналитическое исследование девиантного материнства»
Матери, совершающие инцест: ребенок-заместитель. При таком виде девиантного материнства мать не даёт своему ребенку личного пространства, возможности отделиться и повзрослеть.
Матери, жестоко обращающиеся со своими детьми. Такие матери сами сталкивались в своём детстве с травмирующим и жестоким обращением к себе. Насилие над своим ребёнком дает женщине чувство всемогущества и тотального контроля, когда жертва сама становится насильником.
Матери психотического функционирования («семейный психоз»). К этой группе матерей относятся, в том числе, женщины с диагнозом «психоз». Психотическая мать может индуцировать у ребёнка психозы, она «делегирует» ребёнку свой внутренний хаос.
«Отравляющие матери» — симбиотические матери. Исключают полностью отца из внутрипсихической жизни ребёнка, даже если он присутствует в реальной жизни ребенка. Ребёнок, независимо от своего пола, навсегда занимает его место.
«Дефицитарные матери» — депрессивные матери. Депрессия матери делает её «эмоционально мёртвой» для своего ребёнка и мешает ей чувствовать переживания и потребности своего ребёнка, депрессивная мать и ребёнок как бы «живут параллельно друг с другом»
«Ложное материнство» — нарциссическое материнство. Нарциссическая мать твёрдо уверена, что живёт только для своего ребёнка и хочет для него самого лучшего, но на самом деле больше заботится об удовлетворении собственных потребностей.
Во всех перечисленных случаях дети используются матерями, что в результате нарушает нормальное психологическое развитие ребенка.
— То есть обязательное условие девиации у ребёнка — девиантные родители? А является ли нелюбовь обязательным условием? Могут ли у любящих родителей быть дети-преступники?
— Любовь в данном случае — это понимание страданий своего ребёнка, его переживаний, их переработка. Мать может их принять и вернуть ребёнку хорошее.
С этими детьми никто никогда не говорил об их переживаниях: «А что ты чувствуешь?» Мне приходится их учить говорить о своих чувствах, потому что у них «импульс — действие», а ни чувств, ни слов между ними [нет]. В чём работа психотерапевта? Чтобы у них мысли появились между этим. Чтобы они научились говорить о своих чувствах и переживаниях, критически оценивать реальность, научились контролировать свои аффекты и импульсы: «Что я чувствую? Почему я это делаю?»
И мы не говорим, что родители плохие. Мы никого не осуждаем. Просто есть нарушения. Этим матерям и отцам тоже нужна помощь. Они сами недолюбленные.
Опять же — послеродовая депрессия. У нас её не диагностируют. Никто не обращает внимания на психологическое состояние матерей после родов. А что такое женщина в послеродовой депрессии? Она не может чувствовать своего ребёнка. Она в таком состоянии, когда ничего не чувствует. Она механически кормит, механически моет, механически гуляет. В лучшем случае депрессия закончится быстро. А у некоторых женщин она на несколько лет затягивается. И что? Это тревожный ребёнок, у которого нарушаются когнитивные функции. Он плохо запоминает, плохо учится, и вот она пошла, цепочка.
«Красивая девочка. А внутри столько боли»
— Сейчас понятно, что будут реакции — в виде усиления безопасности в школах, ограничений в интернете...
— Я считаю, надо принимать программу. Нужен федеральный научный Центр, как Портманская клиника в Лондоне, где прицельно бы занимались научной, обучающей и психотерапевтической работой с детьми и подростками с девиантным и противоправным поведением. Сегодня мне звонят — куда посылать ребёнка с суицидом? А некуда, понимаете? Никто не хочет класть ребёнка в закрытую, единственную [в Москве], шестую больницу. Это же как тюрьма. А в медицинские учреждения с психиатрическими отделениями открытого типа госпитализируют только с 18 лет.
Так вот, должен быть Центр. Например, [можно реализовать] пилотный проект в Москве. Если ребёнок плохо себя ведёт, состоит в «группе смерти», агрессию проявляет, его направляют в Центр, идёт диагностика. Если ребёнок нуждается в психотерапии, подключается психотерапия. Нужна мать? Другой специалист подключается. Нужен психиатр? Назначается медикаментозное лечение. Здесь же обучаются психологи соцзащиты, школьные психологи и другие специалисты, работающие с этой категорией детей.
— Но создавая такие Центры, мы сразу сталкиваемся с проблемой — кто будет в них работать?
— Начинаем обучать. Английские специалисты готовы бесплатно участвовать в годовой программе и обучать российских. Готовятся люди, которые потом смогут обучать других. Сегодня есть возможность дистанционного обучения.
— Из вашей Программы [декриминализации подростковой среды в РФ] я знаю, что человек, который будет работать с подростковыми травмами, должен в течение двух лет сам проходить психотерапию. Зачем?
— Да, должен. Эстелла Уэлдон (психиатр и аналитик Портмановской клиники — Прим.ред.) пишет, что в детские учреждения нередко приходят работать люди девиантные, с агрессией, с собственными проблемами, и надо жёстко проводить отбор. Они приходят отыгрывать собственные сценарии. Это страшно.
— Не получится ли перегнуть палку? Не начнём ли мы в каждом ребёнке видеть девианта? У всякого есть ведь и подростковые бунты...
— В психиатрии — если больше двух недель длится депрессия или агрессивное поведение, это повод обращаться к специалисту. Никто не говорит, что ребёнок не дрался, не дрался, а тут подрался, и его сразу надо вести к психиатру.
Опять же. Ко мне приходили из «групп смерти», и я говорила, что ребёнок здоров, с ним не надо работать. Это диагностируется за 50 минут. У меня телефон разрывается, Анастасия!
— Сейчас?..
— От звонков родителей. Потому что я где-то читала лекции, кого-то я диагностировала... Они звонят и плачут: подростки не ночуют дома, сбегают из дома, наркотики, алкоголь. Родители не могут справиться. А что? Им только грозят пальчиком.
— А подростковые эксперименты с внешностью?
— Это поиск идентичности, это совершенно нормально. Поиск идентичности у каждого ребёнка происходит, просто у кого-то он проходит гладко и незаметно.
У меня в терапии подростки разных субкультур. Есть мальчик, эмо-кид. Это уйдёт у него, но сегодня это его субкультура. И вот я сижу с ним, изучаю эмо-стрижки, которые делают его друзья. И мне, честно, самой даже интересно. Интересней, чем изучать виды наркотиков. У меня есть околофутбольщики. Я знаю теперь правила, как они дерутся. У них есть, куда выплёскивать агрессию, они не пойдут убивать отчима, они дерутся там.
Моя задача — не осуждать, а принимать их со всеми их ужасами. Я пришлю вам рисунки девочки с пятью попытками суицида. Это её мир. Вам будет страшно. Она рисует их в тетрадках на переменках. Учится на пятёрки. Красивая девочки. А внутри столько боли.
«У этих детей рак души»
— Что может спровоцировать ребёнка на преступление, если мы говорим о внешних причинах, находящихся за пределами семьи? Например, экономический кризис, расслоение между богатыми и бедными...
— Девиация связана с благосостоянием семьи. Это не значит, что в бедных семьях обязательно вырастёт ребёнок с девиацией, а в состоятельных такого случиться не может. Может. Но [в большинстве случаев] эти дети бедные. У них нет компьютеров, нет интернета, потому что им нечем платить за него. У них в лучшем случае смартфоны с разбитыми экранами. Они ходят в одной одежде. Они приходят ко мне зимой, вот сейчас, в мороз, в кроссовках. И это Москва. Естественно, чем бедней регион, тем больше социального неблагополучия, тем больше девиаций.
— Есть ещё какие-то подобные внешние причины?
— Ну, наверно, это и тот самый интернет, в том числе, где показывают насилие, пропагандируют асоциальные идеалы. «Бандитский Петербург» был.
— «Бригада»...
— Да, да. У многих детей была идеализация, что быть преступником — это хорошо.
— Компьютерные игры? Про одного из пермских ребят говорят, что он увлекался «Дотой».
— Чтобы играть в игры, нужен мощный компьютер. У них часто нет этого. Никто из моих ребят не играет. Но, ещё раз: мы говорим о том, что есть нарушения развития. И в этом случае, когда срабатывают внешние триггеры, психика ребёнка не справляется, и срыв манифестируется (проявляется — Прим.ред.).
— Вы говорите про Центры, про важность психотерапии и диагностики...
— Это то, что с 1931 года в Англии действует. Вообще считается, что психотерапия — единственное, что может исправить психопатологию развития. Больше ничего.
— Мы же должны не только исправлять психопатологию. Мы же, наверно, должны думать о том, чтобы не допускать её появления.
— Ну а как вы это не допустите? Здесь надо помогать семьям. В Италии, например, есть программа, по которой молодые матери с асоциальным поведением проходят психотерапию по решению суда.
— Вы говорили, что девиантная мать — не обязательно плохая мать. У родителей просто может не хватать знаний.
— Естественно. Приходят родители. Я им говорю — нельзя, чтобы вам сын, 18-летний лоб, тёр спину. У вас для этого есть муж. Приходится конкретно говорить.
— Детей нужно тоже учить пониманию собственных границ и их защите?
— Конечно. Я ребёнку говорю, что никто не имеет права дотрагиваться до твоего тела. В психотерапии ты, вообще-то, не даёшь советов и ответов, но это приходится проговаривать. Здесь психоаналитическая терапия уходит из своих рамок, потому что дети тяжёлые. Как говорит Нина Асанова, мой научный руководитель [декан факультета психоанализа Московского института Психоанализа]: «Вы же не возьмёте бомжа и не начнёте с ним психоанализ». Надо сначала [фигурально выражаясь] помыть, согреть, чтобы он научился доверять.
— Патология проявляется в школе в первую очередь. То есть и с учителями надо работу вести?
— Да. Ребёнок пошёл в школу. Всё, это время, когда срыв начинает манифестироваться. Это так, во всех учебниках прописано. И нужно читать лекции учителям. Объяснять, что такое девиантное поведение ребенка. Помогать ему, а не делать изгоем. Нужно читать лекции и подросткам о том, как быть хорошим родителем. Они же сами будущие родители.
И, конечно, [нужна] гуманизация уголовной системы. Судьи не знакомы с психопатологией развития детей. Решение суда должно быть ориентировано на заключение специалиста, который пишет, [например] агрессивный ребёнок или нет, и это была случайность. Зачем ребёнку, которого хотели бить, и он подрался, ломать жизнь? Зачем? Эти дети осуждаются и всё, их потом никто на работу не возьмёт. О какой реабилитации мы говорим? У него нарушения детско-родительских отношений. В школе изгой, в обществе изгой, родители гнобят, он сорвался. Вот он, уголовный срок. Вот она и закончилась, эта история. Ребёнку никто не помог.
— Если всё, о чём вы говорите, воплотить в жизнь — это революция. Насколько я знаю, понимания вы пока не встречаете.
— Я отнесла Программу по декриминализации подростковой среды в Администрацию президента в декабре, ещё до трагических событий в школах Перми и Улан-Удэ. Программа предвосхитила их, к сожалению. Решения по этому вопросу нет.
— Вероятно, усилят контроль в интернете.
— Да, все эти сайты заблокируют… Нет, я считаю, что их надо заблокировать, действительно. Детская психика неустойчива, это нужно делать. Но будут искать врагов [исключительно] там. Они не будут понимать, что эти дети были травмированы.
— У нас в Перми есть программа «Путь героя», в которой волонтёры работают с трудными подростками. Вывозят в лагерь, знакомятся, потом наставник ведёт подростка в течение года.
— У нас такая же служба сопровождения, у каждого ребёнка куратор, их возят в театр, на выставки… Но это не меняет психику. Здесь нужно поставить большой восклицательный знак. Да, это хорошо. Это идентификация хорошая. Это важно. Важно всё, что помогает ребёнку. Батюшка? Пусть батюшка. Наставник? Пусть… Но психотерапия лечит, а у этих детей рак души. От того, что кто-то положил их в хорошую кровать и сыграл на пианино, рак никуда не уйдёт. Психотерапия — часть реабилитационного процесса, но она важная, она основная.
— Я вспомнила этот проект потому, что когда общалась с его руководителем и волонтёрами, то видела, как светятся их глаза, когда они рассказывают про своих подопечных. О том, что они все на самом деле очень добрые и талантливые. И когда отбрасывают свои колючки, то совсем другие.
— Да, да. Это дети. Это просто дети. И этот мальчик, на которого я сегодня смотрела, скрюченный, я уверена, он такой же ребёнок, но очень травмированный.
— Спасибо большое.
— Я защищаю этих детей. Я на их стороне, понимаете? Легче всего найти внешнего врага. Это не решит проблему. Нельзя быть настолько отставшими в реабилитации таких детей. Нельзя.
Источник: 59.RU
