Леф Николаич, в бытность графскую свою, часто на Софью Андреевну взбрыкивал. По любому поводу. Хоть вот даже из-за скатерти, мятой, на столе. Сам замнёт, бывало, уголок, а потом стоит, насупится. Пыхтит. Побуркивает негромко в бороду. Выжидает значит.
Она не обижалась на него – знала, не может он без этого, но роль играла исправно. Закатывала глаза, причитала, руки в бока упирала. Леф Николаич тут же делался обиженным, котомку дежурную на плечо закидывал, виновато лобызал супружницу в щёчку и торопливо уходил огородами, бодро постукивая по кавунам и тыковкам дорожной палочкой.
Долго-то не ходил, месяц-другой в народе походит и возвращался. Много-ли ему надо было. Опростится как может, да воротится - грязный весь, знамо дело, в обмотках, худой, что журавель колодезный, а глаза-то так и светятся простотой. Так он, с порога, прям как есть, в лохмотьях, к столу кидался, хватал перо и давай пописывать. От удовольствия даже покряхтывал бывало.
Так мог ещё несколько дней провести. Уж мухи над ним кружатся, а он знай своё строчит по бумаге. Глаз хитрый, пальцы в чернилах все. Под носом ус тоже в чернилах. А оно-то всё почему? Да потому, что мыслей столько понаберёт, да понадумает – не запишешь всё за раз. Это как по осени двор подметать. Раз за разом новыми листьями полон. Ты их пером гусиным, что метлой выметаешь-выметаешь, а их одно ветром надувает, хоть кукурузными початками уши затыкай.
Да не затыкал он никогда, испишется весь, отоспится после, щёки отъест и опять с супругой ссору заводит, чтоб значит повод был из дома уйти. И уходил словно фронт грозовой, после дождя проливного, сверкая и да погрохатывая, через поля в гущь простонародную. Народ, говорят, источник мудрости, да это всё россказни, не верю им.