Сегодня годовщина начала Той войны. Её назвали Великой и Отечественной. Многие тогда пали, но многие и вернулись. Какими вернулись они с неё?… На войне не бывает правды. Никакой правды… ни на какой войне… Не важно, как её называют другие. Не важно какая она: отечественная или грязная и захватническая… Это всё слова, которые придумали те, кто никогда не воевал. Для солдата же существует только одно слово – это война… просто война, на которой стреляют… Все остальное только пропаганда И справедливости на войне тоже не бывает. Справедливо всё, если падают люди в чужой форме. И несправедливо, если падают люди в такой же форме, какую носишь и ты сам. Другого критерия нет. И гуманизма там тоже нет… Все, что пошло НАМ на пользу – все гуманно… А все, что сложилось в ИХ пользу – негуманно… Мужество врага оценивают потом, когда все закончится, не раньше… И свои действия тоже оценивают позже. Если их когда-нибудь вообще оценивают…
Лейтенант был неопытен. Это был его первый самостоятельный поиск в далеком районе. Резервная бронегруппа, которая должна была оказать ему помощь, если он "вляпается", осталась в 100 километрах к северу. Больше в округе наших войск не было. В его разведгруппе было девять разведчиков, радист и он сам. Больше людей у него не было. Лейтенант повел их на юг искать новый караванный маршрут. Старый, давно всем известный, пустовал уже месяц, но оружие и боеприпасы через их провинцию все-таки везли. Где везли, как везли, на чём везли, было неизвестно. Лейтенант должен был выяснить все это.
Группа ушла уже далеко, следов маршрута все не было. Двигались ночами, днем отдыхали, спрятавшись подальше от людей. Третья, последняя отведенная на поиск ночь, клонилась к рассвету – надо было искать место для дневки. И тут лейтенант увидел высоту. Она господствовала над окружающей местностью. Его учили: в горах кто выше, тот король. Лейтенант повел свою группу на эту высоту. Это было ошибкой, но он этого ещё не знал.
Под горой оказался кишлак. К кишлаку вела наезженная дорога. Среди деревьев лейтенант разглядел замаскированные крытые машины. Это была перевалочная база на караванном маршруте. Группа выполнила свою задачу. Кишлак еще спал, когда разведгруппа заняла эту высоту. Но удержать её в случае начала боя разведчики не могли. На это просто не хватало людей. Уходить с высоты было уже поздно: солнце встало, и кишлак проснулся. Если бы группа оставила высоту, то её тут же заняли духи, а в горах кто выше…
НО высота была господствующей, и она понравилась не только лейтенанту. Когда солнце встало, лейтенант увидел, как из кишлака на высоту начали подниматься два человека. Это были наблюдатели. С высоты очень хорошо просматривалась Кандагарская дорога, по которой ходили наши колонны. Духи тоже решили использовать эту высоту. Лейтенант понял, что, если наблюдатели поднимутся, группа будет обнаружена. Если они успеют подать вниз сигнал, то группа погибнет. Слишком не равны были силы. А чтобы отойти в безопасное место, нужно было дождаться "Броню". Наблюдателей удалось снять без звука. Теперь появилась надежда, что еще несколько часов у группы есть, пока на высоту не пойдет очередная смена наблюдателей. Лейтенант вызвал "броню". Вызывать вертолеты оказалось бесполезно: местность была окутана туманом. Броне нужно было часа три-четыре. Группа же могла продержаться не более получаса. Время решало все.
Один из наблюдателей был одет в розоватую шерстяную накидку типа пончо. Когда прятали его тело за камни, в спешке край накидки заложили не аккуратно. Его было видно с тропы. Лейтенант хотел было приказать спрятать это пончо получше, но тут на гору поднялся мальчик лет пяти или шести на вид. В руках он нес кувшин и лепешки. Разведчики замерли, чтобы подпустить его поближе и просто поймать, не дав ему убежать обратно в кишлак. Никто не хотел его убивать… Но мальчик, не дойдя несколько шагов, увидел торчавший из-под камней розовый клочок материи. Он вырос на войне, он все понял. Он выронил лепешки и кувшин, и бросился обратно вниз. Догнать и взять его живым, было уже невозможно. Лейтенант заметил, как судорожно скривился рядом его разведчик, не решаясь выстрелить из автомата. И тогда лейтенант выстрелил сам. На его пистолет был навернут глушитель, а у разведчика глушителя не было.
Лейтенант надеялся на чудо и в первый раз умышленно выстрелил мимо, но ребенок еще не может понять, когда безопасней остановиться и покорится судьбе, а когда можно и убежать. Мальчик не остановился, а только дико закричал… Тогда лейтенант выстрелил повторно…
Наверное, в кишлаке посчитали, что мальчик задержался на высоте вместе с отцом. Смена пошла только через три часа. "Броня" уже была на подходе…Когда бой действительно начался, группе оставалось продержаться только четверть часа и она продержалась их. В рапорте лейтенант не написал про мальчика. На его удивление его никто не "застучал". Все десять солдат, бывших с ним на высоте, хранили молчание. Трибунал не состоялся. Но лейтенант долго не мог забыть того мальчика. Как-то раз, напившись пьяным, он рассказал эту историю двоим-троим своим лучшим приятелям. Друзья не осудили его. Они сказали: а, что, было бы лучше, если вы все до единого там полегли из-за этого гребанного гуманизма? Ты спас своих людей… плюнь и забудь! Любой из нас поступил бы так же…
Войну нельзя оценивать нравственностью мирных дней. На ней царят другие законы. "… а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе" (с) Карен Микаэлович Таривердиев, майор ГРУ, орденоносец, сборник рассказов «ВЕЗУЧИЙ»
Вечером Хайретдинов отправил Бендера, в компании с кем-то, вниз, в полк. Чтобы завтра с утра пораньше они взяли под белы рученьки караван и сопроводили к нам, на гору Зуб Дракона. Мы уже усвоили, что здесь Афганистан, здесь не следует ходить поодиночке, поэтому на двух точках, на Второй и Третьей сделался некомплект бойцов. В результате оного происшествия мне и Андрюхе Шабанову предстояло дежурить всю ночь напролёт без смены и отдыха, потому что, сменять нас было некому.
Вечером я заступил на свой пост, забрался в каменную башенку, расположился на пустом ящике от гранат. Одной рукой уцепился за рукоятку снятого с предохранителя пулемёта, другой рукой скрюченными пальцами принялся гонять егозивших под обмундированием насекомых. Как они задрали! Это было что-то невозможное. Если бы до армии мне кто-нибудь сказал, что у меня будут вши, я полез бы драться. А сейчас, они у меня, не просто, появились. Их – полно! Они у всех. Они повсюду. Откуда они взялись?! Падлы такие…
В самый трогательный момент, когда я трогал себя скрюченными пальцами за разные места и прочие подмышки, за моей спиной появился Андрюха Шабанов. Мне захотелось провалиться внутрь гранатного ящика от стыда, я подумал, что он начнет дразнить меня за весьма двусмысленные телодвижения. Но неожиданно для меня Андрюха сказал совсем другое:
- Слышь, Димыч, Серёга Губин тебе друг был?
- Нет. Он мне был как брат.
- Я думаю, что с ним всё нормально будет. Он разговаривал, когда его понесли. Значит, всё нормально будет.
- Мне ноги его не понравились. Он не шевелил ими. Первый шприц-тюбик я воткнул ему в бедро, а он даже не дёрнулся. Ты видел, какая там толстая игла? А он не почувствовал. Боюсь, что ему позвоночник задело. - Я оторвался от пулемёта, повернулся к Шабанову.
Андрюха стоял, закутанный в плащ-палатку с автоматом поперёк груди.
- Всё нормально будет. У нас медицина знаешь какая? Поставят Серёгу на ноги. А в это время я пока побуду твоим братом.
- Спасибо, Андрюха.
- А потом мы выйдем на дембель, вернёмся домой, каждый родим по сыну и назовём Серёгой. Олег тоже сказал, что сына назовёт Серёгой.
- Спасибо, брат.
- Так, ребята, всё! Начинает темнеть. Разошлись по местам, – из СПСа вылез Ефремов. – Давайте, смотрите в оба, а я пойду по постам пройдусь. Не застрелите меня, когда буду возвращаться.
Ночь прошла, как обычно: на стрёме, в жутком холоде и неуюте. То Хайретдинов, то Ефремов, периодически обходили посты. Мы в темноте окликали их. Ефремов снова отвечал, что он, якобы, «лейтенант Барабанов». В общем, всё было как всегда, но почему-то, без происшествий.
Утром солнце полезло из-за хребта на небосвод. Мы с Андрюхой сошлись, забрались в большой СПС, который построили в качестве столовой. Мазык с Бендером извлекли из цинка от гранат АГС-17 желтую дощечку, написали на ней «Iдальня» и установили на стенке этого СПСа. Мы с Андрюхой забрались в эту «Идальню», расселись под лучами золотистого солнца и принялись надеяться, что нас когда-нибудь согреют. Смену ждать было бесполезно, менять нас было некому. Но без мечты жить унизительно, поэтому мы изо всех сил стали ждать завтрак.
После завтрака рация сообщила, что к нам вышел из Рухи караван. Хайретдинов загнал меня немного поспать на пыльном матрасе, чтобы я набрался бодрости (или борзости) и пошел каравану навстречу. С толстым удовольствием я завалился, куда сказали, и утратил контроль над текущей оперативно-тактической ситуацией.
К обеду меня разбудили, накормили горячей едой и отправили встречать наших. Караван поднимался быстро. Ясно было, что они придут засветло, я потопал к ним навстречу с ручным пулемётом наперевес. Обнаружил их недалеко от последнего подъёма к хребту, примерно в том месте, где оставлял свой вещмешок. До окончания мучений пацанам надо было пройти метров пятьдесят, может быть, семьдесят. Впереди всех карабкался на гору Бендер, он лез по круче между скал, осыпал вниз пыль и мелкие камешки, бодро и энергично показывал дорогу каравану. За ним пыхтели и сопели два «чижика» из восьмой роты и какие-то дембеля, видимо, оттуда же.
Бендер поднялся ко мне на хребет пыльнючий и потнючий, я обнял его, забрал вещмешок, закинул себе на горб. Потому что я был отдохнувший, а Бендер подзадолбался на подъёме. И вообще, друзья всегда должны помогать своим товарищам, даже если тяжело или страшно.
Бендер вытащил из нагрудного кармана гимнастёрки пачку «Донских» сигарет, протянул мне, затем заговорил сквозь прерывистое дыхание:
- Тут в караване есть пацан, Ваня зовут. Он офигительный земляк из-под Львовщины. Щя тебя познакомлю. Вон, смотри, вон он, метров десять ниже нас. Вот этот, который остановился.
Не успел я внимательно разглядеть физиономические особенности пацана, который остановился, как ему под зад дал смачного пинка один из дембелей восьмой роты. Ваня был «только с вертушки», он не наловчился шпарить по горам, на самом крутом подъёме забуксовал. Дембель упёрся в него, осерчал и дал пинка, мол, освободи лыжню!
- Ах, ты, скотина! – Бендер скинул с шеи ремень от «снайперки», в два прыжка преодолел расстояние, отделявшее его от Вани. Благо, тяжелый вещмешок находился уже на моих плечах.
Олег, не обременённый грузом, спрыгнул на тропу между Ваней и дембелем, ударил «с двух рук» винтовкой поперёк груди «дембеля». Тот отлетел от толчка, но не упал, удержался на ногах.
– Только тронь ещё моего земляка! Я тебя здесь закопаю! Своими руками похороню! - Олег замахнулся прикладом на отлетевшего обидчика. «Дембель» попятился, закрылся от приклада поднятой вверх ладошкой. Как будто она защитит.
Согласно логике неуставных взаимоотношений, «дембель» являлся лицом неприкосновенным, он мог вытворять всё, что ему заблагорассудится, и никто не мог ему слова сказать. За нанесение побоев «лицу неприкосновенному» все старослужащие солдаты, расположенные в окрестностях, обязаны были сбежаться к месту происшествия, навалиться толпой на Бендера, растерзать его на мелкие куски и скормить останки пираньям. Чтобы предотвратить такое развитие событий, я снял пулемёт с предохранителя, поднял к плечу приклад и навёл ствол над головами тусующихся. Стрелять на поражение в своих однополчан я не собирался: после нападений душманов на наш пост, у меня сформировалось устойчивое убеждение, что длинная пулемётная очередь, пущенная над головами с выгодной позиции, придаст любому конфликту мощный импульс миролюбия. Однако, на мне это было «не написано». Пожалуй, даже наоборот, «написано» на моей внешности было то, что я более походил на дикого человека, нежели на «молодого» бойца ВС СССР. За несколько недель, проведённых в горах, я неопрятно оброс щетиной, изрядно испачкал и помял своё обмундирование. В общем, выглядел я весьма недружелюбно.
На фотографии гвардии рядовой второго ПДВ 6 ПДР 350 ПДП кавалер –ордена Красной Звезды, Михаил Буданцев, очень отважный парень.
Как ни странно, привносить со стороны импульс миролюбия не понадобилось. «Дембель» струсил, побледнел, как простыня, несмотря на слой горной грязи и пыли, попятился от Олега назад с перекошенным от страха лицом, не сказав ни слова. Хоть бы на хрен послал, хоть бы угрозу какую-нибудь высказал, мол, придёшь в расположение – там с тобой посчитаюсь. Ничего подобного не произошло. Бендер наглядно продемонстрировал всему каравану кто есть кто. Пинать деморализованного, подавленного вновь прибывшего «чижика» мог только трус и ничтожество. Не удивительно, что этот негодяй поджал хвост, как только получил отпор от «молодого». А ещё на хребте маячил пулемётчик, с которым Олег только что обнимался. В общем, «дембель» очканул и его дружки тоже. Они обязаны были подняться на хребет и принять самые строгие меры против солдата, направившего боевое оружие на своих. Но они этого не сделали, побоялись «дёргаться» в горах на двух «молодых» с неадекватным поведением.
Нас с Олегом и Ваней было мало, а «дембелей» много, больше десятка. Правда, я находился на хребте, выше всех, а в горах кто выше, тот сильней. Но ещё раз говорю: стрелять на поражение в товарищей по оружию недопустимо ни при каких ситуациях. Поэтому за «наезд на личность» надо бить любителя «дедовщины» в рыло! Только в рыло!
Как положено всем уважающим себя очкунам, «дембеля» прикусили языки и почапали на подъём.
После того, как мы вылезли на хребет, я дал в воздух короткую очередь. Так приказал Хайретдинов, чтобы он мог понимать, где находится караван. Очередь я должен был дать короткую, но у меня получилась длинная. Потому что в очередной раз я решил выпендриться и поднял пулемёт вверх стволом одной рукой. Левой. Типа, смотрите все, какой я силач – одной левой могу!
Жалко, что Фарид не прочитал мне лекцию о том, что оружие надо держать так, как предусмотрено конструктором. После того, как я нажал левым указательным пальцем на спуск, пулемёт выстрелил. Из затвора выкинуло горячую стреляную гильзу, она угодила прямо мне в немытое лицо. Гильзы у пулемёта справа вылетают, поэтому не надо держать пулемёт левой рукой, надо держать правой. Тогда гильзы полетят не в тебя, а как минимум, в сторону.
После того, как мне под глаз ударила горячая гильза, раздался следующий выстрел. Вторая гильза лягнула меня туда же, под глаз. Затем третья, четвёртая и так далее. От резкой боли я вошёл в ступор, никак не мог понять, что происходит. А пулемёт всё стрелял и стрелял в воздух, выкидывал гильзы мне прямо в пятачину. После седьмого или восьмого выстрела я догадался отпустить спусковой крючок. Хорошо, что я шел первым, никто не заметил моего тупого поступка. Это был бы полный позор! Я чуть ли не плакал от боли и обиды.
Примерно через полчаса мы пришли с караваном на пост Зуб Дракона. Хайретдинов разместил всех возле блиндажа, сказал, чтобы вытряхнули из вещмешков принесённое имущество и сильно-пресильно отдохнули. Потому что, он больше не оставит у себя на посту чужих людей на ночь. Чтобы никто чужой не шлялся в темноте по территории поста и не попадал под пулемётную очередь своего часового.
После того как бойцы из каравана отдышались и отпились, Хайретдинов поставил им следующую задачу:
- Благодарю за службу, бойцы! А теперь, как говорила моя училка немецкого: «Уёбензебитте, дорогие товарищи»! Все шагом марш в пункт постоянной дислокации полка!
После того как Хайретдинов «расправился» с караваном, мы всем коллективом Второй точки принялись слушать доклад Бендера. Он расселся в «Идальне» по-турецки, в центре круга, сделанного из нас, закурил свежепринесенную сигарету. Олег оказался в центре внимания и немедленно превратился в звезду местного значения.
Рядом со Звездой, то есть, рядом с Бендером, Ефремов поставил на песок жестяную банку с крышечкой, из-под растворимого кофе. В неё следовало складывать бычки, а не разбрасывать по территории. Кофе в банке давно уже не было, значит, побудет хранилищем для бычков.
Каждый из нас закурил по сигарете, затем все принялись с нетерпением ждать «сольного выхода» оратора. Бендер выпустил в воздух облачко дыма и принялся вещать:
- Ну, вечером, я как пришёл, то сразу метнулся в штаб. Как товарищ Прапорщик приказал, так я сразу же сделал. – Пых… облачко дыма полетело вверх. – А поскольку я попёрся в штаб прямо со спуска, то вид у меня был, ясное дело, немытый и небритый. А уже темнело. Ну, я и завалился в кабинет к Коневу с винтовкой и с бородой. Так-то я винтовку ношу поперёк груди, чтобы оптический прицел под мышкой не тёрся. А тут же, в кабинет надо было войти, винтовка не помещалась в дверной проём. Ну, я перехватил её, левой рукой дверь открыл, правой винтовку в дверь просунул и сам ввалился. А винтовка Коневу прямо стволом в грудь упёрлась. Он от меня, ка-а-ак прыгнул! Я ж небритый, я же с бородой! Тут он белый сделался весь, мне даже в полумраке стало заметно. Он чуть ли не засветился, как фосфорный. Я ему грю: - «Так и так, с Зуба Дракона к Вам Хайретдинов прислал!». А он ещё больше побледнел и уже за сердце хвататься начал. И глаза закатывать. Решил, что вот, конец его настал! Хайретдинов, как обещал, так и направил к нему головореза своего, убийцу, на ночь глядя!
- А-А-А-А-А-А!!! А-ГА-ГА-ГА-ГА!!! – Прапор заржал, широко открывши рот на все тридцать два зуба.
- И-хи-хи-хи… – Потихонечку захихикали мы с Шабановым. Это ж так приятно, когда твой сослуживец обсирает твоё начальство.
- Ясно, что, когда я сказал, что Хайретдинову нужны сигареты, аккумуляторы и батарейки… – Бендер дал нам проржаться и продолжал со своей ехидной улыбочкой. – То отказа мне не было ни в чём. Он как услышал про батарейки, так у него и отлегло. А то уже и голову назад запрокидывал. Я думал, ещё чуть-чуть, и он на пол шлёпнется.
- А-А-А-А-А-А!!! А-ГА-ГА-ГА-ГА!!! – Прапор.
- О-О-О-О-О-О!!! О-ГО-ГОГ-ГО-ГО!!! – Ефремов.
- И-хи-хи-хи… – Потихонечку мы с Шабановым.
- Если бы я сразу прошарил, что так будет, то надо было к нему в кабинет из-за двери выскочить и так: «У!!! – на него. – Ага, попался!!!». Тогда бы я в его кабинете сам с собой разговаривал.
Мы долго и с удовольствием ржали над байками Олега. А что нам ещё оставалось делать? Театра-то у нас не было, вот мы и устроились поржать в цирке одного актёра. Мы все видели Конева и знали, что он высокий, атлетически сложенный человек, грамотный военный и отважный мужик. Он не стал бы закатывать глаза, а засандалил бы нашему Олегу Палычу в бубен и с одного раза снёс бы его с копыт за дверь кабинета. И ещё шесть квадратных метров Олег скрёб бы пятой точкой, вытирая пол коридора. С одной подачи – БАХ! – и драные носки дымятся на СПСе…
Мы все это прекрасно понимали, но не сказали Олегу: - «Хватит заливать! За буйки-то не заплывай!». Наоборот, мы ржали над его враками, морально поддерживали его «пургу» и гоготали в СПСе на весь пост Зуб Дракона. Произошло это от того, что мы много дней без смены находились в глухих горах без кинофильмов, радиоприёмника, без книг, газет и новостей. С людьми так поступать нельзя. Если личный состав торчит на горе в пыли и грязи без сна, без нормального питания, в стужу и в жару, то он должен понимать для чего это нужно. Категорически необходимо работать над содержимым мозгов личного состава. Либо посредством искусства, либо политинформациями. Если этого не сделать, то военные начнут считать начальство дурней себя, начнут ржать над ним и ни к чему хорошему это не приведёт. Второй Закон Термодинамики чётко сформулировал: в замкнутых системах все процессы идут только с увеличением беспорядка (энтропии), но никогда с уменьшением. А это обозначает, что хорошие вещи сами по себе никогда не случаются. Сами только вши заводятся, да прыщики выскакивают. На остальное требуется затратить трудный труд.
… и сказал: "Меня не убьют на этой войне". И мы вытаращили на него глаза и рассмеялись. А он сказал: "Я прилетел в Кабул позавчера и договорился, что меня возьмут с собой вертолеты Ми-6 Газнийской эскадрильи, чтобы довезти до батальона. Они везли бомбы для "восьмерок?, но мне было на это наплевать!?. Мы еще раз рассмеялись и сказали: "Старик, в нашей эскадрильи Ми-6 нет!"
– Но они же летели в Газни,- сказал он. – Да нам насрать, куда они летели, – сказали мы.- Это не наше дело, а вертолетчиков. Пусть они сами разбираются! – Я должен был лететь в Ми-6, но пока бегал за чемоданом, летчики улетели без меня, а по дороге тот вертолет, в котором я должен был лететь, сбили…- сказал он.
– Старик! – снова рассмеялись мы, три взводных из четырех первой роты 177 отряда специального назначения, в которую он прилетел четвертым по штату. Мы давно уже воевали. Кто восемь месяцев, кто шесть, кто просто три, но давно. И нам было наплевать, кого и как сбили и что это значит… – Старик, запомни, это ничего не значит. Вот если собьют вертолет из нашей эскадрильи, то у нас будет восемь трупов, а Ми-6 с бомбами?… Пусть летуны сами об этом думают!…
– И все-таки я не погибну! Ведь, если бы мне была предназначена такая судьба, то я бы успел на тот вертолет и был бы убит еще вчера!
Сказал он и покосился на меня. А у меня на груди висела накривь пришитая золотая полоска за тяжелое ранение. Я только что вернулся из госпиталя после ранения в ногу. Но в тот момент, когда он на меня смотрел, у меня и лицо было покрыто запекшимися ранами по всему лицу. К боям это не имело никакого отношения. Просто с устатку я как-то заснул в тени боевой машины, а потом солнце переместилось и обожгло мне лицо до того, как я успел проснуться. Зрелище было еще то, в особенности в сочетании с планкой за тяжелое ранение. Полморды было в ожегах, но ребята знали, что я просто заснул на солнце, а он не знал и решил, что я горел в боевой машине…
– Старик, зарекалась свинья в лужу не ложиться,- сказал я ему, потому что был самым старым из взводных, и у меня было уже восемь месяцев войны за плечами. – Не зарекайся!… А он ответил убежденно: – И все равно я не погибну!
Он действительно был смелым парнем. Он действительно пару раз выживал там, где и выжить было трудно. Он многое сделал за те полгода, пока воевал в нашей роте. Но однажды он полез туда, куда не должен был лезть. И его убили. Он не заметил духа, который прятался за его спиной, а дух выскочил из укрытия и всадил очередь ему в спину. Одна из пуль попала в сердце. Он даже "мама" не успел выдохнуть напоследок. Просто упал и все…
Он говорил: "Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Меня не сбили в вертолете, значит, я буду живой!". А я говорил ему, отплевываясь: "Если тебя не сбили в воздухе, это не значит, что тебя не пристрелят на земле! Заткнись, дурак!!!" Но верил в его неуязвимость, потому что своей уверенностью он заражал даже меня. Я-то знал к тому времени, что я-то уязвим, ведь однажды уже был ранен. А это здорово вправляет мозги… А он так ни разу и не был ранен. Его сразу убили…
Как часто говорим мы, что "кому суждено быть повешенным, то тот не утонет". Может, это и так. Но значит ли это, что других смертей не бывает? Если ты не утонул, то это не значит, что тебя не могут расстрелять. А если суждено быть повешенным, то это не значит, что это случится обязательно на веревке… Вариантов много… Больше, чем мы можем себе это представить…
Да и Судьба, наверное считает не только до "трех"… Не повешенный единожды, не обязательно не будет не повешен во второй раз… Кто знает свой конец? Наверное, это хорошо, что мы его не знаем. Иначе было бы слишком страшно жить… Карен Микаэлович Таривердиев, майор ГРУ, орденоносец, сборник рассказов «ВЕЗУЧИЙ»
Мы приходили из боя и тяжело спускались из вертолетов на вертолетной площадке по трапу.
На нас 18-, 19-, 20-, 25-летних лежали горы, пыльные дороги, Ургунское ущелье, базовые укрепрайны Искаполь, Накам, Кунсаф… Мы выбирались под огнем, или иногда безо всякого огня, но все-таки оттуда: из Газни, с Кандагарской дороги, из крепостей Гумаль-Калай, Сахибхан, Гинава… Иногда мы без сил валились прямо у трапа вертолетов на травку… в пыль, когда еще не выросла трава… в снег, который лежал зимой на нашем высокогорном плато…
Иногда мы выгружали своих раненых и убитых… Если не повезло в этом бою… Иногда мы выгружали трофейное оружие, снятое с убитых противников и пинками выталкивали из вертолетов пленных… Всякое бывало с нами… Иногда получали ордена и медали, а иногда трибунал и стыд… Всякое бывало с нами, и никуда от этого было не деться. Война такая штука, где никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь… Мы были мальчишки, хотя казались себе очень взрослыми… Так было…
Мы были сыты войной по горло, но деться было некуда, и до замены для офицеров, или до дембеля для солдат, надо было дожить. Мы не строили себе иллюзий, но стыдно было перед ребятами отказаться пойти в засаду из-за пустячной ангины, загнившей царапины, легкого ранения, полученного в мякоть, которое на наших молодых телах заживало уже через неделю…
И мы получали в ружкомнате оружие, боеприпасы, ручные гранаты, радиостанции… У старшины получали камуфляж, сухпайки и горные ботинки… Потом строились на плацу перед Комбатом и двадцатидвухлетние-двадцатичетырехлетние лейтенанты докладывали тридцатипятилетнему Комбату о готовности разведгруппы к боевому выходу. Выходил батальонный "секретчик" и вручал командиру группы шифр, а начальник связи вручал программу радиосвязи, за нарушение которой был положен трибунал…
Потом мы садились в крытую машину, потому что никто не должен был нас видеть, которая вывозила нас на отдаленную вертолетную площадку, куда подлетали на бреющем полете пара транспортных Ми-8, а сверху уже кружилась пара Ми-24 огневой поддержки… И мы грузились в транспортники по десять человек на борт и вылетали туда, где было на карте условным тактическим значком обозначено место десантирование. Когда на сутки, когда на двое, когда на трое… Когда и больше… это уже как придется…
Не каждое десантирование заканчивалось боем. Это мы сами должны были бой навязать и победить. Но это не всегда это получалось. Бывало, что бой не принимали. А бывало, что и просто нас били безо всяких затей… Всякое с нами случалось, и мы никогда не знали, какими мы будем выгружаться обратно на ту же самую вертолетную площадку, с которой и взлетели сутки, двое, трое или больше, назад… Своих мы не оставляли: ни живых, ни раненых, ни мертвых… Закон был прост: сколько нас ушло, столько должно и вернуться, а там уже и разберемся- кто живой, кто раненый, а кто мертвый… Другого закона у нас не было…
В город Джелалабад я попал случайно, но у меня было там много друзей, с которыми я учился еще в училище. Местный батальон, сходный моему, в котором я служил, ушел на войну и "попал". Комната в которой я жил у друзей, опустела. Одни ушли в засаду и "попали", а другие ушли их выручать. Это был не мой батальон, и чего бы я в их дела совался?! Я остался в пустой комнате, в которой меня приютили местные лейтенанты, ушедшие на войну. Бетонный пол, бетонный потолок, а стены почему-то, деревянные… Четыре незаправленные койки, потому что сорвались они по тревоге, и им было не до внешнего вида своих кроватей… За окном поревела сирена боевой тревоги и стихла, потом поревели дизеля боевых машин и тоже стихли, удаляясь… Я не вмешивался, я не знал зоны, я не знал солдат, и вообще мне там нечего было делать. Я остался ждать… На подоконнике стоял японский магнитофон, и я его машинально выключил. И он запел голосом Пугачевой "Паромщик". А потом " Без меня" со словами " ты ищи себя, любимый мой… ты найдешь себя, и мы еще споем…"
Я был женат, и уже родилась моя дочь. Но была у меня первая Любовь. И я написал ей письмо. Прямо тогда из той комнаты с бетонным потолком… Из того боя под Джелалабадом, в котором я не участвовал, на свои койки вернулось только два лейтенанта из четырех. Наша переписка была редкой, но именно из-за нее я ушел в армию по мальчишеству. Именно из-за нее я бросил Университет и уехал на Север, потому хотел ей доказать ей, что я мужик, а не тля паскудная… Именно из-за нее не вернулся, а поступил в офицерское училище и закончил его с отличием. Потом, правда, через пять лет она потеряла свое значение в моей жизни, потому что я уже начал мерить жизнь другими критериями к ней не относящимся. Но тогда я вспомнил именно ее, а не свою жену.
И вернулся в свой батальон на следующий день. И получал оружие, гранаты, программы связи и садился в вертолет, выпадая из него при приземлении оттого, что сил больше не было. Ни у меня, ни у моих солдат. Но мы, минутку полежав, снова поднимались и шли обратно в батальон, а через несколько дней все начиналось заново.
У меня к моим 45ти были десятки женщин. Кого-то из них я любил, кеми-то только пользовался… По-разному бывало. Но почему-то, когда я слышу эти две песни Пугачевой я вспоминаю эту свою Первую Любовь, которая никогда не были ни моей женой, ни любовницей, хотя мы до сих пор не потеряли связи и дружим. У нее своя жизнь, у меня своя…
Рев вертолетов, зашедших, чтобы загрузить разведгруппу, рев боевых машин, входящих за пределы боевого охранения, чтобы спасти то, что осталось, от этой самой разведгруппы… Запредельный рев вертолетов, зависающих там, где зависнуть нельзя… Но все-таки зависающих, чтобы под убийственным зенитным огнем замереть на минуту-другую на запредельном риске, только бы забрать раненых, когда сами летчики уже не надеются выжить…
Разведгруппа, средний возраст которой лет 20… Группа, никогда не отступящая, только потому что сзади не только Родина, но и Первая Любовь, которая к этим годам была в жизни уже у каждого.
Плевать на то, что говорят, что война никому не нужна. Нужна… Тем, кто воюет. Чтобы понять себя мужиком. Чтобы наши Женщины, какими бы по счету они ни были, гордились нами, даже над нашими могилами. "Я-мужик!" Такое осознание дорого стоит. Поверьте мне, пацифисты… Карен Микаэлович Таривердиев, майор ГРУ, орденоносец, сборник рассказов «ВЕЗУЧИЙ»
Его звали Владимир Васильевич Юдаев. Нет смысла изменять его фамилию. Он умер, просто умер… Через год с небольшим, после того, как вернулся с войны… Сердце свое он положил за нас молодых, которые не всегда его понимали… Рак… Просто рак. Был человек, и не стало человека. За два месяца сгорел…
Мы назывались "отдельный отряд специального назначения". Но на всех картах место, где мы жили, было отмечено треугольным флажком с подписью "2 омсб". Второй отдельный мотострелковый батальон. Смешная конспирация. И даже не потому, что у нас был другой штат, чем в любом мотострелковом батальоне, не потому, что у нас были даже свои вертолеты, чего пехоте и присниться не могло, а даже не потому, что мы имели свое Знамя, чего у пехотного батальона априори быть не может, а потому, что и форма у нас была совсем другая. Такой формы, как отдельных отрядах спецназа не было ни у кого.
Но на штабных картах мы числились мотострелковым батальоном и своего командира называли "Комбат". Официальное название "командир отдельного отряда…" как-то не прижилось. А комбат, он и есть комбат… И местные "духи" знали его в лицо. Они вообще много кого из нас знали. Приехал я однажды в дукан купить жене какие-то шмотки в подарок, а дуканщик (“дукандор” по местному), мне и говорит – привет, мол, начальник разведки… Я чуть на задницу не сел от неожиданности! А я еще и приказом назначен не был, только исполняющим обязанности пока числился…
Встречался я вчера в санатории "Русь" с нашими ребятами. Ну, само собой вспомнили и Комбата. Ребята постарше меня. Они с ним весь срок прошли, а я позже приехал. Только полгода при Юдаеве прослужил, а потом, когда из госпиталя после ранения вернулся, уже другой комбат у нас был. Его фамилию я упоминать не буду. Есть Комбат, а есть комбат. Разницу в написании чувствуете? Он свое сердце ни за кого рвать не собирался, так что жив и до сих пор здравствует.
Начальники разведок у нас долго не держались. Два-три месяца и привет… И там уж кому чего выпало. И не только "убыль" в боях. Можно было даже и просто под трибунал угодить за негуманное отношение к пленным… Попробуй, объясни прокурору отчего получилось так, а не иначе… Да что я, эсесовец, что ли? Просто работа у меня такая: "информацию" батальону поставлять. А эту "информацию" добыть надо.
Иногда даже и негуманно. Это сказки, что военнопленные на допросах молчат. И то, что их всегда мучают, тоже сказки… По разному бывает. А надо еще и с агентурщиками работать, а на это деньги нужны, а денег не положено, где взять, спрашивается? В разбитых караванах естественно… А из караванов положено все сдавать… А не сдал, значит, под трибунал, потому что никто не верит, что не себе взял. Словом, сложная работа, и со своими хуже, чем с другими…
Юдаев меня поставил исполнять обязанности начальника разведки через четыре месяца, как я в батальон пришел. Я не то что был "соплив" по тем временам, а вообще ничего в этом деле не смыслил. Но старый начальник разведки "ушел", а нового пока еще не прислали, а я язык знал. Вот Юдаев меня и поставил. Он батальоном как князь дружиной управлял. Кого хотел, того и ставил, а кого не хотел, того загонял за Можай… Плевать ему было на больших начальников.
И вот начинаем вспоминать Комбата. И говорит один из нас: – Чем Юдаев был хорош, так это тем, что никогда не совал в нос, мол, я Комбат, а ты подчиненный. Я сказал, а ты выполняй и мне насрать, как ты это сделаешь. Он до нас не опускался с Олимпа, он просто с нами одной жизнью жил.
И приводит примеры человечности Юдаева. А ведь "Васильичу" и впрямь было не в падлу зайти по утру в палатку к любому из командиров рот и сказать – у тебя сегодня день рождения? Поздравляю! С этим делом у нас плохо, но у меня есть. Возьми в подарок два пузыря и вечерком, чтобы солдаты не видели, отметь с взводными. Но с утра чтобы все как огурцы! А то прибью, ты меня знаешь! Ему ничего не стоило заехать за мной на Уазике и сказать, поехали! Интересно куда, думаю я, но на всякий случай беру автомат. Комбат сам за рулем, я рядом. Выезжаем за КПП местного полка и уезжаем в Газни за двадцать километров! Да туда два БТР не всегда проходят, а тут мы вдвоем на УАЗике, и сам Комбат за рулем. Ну, само собой, я в некотором напряге пребываю, особенно, когда через "зеленку" едем. Там засада на засаде.
Доехали благополучно, и Юдаев говорит: – Сам понимаешь, что здесь наши БТРы по номерам знают. А нам к агентурщикам надо. Зачем светиться? А водителя своего я специально не взял. Вдруг засада, убьют же пацана! Во, блин,- думаю я, -вообще-то ездить к агентурщикам это моя работа, Комбату и напрочь не надо такие эксперименты над собой ставить! Однако, вот как вышло. Время у него было свободное, да и слово его на пять порядков выше моего. А информация важная. Вот он сам и поехал. А солдата пожалел просто.
"Возглавил" я как-то батальон. В смысле пошел в головном дозоре ночью на север от Газни. Комбат с основным отрядом. А я впереди болтаюсь. Ну, и заблудился напрочь… Карты у нас были не точные, попробуй-ка не заблудись безлунной ночью. Залегли… Я пытаюсь сориентироваться. Комбату не докладываю об этом, потому что стыдно. Думаю, что выкручусь как-нибудь. Толкает меня боец, что рядом лежит и шепчет: "Духи сзади!" Я оглянулся и точно! Две фигуры и явно чего-то ищут. Поднял ночной бинокль – опана! Комбат!
– Что, лейтенант, забрел и сам не знаешь куда? – Да я… да мы… Вот тут чуть-чуть… – Ну, а теперь смотри, как это дело делается… И сам пошел впереди. И по дороге мне краткий курс лекций читает полушепотом. Да так доходчиво, что больше я уже никогда не блудил. Оказалось, что Юдаев к тому же еще мастер спорта по "спортивному ориентированию". Просто я совсем молодым лейтенантом был, у меня училищные розовые сопли до колен еще висели и нормально шагать мешали. Я в своих соплях еще сам путался… Ничего, доходчиво объяснил Комбат и больше я уже не путался.
– Он никогда на авторитет не давил, – сказал один из моих вчерашних товарищей, – он учил нас дураков. Откуда у него только силы на это брались, не сорваться! Потом я вернулся, снова стал начальником разведки и не смог найти нового комбата в бою, когда нас прижало. Просто не там искал. Я искал его среди нас, а он, оказывается, забился с радистом за мешки с мукой, на взятом нами духовском продскладе. Я его все-таки нашел, и что надо было мне, доложил. Новый комбат ответил: делай, как знаешь! Что у тебя мозгов своих что ли нет, лейтенант?! Ты начальник разведки и отстань от меня, сопляк, у меня другие заботы!
В другой раз, когда нас снова прижали, он сел в первый же приземлившийся вертолет, и когда мы все-таки выбрались, то встречал нас на посадочной площадке и пафосно благодарил за службу. Вчера вспоминали умершего Юдаева (ему и сорока не было, когда Он умер), а его заменщика даже и не поминали. Пес с ним, чего прошлое бередить.
Для чего написал? А для того, чтобы имя Его вспомнить! Книг о нем нет, фильмов тоже, да и не будет, наверное, никогда. Так хоть так имя Его помянуть – Владимир Васильевич Юдаев. Командир 177-го отдельного отряда специального назначения, место дислокации провинция Газни, ДРА. Прочитает хоть кто-то, и то ладно…
Комбат, Комбат, батяня Комбат, Ты сердце не прятал за спины ребят…
Карен Микаэлович Таривердиев, майор ГРУ, орденоносец, сборник рассказов «ВЕЗУЧИЙ»
Я довольно иронично отношусь к всевозможным наградам. К своим, естественно, а не к чужим… Кто его знает, за что именно получил боевой орден какой-нибудь давно дряхлый ветеран, встреченный в переходе метро… Почему бы мне не уважать его заочно, ведь я ничего не знаю о нем… Быть может он был полковым разведчиком, а, может, летчиком-истребителем… Но, может быть и простым обозником, которому орден "Красной Звезды" дали уже в семидесятых в связи с 30-летием Победы. Было тогда такое поветрие: на юбилеи боевые ордена раздавать… Вон даже один полковник в прошлом Орден Победы получил… И Золотых Звезд штук пять (не помню точно), а на 9 мая 1945 у него ни единой Звезды не было… О как!!! Ну, ладно, это преамбула…
Я служил там, где боевые ордена иногда все-таки получали за дело. Но штука в том, что точно такие же награды (ну, может, за исключением Боевого Красного Знамени) раздавали и "штабным", стоило ему удачно приехать к нам в то время, когда наша разведгруппа брала какой-то "результат"… Этот "результат" делался порою и за 100-120 километров от того места, где пил в нашем штабе водку "высокий проверяющий", но его награждали только за одно то, что он решился добраться до нашего отряда…
Туда, где мы жили, когда возвращались из поиска или засады… По нашим понятиям, у нас было вполне комфортабельное расположение, встречались и похуже… Ну, бывало, конечно, что обстреливали по ночам, когда мы уж слишком досаждали противнику, но зачастую, мы и об обстрелах узнавали только под утро, когда просыпались… Ну, грохает чего-то за окном и грохает себе… Что я из-за этого, с постели вставать должен, что ли? Спать я хочу!… Пошли эти артиллеристы в задницу! И наши, и "ихние" тоже!… А этих проверяющих мы называли "орденопросцы", и надо сказать, что они очень обижались на нас за это прозвище.
У нас были маленькие войска. Мы все друг о друге знали, а что не знали сами, так знал кто-нибудь из знакомых… Так что кто, когда, за что, какой орден получил – всем все было известно. И главное, каждому была его настоящая цена – кто чего стоил на этой войне. Поэтому орденов мы не носили: перед кем выпендриваться-то? Потом мы начали по одному возвращаться с войны, а потом и сама война закончилась, и из Афганистана вывели войска, и тут выяснилось, что некоторые наши товарищи очень даже любят своими "железками" позвенеть.
Ну, ладно, любят себе и любят. Я не люблю, когда ордена носят "штабные", про которых я знаю, как он его себе раздобыл. "Своих" же я прощаю легко – я знаю, что этот парень за "дежурную Красную Звезду" брюхо себе о камни до позвоночника стер, даже не думая, что когда-то и его наградят. Конечно, получить хоть какой-нибудь боевой орден втайне хотелось каждому, но не за этим мы в "поиск" ходили. Да и вообще, сам поиск мы называли "выходом"… Кто его знает, чего ты там напоискуешь, а за пределы боевого охранения вышел… Вот и получалось, что просто "выход" это пока, а не "засада", "поиск", "налет"
Был у меня приятель, который за два года ни одного ордена не получил, так и приехал с "голым пиджаком", но каждый знал, что он самый настоящий Герой Советского Союза, просто ему эту Золотую Звезду не утвердили политруки. Второй за один и тот же "выход" заполучил два представления – на Героя, и в трибунал "за трусость". Мы смеялись до слез, когда "штабные" выяснили, что это один и тот же человек, которого надо и судить, и наградить. Ну, и рожи же у них были, когда до них это дошло!))) По итогу, втихушку сунули ему "Красное Знамя" и сказали: "Будь доволен, что не сел, и заткнись ради Бога".
Много чего смешного было. Знаю я цену настоящим орденам, но знаю, что то, что у кого-то на груди висит колодка, это еще ничего не значит. Оттого и своих не ношу. И друзья мои не носят…
Война окончилась и начали нас потихоньку награждать юбилейными медальками… "За 10 лет безупречной службы", "За 15…". Мы их называли "медали за песок" или "медаль за безуспешную службу"… Потом еще целую кучу наштамповали и тоже всем по списку раздали. Меня особо забавляла медаль "От благодарного афганского народа" Мда, афганский народ нам до сих пор очень благодарен, как я думаю… Я из нее брелок для ключей сделал. А что, красиво получилось!…
И вот вручили мне вчера еще две – причем долго они меня искали… Одна за 1999 год, а одна за 2004… Я уже и в армии-то в то время не служил!!!
Нет, к орденам я отношусь с уважением. Особенное, если знаю, что это не "штабной" передо мной, а свой брат – армейский разведчик нижнего звена. А вот юбилейные меня забавляют. А ведь всерьез вручали! И лица такие торжественные были, когда это происходило, что даже я от шуток отказался и смолчал… Сделал вид, что благодарен. Но вот что интересно – медальки эти учреждают, организовывают, раздают бывшие замполиты, которых из всех "штабных" мы больше всего не любили… И которые на моей памяти и были самыми главными "орденопросцами"…
М-да, иногда хочется обратно… Ностальгия, наверное… Интересно, а как дело обстоит у тех, кто в Великую отечественную не в обозе отирался, я реально под Курском под немецкие танки ложился, или реально через нейтралку за нужным "языком" выходил? Или им уже все едино? Карен Микаэлович Таривердиев, майор ГРУ, орденоносец, сборник рассказов «ВЕЗУЧИЙ»
Давным-давно я написал пост на ФД под названием "Ее звали Надежда". Это о женщине, которая была невестой моего друга, погибшего в бою у меня на глазах. Потом, через некоторое время, эта женщина стала моей походно-полевой женой, и нам было хорошо вместе. Но настоящей женой не стала. Мы расстались… Я лежал в госпитале раненный в ноги и она сказала:если ты не встанешь на ноги, то я заберу тебя с собой в Сибирь. Приготовься, ты станешь сибиряком…? Но я встал, и как только врачи сказали, что "ходить будет", она собралась и уехала с войны к себе домой. Я не поехал за ней, выписавшись из госпиталя.
Долго и трудно описывать причины, по которым мы так поступили. Но когда я лежал на носилках на обочине взлетной полосы кабульского аэродрома (меня вывезли, чтобы я мог проводить ее), и видел, как самолет, в котором она улетает навсегда из моей жизни, набирает высоту, я знал, что в кармане у нее спрятана фотография того погибшего моего друга. Он был снят уже после смерти, в нашей санроте, где его тело готовили к последнему полету в "Черном тюльпане". И на этой фотографии его челюсть была повязана белым вафельным полотенцем. Так было положено, чтобы отпавшая челюсть не окостенела. А лицо его оставалось таким же, как было при жизни, потому что он получил пулю в сердце, а не в голову.
И все то время, пока я жил с ней на войне в ее домике, все то время, когда она осторожно выглядывала сквозь занавеску, считая заходящие на посадку вертолеты, и даже тогда, когда ей как-то дали радиостанцию, а она знала мой позывной и слышала, как трудно нам пришлось в горах в тот день, эта фотография лежала у нее в кармане. И даже тогда, когда она выскочила из дома, потому что последний вертолет, в котором находился я, задержался на двадцать минут (все сели, а нас все не было и не было), и она, не выдержав, рванула прямо на посадочную площадку и бросилась мне на грудь, едва не сбив меня с ног, фотография так и лежала у нее в кармане.
И я ни разу не сказал ей: "убери ее куда-нибудь подальше! Я не могу так…" Мне было стыдно просить ее об этом, потому что он был моим другом, и пока он был жив, она была его невестой. А когда он погиб… Тогда какая разница, что было раньше?… Так устроена война, что там слегка смещаются нравственность обыкновенной жизни… И я молчал, но помнил об этой фотографии… А ее самолет набирал кругами набирал высоту среди гор, отстреливая тепловые противоракетный ловушки, и я знал, что я не поеду за ней в Сибирь, чтобы забрать ее оттуда., когда выпишусь из госпиталя.
Сегодня утром меня разбудил телефонный звонок. Это была она, звонила из Тобольска. Нет, не подумайте, мы вовсе не в ссоре, и даже встречались раз пять-шесть за последние двадцать лет. Иногда перезваниваемся. Она никогда не была замужем, но в прошлом году вдруг вышла. И сразу радостно поставила меня об этом в известность. Я поздравил ее и сделал это искренне.
А сегодня она вдруг спросила: – Ты, по-прежнему, один? – Почему один, у меня есть дочь, даже две, – отшутился я. – А где твоя еврейка? – спросила она (она была в курсе некоторых событий моей жизни. – Мы расстались. Уже давно… – ответил я. – Жалеешь? – спросила Надежда. – Да, очень, три года еле дышал из-за этого! – Нет, я не об этом, – вдруг сказала она.- Я о всех этих годах… Я замялся, а потом ответил: – Во всяком случае, помню…
Мы договорились ехать в Иван-город, где похоронен мой друг и ее жених. 18 марта этого года будет ровно двадцать лет с того самого боя. Я был легко ранен еще в самом начале и приостановился, чтобы меня перевязали. В обще-то, это была царапина, просто немножко болезненная. А он побежал дальше и погиб. Я был опытнее: если бы я не приостановился тогда, он бы остался жив. Я помню тот день до мельчайших подробностей. Как была грязь по колено, в которой вязли даже БТРы, как я припал на колено и схватился за руку, выронив автомат, и начал матерно ругаться, как он крикнул санитару набегу: "лейтенанта перевяжи!"
Если я не слягу в госпиталь, то числа 10 марта я позвоню ей и она прилетит в Москву, откуда мы уже будем вместе добираться до Ленинграда, а оттуда до Иван-города, что у самой границы с Нарвой на другой стороне реки. Мне говорят, что память не нужна. Мне часто говорят на этом самом сайте, что прошлое надо отринуть и больше не возвращаться к нему. Но как это сделать? И зачем? Через год после нашего возвращения из Афганистана по одиночке, мы вместе побывали у его матери. И вдвоем были на кладбище и рядом с ней стояли над его могилой. И он не мог осудить нас за то, что произошло между нами после его гибели, потому что он тоже воевал и знал, что это такое- война. И даже мать его, догадавшаяся, что это не так просто мы приехали вдвоем, не осудила нас… И даже постелила нам в одной комнате, хотя я улегся на полу. Только в его доме не хватало нам спать вместе…
Нет, прошлое надо помнить. Во всяком случае для того, чтобы чувствовать себя человеком, а не животным, и не "Иваном, не помнящим родства". И я поеду на это кладбище, если не свалюсь в госпиталь. И встречусь с Надеждой. И пусть ничего уже между нами не будет, потому что двадцать лет, есть двадцать лет, и жизнь давно развела нас в стороны.
Вот только интересно, возьмет ли она с собой ту фотографию? Я не буду у нее этого спрашивать. Но все-таки, интересно… Карен Микаэлович Таривердиев, майор ГРУ, орденоносец, сборник рассказов «ВЕЗУЧИЙ»