Береста деньгами не берёт⁠⁠

Я стою в ванной, вглядываюсь в унылое отражение. Небритый. Бледный. Синяки под глазами. Длинный выпуклый шрам через весь лоб бордовой змейкой заползает за ухо.

Умываюсь.

Пытаюсь сглотнуть ком в горле, но не получается. Сжимаю губы. От боли в районе солнечного сплетения я сгибаюсь над раковиной. За три попытки всё же делаю глубокий вдох ртом, и становится легче.

Задолбали эти приступы. Однажды один из них меня прикончит, и тогда всё будет честно.

Слышу, как на кухне гремит посуда, негромко вещает телевизор. Корвалолом и гнетущей тоской в нашей квартире уже пропах каждый угол. Мать сдала сильно за последнее время. Постарела. Не жалуется, правда. Больше меня жалеет, отчего мне только хуже.

Она разливает чай в кружки, когда я захожу на кухню. Смотрит на меня озабоченно:

– Опять не спал? Ну сколько можно себя казнить, Виталик? Случилось так. Что поделаешь?

Начинается.

Она подходит сзади, аккуратно кладёт ладонь на плечо. Проводит по спине. Шепчет в пустоту, что всё будет хорошо. Потом разворачивается к раковине, включает воду и тихо всхлипывает.

Чай я уже не хочу.

Резко встаю из-за стола, выглядываю в окно. Ромыч ждёт меня у подъезда. Молча выхожу в коридор и одеваюсь.

– Подожди, сына, – мать вытирает слёзы, берёт с холодильника сложенный вдвое тетрадный лист и суёт в мою руку, – Вот здесь адрес. Нужно в Печаткино съездить. Сегодня. Там бабушка одна. Я ей должна. Помогла она мне. Денег не берёт. Так, хоть варенье и мёд отвезёшь. Сможешь?

Я нехотя киваю.

Мать достаёт с полки две пол-литровых банки, пакет с печеньем, чай, конфеты укладывает. Не поднимая глаз, она протягивает мне тряпичную сумку и произносит:

– Всё будет хорошо, сынок…

***

Электричка Вологда – Кадниковский скрипит и плачет, медленно набирает ход. Народу в вагоне немного. Запах рыбы, горячего металла и дорожной пыли смешался в воздухе и, кажется, уже пропитал меня насквозь. Ромыч закидывает ноги на деревянное сиденье напротив, снимает кепку и начинает жаловаться. Как обычно, на родителей. Я его почти не слышу из-за воя зелёной развалюхи, но изредка киваю.

Мой взгляд прикован к Тане. Она опять играет в игру, что мы незнакомы. Сидит у дверей, уставившись в окно. Потом вдруг бросает осторожный взгляд в мою сторону и снова отворачивается. Медленным движением поправляет густые каштановые волосы, скрещивает руки на груди и замирает. В вагоне жарко и душно, окна закупорены. Дышать и так трудно, а при виде Тани становится ещё тяжелее.

– Ты сам посуди, – орёт Ромыч в ухо сквозь грохот электрички, – а чего ему не пить-то?! Мать вечно недовольная. Всё ей не так. Тут любой забухает…

Он перехватывает мой взгляд и вытягивает шею.

– Эй, ты там чё, клеишь кого-то?

Таня всё ещё смотрит в мутное стекло, за которым с бешеной скоростью проносится нескончаемое зелёное пятно соснового леса. Девчонки, сидящие рядом с ней, смеются между собой, разглядывают глянцевые страницы какого-то женского журнала.

– Беленькую или рыженькую? – кивает Ромыч. – Хотя обе клёвые. Наконец-то засматриваешься на баб, Виталь!

Я вяло улыбаюсь.

Угрюмый мужик в защитном костюме напротив сопит в прокуренные усы, бережно обнимая рыбацкий рюкзак. Голова его медленно опускается и вздрагивает от грубого толчка. Электричка останавливается. Несколько бабушек лениво просачиваются к выходу, усталый женский голос из колонок сообщает:

"Станция – Аннино. Следующая станция – Печаткино".

– Наша следующая, – говорю я приятелю. Вновь бросаю взгляд в сторону Тани. Она смотрит. Мерзкий, тоскливый холод медленно просачивается под кожу.

***

Ромыч спрыгивает на разбитый перрон, я спускаюсь по лестнице за ним. Электричка с грохотом и противным гудком растворяется в лесном массиве. Поднимаю взгляд на выцветшую табличку с надписью "Печаткино" и осматриваюсь. Здание вокзала – старое, запущенное, в мелких трещинах. Деревянные двери висят на петлях, гнилые совсем. В воздухе пахнет сиренью и свежескошенной травой. Фиолетовые кусты раскинулись по всему периметру вокзала. Ветки дрожат от лёгкого дуновения ветра и сгибаются под тяжестью цветов, тянутся к земле.

Таня очень любит сирень.

– Так-с, нам нужна… улица Зелёная. Дом пятнадцать, – читаю я по бумажке.

Ромыч кивает в сторону:

– Пошли, спросим. Вон дед какой-то сидит.

Местный старик рассказывает нам, как найти дом. Находится он у высохшей реки за небольшим ельником в десяти минутах от вокзала.

– Шептунья там живёт. Берестой её кличем, – дед чешет макушку. – Никто её настоящего имени не знает. Да и годков сколько, чёрт ведает! Я сам ещё пацанёнком был, когда мать к ней привела. Чуть не помёр в детстве.

Он показывает огромный шрам от ожога на груди. Рассказывает, что кровь чёрная у него была, в бреду неделю пролежал. Но старуха его спасла. Нашептала.

– А ты к ней с бедой какой? – участливо интересуется старик, теребит свою жидкую бороду. Пальцем зацепляет из нагрудного кармана пачку "Примы" и в три затяжки закуривает пахучую папироску.

– Нет, – говорю и показываю сумку: – Мать велела передать…

– А-а-а… Ну да, ну да, – хитро улыбается дед. – Береста деньгами не берёт.

***

Мы заходим во двор шептуньи. Забор ветхий, поломанный. На цепи сидит огромный рыжий пёс. Густая шерсть его висит грязными колтунами. Собака встаёт и, прихрамывая, приближается. Вытянув морду вперёд, водит мокрым розовым носом в воздухе, игриво рычит и машет хвостом.

– Вот так охранник! – ржёт Ромыч, но на всякий случай обходит пса.

Дверь дома открыта. В избе тепло и чисто. Полумрак. Запах сушёных трав, дерева и печной сажи словно накрывает нас тяжёлым шерстяным одеялом. Пряными ветками увешаны бревенчатые стены. Букеты чеснока свисают с потолка на длинных нитях, а в каждом углу и на полках небольшие соломенные куклы в старорусских нарядах. Горят свечи.

– Извините, – решаюсь я нарушить тишину. – Здесь есть кто-нибудь?

На печи, за ситцевой занавеской с красными маками что-то шуршит. Сверху на пол падает корзина, потом свежий берёзовый веник. Слышится старческое кряхтение, и появляется хозяйка избы.

Ромыч икает и шёпотом произносит: "Чё за?.." А я от испуга начинаю пятиться к двери. Старуха оценивающе обводит меня взглядом. Глаза, как у больной кошки. Волосы прибраны в две длинных косы до пола. Нос широкий, будто размазан по лицу. Губ почти не видно. Это всё из-за кожи. Да, её кожа словно кора дерева. Она неровными буграми обхватывает тощие руки, шею и лицо, а в некоторых местах слоится. Кажется, потянешь – и отойдёт от костей вместе с мясом.

– Чего надо? – хрипит Береста.

Я не могу сказать ни слова. Ромыч тоже замер. Шептунья пожимает плечами, шлёпает босыми ногами по деревянному полу. Доски пронзительно скрипят. Береста черпает алюминиевой кружкой воду из огромного бидона. Жадно пьёт, а закончив, выхватывает мой взгляд:

– Ну?!

– Тут мама. Моя, – начинаю я. – Вот. Передала.

Она отводит глаза в сторону, что-то шепчет под нос. Поворачивается к окну.

– На столе оставь, – говорит старуха в полный голос, а потом опять уходит в шёпот.

Я спешно ставлю сумку на потёртую скатерть и двигаюсь к выходу.

– До свидания, – произносит всё это время молчавший Ромыч.

Я перешагиваю через порог, и в спину прилетает негромкий оклик Бересты:

– Давно они за тобой ходят?

Резко останавливаюсь.

Медленно поворачиваю голову.

Мой взгляд застывает на маленькой деревянной скамейке с кривыми ножками, где, прижавшись спиной к печи, сидит Таня. Она разглядывает старуху испуганными глазами.

Шептунья чешет лоб, чешуйки кожи слетают на пол, и меня передёргивает от отвращения. Щёки начинают гореть, а стук сердца грохочет в ушах, в голове, в животе. Таня отводит взгляд от старухи, и мёртвые грустные глаза вонзаются в меня.

Подхожу ближе, умоляюще смотрю в берестяное лицо:

– Вы их тоже… ви-видите?

– Не вижу. Чувствую и слышу. Друг твой ещё не понял, что умер, вот и говорит с тобой. А она, – старуха выставляет сухую ладонь перед Таней, щупает воздух, – всё осознаёт. Потому и молчит.

За плечом слышу недовольный вздох Ромыча:

– Чё происходит-то, а? Пошли отсюда.

Береста хмурится, снимает со стены три сушёных ветки, кладёт на скатерть. Зажигает красную свечу. Упирается костлявыми кулаками в стол, опускает голову и шепчет, шепчет, шепчет.

– Год почти, – отвечаю я старухе. – Ромычу сто раз говорил, что он умер. Но он будто не слышит, когда я об этом рассказываю. Будто звук для него выключается. Смотрит тупо. А потом опять как ни в чём не бывало себя ведёт. Ромыч думает, что Таня погибла, а он – нет. А Таня вообще просто внезапно появляется и пропадает. Всегда молчит. Это безумно страшно, понимаете?!

В носу щиплет, и я с трудом выдавливаю:

– Чего они за мной ходят?!

– Думаю, время их ещё не пришло, – хрипло отвечает Береста. Она садится на табурет у стола и, подперев рукой подбородок, произносит: – Рассказывай. Что случилось?

В этот момент осознаю одну вещь, что лучшее чувство в жизни, когда человек тебя понимает. Пускай даже этот человек совершенно тебе посторонний.

Я достаю последнюю сигарету из мятой пачки, показываю Бересте, мол можно? Она кивает. Сажусь на корточки, закуриваю. Ромыч непонимающе разводит руками.

– Авария, – глубоко затягиваюсь. Выпускаю струю синеватого дыма в полумрак комнаты. – На моей "девятке" в Карелию поехали на выходные. Я приболел немного тогда, вот Ромыч за руль и сел. А я на заднем сидении лёг и уснул… Водитель Камаза тоже. Уснул. Вроде говорят, я каким-то чудом вылетел через дверь. Она от удара открылась. Одни переломы только у меня.

Я сглатываю горечь в пересохшем горле. Тру мокрые глаза. Тяжело выдыхаю:

– А ребята – мгновенно. Раз – и всё…

Тишина заполняет комнату. Слышен только едва уловимый треск горящих свечей.

– Если бы я их тогда не потащил в эту Карелию…

– Ты уснул? – голос Бересты эхом отдаётся в ушах. Сквозь дым я вижу, как её фигура становится размытой, плывущей в воздухе соломенной куклой в русском народном костюме. Она то приближается ко мне, то отдаляется.

Шепчет.

Замолкает.

Шепчет.

– Так проснись!

Воздух в комнате густеет, я словно погружаюсь в приятную, тёплую воду. Уши закладывает, веки становятся тяжёлыми.

– Что? – голову тянет вниз какой-то непонятной силой. Тошнит. Пытаюсь встать.

– Чё? – вторит Ромыч.

– Просыпайся, говорю! – скрипучий голос старухи проникает в уши, прожигает внутренности и вылетает обратно. – Просыпайся! Просыпайся! Просыпайся, кому говорю!

И я вскакиваю. Весь мокрый и липкий от пота. Горло першит. Оглядываюсь – я в машине, на заднем сидении своей "девятки". В нос ударяет запах вишнёвого освежителя-ёлочки. Ромыч за рулём, Таня рядом на переднем сидении. За окном кромешная темнота.

– Мы где? – испуганно говорю я.

– До Петрозаводска сорок километров осталось, – Ромыч зевает и делает погромче музыку. "Беспечный ангел" разливается по салону и взрывается лишь одной мыслью:

"До Петрозаводска мы не доедем".

– Тормози, – говорю я спокойно.

– Отлить, что ли?

– Да, да! Тормози! – кричу я уже несдержанно, что даже Таня удивлённо смотрит на меня. От её живых глаз бросает в дрожь не меньше, чем от мёртвых. Но сейчас не до этого. Сейчас главное – остановиться.

– Подожди, там вон скоро заправка…

– Тормози, Ромыч, мать твою, тупое ты животное! – ору я уже в истерике и трясу его за плечо. – Тормози-и-и!

Машина останавливается. Командую всем выходить и на всякий случай прошу спуститься с дороги к лесу. Холодный сосновый воздух щекочет кожу. Я стою в одной хлопковой футболке, пытаюсь осознать сон это или явь. Таня недовольно фыркает, ёжится, застёгивает олимпийку и непонимающе смотрит на меня. Ромыч бухтит, закуривая сигарету, и только делает первую затяжку, как нашу машину сносит Камаз.

Свист, грохот, скрежет металла, крик Тани и маты Ромыча – всё это сливается в один протяжный звук. Дыхание перехватывает, ноги сводит судорогой, и я падаю на колени. Ледяная мокрая трава обжигает ладони.

– Виталя, это чё за… – Ромыч не договаривает, садится рядом со мной на землю и трясёт за плечо. – Виталь? Чё за херня?!

Я нервно сглатываю слюну в пересохшем горле. Зубы стучат уже то ли от холода, то ли от страха. Делаю глубокий вдох, поднимаю глаза на Таню. Она молча смотрит вдаль. Туда, где полыхает наша машина. Ярко-жёлтое пламя освещает тяжёлые ветви елей и худой силуэт бегущего по дороге водителя Камаза. Он хватается за голову. Кричит. Машет руками. Ромыч встаёт, не сводя с меня ошарашенного взгляда. Я вскакиваю с земли, и обхватив ребят в охапку, крепко обнимаю. Слёзы сами льются из глаз.

Они настоящие!

Живые.

Беру дрожащую, но такую тёплую ладонь Тани и прижимаю к своей щеке. Целую. Её испуганное лицо вздрагивает, губы что-то шепчут. Нежная рука осторожно выскальзывает из моей, и тут я замечаю её глаза…

Не Танины.

Другие.

Безумный взгляд больной кошки медленно скользит по мне и вновь устремляется вдаль. Я делаю шаг назад. Голова трещит, словно тысячи маленьких молоточков бьют в лоб и макушку. Кадры яркими вспышками мелькают перед глазами: больница, кладбище, Таня, Ромыч, мать, шептунья, свечи, шептунья.

Шептунья.

Шептунья.

Шептунья…

Единственная мысль болезненно пульсирует в висках:

"Береста деньгами не берёт!"

Автор: Наташа Лебедевская
Оригинальная публикация ВК