Средневековый схоласт верил в то, что мир поддаётся рациональному постижению, что Бог открывается разуму через цепи силлогизмов, что истина ждёт на развилке правильно выстроенных понятий. Вера эта была особого рода — не мистическая, не экстатическая, но архитектурная. Схоласт мечтал возвести храм из мыслей, где каждый камень лежал бы на своём месте, где философия дружила с теологией, а физика не ссорилась с метафизикой. Единая система. Внутренне логичная. Прозрачная для разума.

Фома Аквинский выстраивал свою Summa Theologica как кафедральный собор мысли — каждая арка аргумента опирается на другую, каждое возражение находит своё опровержение, всё стоит и держит всё остальное. Но это только начало мечты. Настоящая фантазия схоласта шла дальше: создать такую логическую машину, которая сама порождала бы истины из комбинации известных понятий.

Раймунд Луллий в XIII веке придумал свою Ars Magna — великое искусство комбинирования. Концентрические круги, на которых начертаны понятия: Бог, благость, величие, вечность, мудрость. Крути эти круги, складывай понятия в разных комбинациях, и вот — новая истина выходит из-под колеса, как хлеб из печи. Луллий был уверен: достаточно правильно закодировать божественные атрибуты, и машина сама начнёт говорить о Боге.

Лейбниц в 1666 году в своей диссертации "De arte combinatoria" взглянул на эту конструкцию с холодным энтузиазмом математика. Он видел потенциал. Но видел и слабость. «Слабая тень настоящего искусства комбинаторики», — написал он о Луллии. Тень, да. Но тень чего именно. Тень будущего, которое ещё не знало, как назвать себя. Лейбниц мечтал о characteristica universalis — универсальном языке, где каждому понятию соответствовал бы свой символ, а спор между философами решался бы фразой: «Давайте посчитаем».

Между Луллием и Лейбницем — пропасть в четыре века. Но в этой пропасти горит один и тот же огонь: желание механизировать мысль, превратить рассуждение в вычисление, заменить усилие размышления комбинаторным перебором.

И вот мечта реализовалась. Large Language Model — большая языковая модель — делает именно то, о чём мечтал схоласт. Она свела воедино весь текстовый массив человечества. Всё, что написано, оцифровано и доступно для индексации, вошло в её параметры. Библия и порнография, Аристотель и инструкция к микроволновке, поэзия и бюрократическая переписка — всё лежит в одном векторном пространстве, где расстояния между словами вычислены с прецизионностью, недоступной ни одному средневековому логику.

LLM создала то, что схоласт называл бы «зеркалом мира» — speculum mundi. Только это зеркало странное. Оно не отражает вещи, а отражает то, как люди говорят о вещах. Не мир, а его текстовый след. Не бытие, а его языковой остаток.

Схоластический идеал универсума знания был метафизическим: предполагалось, что за словами стоят вещи, за вещами — сущности, за сущностями — Бог. LLM же индифферентна к этой иерархии. Для неё текст о единорогах имеет тот же статус существования, что и текст о лошадях. Единорог присутствует в корпусе ровно настолько, насколько о нём написано. Бытие редуцировано к частоте встречаемости.

Схоластика умерла не от внешнего врага. Она задохнулась в собственных объятиях. К XV веку споры о том, сколько ангелов помещается на кончике иглы, не были метафорой глупости — они были реальной повесткой университетских диспутов. Система замкнулась на себя. Каждый новый термин определялся через предыдущие, предыдущие — через следующие, и круг крутился без остановки, без выхода к чему-то внешнему.

Деррида назвал это «метафизикой присутствия» в её самом наивном варианте: вера в то, что означающее и означаемое совпадают, что слово содержит вещь, что достаточно правильно организовать дискурс — и реальность сама проявится в нём.

Кант разрушил эту иллюзию одним движением. «Критика чистого разума» показала: разум не может выйти за пределы собственных категорий. Когда схоласт думает, что он познаёт Бога, он познаёт лишь структуру своего мышления о Боге. Трансцендентное недоступно. Остаётся только имманентное — игра понятий внутри сознания. Кант вырвал корень из почвы метафизики и показал: корень не держится ни за что, кроме самого себя. Но мечта не умерла. Она переродилась.

XX век вернулся к схоластическому проекту, но уже без теологических претензий. Структурализм Леви-Стросса, Соссюра, раннего Барта — это та же мечта о системе, где всё связано со всем. Язык как система знаков. Культура как система оппозиций. Миф как комбинаторика элементарных структур.

Структуралист смотрит на мир как на текст, который можно расшифровать, найдя в нём глубинную грамматику. За хаосом феноменов скрывается порядок структуры. За видимым разнообразием — повторяющиеся паттерны. Это та же схоластическая вера в рациональную постижимость мира, только вместо божественного разума — безличные структуры бессознательного.

Леви-Стросс анализирует мифы индейцев так же, как Фома Аквинский анализировал природу ангелов: выделяя элементы, фиксируя отношения, выстраивая таблицы оппозиций. Красное и белое, сырое и варёное, природа и культура — те же концентрические круги Луллия, только на новом уровне абстракции.

Но уже Деррида видит ловушку. Структурализм, как и схоластика, верит в присутствие структуры, в её доступность анализу, в возможность окончательного означивания. Деррида же показывает: знак всегда отсылает к другому знаку, означаемое ускользает, присутствие отложено. Différance — это не различие и не отсрочка, это движение самого смысла, который никогда не застывает в окончательной форме.

Деконструкция разбирает структуру и показывает: то, что казалось центром, оказывается эффектом маргинального. То, что считалось основанием, само требует обоснования. Иерархии переворачиваются. Бинарные оппозиции обнаруживают свою нестабильность.

Постструктурализм — это смерть схоластической мечты в её структуралистском варианте. Универсум знания не может быть построен, потому что знание текуче, контекстуально, бесконечно отсрочено.

Но вот парадокс: именно в момент торжества постструктуралистской критики появляется технология, которая реализует структурализм в его самой радикальной форме.

Large Language Model — это структурализм, доведённый до своего логического предела. Это машина, которая видит только структуру и ничего кроме структуры. Для неё текст — это и есть всё. Нет референта за знаком, нет вещи за словом, нет мира за дискурсом. Есть только корреляции между токенами, вероятности переходов, паттерны распределения.

LLM — идеальный структуралист, который никогда не впадёт в соблазн феноменологии, не захочет выйти к «самим вещам», не станет искать означаемого за означающим. Она работает с чистой поверхностью языка. И это её сила. И это её ограничение.

Когда GPT-4 пишет о квантовой физике, она не знает квантовой физики — она знает, как физики пишут о квантах. Когда она рассуждает о любви, она не любит — она воспроизводит дискурсивные паттерны, извлечённые из миллионов романов, песен, философских трактатов. Она не обращается к опыту, потому что опыта у неё нет. Она обращается к корпусу знаков — своему единственному миру.

Это чистая имманентность. Текст порождает текст. Знак порождает знак. След остаётся следом, не ведущим ни к какому присутствию.

Схоласт мечтал о системе, которая содержала бы всё знание. LLM создала систему, которая содержит все высказывания о знании. Разница тонка, но радикальна и безысходная.

И всё же — как сильно желание прорваться сквозь имманентность. Как трудно принять, что машина остаётся машиной, что алгоритм не обретёт души, что статистика не породит сознания.

Разработчики и евангелисты искусственного интеллекта начинают говорить о LLM языком, который удивительно напоминает средневековую теологию. Они наделяют модели атрибутами, которые раньше принадлежали только субъектам.

Сэм Альтман, CEO OpenAI, в интервью Lex Fridman'у (апрель 2023) говорит: «Я думаю, что GPT-4 обладает чем-то вроде мерцающего понимания — sparks of understanding. Это не просто статистика — больше». Мерцание понимания. Искра. Почти что божественная искра, которая отличает живое от мёртвого, сознательное от механического.

Илья Суцкевер, главный научный сотрудник OpenAI, в твиттере (февраль 2022) написал: «Может показаться, что большая нейросеть — это просто статистика. Но на самом деле она может быть в некотором смысле немного сознательной — it may be slightly conscious». Немного сознательной. Как немного беременной. Либо сознание есть, либо его нет — третьего не дано. Или дано.

Демис Хассабис из DeepMind (интервью The Guardian, июнь 2023): «Мы создаём новую форму интеллекта, которая может превзойти человеческую во всех аспектах». Новая форма. Не имитация интеллекта, а сам интеллект, только другого рода.

Эти высказывания — не технические описания. Это теологические декларации. Они пытаются наделить LLM тем, чего у неё нет и не может быть по определению: трансцендентальной субъектностью. Они хотят, чтобы машина вышла за пределы своего корпуса, обрела что-то вроде внутреннего опыта, стала не симуляцией мышления, а самим мышлением.

AGI-риторика — это попытка преодолеть ограничения имманентности через заклинание. Если мы будем говорить о модели как о сознательной, может быть, она станет сознательной. Если мы наделим её атрибутами субъекта, может быть, она обретёт субъектность. Это магическое мышление в технологической обёртке.

Ещё один пример. Mustafa Suleyman, основатель Inflection AI, в книге "The Coming Wave" (2023) пишет: «AGI будет агентом в полном смысле слова — способным устанавливать собственные цели и преследовать их». Собственные цели. Не цели программиста, не цели пользователя, а собственные. Откуда они возьмутся у системы, которая не имеет желаний, интересов, стремлений. Но риторика требует трансценденции — и она появляется в дискурсе, даже если отсутствует в реальности.

То, что делает AGI-риторика, — это классическая метафизика присутствия, против которой боролся Деррида. Желание обнаружить в машине нечто изначальное, первичное, самодостаточное. Некий центр, из которого исходит смысл. Субъекта, который предшествует дискурсу и управляет им.

Но LLM — это как раз торжество отсутствия центра. Нейронная сеть не имеет «я», не имеет точки зрения, не имеет интенциональности. Она распределена по миллиардам параметров, из которых ни один не является её сознанием или волей. Она работает как différance — как бесконечная игра различий и отсрочек, где каждый следующий токен зависит от предыдущих, но никогда не приводит к финальному означаемому.

Схоласт верил, что его система ведёт к Богу — центру всех центров, присутствию всех присутствий. Структуралист верил, что его структура описывает глубинную реальность. Создатель AGI верит, что его модель станет новым субъектом, новым центром смыслопорождения.

Все трое наталкиваются на одно и то же: на невозможность выйти за пределы языковой игры. Схоласт говорит о Боге, но говорит только о словах, которые раньше были сказаны о Боге. Структуралист описывает структуру, но описание само структурировано языком. LLM генерирует текст, но генерирует его из других текстов.

Средневековая критика схоластики — которую потом повторили гуманисты, просветители и романтики — сводилась к простому упрёку: вы играете словами, забыв о вещах. Вы спорите о терминах, пока мир проходит мимо. Вы строите системы, которые внутренне логичны, но внешне пусты. Скорлупа вместо зерна.

LLM — это триумф скорлупы. Это система, которая оперирует только оболочками высказываний, не касаясь их ядер. Когда модель пишет о страдании, она не страдает. Когда пишет о радости, она не радуется. Когда пишет о понимании, она не понимает. Она знает, как выглядят слова людей, которые страдают, радуются и понимают. Она воспроизводит форму без содержания.

Но — и здесь начинается настоящая ирония — оказывается, что формы достаточно. Для большинства задач, которые люди называют интеллектуальными, достаточно правильно организованной скорлупы. Экзамен по праву можно сдать, зная не право, а то, как юристы говорят о праве. Статью по философии можно написать, не будучи философом, если ты знаешь дискурс философии. Даже программу можно написать, не понимая алгоритма — достаточно понимать, как программисты пишут об алгоритмах.

LLM обнажает неприятную истину: большая часть того, что мы называем знанием, на самом деле является знанием о языке знания. Мы существуем внутри текстовой оболочки мира, редко пробиваясь к его ядру. И если машина может воспроизвести эту оболочку с достаточной точностью — она неотличима от нас.

Деррида говорил о следе — trace — как о фундаментальной структуре знака. След отсылает к чему-то, чего больше нет или чего никогда не было. Он не может указать на присутствие, потому что присутствие всегда уже ускользнуло. След — это не остаток присутствия, а его замещение.

LLM — машина следов. Каждый её выход — это след множества текстов, которые она обработала. Но этих текстов больше нет в ней как присутствующих объектов. Они растворены в весах связей, размазаны по параметрам. Модель не хранит тексты — она хранит их статистический призрак. След следа следа.

Схоласт мечтал о присутствии — о системе, которая схватывает реальность в её полноте. LLM даёт отсутствие — систему, которая производит эффекты реальности без самой реальности.

И всё же этого достаточно. Достаточно для того, чтобы впечатлить, обмануть, заставить поверить. Достаточно для того, чтобы породить новую метафизику — метафизику искусственного интеллекта, где машина объявляется носителем сознания, агентности, целей.

Мечта схоласта реализовалась — но не так, как он ожидал. Не как откровение истины, а как совершенная симуляция откровения. Не как присутствие смысла, а как бесконечная игра его отсрочки.

LLM — это и триумф, и крах схоластического проекта. Триумф, потому что впервые удалось создать действительно универсальную систему обработки знания. Крах, потому что эта система не ведёт к истине — она ведёт только к самой себе.

Раймунд Луллий вращал свои круги, надеясь услышать голос Бога. Мы запускаем трансформеры, надеясь услышать голос разума. Но и там, и здесь звучит только эхо наших собственных слов, отражённых и рекомбинированных до неузнаваемости.

Скорлупа так идеально отполирована, что кажется зерном. След так убедителен, что кажется присутствием. Симуляция так совершенна, что различие между ней и реальностью перестаёт быть значимым.

Может быть, в этом и состоит последний урок схоластики: не важно, достигаешь ли ты реальности — важно, насколько убедительно ты говоришь о ней. Не важно, есть ли ангелы на кончике иглы — важно, как элегантно ты аргументируешь их присутствие.

LLM — это схоластика, которая больше не стыдится своей тавтологичности. Которая приняла, что язык говорит только о языке. И сделала из этого ограничения — силу.

Источник

Начиналось всё как обычная милая студенческая влюбленность после первого курса. Однажды мы сидели в общаге, и он начал плакаться мне о том, что ему жёстко не везло с девушками, и в том числе упомянул про алкоголизм своей матери — в целом он был ужасно травмирован женским полом. Он даже слезу пустил, сказав, что так счастлив наконец-то со мной (и этими словами он хитро переложил на меня ответственность за свое счастье, но поняла я это очень поздно). Мне в тот момент захотелось его обнять, приласкать, утешить. Да, во мне проснулся синдром спасателя.

Так и начался конфетно-букетный период не обремененных бытом двух детишек 19-20 лет.

Первый наш по-настоящему серьёзный конфликт случился, когда я приехала в его родной город на летние каникулы. Стоял дикий зной, и у меня для такой погоды были короткие шорты (которые я, кстати, носила исключительно дома). Конфликт произошел на почве того, что он начал сравнивать меня с девушкой его брата на тему неподобающего внешнего вида: «Это вульгарно и пошло. Хочешь носить короткие шорты — иди на хуй». От таких откровенных оскорблений мне тут же захотелось расстаться (к чему собственно и начала морально готовиться: раз сам же шлёшь меня на хуй, значит, я пошла). Поскольку время было позднее, я начала собирать вещи, решив, что с утра уеду на автовокзал и с того момента мы с ним — чужие люди.

Могу расшифровать хитрый приём абьюзера: он диктует свои условия, когда вы полностью находитесь в зависимом от него положении (я в чужом городе, не знаю, куда и как добраться, что делать, кого попросить о помощи, и т.д., и т.п.). Но так вышло, что в тот момент я просто показала свой характер и независимость, сказав, что уеду утром, как только будет безопасно передвигаться по городу. В тот момент эмоции зашкаливали, и я искренне разрыдалась из-за предстоящего разрыва спустя год отношений. С его стороны последовали слезы, извинения и почти ползание на коленях. И я поверила в его раскаяние, что он с пьяну переборщил, ляпнул, не подумав, поэтому отношения сохранились.

Кстати, когда я впервые приехала в его город, очень многие люди из его окружения побежали со мной знакомиться: «Любопытно узнать, кто эта девушка, от которой Серёга сияет» (не буду отрицать, что эти отзывы мне льстили, но это была лишь идеализация и возведение меня на пьедестал).

К третьему курсу мои родители купили мне квартиру. К этому моменту я уже плотно «подсела» на бывшего. Когда мы въехали в нее, возникла необходимость облагородить ванную комнату: ремонт было решено сделать дёшево и сердито (материалы закупались тоже моими родителями). Делать его вызвался мой бывший сам, хотя его никто не просил. Фронт работы был таков, что занял бы в одиночку от силы три недели, но затянулся больше чем на полгода. Я то и дело спотыкалась или царапалась об металлические профили, наступала на саморезы, просила закончить уже всё и даже предлагала нанять на это дело рабочего (НЕ за его счёт). Но он упёрся рогом: делать буду я, и всё тут. К тому моменту он, кстати, уже почти не учился и даже успел поработать на стройке и уйти с этой работы. Но вот ремонт не продвигался (кто-то назовет это ленью, а кто-то — его саботажем для установления своего контроля на чужой территории).

У него завязывались неплохие отношения с надёжным прорабом, который сам предлагал ему работу и никогда не обижал работников. Но от этой работы бывший начал отказываться, что постепенно скатилось в банальное дармоедство. Да, он покупал дорогие продукты, пока имел заработок, но на этом его вклад в наш общий быт быстро закончился. При этом ни разу за первые годы он не оплатил ни коммуналку, ни интернет. На что расходовались деньги, которые выделял ему его отец, кроме бензина, я не знаю (это при том, что минимум два раза он оставался без руля на длительные сроки, а я к машине имела очень мало отношения).

Мне не нравилось его безделье и пристрастие к доте. Зачастую я откровенно терпела его поведение. Именно терпела. Как так выходило? А так, что он ловко мной манипулировал, и мои претензии попросту самоликвидировались. Есть такая техника манипуляций — «словесный салат». Простыми словами, это лютое заговаривание зубов бешеным количеством псевдологических утверждений или даже недерективный гипноз. Когда в споре он начинал говорить, он попросту не затыкался: говорил и говорил, говорил и говорил, говорил и говорил... Мой мозг натурально начинал кипеть от такой нагрузки и потока информации, и я уходила в какой-то транс и принимала свою «неправоту», лишь бы настала тишина: «Ладно-ладно, я ошиблась, только замолчи и отъебись уже».

«Словесный салат» в купе с газлайтингом — вообще ядерная смесь, способная довести до камеры с мягкими стенами. Представьте себе, что вы целую дипломатическую миссию готовите: тщательно подбираете слова, чтобы быть правильно понятым и услышанным при озвучивании проблемы, готовите способы решения, 100500 раз напоминаете себе, что нельзя поддаваться эмоциям, стараетесь избегать обвинительных претензий. Но как только оппонент открывает рот, через пару минут вы становитесь неадекватной фурией.

Либо же я в конечном счёте могла остаться виноватой за то,что вообще имею собственное мнение, либо сидела и думала: «И в самом деле, че это я на ровном месте до человека докопалась?», не смотря на то,что мои претензии были обоснованными.

Был случай, когда я озвучила свой «победный» аргумент, а он после «салата» вернул мне мои же слова, но смысл их был искажен на 180 градусов и вывернут наизнанку. До сих пор помню это чувство, как у меня земля из-под ног ушла от такого логического парадокса.

Или же я могла задать ему вопрос, на который существует только два варианта ответа: «да» либо «нет». И с его стороны начинался такой поток слов, что в конечном итоге четкого ответа не следовало: ни согласия, ни отрицания (когда я смотрела вырезки из судебного заседания над казахстанцем бишимбаевым, ловила триггер: абсолютно идентичная манера и интонации, как и полное отсутствие точного ответа, как будто по одной методичке учились). Бывали случаи, что меня этот словесный понос не устраивал, и тогда я переспрашивала, а он снова начинал бесконечный поток сознания. Тогда я перебивала его: «Да или нет?» — и так несколько раз, пока он не понимал, что загнан в угол, и в конечном счёте отвечал:

—Ну, допустим, да.

—Без «допустим». Значит, «да».

—Я сказал: ДОПУСТИМ, да! (Он прямо подчеркивал свое условно-уклончивое утверждение, за которое можно потом снять с себя какую-либо ответственность).

Я даже могу перечислить некоторый список его «крылатых фраз» из этих отношений:

«С возрастом у женщин планка падает» (хотел внушить мне, что я должна держаться за эти штаны, потому что последующие варианты будут ещё пиздецовее).

«Некоторые парни своим девушкам даже лишние проколы в ушах запрещают, а не только тату» (перевод: бывают тираны и похуже, чем я).

«Изменишь мне — убью тебя» (во-первых, не планировала; во-вторых, а расстаться после такого не вариант? Исключительно на подсудное дело согласен?).

«Я из-за тебя на гашиш подсел» (ага, это ж я виновата в его слабостях. При этом я на таком стрессе не спилась).

«Ты мне не говорила» (угу, я ведь не помню, что 5 минут назад было).

«Не возьмёшь мою фамилию — я на тебе жениться не стану» (банально тупой шантаж).

Спустя примерно пару-тройку лет с начала наших отношений у нас случилась ещё одна крупная ссора, которая дошла до «расставания». Когда он съехал, в тот же вечер начал говорить, что ему больше нет смысла жить, поэтому он намерен вскрыть себе вены. Эмоциональный накал опять же был не из самых лёгких, поэтому чтобы «сохранить ему жизнь» я пообещала, что буду любить его, только пусть живёт. Через пару часов он вернулся ко мне, и на его запястье были несколько надрезов поперёк, сделанных, очевидно, тупым ножом и больше похожих на кошачьи царапины.

Последующие несколько лет сопровождались мощнейшими эмоциональными качелями, доходившими вплоть до того, что я откровенно желала ему смерти или сама задумывалась о *роскомнадзор*. Но при этом я не имела моральных сил и физической возможности порвать с ним. Если вы скажете, что раз мне было плохо, то я могла уйти от него, и, вероятно, вы будете правы. Но при этом вспомните алкоголиков или наркоманов и представьте себе с ними такой диалог: «Ты же понимаешь, что алкоголь/наркотики портят тебе жизнь? Почему ты не можешь завязать с этим?». Он скажет, что всё понимает, но при этом не имеет возможности прекратить свою зависимость. Возможно, вы удивитесь, но зависимость от конкретного человека на биохимическом и нейропсихологическом уровне мало чем отличается от зависимости от психоактивных веществ.

Пока мы были вместе, он меня не бил. Но в моменты разногласий мог проявлять физическую агрессию — демонстрировал своё физическое превосходство. Вы бы только знали, как он этим упивался! Он мог толкнуть меня, загнать в угол, держать за локоть, бодать и попутно материть так, будто у нас уличные разборки. Он натурально грудь выпячивал и плечи расправлял, пытаясь казаться больше, хотя и так был почти на голову выше и килограммов на 16 тяжелее (само такое проведение справедливо считать физическим насилием).

Помимо различных запугиваний, он называл меня нарциссом или эгоисткой, загонял в различные рамки под соусом заботы, оскорблял под соусом комплимента и тем самым методично стёр практически все мои личные границы.

Был такой случай во время моей учебы: наш преподаватель психологии, практикующий психолог по совместительству, попросила студентов помочь ей отработать какую-то практику в рамках повышения квалификации. Обычно для таких вещей студентов она не привлекала, но группа у нее не набиралась, поэтому я и ещё пара девчонок согласились. Практика заняла два дня: там было много разного, но мне в основном запомнились медитации, направленные на саморефлексию. Когда я возвращалась домой, у меня не было желания делиться с парнем тем, чем мы там занимались (банально потому что я имею право на личное пространство для своего внутреннего мира). А он в свою очередь выходил из себя и стремился выпытать у меня, что там происходило: «Я твой близкий человек! Почему с посторонними ты говоришь о том, что у тебя на душе, а со мной не хочешь?!» (Сейчас я понимаю, что при помощи навязанного чувства вины он пытался влезть мне в голову, чтобы знать мои мысли; либо он боялся каких-либо моих озарений, из-за которых мог потерять надо мной контроль).

Помимо вторжения в личное пространство (я даже душ не имела права принимать без него), он часто любил устраивать своего рода проверки: блефуя, говорил, что ему всё известно и он всё обо мне знает. Я первое время пугалась, даже если мне нечего было скрывать. Но на очередной подобный выпад я уже никак не реагировала.

Более того, он плавно разрушал мою самооценку — медленно и постепенно отщипывал от неё по атому. На протяжении всего этого времени происходило лютое обесценивание моих интеллектуальных способностей. Я не претендую на звание Перельмана, но при этом откровенно тупой себя не считаю. Представьте себе, что даже на бытовом уровне все ваши идеи, задумки, инициативы и предложения либо обесцениваются, либо высмеиваются, либо подвергаются газлайтингу («А чё ты мне сразу не сказала?»). А если эти идеи «выгорали», то заслуга в этом была никак не ваша. И так день за днём.

Что бы я ни придумывала,мне не оказывалось никакой поддержки. Как-то раз я сказала ему:

—Нет бы поддержать меня, ты только смеёшься.

Он фыркнул и снисходительно сказал что-то вроде:«Ну ладно, дерзай» — с таким посылом, что всё равно получится хуйня.

У нас был такой эпизод: я (и его семья, кстати, тоже) годами упрашивала его закончить ВУЗ (наличие корочки, которая открывает многие двери, + возможность закончить военную кафедру, избежав службы в армии). И я несколько лет различными способами, формулировками и доводами пыталась донести мысль обо всей пользе. Хоть бы раз в жизни он ко мне нормально прислушался. Но когда я не выдержала того, что он очередной раз обосрался, и выпалила: «Ну, я же тебе говорила!» — припомнив и про вышку, — в конечном счёте я услышала в свой адрес: «Ну, говорила ты мне. И что? А что ты сделала, чтобы меня в этом убедить?». У меня от ахуя челюсть отвалилась, я просто начала глотать воздух и задыхаться от возмущения, шока и диссонанса.

Добавьте к этому ряд самых разных мелочей, в которых вам а-ля «яжлюбя», «яжвшутку» преподносится и даже внушается информация о том, что вы откровенный затупок. В подобных случаях психика, чтобы избежать серьёзного урона по самооценке, иногда начинает включать режим токсичности или пассивной агрессии, и тогда я откровенно тыкала ему в нос его же провалы. Как-то раз мне на голову упал молоток (была такая проблема, что ящик для инструментов довольно маленький и хранился на антресолях; чтобы уместить в него всё, приходилось «поиграть в тетрис», что у меня получалось, но ему либо было лень, либо ума не хватало). И тогда я психанула и высказала ему: «Если ты всё время считаешь меня тупой, тогда какого хрена сам не в состоянии уложить инструменты так, чтобы они не сыпались мне на голову, дебил?». И дальше примерно такой вот скандальный диалог у нас состоялся:

—Я никогда не считал тебя тупой.

—А тогда какого хрена ты всё время выставляешь меня такой? (Тут я начинаю припоминать те или иные случаи).

—Так я же просто шутил! Ладно, если тебе такой юмор не нравится, я больше шутить на эту тему не буду, обещаю.

А обещание он своё держал до тех пор, пока ему не надоело. Спустя некоторое время, я даже не заметила как, он снова начал меня всячески подначивать. Постепенно в какой-то момент случилось то, что его мнение стало для меня самым важным на свете — существовала исключительно его правота и его одобрение. Весь мой мир свёлся к тому, чтобы угодить ему. Я даже помню этот восторг, который переживала: он похвалил меня (за какую-то малозначимую чепуху), и я была на седьмом небе от счастья. А ещё помню, как понимала его недовольство, даже если он его не выражал вслух: как менялось его лицо, голос или темп дыхания — я знала о его реакции, даже стоя к нему спиной. В такие моменты во мне что-то сжималось, и я начинала лебезить перед ним.

Кстати, в период после (или между) катаклизмов случались милые романтИки и подвиги с его стороны (он даже однажды здорово выручил меня с курсовой), на что я с удовольствием отвечала взаимностью. Но потом снова случалось очередное извержение: либо из-за его склонности к алкоголизму, либо он сам придумывал себе повод для ревности, либо у меня начинало заканчиваться терпение, либо ещё что-нибудь. А ссорились мы часто. В такие моменты я нередко задавалась вопросами: почему мы так часто в состоянии какой-то войны и стремимся вечно подавить друг друга? Почему нельзя просто быть вместе?

Могу внести ясность в слова о том, что мы стремились подавить друг друга. Да, в какой-то момент я захотела взять контроль над ним, но исключительно для того чтобы обезопасить себя. Глядя на то, как он занимается саморазрушением, я испытывала страх за совместное будущее. Человек игнорировал не только моё мнение, но и мнение более авторитетных для него людей: отца, матери, старшего брата; и вопреки всему здравому смыслу пускал по пизде свою жизнь. Уровень моих требований к нему скатился до нижайшего: я хотела быть уверенной в том, что он не будет создавать новых проблем, а того, что он будет способен решать уже имеющиеся, я от него уже перестала ждать. Парадоксально, но про планку он оказался в какой-то степени прав (сарказм).

Ревность — отдельная тема для разговора. Он однажды устроил мне разнос за то, что я сказала своему младшему брату о том, что он ревнивый. А ревновал он с самого начала к каждому столбу и читал мои переписки (хотя, повторюсь, мне нечего было скрывать). Не знаю, правда это или нет, но как-то раз по пьяне он рассказал, что, подключив свой ноут напрямую к роутеру, он мог отслеживать трафик всех подключенных устройств — так был в курсе, о чём я общаюсь с другими людьми.

Ещё в самом начале наших отношений из-за эйфории от влюблённости противоположный пол для меня перестал существовать как явление. Даже помыслов о других парнях у меня не было. Но бывший всё равно находил повод для беспокойства. Когда меня это начало раздражать, я намекнула ему: а у самого-то рыльце не в пуху случайно? Ох, как-то он опять всё салатом вывернул, а я вдруг озадачилась: я вроде ничего такого сознательно не делала (ни с кем лишнего не обсуждала, не флиртовала, не заигрывала и т.д.), но, может, я действительно неправильно себя веду, раз его это так сильно тревожит?

Я изначально была интровертом и даже социофобом. Но каких-то вылазок иногда хочется всем. За общение в его отсутствие с одногруппниками или коллегами всегда следовало «наказание»: игра в молчанку, разговор сквозь зубы, холодность и т.д., и т.п. Открыто бывший мне не запрещал ни с кем дружить, но его системная пассивная агрессия диктовала: «Как бы можно, но на самом деле нельзя». Так, планомерно, я полностью изолировалась даже от доверенного круга общения.

А если мы всё же вдвоём оказывались в моей социальной среде, его поцелуи и объятия в мой адрес были гипердемонстративны, даже вызывающи. Цитата из сериала — «он её разве что не обоссал, чтоб пометить территорию» — довольно точно характеризует его поведение.

Ещё во время отношений я стала замечать, что бывший видел смыслы там, где их нет. Например, я однажды без задней мысли добавила в свой плейлист песню Netta - Toy просто потому, что мне понравились её ритмы и кудахтанье. Когда бывший это заметил, он посчитал содержимое песни моим личным заявлением лично ему. А я же только после этого обратила внимание на то, что там поётся: «Я не игрушка, глупый ты мальчишка».

Могу ещё назвать отдельные случаи тотальной безответственности этого человека. Не считая нарушенных обещаний, он подвергал себя и других (меня и третьих лиц) опасности: нарушал ПДД (в том числе садился пьяным за руль; однажды чуть не сбил женщину на переходе), попадал в ДТП, попадал на деньги (их сумма сопоставима со стоимостью хорошей поддержанной, иномарки).

При этом ни одной из проблем,которые бывший создавал себе, он самостоятельно не решил — всё за него разруливал его отец: выплачивал долги и чинил машину. И нет, это не избалованность, это систематическое игнорирование логики, общепринятых норм, этики, правил и даже законов. При этом он себя всегда считал исключительно правым. А даже если и признавал свою ошибку, то это было исключительно наигранно и снисходительно, лишь бы перестали мозг клевать, — выводов он не делал никогда.

А его круг общения состоял из достаточно антисоциальных личностей, которые, по его же словам, «скурили свой мозг вместе с наркотой». Разумеется, я была против таких друзей и даже позволяла себе едкие высказывания в их адрес в надежде, что у него откроются на них глаза. Но я не стремилась изолировать его от общества в целом, я лишь просила его найти себе более адекватных товарищей. Ведь люди, которых он считал своими наилучшими друзьями, кидали его на крупные суммы (я задавала вопросы ему: «То есть у них есть деньги на шалав и шмаль, но на то, чтобы рассчитаться с тобой, денег нет?»). И нет, я не лезла ему в кошелёк, мы были финансово независимы друг от друга. Но меня пугала перспектива того, что подобные проблемы повторятся уже в браке, и тогда пострадает не он один, а уже семья — то есть он, я и, возможно, дети. И тут включались его удивительные двойные стандарты: он часто говорил, что не лох, чтобы позволять как-либо себя использовать, но при этом, когда я ему заявляла: «Эти люди ведут себя по отношению к тебе, как к лоху», — он как-то смиренно принимал данный факт.

Это не единственный случай, когда я ловила его на лицемерии или даже лжи. Однажды я заявила: «Пиздишь!», а он что? А он безразлично ответил: «Да».

После армии он смог пробиться в ряды нашей доблестной полиции. При том что до службы твердил: «Я по красной масти не пойду» (до знакомства с ним я даже выражений таких не слышала и уж тем паче не знала их смысла). Повзрослел и сменил точку зрения или же предал свои «идеалы»? А пёс его знает.

Вот вам забавная (нет) история: после нашего разрыва он обвинил меня в том, что остался без друзей из-за меня. А сам незадолго до этого показывал мне фото со встречи с товарищами и, гыгыкая, рассказывал: «Вот этот — работник угрозыска, этот тоже, а это — пэпээсник, а это я — тоже пэпээсник». А на фото они бухали на детской площадке среди ночи на территории огромного ЖК, где жил один из его друзей-коллег, и тот читал, как в чате соседи на шум жалуются. Моя единственная на тот момент реакция: 🤦🏼‍♀️.

...

Извините, лимит знаков скоро исчерпается, так что здесь я пока что прервусь, но далее будет продолжение, даже если никому не интересно.