Это перевод истории с Reddit

Мой лавка находится «внизу» — на самой окраине тех торговых рядов, куда ходите вы. Случайно ко мне не попадает никто. Чтобы зайти, нужна… намеренность.

Сознательная или бессознательная — не важно. Важно только то, что у вас есть вещь, от которой нужно избавиться, а у меня — желание получить её.

Вашу одержимую вещь.

Вы можете не подозревать, что она проклята. Может, вы лишь заметили, как ночью открывается ящик со столовыми приборами. Или как доски пола скрипят под тяжёлыми, бетонными шагами после полуночи.

А может, вы видели в зеркале ванной лицо мертвеца, отвисшее, словно тыква, оставленная гнить на солнце.

Найти мой магазин нельзя осознанно. Так задумано. Я сравниваю это с тем, как Сколль и Хати гонятся друг за другом в сумеречных туманностях звёздного неба. Инстинкт — подходящее слово.

Много лет назад, когда лавка только открылась, пузатый мужичок лет сорока ввалился через стеклянные двери. Лавка у меня мала, заставлена товаром, тогда — ещё меньше.

Дверной колокольчик звякнул — я поднял глаза. Пиджак мужчины пропитался потом; он бесконечно вытирал лоб. Такие обычно и приходят: растерянные, бормочущие что‑то себе под нос. Не часто только такие мокрые.

В руках у него дребезжал деревянный стенд: к ниму было приколото множество изящных ложечек из разных стран.

Сразу за ним я увидел её. Он о ней и не догадывался. Гниющая тварь, сухая, сгорбленная; по спине торчали дугами острые шипы, как хвост у игуаны.

Глаза выкатились из морщинистых глазниц, как переспелые томаты, готовые лопнуть. Зрачки — вздутые диски, бессмысленно шарили по комнате.

Кожа свисала лохмотьями. От неё веяло тревогой. Она не раз бросала взгляд на коллекцию ложек.

На свой «якорь».

— Ах, злобная старуха. Кто она тебе? — спросил я.

— Мне? Что… А… — Он уставился на ложки. Казался человеком, блуждающим во сне. — Моя мать.

Я цокнул языком. Матрона‑дьяволица. Когда при жизни ты стерва, даже к детям, смерть разъедает твою форму.

— Если при жизни у тебя колючий нрав, — я указал ему за спину, на её шипы, — то и после смерти он остаётся.

Он обернулся вяло. Если и увидел её, глаза не выдали.

Я щёлкнул пальцами у него перед глазами.

— Тысяча, наличными.

Он поставил ложки на прилавок. Движения гипнотические. Достал бумажник и вывалил десять сотенных.

Всегда приносят ровно. Будто знали цену заранее.

Я не монстр. Тысяча — честная плата. Мне так кажется.

Пока он плёлся к двери, его мать, согнувшись и шипя, провожала взглядом. Повернулась следом, но якорь держал её, как цепь. Длинные ногти скребли невидимую стену.

Он вышел. Дорогу обратно не найдёт. И не вспомнит, что было.

Лишь ощутит, что стал на тысячу беднее — и снова будет спать по ночам.

Я коснулся якоря, пока она отвлеклась, перебирая ложки.

— Дэвид… Вернись, трус. Бросаешь мать! Как жестоко, какой ты ужасный сын, — пробурчала она, словно камнем по гравию.

— Он не слышит, — сказал я, разглядывая золотую ложку с египетским флагом на ручке.

Она резко обернулась. Я почувствовал, как глаза‑помидоры впились в меня.

— Ты, — прошипела она.

— Я, — отпарировал я.

Она рванулась на четвереньках, рептильная, шипы вздыбились иглами дикобраза.

Я погрозил пальцем:

— А‑а‑а. Ещё шаг — и я растворю твой якорь во фторсурьмяной кислоте.

Под прилавком уже стояла тефлоновая лодка, наполовину заполненная суперкислотой.

Один глаз у неё лениво плыл к потолку, другой — к якорю у меня в руках. Я заметил понимание.

Пахла она отвратно: старые таблетки от кашля, затхлая мебель с цветочным ароматом и все едкие запахи, что исходят от противных стариков.

Запах гнили — лишь послесловие.

— Либо играешь по правилам, либо теряешь якорь. Знаешь, что бывает с кораблями без якоря?

На обвисших складках лица проступил страх.

— Они теряются в океане.

Она застыла. Шипы осели.

— Хорошо. Теперь тебя переназначат. Отправишься на полку ближайшего секонд‑хенда. Подпишешь контракт кровью. Больше ни живой душе не причинишь вреда. При жизни ты сеяла зло — даже после смерти. Всё. Конец. Тот, кто купит тебя, получит удачу: потерянные ключи найдутся, лишняя двадцатка всплывёт в кармане.

В её глазах плеснула досада — она обожала себя. Всё вертелось вокруг неё. Я знал таких.

— Слишком уж тянешься к сыну. Нельзя тебе обратно. И у меня в лавке ты не останешься. Так что выбор прост: кислота, отрыв от якоря и чёрная пустота — или мирное существование с предметом.

Она подумала. Рот треснул, обнажив игольчатые зубы.

— Я… выбираю службу.

Я хлопнул в ладони.

— Прекрасно. Бумаги сейчас… — Я поднялся, но замер, вновь присел и встретил её взгляд. — И ещё. Если вздумаешь нарушить договор, учти: однажды ты снова окажешься у меня. Может, у того же владельца, может, у третьего. Всегда возвращаетесь.

В её руках‑корнях дрожь. В глазах — понимание.

— В тот раз якорь не пойдёт в кислоту. И в лавке ты не останешься.

Я положил договор, повернулся к сейфу и щёлкнул кодовый диск. Чувствовал её прожигающий взгляд.

Сейф заскрипел. Комнату заполнил хор перекрывающихся воплей. Боль бесконечностей. Внутри лежало несколько предметов.

Я обернулся. В её глазах — ужас, как у мелкого хищника, встретившегося с гигантом.

— Попадёшь сюда. Навсегда. Ни воли, ни мысли. Лишь боль. Духовная, телесная, библейская.

Она подписала. Больше я её не видел. И сына её тоже.

Наверное, вам интересно о тех, кто орёт в сейфе. Есть предметы — с якорем или без, — которые я не рискну выпускать. Опасные. Даже для меня.

И вновь, в иной складке времени, звякнул колокольчик над отшелушившейся белой дверью.

Я почувствовал его раньше, чем он вошёл. Чернейшие глаза — живой сосуд, пропитанный одержимостью. Такого я ещё не видел.

Живое существо стало якорем.

А то, что скользило за ним, заставило меня проглотить язык от страха.

Чёрный клубок статического шума. Зашелестел, будто тысяча цикад. Воздух дрожал от его неправильности. Оно нарушало правила. Мои правила.

Сначала накатила бездонная скорбь, как волна о скалу.

Иногда я вижу их истории, как плёнку.

У чёрной массы вспыхнули видения. Женщины с запястьями, перетянутыми медной проволокой до костей.

Чьи‑то шершавые руки поливали их керосином, смеясь так, словно это величайшая шутка.

Большой палец щёлкал зажигалкой туда‑сюда, дразня. Четыре женщины были одеты по‑модному восьмидесятых, насколько под кровью можно было разглядеть.

Огонь пожрал их мгновенно.

Я слышал, как пузырится кожа, как лопаются волосы.

Когда видение рассеялось, лавка наполнилась стонами десятков жертв.

Передо мной — дух серийного убийцы.

Чёрная туча трещала озоном, тяжёлая, полная силы.

Обычно вещи приходят ко мне по воле жертв. Но здесь всё было наоборот.

Чудовище пришло само, притащив живого хозяина. С намерением.

Оно знало, что я его найду. Такие тьмы всегда находят мой порог. И оно хотело, чтобы я выбрал. Хотело, чтобы выбор сделал я.

Два выхода звучали в моей голове старой песней. Отпустить — и оно вылетит из невинного сосуда, уцепится за бесплотное и обрушится на мир, как саранча.

Или убить носителя, вынуть череп и взять под контроль. Но потерять частичку себя.

Я вложил в револьвер 9‑мм пулю.

Навёл на грудь мужчины. В чёрных глазах я улавливал линии улыбок, гусиные лапки.

Нельзя думать, что у него дома жена и дочка. Тьма смеялась, как гудящие тектонические плиты. Шум цикад усилился.

Она показала мне всё, что тот мог потерять. Хотела, чтобы больно было.

И добилась.

Я нажал на курок. Пуля прошила грудь. Спина взорвалась, будто петарда в воде. Кровь брызнула на ковёр и стены.

Как тьма хохотала.

Как часть меня умерла.

Она прилипла к его черепу. Всю ночь я расчленял голову. Днями жуки‑могильщики выгрызали мясо из щелей. Остальное тело я убрал. Кровь отскоблил. Чёрное облако не уходило, извивалось, довольное.

Ему было плевать на вечное мучение в моём сейфе. Лишь бы я расплатился.

Когда пожелтевший череп, начисто обглоданный жуками, лёг в сейф, мне стало легче.

Это существо убивало при жизни. После смерти стало хуже. Кошмар воплоти. Запереть его — пиррова победа.

Я понял, как почувствовал себя Зевс, заковывая Прометея.

Я остановил его навсегда. Но оно успело треснуть мою броню. Утащило ломтик моей души.

Но такая тьма на воле рождает войны, голод, резню. Гипотезы хороши, пока не столкнёшься. Один выбор — спасти тысячи, жертвуя одним. Я выберу его снова.

Не люблю вспоминать об этом. Но надо было выговориться. Даже за века боли такой выбор режет глубоко.

Есть вещи, которым не место ни на полках, ни в кислоте, ни в сейфе. Ни в нашем мире.

Колокольчик снова дребезнул.

Вошла девочка. Редко, но бывает. Держала старую пожарную машинку. Игранную так, что краска облетела.

Она поднялась на носки, положила игрушку. Глаза туманны, далеки.

На плечах — синий рюкзак, лямки, как подтяжки.

— А‑а, я ждал тебя.

Лёгкая улыбка тронула её губы.

— У тебя маленький приставала, да? Плата — двенадцать центов.

Она кивнула. Вынула из кармана платья две тусклые медные монеты и дайм. Разложила.

Двенадцать центов — мизер за покой.

— Спасибо, малышка. Где же он?

Она хихикнула. Сняла рюкзак, поставила на пол. Отступила.

Молчание. Мы ждали.

Из складок показалась маленькая голубая рука. Потом ножки. Бледно‑голубое личико выглянуло. Рюкзак висел на нём, как панцирь.

— Вот и малыш, — сказал я радостно.

Он взрывался слезами. Столько страха в крохотном теле.

За ним возникло видение: детские руки тянут на себя неустойчивую полку. Громада падает с вздохом‑скрипом.

Глухой удар. Череп расколот тяжёлым дубом.

Хотя бы быстро.

— Страшная и глупая смерть. Мне жаль.

Он высунулся сильнее. Слёзы блеснули.

Тонкие пальцы тянулись к сестре. Он заплакал, как журчание ручья.

— Я знаю, знаю, малыш. Ты заблудился после смерти. Но сестра пугается, когда ты двигаешь игрушки, шуршишь юбкой кровати. Она не понимает, что ты хочешь, чтобы тебя увидели. А я вижу. Я вижу.

Я вышел из‑за прилавка, на ходу сорвал крышку с банки. Достал оранжевый леденец, снял обёртку. Протянул, поднял мальчика, прижал к сердцу.

Сестра пошатнулась, будто пьяница в переулке. Я махнул ей — иди.

Она вышла, звякнув дверным колокольчиком.

Я держал дитя. Слёзы сменились тихими всхлипами. Детские духи редко заходят, но бывает. И между нами — я ценю эти моменты больше всего. Когда не нужно говорить о контрактах, пугать или связывать злых духов.

Я заметил, что тёмно‑синий оттенок его кожи светлеет, теплеет, становясь бирюзой мелкого моря.

Я прошёл в заднюю комнату, открыл скрипучий подъёмник‑лифт. Усадил малыша. Он улыбался, тянул ручки. Страха стало меньше.

Положил пожарную машинку, закрыл дверцу.

Дамбвейтер ушёл вверх, растворяясь в сияющем, мерцающем море, которое я видел лишь краем глаза.

Не знаю, куда ведёт этот путь. Знаю лишь, что там свет и радость. Место намного лучше нашего.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6