Мертвец внимательно следил за мной, не спуская белесых глаз. Потом он слегка приподнялся — только в зеркале, слава богу — и заговорил. Голос у него был сухой, как наждачка, но глубокий, как могила.
Ну, говорит, добро пожаловать в мой персональный ад. Чем обязан?
Он в целом не худший собеседник оказался. Я у него из вежливости спросил, как его зовут, только ответа вспомнить не могу. Точнее я и тогда запомнить не мог, он говорит: «великий князь … Николаевич», а я ему: «кто-кто Николаевич?!», потому что вместо имени как будто бессвязный набор звуков. Он явно забавляется, ещё раз говорит, только там как будто другой набор звуков, но при этом тот же, не знаю в общем как описать. Потом он сжалился наконец, говорит — не старайся, все равно не запомнишь.
Почему же, спрашиваю, у меня вроде с памятью ничего. Ну обычно по крайней мере. Он жестом на граммофон указывает, а там «за чёрные мысли железные… за кражу лунного света… забвению предать. За связи с врагом человеческим… за возлежание с ангелами… забвению предать, не прощать».
Слышишь, говорит — меня забвению предали. Крепко так, хорошо, качественно. Вместе с самим фактом существования, и даже с именем вместе — нет больше моего имени на свете, не существует, забыто.
А этаж, спрашиваю. А что — этаж, говорит. Тут я ему пересказал свои злоключения, он посмеялся немного. Видишь ли, говорит, какая штука. При царе меня так возненавидели, что решили, будто просто казнить — недостаточно. Хотели, чтобы я вечно после смерти обвинения слушал, знал, что меня не простили. Но ещё забвению хотели предать, чтобы никто не помнил ни что я натворил, ни имени моего, ни того, что я вообще жил. Понимаешь теперь, в чем парадокс?
Нет, говорю, если честно — не очень.
Тут он глаза закатил, и опять говорит, только медленнее: меня не простили… но забыли… вспоминать меня нельзя, прощать тоже нельзя — так не бывает, нужно было что-то одно выбрать. Поэтому, говорит, я в таком состоянии тут, странном. С переписыванием истории вообще шутки плохи.
А этаж при чем, спрашиваю. Я не тупой, честное слово, просто сложно чего-то.
При том, говорит, что парадоксы штука хрупкая. После того, как меня забвению и поруганию предали — царя свергли я так понимаю, а потом сюда свергатели явились. То ли эсеры, то ли анархисты, то ли коммунисты — я запамятовал, их тогда много разных было, я так и не понял кто выиграл. Потыкались тут, тоже со мной пообщались, потом стали уходить и обнаружили, что они теперь про меня помнят, а помнить про меня нельзя. Так что один, видимо, храбро пулю в лоб пустил, чтобы парадокс дальше не расползался, а с остальными не знаю, что случилось, но видимо что-то придумали, раз в итоге одним этажом отделались.
Мы с ним ещё немного поговорили — он хотел, чтобы я зеркало разбил, освободил его, но мне что-то подсказывало, что всё-таки не зря его тут заперли. Он конечно недоволен был, шипел, глазами сверкал, страшно было, но я решил, что с меня хватит, и дал деру.
Ну вот, а когда я из чердака вылезал, то с вашими орлами столкнулся, товарищ лейтенант. Форма у вас интересная, конечно, не видел раньше таких «космонавтов». Небось сосед всё-таки из-за шутки про ЦРУ позвонил?
Лейтенант Анохин вздохнул. Сидевший перед ним мужик так и не понял, как близко был к тому, чтобы устроить катастрофу городских масштабов. Тем не менее, теперь понятно, что делать. Мужика устранить, как контактёра первого порядка; остальных жителей дома — расселить и на курс амнезиотерапии, отряд — так же, но на облегченный, достаточно сегодняшний день стереть, а себя… с одной стороны, он всё-таки не контактёр. С другой стороны, слишком много подробностей узнал, заслушался этого балабола.
Похоже, пришла пора прощаться с профессией — оставить подробные инструкции по дальнейшим действиям с Объектом, но без лишних деталей про природу явления; амнезиотерапию придется взять глубокую, с полной очисткой лет службы.
Через год отставной лейтенант полиции Анохин подыскал себе хорошую просторную квартиру — бывшую коммуналку. Особенно радовало, что двор был чуть просторнее, чем надо — как будто на лишний дом рассчитан.
