Ага. Чайник поспел. Прихваточкой его, да сюда, сердешного. Где там травки-то у нас? Так-так. Тута. Вот и славно, вот и ладно. Что нам зима? Тут у нас тепло да сухо. Крышу-то за лето подправил, подлатал. Макар Скирда еще хоть куда, а за хозяйку Настёна. Будто и не жил бобылем, а завсегда с внучкой. Пусть не родная, так ведь и у нее никого, фашист всех пожег, да и я один. А теперь вместе, и она мне уже своя — родней не сыскать — и я ей не чужой больше. Все «де́да» да «деда». Слава те, господи, хоть на старости лет утешение в жизни. Да и девчушке легче…
Жаркий огонь в печке мерцает, лучина тихо трещит, Милка дрыхнет на лавке, от чайника дух пошел, всю избенку за́лил. Хорошо…
Колыхнулась занавеска, Настёна выглянула. Я ей:
Ресницами хлопает, под накинутой душегрейкой плечики зябко торчат, сама шепчет:
— Не знаю… Сердечко ноет.
Подошла к оконцу, заглянула.
— Знамо дело, накануне ветрено было. Иди-ко вот, чайку попей. Авось полегчает.
— Не, деда. Я лучше просто рядышком посижу.
Подошла к печке, взяла с лавки Милку, вернулась, села напротив за стол. Кошку на коленки, а та не хочет, дура, выпрасталась, на лавку в два прыжка вернулась, зевнула да снова в кольцо, только уши торчат. Настёна вздохнула, но Милку больше не трогает.
Молчим. Треск дровишек в печке слушаем. Я чай хлебаю да усы оправляю, чтоб не мокли. Настёна ерзает да прислушивается к чему-то. Пугливая что-то стала. Чудно́. Ну, я было и собрался чего-нить сказать для порядку, да тут вспомнил про вилы.
— Ах ты, башка деревянная! — хлопнул себя по лысине. Настёна глядит. А я еще с утра землю на грядках с бульбой ворочал, клубни пропущенные выискивал, да возьми и зацепи зубом каменюку. И как булыжник еще когда сеял проглядел, в толк не возьму. Погнул зуб, так в сторону и вывернулся. В сердцах вилы и бросил. А тут Настёна позвала подсобить. Уж чего и не вспомню. Я про вилы и позабыл, так и пошел на дальнюю заимку — ловушки-силки проведать.
— Да вилы утром покорежил и забыл.
Поднимаюсь идти на двор — шуточное ли дело этакую железяку под ногами оставлять? А Настёна так и кинулась, так и запричитала, да только все шепотом:
— Не ходи, деда! Не нужно! Завтра вилы свои справишь!
Я уж хотел было осерчать для виду — как-никак охотник да еще лесничий, а тут Полкан и забрехал. Нехорошо так забрехал, тревожно. Ну, тут и я уже скумекал, что дело и верно неладно. В наших местах и прежде даже партизаны редко появлялись, не то что немец. А Полкан вообще молчун да тихоня, даром что на цепи сидит, а эвон, голос подал.
Настёна пискнула, глаза на пол-лица — так испугалась, что аж присела.
— Ну-ко, птаха, — говорю. — Подожди здесь.
А сам в угол, за двустволкой. Патронташ с гвоздя сдернул, вделся головой, загоняю в стволы, не глядя, волчье угощение. Хотел было перекреститься, да руки заняты, так и вышел вон не по-людски.
Дверь открыл медленно, да еще от греха сбоку встал. Луна в темные сени влезла, светло стало. Шарю по двору глазами, а тут как жахнет слева, будто лопнуло что, громко очень. Тут же я и скумекал — бомба так шумит, ручная.
Ну, тут я ружье вскинул, из двери выскочил, стою, туда-сюда стволами вожу. А никого! Потом гляжу — а глаз у меня посейчас еще зоркий — труси́т кто-то в мою сторону. Не человек, меня тут не проведешь. Ага, Полкан, дуралей, цепью оборванной гремит. Подбежал, ткнулся мордой в ногу. Чую, трясет его. Ранен, может? Смотреть недосуг, я вдоль сруба налево же и двинулся. Скоро на первого и наткнулся. Лежит весь в кровище, да еще кишки из брюха виднеются. Дела! По всему видать, бомбой его и покрошили.
Ну а там я уже остальных скоренько нашел. Одного Полкан порвал. Горло в лоскуты. Вот так Полкан-трусишка! Тогда же наметил я ему кроля целого отдать, такому герою не жалко. Да и себя не забыть бы — на мои вилы третий молоде́ц насадился, будто нарочно целил. Четвертый и вовсе за плетнем лежал, холодный уже. Как кончили его, кто — не скажу. Не разобрал.
Стало быть, всех четверых (больше никого и не было) стащил к плетню, только по эту сторону, чтоб зверье не так смелело (люди все ж таки). Ближе не стал — чего Настёну пуще того пугать? Пусть до завтрева полежат. Им-то теперь что? А люди видать не добрые. По виду власовцы, а вот как так вышло, что они все на моем огородишке полегли — ума не приложу. Одно знаю: помирать буду, а ночку эту не забуду. Бог миловал. И меня, и птаху мою…
Вернулся в избу, Настёна так и кинулась. Ревет и все твердит «деда» да «деда». Я ее по головенке глажу, а рука трясется. Огляделся. Чайник позабытый на столе стоит, в печи угли жаром пышат, Милка на лавке лежит, голову подняла, на меня жмурится.
— Проснулась, дуреха! — смеюсь. — Всё проспала. Эх ты, пушистый хвост…
Тут и перекрестился на Спас в углу.
бывший унтер-офицер Русской Освободительной Армии в составе Вермахта
…Когда сумерки стали густеть с каждой минутой, я спросил у него:
Прохин вытер нос рукавом немецкой шинели, на которой все еще были видны кровавые брызги и ответил:
— Не. Тропка побойчей стала. Скоро уже. — Он перебросил ППШ с плеча на грудь и добавил: — Сторожка это, надо думать. Лесник живет.
— Опять с голодухи кору жрать! — подал сзади голос Скок. — Нет бы деревня какая!
— Завянь, — шикнул на него я. — Это еще как поглядеть. В деревнях сейчас не то, что раньше. А лесник отшельником сидит.
— Даже лучше, что лесник, — отозвался Прохин. — Силки видали? Его работа. Стало быть, лесовик умелый, с голодухи не пухнет. Зверя бьет, кормится. Свезло нам, братцы.
— А леснику твоему — нет! — гоготнул повеселевший Скок.
— Тихо! Бондарь где? — обернулся я к нему, и уже совсем из темноты донеслось:
— Тут я… Притомился малость.
— Не отставай, скоро отдохнем, — сказал я и в два-три шага догнал Прохина, но тут он остановился и тихо произнес:
Все сгрудились рядом, стало слышно лишь тяжелое дыхание Бондаря. Я дал знак, чтоб не шумели и обернулся к Прохину. Он показал, куда идти и мы двинулись.
Заимка была невелика. Есть захотелось и вовсе нестерпимо.
Залегли с подветренной стороны, стали осматриваться лучше.
— Чего ждем-то? — зашипел Скок, снова начиная злиться. — Будто партизан обкладываем…
— Заткнись, — стараясь сдержаться, вроде бы нехотя ответил я. — Подождем, посмотрим. Мало ли что. Время есть.
Скок что-то зло процедил сквозь щербатые зубы, но все же утих. Правильно, знай, кто командир.
Минут пять пролежали, не шелохнувшись. Стемнело окончательно и теперь я больше полагался на Прохина. Сибиряк, охотник. Ему в лесу и карты в руки, особенно если дело касается берлоги лесника.
Справа вздохнули: инвалид Бондарь заскучал и тихо сказал:
Слева громким злым шепотом отозвался Скок:
— Наши-то у тебя кто? Немцы или советские?
— Эх… — заворочался Бондарь, поняв свою ошибку, и примирительно сказал: — Все уже, поди, Германию топчут…
— Да тебе-то чего, полицай? — снова поддел Скок и тут Бондарь огрызнулся:
— Я тебе не полицай, ясно? Я теперь Матвей Бондарь!
— Ага, это ты комиссарам рассказывать будешь, — хихикнул Скок и я ткнул его в бок, чтоб замолчал.
— А сам-то? — уже завелся Бондарь. — Знамо, все под Власовым ходили…
— А ну, отставить собачиться! — шикнул я, на что Скок негромко протянул:
— Не командуй. Мы в отставке…
— Что ты сказал? — я прихватил его за ворот драного бушлата, притянул к себе: — Тебе, что ли, уголовнику, в командиры идти? Не желаешь со всеми, вали. Без тебя обойдемся.
— Ладно, ладно, Алесь, — примирительно заговорил Скок. — Оставим тёрки.
В другое время дал бы я ему в зубы (что бывало), а то и пулю в башку пустил бы. Давно пора… Ладно, после разберусь.
Поправил гранаты на поясе, лег удобнее.
Вернулся Прохин, залег рядом, потеснив Бондаря.
— Лесника не видать, зато девку в оконце приметил, с той стороны.
У меня так и заныло сладко внизу. А сам подумал: быть крови-то. Теперь никак не миновать…
— Девку?! — взвился Скок. — Всё, братцы, нынче наш день! И жратва, и девка!
Я пихнул его в бок, чтоб притих, а Прохин досказал (у самого тоже глаза блестят, девке радуется):
— Собака в будке, вон там, слева от дома.
— Ясно, — я перевел немецкий автомат на одиночные — патронов и так мало — и приготовился было подниматься, как тут Бондарь захрипел.
За все две недели, что он с нами, никогда с ним такого не случалось. Я перевалился через Прохина, лежавшего между нами и схватил полицая за ворот, повернул к себе. Над кромкой леса уже взошла луна и я увидел широкие от ужаса глаза Бондаря.
— А-а-а!... — продралось сквозь хрип. Он судорожно попытался вдохнуть, сцепил челюсти и заскрипел зубами, ошалело уставившись на меня.
— Ты чего? — затряс его я. Позади меня затравленно дышали Прохин со Скоком. Бондарь нашарил мое лицо своими белка́ми, и я услышал:
— Кто? — у меня по спине поползли мурашки.
Бондарь силился что-то сказать и не мог. Наконец его вытаращенные глаза закатились и он выдавил только:
Полицая крупно затрясло — так, что мои руки, державшие его за ворот, заходили ходуном. Кончается, видно. Он снова захрипел, и я поспешно выпустил его, отпрянув назад. Слева отчетливо лязгнул зубами Скок, а Прохин неумело перекрестился. Я, было, потянулся за ножом, решив кончить беднягу, пока мы не запалились из-за его стонов да хрипов, как тут Бондарь присмирел, вытянул правую, здоровую руку, заострив ее грязным пальцем с обломанным ногтем и указывая куда-то за наши спины, отчетливо сказал, будто и не он только что кончался:
Как один, мы трое обернулись. Я ничего не смог разглядеть среди подсвеченного луной леса, а Скок, завалившись на спину, судорожно жал на курок своего автомата, забыв снять с предохранителя. Я навалился на него, отодрал из рук оружие.
— Сдурел?! Всё испортишь, — шепотом заорал я, а он все таращился на лес, трясся и молчал.
Когда вернулись к Бондарю, он уже затих, и указательный палец правой, уроненной у бедра руки так и торчал, уставленный в никуда. Я огляделся вокруг, но все было тихо.
— Пошли, живо! — махнул я Прохину на дом — от Скока, трусливой гниды, я помощи не ждал.
Мы перемахнули через чахлый плетень. Я уже почти добежал до дома, услышав, как глухо охнул Прохин. Обернувшись, я успел увидеть, как он со всего маху летит на землю — верно, споткнулся. Глухо приложился об грядку, да так и остался лежать, уткнувшись лицом в холмик картофельной ботвы. Мне бы дальше бежать, время-то дорого, к тому же собака залаяла, но уже понял я, что конец моему сибиряку. Кинулся к нему сквозь собачий брёх, стал поднимать, да и ахнул: в горле у него сидели вилы, один из зубцов которых будто нарочно торчал резко в сторону. Насадился на него Прохин, как бабочка на булавку. Быстро он кончился, быстрей Бондаря. Собака уже не лаяла, вместо этого послышалась какая-то возня, звякнула цепь, и глухо и коротко закричал Скок. Я сидел на корточках возле Прохина, луна заливала проклятую заимку белым неземным светом, а я уже понял, что остался совсем один. Глупо как. Черт вас всех подери, как глупо!
Я медленно поднялся, потому что теперь…
5418-е воплощение на третьей планете Солнечной системы
ОЙми любит море. Особенно это. Не только потому, что оно спокойное и прозрачное. ОЙми оно нравится почему-то еще. Сейчас здесь уже темно, но оЙми не нужен свет. В воде только рыбы, больше никого нет. Хорошо.
…Резкий звук. ОЙми приоткрыла глаза — это старый человек бросил куски сухого дерева, которым он кормит Огонь. Почесал за ухом, попросил не боятся.
…ОЙми снова в море. Снова тишина. Там тепло, а здесь тихо. Осталось только затянуть песню, но тогда придется вернуться в домик из дерева, где в каменной клетке живет Огонь, а этого оЙми не хочется.
Нет, вернуться придется. Маленькая женщина боится. Она не делает это по пустякам. Туда идет беда.
Море подождет. А оЙми уже в сыром и темном лесу. Звери ведут себя тихо, зато появились люди. Чужаки. Их четверо. Они не так близко от домика из дерева, но пока оЙми не знает, куда они идут.
ОЙми осмотрела каждого. Все голодные, всем страшно, но у них в руках то, что несет Смерть, и Смерть же тащится за ними отчетливым синим шлейфом.
ОЙми ждет. Ей не нужно спешить, она еще не решила, что станет делать. В этих местах уже были люди, несущие Смерть. Но никто из них не сделал ничего плохого ни старому человеку, ни маленькой женщине. Нужно ждать, и пока оЙми движется рядом с чужаками.
Один из них болен. Не так давно Калека чуть не потерял свое тело. Ему больно, но он хочет жить и покидать плоть не собирается.
Вот Вожак. Все слушаются его, хотя он знает меньше того, кто идет впереди. Этот — Следопыт, в лесу он умеет вести себя правильно. Четвертый — Злюка. Он очень сердит на всех, особенно на Вожака, но боится его еще больше и потому терпит.
Следопыт говорит с Вожаком. Да, теперь оЙми знает, что чужаки идут к домику из дерева. Злюка радуется сильнее всех. У него больше черного, чем у других. Он опаснее. Но оЙми все еще ждет…
Чужаки видят домик из дерева. Они прячутся. Это еще хуже. Осматривать незнакомое им место отправляется Следопыт. Оставшиеся ждут. ОЙми нужно навестить Глупого Пса. Нельзя, чтобы он подал голос.
Глупый Пес боится. Он видит оЙми и рад этому. ОЙми убеждает его, что нужно помолчать. Глупый Пес соглашается и оЙми уходит к Следопыту. Он пытается узнать, кто обитает в домике из дерева. Они поступают нечестно. Это плохо.
ОЙми возвращается к оставшимся чужакам. Они ссорятся. Злюка этому рад, ему хорошо, когда кому-то плохо. ОЙми должна решить. ОЙми почти решила…
ОЙми открыла глаза в домике из дерева. Это потому, что маленькая женщина взяла ее на руки. Она боится. Нет, оЙми сейчас не время просыпаться. Маленькой женщине придется потерпеть. ОЙми снова на своем месте возле каменной клетки, в которой живет Огонь. ОЙми возвращается к чужакам.
…Вернулся Следопыт. Он говорит о том, что видел в окне домика из дерева маленькую женщину.
Всё. Теперь оЙми решила. Потому что от всех запахло самцом. И от Злюки — больше всех. ОЙми нужно торопиться.
Калека. Он станет первым. ОЙми приблизилась к нему. Заглянула внутрь, туда, где живет его боль. Вот отчего он чуть не покинул свое тело навсегда. Маленькие железные кусочки остались в его плоти. Тогда просто. Нужно задеть вот эту…
Калека хрипит. И начинает видеть оЙми. Смотри. ОЙми теперь всё равно. Боль вырывается из Калеки бордовым облаком. Он весь в ней. Скоро он сгорит. Остальные испугались. Так всегда бывает, когда рядом пахнет Смертью. С Калекой кончено. Он выходит из своего мертвого тела, но еще ничего не понимает.
Теперь остальные. Они уже движутся к домику из дерева, только Злюка замешкался.
Вот! На земле, там, где ее совсем не видно, лежит брошенная старым человеком еще утром палка с железными зубами. Если миг спустя прихватить левую ногу Следопыта — совсем чуть-чуть — он упадет на торчащий зуб.
Так. Он падает. Он очень быстро падает. Хм… ОЙми немного ошиблась. Зуб проткнул Следопыту не глаз, как видела оЙми, а горло.
Глупый Пес залаял. Как некстати! Он не сдержал обещания. ОЙми уже у его крошечного домика. Ага. Глупый Пес увидел Злюку, тот идет сюда.
Ах, как оЙми не любит делать это. Но ничего уже не поделаешь. Терпи, Глупый Пес.
…Ему холодно. И еще болит лапа, сзади, левая. Поранил об острую щепку. Ох, как же пахнет! Еще и поэтому оЙми не любит делать это. Но ничего. Главное спешить. Лапа болит не сильно, это ничего. Привязь у шеи крепится к ржавой железке у его домика. Она тоже не помешает. Пора!
Очень сильно запахло самцом, да еще обдало Ужасом. Солоно во рту. Шея немного болит — ржавая железка хоть и не выдержала, но дернула сильно. Пройдет, Глупый Пес. Не нужно сердиться на оЙми.
Вожак остался один. Он уже понял это. Он ничего не чувствует кроме злости и страха. Ему тоже пора. Или он будет нести только Смерть.
На его поясе висят две железные банки. ОЙми знает, что это такое. Видела. Вот одна из них. У нее длинная ручка. Заглянула… Э, нет. Эта не годится. Она давно у Вожака, но он не знает, что она больше не может нести Смерть. Вода проникла туда, где ей быть не нужно. А вторая, широкая? Да. То, что надо…
Вожак вывалился из тела очень быстро, быстрее всех. Колышется рядом, осознает, что случилось.
Теперь можно проверить остальных. Вот они, уже сбились в кучу. Смотрят на оЙми. Но ей опять все равно. К тому же они здесь ненадолго. Им уже пора.
Старый человек вышел из домика из дерева, с ним ненужная теперь железка, несущая Смерть. Он удивляется. Он собрал пустые тела в одно место. Убрал палку с острыми зубами подальше. А как там маленькая женщина?
Она все еще боится. Но страх уже уходит. Она хорошо умеет знать. В домик из дерева входит старый человек. Маленькая женщина торопится к нему. Они прижимаются друг к другу, им хорошо.
ОЙми открывает глаза. Смотрит вокруг. Теперь можно побыть с ними и поласкаться к маленькой женщине.
Ведь я так устала и хочу есть.
