skvoretso

Конец девяностых, кольцевая линия московского метро, вечер. Полупустой гремящий вагон, жёлтый свет плафонов, граффити на стенах, порезы на сидениях, криво наклеенные объявления и фанатские стикеры на дверях. Нетленное "Не слоняться". И, конечно, стойкий запах ссанины из бомжацкого угла. Романтика.

Парень с девушкой возвращаются с прогулки, расположились напротив дверей. Парень крупный, светловолосый, коротко стриженный, с лицом боксёра. Девушка миниатюрная, изящная как фарфоровая куколка, так и светится. Положила голову на плечо кавалера в чёрном бомбере и перебирает его пальцы со сбитыми костяшками своими тонкими пальчиками с красным маникюром.

Идиллия нарушается на очередной остановке, когда в дверях появляется здоровенный бомж с охапкой мешков с хламом, кажущийся ещё больше из-за нескольких слоёв вонючих пальто и курток, окутывающих его аурой отчуждения и неприкосновенности.

Увидев громадное чудовище, предваряемое волной смрада, девушка испуганно произносит:

- Ой.

Парень реагирует мгновенно. Вскакивает и с разгона в пару шагов всаживает правую ногу в грудь бомжа. Эталонно исполненное мае-гери. Бомж охает и отлетает спиной в стену станции, по пути складываясь пополам и раскидывая свой вонючий скарб. Двери закрываются, поезд трогается, парень садится обратно. Голова девушки возвращается на своё место на его плече. Девушка светится чуть ярче. Идиллия.

Комментарий пользователя @Tapo4kin, #comment_350579214 под предыдущим постом разбудил в памяти историю по обсуждаемой теме.

Два друга детства из Строгино (наши родители дружили с незапамятных времен), братья. В 90-е подсели на тяжелые вещества, продавали вещи из дома потихоньку, пока родители челночили и держали несколько точек на Петровско-Разумовском рынке. У братьев первый пентиум был, на котором мне довелось поиграть (страшная "Фантасмагория", как сейчас помню на нескольких дисках), пока они его по частям не продали, оставив только корпус, чтоб не палиться сильно. Старшего потом в Испанию отправляли на реабилитацию (по сути в рабство на апельсиновую плантацию), он впоследствии из рехабов не выходил практически. Все, что родители заработали - в него вложили. Младший, вроде, сам слез, семьей обзавелся, дочь родил. В нулевых оба вернулись "в большой спорт". Сначала старший умер, потом младший.

Прибился как-то к нашей школьной компании Ваня. Лет двадцать, в очках, весёлый, общительный, но одеяло на себя не перетягивал, к девушкам не приставал. То тут, то там Ваня появлялся на перекурах за школой, на пьянках в подъездах и крышах, на прогулках по городу. Все его знали, но никто не помнил, откуда. Рубаха-парень, одним словом.

А потом Ваня исчез. Как в воду канул. Чуть позже выяснилось, что его сильно поколотил и прогнал мой друг Вовка. Крепкий, патлатый любитель тяжелой музыки и рыжих женщин, родившийся, как сказано в одном хорошем фильме "не в то столетие". Ему бы на древнем поле битвы врубать топор в чье-то лицо, или в Риме сражаться с другими гладиаторами (все еще цитата). Я, конечно, знал про вспыльчивый характер друга, но он редко кого обижал без причины. Пришлось надавить на Вовку, чтобы он рассказал о конфликте. И, нет, дело было не в девушке.

Весельчак Ваня оказался районным барыгой и пытался расширить клиентскую базу за счёт нашей школы. Он даже успел втюхать пару порций пацанам помладше "на пробу", а потом нарвался на Вовку, любившего козырнуть знанием "фени", но имевшего стойкую нетолерантность к такого рода "бизнесменам". Подкараулив барыгу на подходе к школе, Вовка доходчиво объяснил, что ему здесь не рады. С помощью кулаков и пинка под зад мой друг отвадил Ваню от нашей компании и не пустил поток наркотиков в учебное заведение. Конечно, тот, кто хотел, всегда мог найти себе дурь на стороне, но пока мы учились - в нашу школу барыги больше не совались.

Приехал в Петербург к другу. Дождливым вечером идём по Невскому, ищем, где бы прилуниться - пива попить. На подходе к Московскому вокзалу из встречного потока пешеходов отделяется коренастый мужичок среднего возраста, кивает моему спутнику как старому знакомому, протягивает руку. Пожимаю, уверенный, что это кореш моего друга. Мужик пристраивается к нам и, используя классические питерские обороты речи с претензией на интеллигентность, пытается завязать тягучую беседу.
Через минуту мы, наконец, понимаем, что ни один из нас этого мужика не знает.
Прерываю его выступление про красоты вечернего Невского и погоду простецким:
- Уважаемый, тебе чего?
- Господа, не соизволите ли поспособствовать материально на бухло?
- Нет, брат, иди по своим делам.
- Выдайте мне сто рублей, и я от вас отстану.
- Мужик, иди куда шёл.
- А почему вы не хотите выдать мне сто рублей?
В голосе мужичка проявляются нахрапистые  интонации. Он уже не просит, но требует. Оттормаживаю друга, собирающегося отгонять попрошайку пинками. Не хватало ещё посреди культурной столицы вступать в некультурные прения с местным колоритом.
- А с чего это ты взял, уважаемый, что я должен объяснять тебе свои мотивы? Иди, куда шёл и не мешай людям.
На мгновение мужичок нахохлился, будто действительно собрался лезть на рожон, но, видимо, оценив перспективы возни с двумя соперниками в ожидании подмоги от собутыльников (вон они, кстати, возле подвального магазинчика трутся), решил ретироваться, буркнув что-то неприветливое в подбородок.
Бросив нас мужичок тут же подшелестел к группе молодежи, курящей возле столовки. Даже настроение не испортил, сразу видно, дилетант.

Лето, после полудня. Во дворе пятиэтажек дед с бабкой выгуливают внука. Пацану года два. Светловолосый, в белой маечке, он семенит, смешно перебирая ножками и наклоняясь большой головой вперёд так, что, кажется, вот-вот упадёт. Дед, спотыкаясь, ковыляет за ним, вытянув руки, туго перехваченные синими венами под сероватым в пятнышках пергаментом кожи. Заботливый дедушка. Переживает, что скажут родители мальчика, если получат обратно чадо с царапинами и грязью на одежде. Бабка в тёмно-синем летнем платье в цветочек солидно вышагивает чуть позади, общается с кем-то по телефону.

Малыш перемещается в пространстве в режиме взбесившегося робота-пылесоса, ежесекундно меняя траекторию движения и подбирая всё, до чего может дотянуться. Дед только успевает говорить внуку бесполезное "Ай-Ай" и отбирать трофеи: крышки, окурки, жеваные жевачки, листики, дохлые насекомые - всё, что сыто отрыгнул знойный летний день прежде чем покориться послеполуденной дремоте.

На долю секунды дед отвлекается чтобы проворчать бабке: "Кончай, Михална, свои телефоны разговаривать". Мгновения без надзора достаточно, чтобы внук схватил с асфальтовой дорожки полураздавленную зелёную виноградину и сунул в рот. Дед успел заметить движение внука и дёргается к нему. "Ай-ай" затихает, не начавшись. Старик понимает, что виноградина уже попала внутрь внука со всеми плюсами и минусами еды с асфальта. Он аккуратно оборачивается на бабку - проверить, видела ли она незапланированный десерт, но важная мадам, увлечённая разговором по телефону, ничего не заметила. Приняв свершившееся, дед машет рукой и продолжает выгуливать внука летним днём во дворе пятиэтажек.