nioni

После весенних каникул Лось, Бобров и Русак одновременно, ни с того ни с сего влюбились в отличницу Ирочку.
Ирочка как Ирочка, ничего особенного, нос в веснушках, не сравнить с Федотовой, красавицей, а вот поди ж ты.
От любви Бобров начал учиться как ненормальный, хотел за два месяца наверстать упущенное за год.
Русак учёбу забросил, зато приобрёл вид задумчивый и отстраненный, на родительские призывы к разуму не реагировал.
А Лось заиграл в футбол как бог.
Как Марадона.
Физрук ахал, хватался за сердце, орал, где ж ты, такой-сякой, раньше был, мы б не то что район, мы бы область порвали!
На выпускном Ирочка сказала Русаку, а чуть позже Боброву, что ей не до романов, останемся друзьями.
Лось объясниться не решился.

Ирочка поступила в медицинский, Бобров в университет, на химфак, Русак, к ужасу родителей, вместо политеха пошел в ПТУ.
А Лося физрук повез в город, к институтскому приятелю, ныне помощнику главного тренера. Помощник, после долгих телефонных уговоров согласившийся глянуть на Лося, сперва стоял с недовольным видом, потом с открытым ртом, а затем бросился обнимать физрука, выкрикивая неприличное, но в положительном смысле.
Лося взяли во второй состав.
На свой первый матч Лось позвал Ирочку, Боброва и Русака.
Ирочка думала о том, успеет ли подготовиться к завтрашней гистологии.
Бобров о том, что Лось будто замедлил время для всех, кроме себя: они по полю на четвертой автомобильной скорости, а он на первой космической.
Русак размышлял, почему он не Лось, и расстраивался.

А через неделю на тренировке Лось в невозможно красивом подкате выбивал мяч, и на ногу ему рухнул Вадик Тумаш, нападающий.
Коленный сустав собирали по кусочкам, больницы, операции, тоска.
Ирочка, Бобров и Русак приходили навестить, но Лось никого не хотел видеть.
Они ещё пару раз попытались, с тем же результатом; ну, не хочет так не хочет.
Перед Новым годом помощник тренера принес мандарины, шоколадку и объяснил, что у них не богадельня.
В марте Лось ухромал из очередной больницы неизвестно куда.

Красавица Федотова вспомнила про двадцатилетие школьного выпуска, нашла почти всех, сбор назначили на май.
Некоторые не смогли выбраться, но из тридцати человек двадцать три приехали.
Крепкая троечница Купревич аж из Австралии, Манько Витя из Хабаровска, Саша Гордин из Канады.
Никто не умер, никто не спился, красавица Федотова стала еще ослепительнее, хотя, казалось бы, куда уж краше.
Когда фотографировались на крыльце школы, во двор вплыл нехарактерный для городка черный порш, водитель выскочил, открыл дверь, и из машины, опираясь на трость, вылез Лось в таком костюме, что знающая толк в моде и ценах Федотова обомлела.
На вопросы, где пропадал, чем занимаешься и про семью, Лось отвечал туманно, но, ежели судить по машине и костюму, точно не пропал.
В ресторан со всеми не пошёл, сослался на дела и отбыл.

От городка до города два часа езды, потом ещё минут двадцать до посёлка, где живёт известный в недавнем прошлом футболист Вадик Тумаш.
— Останешься? — спросил Вадик. — Нет? Мише скажу, отвезёт. Хоть до вокзала довезёт! Ну как знаешь.
Лось переоделся в своё, чуть было не забыл вернуть трость, позаимствованную у Вадикова тестя, хорошо хоть опомнился у ворот, вернулся за своей палкой.
Ехал на автобусе, потом на электричке, потом ковылял пешком три километра до своей сторожки на базе отдыха, думал, что Ирочка осталась Ирочкой, что кандидат наук Бобров отрастил пузо, что у начальника цеха Русака лысина на полголовы, но все узнаваемы.
Даже Вадик, отводящий при разговоре глаза.
Как тогда, двадцать лет назад, когда место в основном составе было одно, а с появлением Лося кандидатов на него стало двое.

Ирочка, Ирина Викторовна, думала о том, что у Стёпки плохо с английским, нужен репетитор, что Лось — прям олигарх, загорелый, куда там олигархи весной летают, на Мальдивы какие-нибудь, интересно, какая у него жена или подруга, уж наверно  соответствует машине и костюму.
Бобров думал, что надо худеть, и что сейчас его совесть спокойна, у Лося вон как всё сложилось, всем на зависть.
А Русак размышлял о том, почему он не Лось, и расстраивался.

Как-то на улице меня узнала одна бывшая остроносая девочка, выросшая в роскошную даму.
Сначала я возликовала – столько лет, а люди меня узнают с лёту, годы пролетели мимо, не коснувшись.
Но Т. сказала:
– Ты стала так похожа на свою бабушку, прям одно лицо!
Это несколько девальвировало радость встречи.

Однако речь о другом.
Когда нам было лет по 8-9, Т. влюбилась в моего соседа, Алика.
Алик учился в другой школе, посему Т. каждый божий день после уроков прибегала ко мне и мы с ней, две малолетние дуры, по часа два вышагивали взад-вперёд под его окнами в надежде обратить на себя внимание.
Результата ноль.
Зато мы много времени проводили на свежем воздухе.
Я подумывала, не влюбиться ли и мне в Алика, чтоб наполнить хоть каким-то смыслом моё присутствие в нашем фланировании, но по трезвом размышлении от этой идеи отказалась.
Во-первых, Алик был занудлив, тосклив и туповат.
Во-вторых, из-за минимальности моих шансов в плане ответного чувства: Т. щеголяла в неземной красоты синих туфельках с белыми бантиками. Туфелькам мне было решительно нечего противопоставить.
Потом пошли дожди, не до гуляний, но сердце Т. пылало не угасая.
И она решила написать Алику письмо с признанием.
Чтоб хоть как-то подтолкнуть.
Понятия не имею, что она взяла за образец, но образец этот был творчески переработан и дополнен дивными сравнениями упомянутого Алика с алым маком, высоким кипарисом и быстрокрылым красавцем-сайгаком. Ещё, если не ошибаюсь, там присутствовали чистая душа и благородство крови.
Письмо было переписано начисто красивым почерком, по краям листа украшено сердечками и цветочками, подписано «Твоя загадочная абажательница» и брошено в почтовый ящик предмета нежной страсти.
Но после бросания у меня возникли подозрения, что с сайгаком что-то не так.
В библиотеке открылась страшная правда.
Как выяснилось, с крыльями у сайгака не сложилось, но унылой мордой своей он, должна заметить, чем-то неуловимо напоминал Алика.
То есть подсознание у Т. сработало верно.
Я ей сообщила об отсутствии у сайгаков лётной практики, и Т. сначала не поверила, а потом смертельно на меня обиделась.
Заявила, что я всё знала, но скрыла, что недаром она сначала хотела сравнить Алика с легкокрылым газелем и что нашей дружбе конец навеки.
И, насколько мне известно, года полтора страдала по Алику в одиночку, без подлых подружек-завистниц.
Как прореагировал на сайгака Алик, я не в курсе.

Так вот сейчас, после первых распросов Т. вдруг помрачнела и сказала:
– А ты помнишь Алика? Через дом от тебя жил. Видела его недавно. Ужас! И на вот это я потратила два учебных года! Типичный сайгак!

Со временем события и вещи уходят, уводя за собой воспоминания.
Хорошо тем, у кого в доме есть чердак.
Всё, на данный момент лишнее – туда.
Через сколько там лет можно забраться наверх и вытащить давнее.
А так – только случайно.

– Это ж сколько лет мы знакомы! С того колхоза, помнишь, ты ещё с малолетним олигофреном возилась? – спросила меня одна дама.

Временя Союза, всякие там научные институты половину лета-осени проводили, то ли поднимая, то ли окончательно добивая сельское хозяйство.
Весь заезд отбыл в колхоз в пятницу, мне пришлось добираться самостоятельно в воскресенье.
Как добиралась – разговор отдельный, последние километров 10 ехала в кузове грузовичка в обнимку с перепуганным телёнком.
Телёнка везли от ветеринара, чувствовалось, что от поездки и новых впечатлений он не в восторге.
Бригадир был недоволен – выходной, а тут вылезай из-за стола, ищи, куда меня поселить.
Зато обрадовался здоровый и не шибко трезвый лоб в первой хате:
– От, Григорьич, спасибо, такую перепёлочку мне привёл!
У меня тогда был период красивых выдуманных страданий, а красиво страдать, отбиваясь от перепела, затруднительно, так что пришлось искать другой вариант.
– Раз тебе, девка, тут не глянулось, пошли к Могилёвке, только хлопчик у неё ненормальный, ты не бойся, тихий он.
В чистенькой хате у окна стоял мальчик лет десяти, красивый мальчик.
Но у детей в этом возрасте лица как открытая книга, а он был нечитаем.
– Такое у нас горе, – сказала Могилёвка, – всё понимает, и говорить, и писать, и читать может, не думай, Наталля, не дурной он, и по арифметике в школе так хвалят, а не дозваться до него, дочка с зятем не пили не курили, хай бы бог нас, грешных, наказывал, что ж он дитятко наказал.
С утра до часов трёх мы убирали лён, потом свободны.
В заезде том я мало кого знала и узнавать поближе не стремилась, так что брала книгу и уходила в лес за деревней.
Лес – сосновый, незахламленный, просторный, в нём всегда было светло, даже без солнца.
Там прекрасно лежалось, читалось, смотрелось в небо, думалось и совсем не страдалось.
Через пару дней Могилёвка спросила:
– Ты, Наталля, за ягодами ходишь? Покончались ягоды, жменьку за час соберёшь. Просто гуляешь? Так возьми Колю с собой, он просится, а мне и не выбраться. Он от тебя ни на шаг не отойдёт.
Идея эта меня совсем не вдохновила, но отказать язык не повернулся.
Мальчик шёл за мной как привязанный, а я понятия не имела, что с ним делать.
И тогда сказала:
– Давай, Коля, садись, а я тебе почитаю.
Обычно он не реагировал на слова, но тут сел рядом.
Глядел в сторону, но могу поклясться, что слушал.
Я читала часа два, всё подряд.
Несколько раз он поворачивался ко мне, заглядывал в книгу, как будто просил прочесть ещё раз – державинского Снигиря, Кедрина – про приданое и про Саади, Сельвинского про нерпу, что тихо дышала в ухо словно больной ребёнок, ещё что-то, сейчас не вспомнить.
Мы ходили с ним в лес каждый день, я читала, он слушал, потом гуляли, наблюдали за муравьиной дорогой, ждали, не выберется ли кто-нибудь из норы, лиса, например, но никто не появился.
Однажды к нам выкатился ёж, я считала, что ежи – ночные животные, но этот был то ли гулякой, то ли нонконформистом, обфыркал нас, развернулся и потопал по своим делам.
Мы шли за ним до тех пор, пока он не забурился к непролазные кусты и активно там зашебуршился, а когда вернулись на поляну, Коля начал подбирать какие-то прутики, листья, шишки, вывалил всё это добро на старый пень, перекладывал с места на место.
Нам пора уже было домой, я подошла поближе и вот честное слово – потеряла дар речи.
Потому что на пне сидел ёж.
Из веточек, мха, прочего лесного хлама, с черничинами вместо глаз.
Живой и недовольный.
По дороге домой я попросила:
– Напиши мне про наши прогулки, на память, а то я скоро уеду.
Но он уже снова ушёл в скорлупу, закрылся.
На следующий день я вернулась с работы, хозяйка сказала, что приезжал зять, забрал Колю, на море поедут, сдалось им это море, только деньги тратить.
А на своей кровати я нашла тетрадный листок, на котором прекрасным каллиграфическим почерком, без единой ошибки было написано:
Ёж ушёл в лес.
Все ежа любили.

Я потеряла этот листок.

Давным-давно в мой почтовый ящик почтальон опустил чужое письмо, ошибся домом.
Номер квартиры был размыт — вода, что ли, капнула.
Яков Павлович, имя-отчество осели в памяти, фамилия стёрлась, простая фамилия, обычная.
Вечером, после работы, пошла отдавать адресату, благо недалеко, обшарпанная хрущёвка во дворах.
У тёток на скамейке спросила, не знают ли такого.
— Так это ж наш Айвазовский, — сказали тетки, — вон окно на первом этаже, голое, без шторы, шестнадцатая квартира.
Бросить письмо в раскуроченный ящик не решилась, позвонила.
За дверью что-то бодро простучало, и мне открыл небритый дядька на костылях; из квартиры пахнуло химией.
— Проходи, — сказал дядька, — очки возьму, гляну, может, и не мне, кто мне писать будет.
В комнате стало понятно, откуда запах.
На стульях у стен, на полу стояли картины, не холсты — картон, фанера.
На каждой очень много неба, и каждая сбоку подписана.
Сон Рыбака. На берегу круглого озерца сгорбленная фигура с удочкой, а по синему небу плывут серебряные рыбы.
Конь Митя Смотрит На Звёзды. Рыжий конь задрал голову, и сверху на него глядят нездешние созвездия.
Тимофеева Ждёт. На лавке под деревом сидит пышная красногубая красавица, в ночном небе парит усатый тип в кепке-аэродроме, а с облаков Тимофеевой машут розовые кудрявые младенцы.
Там ещё много чего было, уже не вспомнить.
— Нравится? — спросил дядька. — Не врёшь? И мне нравится. Ишь ты, нас таких уже двое. Ну и погода, ночь почти, а духота как в бане. Пить хочешь? Нет? И я не хочу, разве что водочки. Водочку будешь? Как знаешь. Не то, всё не то, разве ж это цвет. Краски хорошие не укупишь, дорогие, тут берлинская лазурь надобна, настоящая.
Через пару дней я улетела в отпуск, сразу же после отпуска услали в командировку в Москву.
Ждала на Арбате подругу, подгрёб какой-то алкаш, пытался продать хрустальную вазу.
На вазу я не клюнула, тогда он достал из кармана пиджака коробочку, сказал:
— Возьми, импортные, в магазине не найдешь, почти даром отдам, дитяти своему подаришь.
В коробочке плотно лежали тюбики, и на одном было написано Berliner Blau.
По тем временам даже "почти даром" для меня были деньги.
Но я купила.
Вернулась домой — то одно, то другое, выбралась с красками только в сентябре.
На окне тюлевые занавески, и оконная рама покрашена ядовито-голубым.
Спросила у тёток, тех же, несменяемых.
— Так помер, — сказали тетки, — у него племянник прописан был, как гроб вынесли, так сразу и вселился, ремонт сделал, картины? выкинули, кому такая мазня нужна, ты головой подумай, кто такое у себя повесит?!
Я почти забыла.
Но время от времени всплывает.
И тогда поздним вечером смотришь вверх, в небо цвета берлинской лазури, и ждёшь, что вот-вот там, высоко, проплывет, блеснув чешуей, надменная рыба, звёзды сложатся в лошадиную голову с развевающейся гривой и из-за светлого облака послышится тихий детский смех.