nioni

Чуток предисловия.

Давным-давно было, я только вселилась в свою первую собственную квартиру.

Из мебели связки книг, надувной матрас, телевизор, коробка из-под телевизора ака стол и одна табуретка.

Утро, начало шестого, яростный звонок в дверь.

Выползаю, открываю, какая-то незнакомая тётка, отпихнув меня, врывается в квартиру с криком «Вадим! Я всё знаю!».

Галопом проносится по моим жалким квадратным метрам, вылетает в прихожую, хватает меня за руку, трагическим шёпотом говорит «Нет Вадима!» и уносится в неизвестном направлении.

Весь движ занял секунд 10-15, я даже рта открыть не успела.

Через пару недель, посреди ночи, история повторилась.

Прошло ещё несколько дней, опять звонок заполночь, решила не открывать, ну её, вдруг на этот раз она с собой нож прихватила, но к двери всё ж подошла.

Говорю, нет тут никакого Вадима и не было никогда!

Из-за двери: Я так и знала, так и знала! Спасибо вам!

И сдавленное рыдание.

На этом визиты дамы прекратились.

Вот что это было?

Ну, и в тему.

Одна Иванова получила телеграмму.

Из Пскова.

БУДУ ПРОЕЗДОМ ПОЕЗД *** ВАГОН ** ВСТРЕЧАЙ ПОДОДЕЯЛЬНИК 15 ЭДУАРД

С пододеяльником Иванова справилась быстро, ближайший понедельник как раз пятнадцатое.

А с Эдуардом застряла.

Просеяла память через мелкое сито, Эдуард не обнаружился.

Или же был настолько незначителен, что с лёгкостью просочился сквозь ячейки.

Позвонила маме.

Мама сказала, Ниночка, ты меняла мальчиков с такой частотой, что не было смысла их запоминать, Эдуард, говоришь, погоди, был же кто-то с необщим именем, точно был, о! Ерофей! такой хороший мальчик, в очках, вежливый, чем тебя не устроил? видит бог, останешься у разбитого корыта.

Мама! не начинай! сказала Иванова, я про родственников спрашиваю.

Псков … Эдуард… нет, не звенит, сказала мама, папа с рыбалки вернётся, у него спрошу.

Вечером мама радостно закричала в трубку, Ниночка! поздравь! у нас с папой нет альцгеймера! вспомнили! к бабушке на дачу приезжали сверхдальние родственники, с мальчиком Эдиком, вам по три года было, есть фотография, вы с Эдиком голенькие, в тазу плещетесь, но папа говорит, не из Пскова, с юга откуда-то, Ниночка, ну какая фамилия, столько лет прошло, мы их первый и последний раз видели.

В понедельник пятнадцатого Иванова приехала на вокзал.

Поезд прибыл, пассажиры вышли, кого встречали, кого нет, но никто не стоял с растерянным видом и ищущим взглядом.

Злая Иванова вернулась домой и позвонила маме.

Мама сказала, раз пододеяльник, то и вагон перепутали, нужно было ждать у выхода с перрона, и потом, ты в чём была? небось в кедах, в драных джинсах, а Эдик помнит хорошенькую девочку с бантиками, а не вот это чудо с синими волосами!

Мама! волосы рыжие!

Да? удивилась мама, вроде ж на прошлой неделе синие были, я за твоими флуктуациями не успеваю!

В среду снова телеграмма.

Из Бреста.

ПОЧЕМУ НЕ ВСТРЕТИЛА ПЯТНИЦУ БУДУ ПРОЕЗДОМ ПОЕЗД *** ВАГОН ** ОБАЯТЕЛЬНО ВСТРЕЧЬ ЭДУАРД

Мама сказала, может, и мне подъехать, будем вместе обаять налево и направо, кстати, папа по дороге с рынка к тебе заскочил, ягоды в холодильнике, ещё оставил на столе фото с тазиком, посмотри.

В большом тазу сидели надутая, зарёванная Иванова с бантиками и довольный толстый мальчик.

Мама, сказала Иванова, какой-то этот Эдик противный.

Ты тоже не подарок была, сказала мама, что значит – не собираешься? Нина, это неприлично, какой-никакой, а вдруг родственник.

В пятницу Иванова стала в правильном месте с листом бумаги, на котором крупно было написано ЭДУАРД.

Прибыл брестский поезд.

Иванова подождала, пока поток пассажиров иссякнет и, проклиная себя и всех Эдуардов до седьмого колена, собралась уходить, но тут к ней подошел помятый мужик с огромным рюкзаком, сказал, я Эдуард, а вы кто?

Иванова оглядела его с ног до головы, впечатление было не ахти, сказала, паспорт покажите!

Мужик опешил, но полез в карман ветровки.

Действительно, Эдуард.

Девушка, зачем я вам нужен? спросил мужик.

Это вы мне ответьте, не я телеграммы слала, сказала Иванова, вот, из Бреста, из Пскова, полюбуйтесь!

Мужик сказал, какой Псков? Двенадцатого я ещё в Перу был!

Так, сказала Иванова и вытащила фотографию с тазиком, а это тоже не вы?

Мужик посмотрел на фото, на Иванову и сказал, что вы мне педофилию какую-то суёте?! вы в своём уме? лечиться надо!

Ой, сказала Иванова, то есть это не вы? ой, простите, извините, всего вам хорошего.

И унеслась, прям бегом бежала, благо, что в кедах.

Как там наш таинственный Эдуард? спросил папа.

Никак! рявкнула Иванова.

Интригует, сказал папа, ну что, пари – откуда следующая телеграмма, ставлю на Вышний Волочёк.

И пропел, громко и фальшиво: когда же графиня появится впредь, её что-то нету давно уж нас средь!

Господи, сказала Иванова, у людей родители как родители, а у меня весь вечер на арене, вам по 65 лет, пока бы посерьёзнеть!

Папа сказал, мама уже, вон сидит под торшером, носок тебе вяжет.

Тот самый? уточнила Иванова.

Тамара, слышишь? сказал папа, мы вырастили неблагодарную дочь, ей не нравится носок, который ты вяжешь с позапрошлой зимы!

Иванова сто раз назвала себя дурой и поклялась – ни-ког-да!

Через неделю звонок.

Добрый день, это Эдуард, не из Пскова, с вокзала, нагрубил вам, вы странно себя вели, но грубить не стоило, прошу прощения.

Добрый, сказала Иванова, ну, вы тоже странный, пожёванный, глаза красные, вы, часом, не алкоголик? и откуда у вас мой телефон?

Вокзальный Эдуард сказал, сами же мне телеграмму совали, там фамилия, адрес, не алкоголик, я трое суток домой добирался, пять пересадок, почти не спал, прощаете? послушайте, смотрел прогноз, до конца месяца прекрасная погода, не хочу навязываться, но если захотите прогуляться, позвоните, а я вам про Перу расскажу, про тропу инков, я хороший рассказчик.

Посмотрим, сказала Иванова.

Позвонила.

P.S. Телеграммный Эдуард остался загадкой.

В автобус впархивают две барышни, юные, хорошенькие, одетые не просто модно, а даже, как бы это сказать, с вызовом.

– Капец, реально тупой, реально! спросил про хобби, честно говорю, читать люблю, и фантастику, и серьёзное, он вытаращился, говорит, ты чё? зачем это тебе?! капец! сказала бы, люблю ночью голая в одних трусах по парку бегать, меньше б удивился!

Молодая женщина с молодым человеком лет семи.

– А поцарапался где?

– Мы с Васей купали кота, Васиного, он не хотел.

– Зачем купать домашнего кота? Коты сами вылизываются.

– А как мёд смыть?! Он столько не вылижет!

Магазин.

У пожилой женщины в тележке кефир, хлеб, творог.

Надолго зависает над малосольной форелью, потом решается, кладёт в тележку, сама себе говорит:

– Прости, печень!

В шляпном отделе.

Дама средних лет перед зеркалом.

Говорит продавщице:

– Ну что вы, я в ней точь-в-точь баба-яга! Покажите зелёную. А в этой немецко-фашистский захватчик! Дайте, пожалуйста, вон ту, серую.

Продавщица:

– Серая вам не пойдёт.

Дама:

– Знаю, не пойдёт, интересно, на кого похожа буду. И малиновую дайте. Хоть посмеёмся.

Рынок.

Мужик у прилавка с зеленью.

Продавец – сочная такая девица, прям налитая, не ущипнуть.

– Петрушечку ещё возьмите, только посмотрите, какая петрушечка! красавица! хоть на выставку! в супчик жена добавит, совсем другой вкус! возьмите, жена похвалит!

– Я не женат. Когда её добавлять? Когда закипит?

– Ой, мужчина, зачем вам возиться?! давайте я вам супчик сварю! пальчики оближете!

Мальчик лет восьми с мамой.

– По русскому девять, по английскому девять, по математике по контрольной семь! По пению два!

– Господи, Лёша, почему два?!

– Не пелось.

Отдел женской одежды.

Сердитая бабулька выговаривает продавщице.

– Что вы всё чёрное, всё серое предлагаете? Мне не в гроб, мне носить!

Молодая мама с дитёнком детсадовского возраста.

– Потом мы ели кашу. Потом мы плевались кашей. Потом мы в углу стояли. Потом ты пришла.

Недовольная дама – дворничихе:

– На седьмом не помыто! почему на восьмом помыто, а на седьмом нет?

Дворничиха, мрачно:

– Видно, проклят ваш этаж!

Стайка старушек.

Одна, в кружевной блузке, явно верховодит.

– За мной все ухаживали, и директор, и главбух, и зам по науке! Когда я красавицей была. Недавно.

Раннее утро, остановка.

Посреди тишины и покоя отчаянный вопль:

– Земфира! стой, сука! догоню – убью!

Повеяло трагическим романтизмом, старый муж, грозный муж, режь меня, всё такое.

Начала лихорадочно вспоминать, как звонить в милицию.

Но тут из-за газетного киоска вылетела упомянутая Земфира и с абсолютно счастливой мордой заскакала вокруг меня.

Дабы не быть облизанной с ног до головы, ухватила её за ошейник.

Следом появился толстый дядька, в изнеможении плюхнулся на скамейку, малость отдышался и сказал:

– Не отпускайте её! Держите! Второй кросс не сдюжу.

Вручила дядьке поводок, и Земфира посмотрела на меня как на последнюю сволочь.

Как ещё смотреть на человека, способного убить всё веселье.

Вечером, рядом с моим домом.

Два подвыпивших мужика, прилично одетых, при дорогих портфелях, слаженно и проникновенно исполняют Интернационал.

Строка «паразиты – никогда» подкрепляется жестами в сторону паразитов.

Переводят дух, один говорит другому:

– Лёня, как звучим! как звучим, Лёня!

Две дамы в автобусе.

– Видела сегодня эту, как её, из снабжения? Полкило штукатурки, юбка еле задницу прикрывает. Ну, знаешь, о ком говорю.

– Видела, в буфете столкнулись. Что это с ней? Готовится ворваться на брачный рынок?

У подъезда.

Мальчишки лет 7–8, с футбольным мячом.

Один, смешной, щербатый, кричит кому-то вверх.

– Дед! Дед!!! Выходи уже! На воротах стоять будешь! Дед! Больше некому!

На рынке.

Две старушки.

– Оля, лук купили? Нет? Не помнишь? Оля, мы ж договаривались, я ношу, ты запоминаешь!

На остановке, девушка в телефон:

– Не обломится Катьке, пусть не мечтает! Он ходит таким кантом, нужна ему Катька!

...

– Не кантом, а Кантом, ну ходит такой типа вещь в себе!

Рынок, прилавок с крольчатиной.

Покупательница:

– Покажите! А с другой стороны покажите! Да у меня кот толще, чем ваш кролик! И больше!

Продавщица, меланхолично:

– И на вкус, наверно, лучше.

Спрашиваю на рынке.

– Мандарины сочные?

Продавщица:

– Не советую, кислятина.

– А груши как?

– Каменные. Про персики не спрашивайте.

– А что ж у вас тогда есть хорошего?

– Кроме меня – ничего.

В аптеке.

Пожилой дядька читает аннотацию к лекарству, морщит лоб, шевелит губами.

Потом в сердцах говорит провизорше:

– Понаписывают ерунды! Вы мне своими словами скажите, я жить за такие деньги буду?

В подземном переходе тётка с корзинкой, в корзинке три котёнка.

Убеждает потенциальную котовладелицу.

– Врать не буду – не породистый. И не нужна никому эта породистость. Был у меня муж породистый, кобель кобелём.

С детства я любила ловить обрывки чужих разговоров.

В доковидные времена, до перехода на удалёнку ездила на работу (час туда, час обратно), ходила в магазины и на рынок, доставкой почти не пользовалась, так что услышанного-подслушанного было много.

Жаль, что редко записывала, многое забывалось прежде, чем успевала дойти до дома.

Но кое-что сохранилось.

В автобусе напротив меня сидит лохматый ангел.

Ангелу скучно.

Ангел вертится, крутится, потом говорит:

– Смотрите, как я умею!

Скашивает глаза к переносице, пальцами растягивает рот и оттопыривает уши – прям Гуинплен, вылитый.

Мама ангела дёргает его за рукав:

– Ваня, перестань кривляться!

Ангел замирает на секунд десять, дольше не выдерживает и сообщает:

– Мама тоже так умеет!

Старушка в аптеке.

Долго рассматривает витрину, вчитывается в названия и ценники, шевеля губами, бормочет себе под нос:

– Чего бы новенького попробовать?

Рынок, медовый ряд.

Въедливая тётенька продавцу:

– Настоящий мёд? Не искусственный?

Продавец, выходя из себя:

– Женщина, третий раз подходите, спрашиваете! Сколько можно?! Искусственный! От искусственных пчёл! С бумажных цветов! С венков кладбищенских!

Две дамы в очереди в кассу.

– У Люды всё мирно, всё спокойно, милицию редко вызывают.

В троллейбусе по дороге домой стояла рядом с внушительным таким дядькой..

Судя по одежде, не кабинетный работник.

Дворник, дорожный рабочий, в общем, человек, работающий руками на свежем воздухе.

Разговаривал по телефону.

– Угу.

– Угу.

– Угу.

Потом пауза.

А затем роскошным раскатистым баритоном:

– Да ты, мой друг, вольтерьянец!

Старушки на лавочке под моим балконом.

– Готовились, платье ей пошили, из маркизета, сиреневое, на чехле, а он пришёл вечером, говорит, прости, Тома, жениться на тебе не могу.

– И за платье не заплатил?

– Заплатил, чтоб Томе кто не заплатил – такого не бывало.

Приятельница, об общей знакомой.

– У нас разные цели, я хожу в бассейн, чтоб похудеть, а она, чтоб замуж выйти. У неё тоже облом.

Две старушки на остановке.

– Нет, Ольга Викторовна, вы забыли, был у неё был любовник, был, такой завидный мужчина, высокий, красивый, шизофреник.

Отдел косметики, полки с кремами.

Сердитый мужик, по телефону.

– В белой баночке? Тут всё в белых баночках! Давай поконкретнее. Тиной пахнет? Тиной?! Уверена?

Продавщице:

– Найдите мне крем в белой баночке, дневной, пахнет падалью, блин! тиной! пахнет тиной!

Ивановой позвонила бывшая одноклассница Сидорова, сказала, в конце месяца соберёмся, школьные годы чудесные и всё такое, старые любови вспомним, записывать тебя? не тянет? растолстела, что ли? Фёдорову тоже не тянет, слушай, её так разнесло, ужас! я вот ни грамма не набрала, ни граммулечки! конечно, её не тянет, позориться не хочет, ой, чуть не забыла, Петров специально из Аргентины прилетит, жалко, Фёдоровой не будет, пусть бы полюбовался, во что превратилась, помнишь, ходили, за ручки держались, ну что, тебя тоже не считать?

Считай, мрачно сказала Иванова, уже потянуло.

В старших классах Сидорова порхала из романа в роман, только с Петровым не прокатило, а ей, Ивановой, вспомнить нечего, разве что недорослика из 10-го «А», как там его звали, вылетело из головы, пару раз подходил, краснел, мялся, мямлил невнятно, в кино приглашал, а у неё болела мама, болела бабушка, после школы бегом домой, какое кино.

Хотела перезвонить, отказаться, но представила, что за её спиной расскажет не набравшая ни граммулечки поганка Сидорова.

Весы в унисон с зеркалом были честны.

Иванова прошерстила интернет, нашла прекрасную диету – разрешено всё, что терпеть не можете, без соли и сахара, зато ешьте, сколько влезет.

Через три дня пыталась посолить утреннюю овсянку слезами.

Через неделю по дороге с работы поймала себя на желании отобрать у голубя кусок булки с изюмом.

Дни были заполнены борьбой с бунтующим организмом, ночи кошмарами на кулинарную тему.

Но выдержала, похудела.

В основном, за счёт нервных клеток, павших в жестоком сражении с лишним весом.

Чтобы усилить впечатление, купила маленькое чёрное платье в облипку и лодочки на высоченной шпильке.

Чёрное и шпилька стройнят.

Убейся, Сидорова.

Тихоня Васильева пришла в кожаных штанах и в татуировках, гопник Степанов в костюме от Роберто Кавалли, у ботаника Ильина свеженькие майорские погоны, а у поганки Сидоровой новые сиськи (переборщила, явно переборщила).

Привет, Иванова! чего такая тощая? болеешь? спросила Сидорова и застыла с открытым ртом: прибыл аргентинец Петров.

Иванова, ведшая семинары по средневековой французской литературе, решила, что ситуацию прекрасно иллюстрируют строки из Песни о Роланде:

В засаду сели мавры в горной чаще,

Четыреста их тысяч там собралось.

Увы, того не ведали французы.

Аой!

Потому как следом за Петровым из метафорической горной чащи выплыла цветущая, сияющая глазами и улыбкой Фёдорова со всеми своими лишними килограммами, которые так удачно по ней распределились, что мужики в ресторане шеи сворачивали, глядя вслед.

Аой.

Общего разговора не получилось, разбились по интересам.

Петров с Фёдоровой ворковали, глаз не сводя друг с друга, правильно, столько лет потрачены впустую, надо навёрстывать.

Сидорова оправилась от удара и переключилась на неопознанного бородатого типа, трепетала бюстом, хохотала колокольчиком, тьфу.

Иванова сидела и думала, господи, что я тут делаю?

И невыносимо хотелось есть.

Но опасалась, что ежели начнёт, то не остановится, пока не разойдутся швы на маленьком чёрном платье.

Вечер пах жасмином и шиповником.

На улице никого.

Как и в жизни, как и в жизни.

Сзади торопливые шаги, на всякий случай Иванова покрепче прижала к себе сумочку, попыталась ускориться и чуть не заорала, когда её осторожно тронули за плечо.

Простите, напугал, сказал бородатый неопознанный, можно вас проводить? поздно, мало ли что, вы меня не помните? я Прохоров, из десятого «А».

Иванова присмотрелась, сказала, это вы, то есть ты меня в кино звал?

Ну да, сказал бородатый, а ты отказалась, из–за роста? если без каблуков, то мы вровень.

Проводи, сказала Иванова, слушай, тут по дороге есть какая-нибудь забегаловка? у меня от голода ноги подкашиваются.

Вон там хорошее кафе, сказал Прохоров, я бы тоже перекусил.

Ну ладно я, дура, худела назло Сидоровой, а ты-то почему не ел, столы ж ломились, удивилась Иванова.

А я на тебя смотрел, сказал Прохоров, не до еды мне было.

Я была девочкой тихой, но неуклюжей, с дырявыми руками.

Бабушка, будучи недовольна мной, сердито говорила:

– В институт благородных девиц тебя не примут!

Обидно, когда человеку говорят, что его куда-то и не позовут, и не пустят.

И мне в этот самый институт захотелось прям до смерти.

Тем более, что учат там не просто на врача или учителя, а на благородную девицу.

Пышные юбки, высокие причёски, кружевная мантилья и игра на лютне – так мне это виделось.

Я понятия не имела, на чём носят мантилью, слабо представляла, как выглядит лютня, но уж больно слова красивые.

Спросила, а кого туда, в благородные девицы, могут взять.

Ну, чтоб знать критерии и ориентиры.

Оказалось – Зоиньку.

К бабушке захаживала на чашку кофе её приятельница, величественная усатая старуха Козина со своей внучкой, отмытой до скрипа и блеска противной девчонкой моего возраста, которую мне постоянно ставили в пример.

У Зоиньки никогда не выплеталась лента из косы.

Зоинька никогда ничего не опрокидывала, не разбивала и не разливала.

Платьица у Зоиньки были грязеотталкивающие.

Зоинька пила чай, не издавая неприличные, но интересные присёрбывательные звуки.

Зоинька всегда слушалась бабушку и ничего без бабушкиного разрешения не делала.

Господь наш вседержитель специально создаёт таких девочек, чтоб все остальные глянули на этот кладезь добродетелей, осознали невозможность достижения заоблачных морально-поведенческих высот, махнули рукой и жили бы дальше в своё удовольствие, не заморачиваясь.

Но в детстве я этого не знала.

– Ангел, невинный ангел! – говорила старуха Козина о Зоиньке и смотрела на меня с жалостью.

– Зоинька, ты как будешь в школе учиться? – спрашивала Козина внучку.

– На пятерочки, – отвечала скромная Зоинька, сильно пинала меня под столом ногой и тоненько вскрикивала: – Бабушечка, скажите ей, чтоб не пихалась!

– А с твоей, Дуня, что будет, и не скажу. – Сочувствовала старуха Козина моей бабушке и резюмировала : – Не всем же образованными быть.

При этом я читала лет с четырёх, а Зоинька в полные шесть не все буквы знала.

Зоиньку я терпеть не могла, но в благородные девицы хотелось.

Во время одного из козинских визитов нас услали в сад.

– А ты знаешь слово на букву «ж»? – спросила меня Зоинька.

Видно, эту букву она таки выучила.

– Знаю, – честно сказала я.

Ещё бы мне не знать: в доме жили старшие двоюродные сестры и брат.

–- А вот и не знаешь! Скажи, если знаешь!

Я и сказала.

И эта поганка заорала в открытое окно:

– А ваша Наташа плохое слово на букву «ж» сказала!

От возмущения я плюнула ей на платье.

И Зоинька перешла на визг:

– И плювается!!!

Меня спросили, правда ли это, я ответила, что да, и была отправлена в угол.

И объяснений моих никто слушать не захотел, потому как Зоинька, ангел невинный, была в авторитете.

Я стояла, уткнувшись носом в стену, вынашивала страшные планы ужасной мести всему козинскому семейству и мечтала.

Вот выезжаю я в золочёной карете из замка, вся такая взрослая, в кружевной мантилье, с лютней наперевес, а навстречу мне ковыляет зачуханная Зоинька.

Или сижу я на террасе всё того же замка, наигрываю на лютне, а внизу, у подъёмного моста, нечёсаная и сопливая Зоинька просится в замок, куда её, конечно же, никто и никогда не пустит.

А потом до меня дошло, что нет абсолютно никакой разницы, быть в замке или снаружи.

Главное, чтоб Зоинька была по другую сторону крепостной стены.

Вот чёрт, так и не появилось у меня ни лютни, ни мантильи.

Досадно.

Хоть ты в сердцах произнеси слово на букву «ж».

Доктор говорит, операция прошла удачно, анализы хорошие, всё отлично, всё куда лучше, чем надеялись.

Яков Петрович чувствует, доктору хочется, чтоб его похвалили, молодой, бритый наголо, что за мода такая, здоровенный, ладони как лопаты, на бандита похож, не на хирурга, а поди ж ты, никто не брался, он рискнул.

Как не похвалить, никто ж не брался.

Доктор говорит, завтра к часам двенадцати выпишем, и уходит довольный, гордый собой и своим уменьем.

Яков Петрович смотрит на жену и не знает, как жить дальше.

Будто выросла вокруг тёмная стена, высотой до неба.

Плоть исцелили, живи да радуйся, а душа погасла.

Он с людьми сходился туго, характер скверный, не подарок, а Люба весёлая, лёгкая, Люба уравновешивала.

Раньше сердился, хоть пять минут можешь помолчать? смеялась, нам на семью и одного бирюка хватит!

До операции всю палату развлекала, женщины говорили, жене вашей на сцену надо, артистка, заведующий дежурил, зашёл к нам, а вышел через час, сказал, насмеялся на неделю вперёд, как есть артистка!

Сейчас молчит, спросишь – ответит, он и так, и этак, и про соседей, и что в газете вычитал, и что в телевизоре высмотрел, а она посмотрит, по руке погладит и снова молчит.

Только вчера вот, сидели в холле, глянула вслед какой-то бабе, сказала, запах знакомый, помнишь, французские духи завезли, двадцать пять рублей флакончик, ты час в очереди стоял, взял два разных, а по одному давали, тётки тебя чуть не разорвали, я ругалась, целых пятьдесят рублей на ерунду, а они так пахли, что летать хотелось.

Вечером Яков Петрович варит бульон, уже наловчился, даже вкусно.

Пакует сумку на колёсиках, в один пакет пальто, ботинки, в другой тёплые брюки, свитер, бельё.

Просыпается рано, за окном морось, совсем зимы испортились, одно название, что декабрь, снега, считай, и не было.

Запивает таблетки тёплым чаем и думает, как жить дальше.

А потом понимает, что нужно сделать.

В личной заначке скопилось почти полпенсии, кому прокладку в кране поменял, кому форточку починил, с близнецами этих, с пятого этажа, несколько раз сидел, смешные дети, добрые, шесть лет, а чего только не нарассказывали, умные растут.

Любе не говорил, что ему деньги давали и он брал, расстроилась бы, нельзя, не по-соседски.

На пересадочной вылезает, сумка, палка, чуть не падает, хорошо подхватили.

Метрах в ста магазин, сверкающий, из другой жизни.

Яков Петрович вглядывается в ценники дальнозорко и ахает, только на половину флакончика и хватит.

Сердце начинает трепыхаться, будто хочет вырваться из надоевшего тела.

Яков Петрович сидит на низком диванчике и не знает, как жить дальше.

Давайте на выход! нечего рассиживаться! мёдом тут этим бомжам намазано! говорит продавщица, глаза злые, недолюбленные.

Яков Петрович хочет сказать, сейчас-сейчас, отдышусь и пойду, но воздуха не хватает.

Продавщица повышает голос, не тормози, дед, встал и пошёл!

На шум оборачивается женщина, нет, такую только дамой назвать, как из телевизора, резко говорит продавщице, воды, быстро! есть с собой лекарство? да? ничего, сейчас пройдёт, вот, запейте.

Садится рядом, дедушка, такую погоду лучше дома переждать, а вы на прогулку, жену выписывают? подарок купить хотели? и не говорите, ужасно дорого, ну как, отпустило? я вас отвезу, не отказывайтесь, три остановки в машине лучше, чем три остановки в автобусе, мне всё равно по дороге.

К самому крыльцу подъехал, как барин.

Погодите, говорит, передайте жене, от меня, пусть выздоравливает.

Суёт в руки коробочку и уезжает.

Господи, а он, дурень старый, растерялся, ни как звать не спросил, ни номера не запомнил, ни спасибо толком не сказал, где ж её теперь искать.

Люба говорит, что это? духи? настоящие? где ты их взял? это мне?!

Яков Петрович говорит, тебе, кому ж ещё, не украл, одна красавица подарила, дай сюда, целлофан сниму, нравится?

Люба вдыхает, как те, точь-в-точь, как те, признавайся, я по больницам, а ты с красавицами романы крутишь, на день без присмотра оставить нельзя!

Домой едут на такси.

Люба говорит, поживём ещё, Яшенька, правда? и улыбается прежней своей улыбкой.

Яков Петрович проглатывает ком в горле, конечно, поживём, куда ж мы денемся.

В такси пахнет лавандой, жимолостью, бергамотом, ирисом и белой лилией, в средних нотах жасмин и тубероза, в базе сандал, акация и кедр.

Яков Петрович в таких тонкостях не разбирается, ему – просто цветами.

Стена не исчезла, нет.

Но отступила.

Значит, ещё поживём.

А куда ж мы денемся.

Одна Иванова, химик, работала в небольшой компании – пара лабораторий, производство.

Компания барахталась изо всех сил, но масло никак не взбивалось.

Однако кое-как держалась на плаву.

И тут ею заинтересовались серьёзные дяди.

Начальство забегало как ужаленное, ежечасно переходя от эйфории к депресcии и обратно.

Не поднимая головы неделю Иванова со Львом Ильичом, главным технологом, готовили презентацию, с графиками, диаграммами и радужными перспективами в виде вдохновляющих картинок.

В четверг потенциальные инвесторы прибыли.

Секретарша Лида сказала, наконец-то я увидела костюм от Армани на живом человеке!

Вечером в лабораторию влетел взмыленный директор, в ответ на безмолвный вопрос рявкнул, не мычат не телятся!

Посмотрел на Иванову, подумал и сказал, Юля, завтра по презентации простыми словами расскажете, что делаем сейчас и что сможем делать на хорошем оборудовании и почему у китайцев дешевле, но хуже, вы процесс знаете, говорить надо для чайников, но чтоб чайники не чувствовали себя идиотами.

Иванова сказала, почему я, пусть Лев Ильич выступает, Лев Ильич – голова.

Директор сказал, именно что голова, а надо, чтоб язык! Лев Ильич и так заикается, а когда волнуется, даже я ничего разобрать не могу! завтра в десять, и без этих ваших шуточек!

Пятница.

Иванова заливается соловьём в присутствии директора, Льва Ильича и двух дяденек в умопомрачительной красоты костюмах и при соответствующих костюмам галстуках.

Директор блаженно улыбается, Лев Ильич одобрительно кивает, дяденьки слушают с непроницаемым выражением лица.

Иванова говорит, это всё, с удовольствием отвечу на ваши вопросы.

Директор говорит, предлагаю передохнуть, выпить кофе и приступить к обсуждению.

Секретарша Лида волнующей походкой вносит поднос с чашками.

Иванова собирает бумаги, выключает ноутбук, идёт к своему месту и садится.

Дальше замедленная съёмка: что-то хрумкает, стул под Ивановой наклоняется, Иванова, пытаясь удержаться, взмахивает рукой, сшибает чашку, кофе выплёскивается на ближайшего арманиносца, на пути к горизонтали Иванова задевает головой стеллажик, на котором стоит ваза с белыми пионами, ваза опрокидывается, на миг темнота, и Иванова обнаруживает себя лежащей в луже, всю в белых пионах, залитый кофе инвестор вскакивает, поскальзывается и грохается практически на Иванову.

Если бы не мокро, то как на похоронах, разве что в гроб по двое не укладывают, думает Иванова, видит перекосившееся по диагонали лицо директора и осознаёт, что лучше бы это были похороны.

И понимает, нужно что-то сказать.

И, ласково улыбнувшись лежащему дяденьке, говорит, после такого вы, как честный человек, обязаны на мне жениться, ну, или хотя бы контракт подписать.

Арманиносец говорит, я бы с радостью, но увы, уже женат, а контракт мы обсудим, но лучше сделать это сидя.

Подписали.

За два года произошло следующее: закупили оборудование, расширили производство, Лев Ильич ушёл на пенсию, заявив, что видит на своём месте только Иванову, Иванова вышла замуж за одноклассника Валерия, анестезиолога.

Позапрошлым летом приезжал тот самый инвестор.

Сказал Ивановой, поздравляю с замужеством, что ж вы поспешили, я вот как раз развёлся.

Иванова сказала, это вы промедлили, а давайте я вас со своей подругой познакомлю, вы такую девушку днём с огнём не найдёте, только вопрос – вы книги читаете?

Инвестор сказал, вы хотите узнать, не дурак ли я?

Побледневший директор лицом просемафорил – немедленно откуси себе язык!

Познакомила.

И никто об этом не пожалел.

У Ивановой осталась привычка осторожно проверять надежность стула перед тем, как на него сесть.

Интересные эмоции не изглаживаются.