nioni

Моя приятельница Ю. происходила из семьи, приверженной здоровому образу жизни.
А я в молодости легко поддавалась чужому влиянию.
В свое оправдание замечу, что противостоять Ю. было и есть невозможно.
Энергия в ней клокочет как лава в кратере просыпающегося вулкана.
Давление нарастает, а затем всё это бабахает и накрывает окружающих толстым слоем вулканических пород и пепла.
Как-то она позвонила мне:
– Ты уже забыла, как свежий воздух пахнет! Завтра мы едем на дачу!
Я что-то слабо вякала про хорошую память, про электричку, автобус, пять километров лесами-буераками и про -16 по Цельсию.
– Не дрейфь! – сказала Ю. – Братец купил иномарку, поедем как ротшильды, протопим, глинтвейнчик сварим, а в воскресенье на лыжах побегаем. Всё, собирайся.

В те годы слово «иномарка» звучало круто.
Увы, звучанием крутость и ограничилась.
Иномаркой оказался ржавый дребезжащий форд, почти мой ровесник, но я сохранилась не в пример лучше.
Ну ладно, поехали. Ю, ее брат-турист, друг брата и я.
Поначалу так и ничего.
Печка, правда, почти не грела.
И бедная иномарка тряслась как контуженая, стеная и сетуя на судьбу-злодейку, выдернувшую её с чистенькой европейской свалки и забросившую в наши печальные заснеженные равнины, Но худо-бедно продвигалась.
А потом асфальт кончился.
У меня крепло подозрение, что ротшильды ездят как-то по-другому.
Ну, по крайней мере ездят, а не толкают.
Или же у них есть специальные люди для толкания и вытаскивания.
У нас таких людей не было, так что мы, можно сказать, на руках донесли иномарку до этой поганой дачи только к сумеркам.
Мне хотелось убить всех.
Особенно друга семьи, тоже туриста.
Потому как выяснилось, что сумку с вином для глинтвейна он забыл.
Зато взял с собой гитару.
Слушать про солнышко лесное на трезвую голову – это мазохизм.

К часам семи вечера стало понятно, что фиг ты дачу протопишь, фиг ты в такой антарктиде доживешь до утра и фиг ты сейчас на нашем драндулете уедешь.
И посему два экстремала – брат и друг – решили пойти в соседнюю деревню километрах в пяти и купить там красного сухого вина для глинтвейна.
По тем временам надеяться на наличие красного сухого вина в деревенском магазине было наивностью, если не обозвать хуже.
– Мы на лыжах бегом, через час-полтора вернёмся, только вы, девчонки, особо не разгуливайте, – сказал друг, – там следы какие-то подозрительные, на волчьи похожи.
Тут я пожалела, что не убила его раньше.
– Ну, я думаю, что волк в двери ломиться не будет, – неуверенно сказала притихшая Ю.
Я в волчьих повадках не сильна, но верить хотелось.
Короче, два адских лыжника умчались в ночь.
Темень, холодина, и то ли это метель завывает, то ли это завывает не метель.
В 8 часов их не было, и в 9 тоже. К часам десяти мы обе осознали, что у волков случился неожиданный праздник.
– Может, они заблудились, – сказала я. – Давай во дворе костёр разожжём, мы на горке, на свет выйдут.
Как мы костёр на ветру разжигали и не спалили при этом дачу – отдельная история.
Ю. уже рыдала, я тоже, костер трещал, слева выло, справа подвывало, и перед глазами у меня стоял образ сыто цыкающего зубом волка с туго набитым туристами животом.
Как живой.
А в половине двенадцатого к нам приехал трактор с трактористом, лыжниками, поломанными лыжами и бутылью самогона.
Я крайне редко бросаюсь на шею незнакомым нетрезвым людям.
Но посмотреть с другой стороны – это был не просто тракторист, это был небритый и пахучий ангел божий.
– Эх, девки, кабы не жена дома, я б тут и остался, – сказал ангел. – И темненькая мне нравится. И светленькая. Обое нравятся. Ох загудел бы тут с вами, девки, кабы не жена!

Вообще говоря, из любой ситуации нужно извлекать уроки.
Вот я, например, усвоила, что горячий самогон с вареньем из райских яблочек, корицей и гвоздикой – это страшно.
И в процессе потребления, и после него.
И что туристов, думающих, что это глинтвейн, нужно изолировать от общества ещё в нежном детском возрасте.
– Бежать, бежать отсюда, – прошипела прозревшая Ю, хлопнув глинтвейнчику, пытаясь отдышаться и с ненавистью глядя на друга-туриста, которого никакие лишения не могли остановить от «как здорово, что все мы тут сегодня собрались».

Кое-как уснули, укутавшись во все найденные одёжки и тряпки, включая домотканый половичок.
Утром за окнами весело затарахтело.
Давешний ангел заехал глянуть, не пора ли вызывать труповозку.
Ю. быстренько упросила его дотянуть иномарку до шоссе.
– Вы, девки, летом приезжайте, тут у нас красота, просторы у нас тут, и жена моя к тёще на лето поедет, а мы с вами погудим, чтоб душа развернулась. Вы, девки, давайте в кабину, ничего, поместимся!

Когда трактор поволок нашу иномарку, я оглянулась.
Из лесу вышел одинокий волк.
Довольно симпатичный.
Рыжий такой.
Хвост бубликом.

Соседи Ивановой решили к Новому году ударно завершить начатый в январе ремонт.
Судя по звукам, снести и возвести стены, возможно, не только внутренние.
К вечеру 31-го декабря Иванова запихнула в духовку гуся, и тут что-то страшно взвыло, взревело и  грохнуло.
И всё стихло.
Примерно полторы секунды Иванова радовалась блаженной тишине, а затем поняла, насколько современный человек зависим от цивилизации.
Трудно добиться образования румяной корочки на гусе при наличии электроплиты и отсутствии электричества.
Иванова поскакала на пятый этаж, где злые жильцы наседали на вяло отбрехивавшегося соседа.
– Что вы завелись? –говорил сосед, дыша в сторону. – Я тут при чём?! Проводка старая, шлифмашинку не держит, вызвали аварийку, к одиннадцати будет, за пару часов без света никто не помрёт!
Запахло рукоприкладством, Иванова же, вспомнив о своём пацифизме, спустилась в тёмную квартиру, походила из угла в угол, подсвечивая телефоном, села мимо дивана и заплакала.
Когда тебе 33 и ты, собираясь встретить Новый год вдвоём с гусём, обнаруживаешь, что даже гусь в пролёте, становится очевидно – не только гусь.
Отплакавшись, шмыгая носом, умылась на ощупь, выглянула в окно, никакой аварийки, оделась и вышла на улицу.
И пошла куда глаза глядят.
Лузерша.
И как раз к полночи вышла на площадь, к ёлке.
Ещё подумала, надо же сколько народу, что ли у всех трудолюбивые соседи, но тут площадь начала отсчитывать секунды, Ивановой сунули в руку пластмассовый стакан с шампанским, и её обнимали, и она обнимала, и как-то закружило.
И стало счастливо, хотя казалось бы – откуда.
Через час Иванова с визгом съезжала с горки на куске картона.
Через два обменивалась телефонами с замечательными людьми.
Через три спорила о возможности высадки на комету Чурюмова-Герасименко, та как раз недалеко пролетала, потягиваемый из фляжки коньяк наводил на мысли о высадке как о плёвом деле.  
Дальше какой-то калейдоскоп.

Трезвенница Иванова проснулась в непривычном для себя состоянии, определяемом как «ещё пьяна, уже похмельна».
Сверху не доносилось ни звука, удивительно, обычно сосед гудел с размахом, таки линчевали.
Заверещал телефон, и Иванова хриплым голосом запойного пьяницы сказала:
– Алло.
– Добрый день, Полина, это Артём, помните? Мы с вами вчера, то есть сегодня катались с горки (о боже! подумала Иванова), у вас под окнами про ёлочку пели (о господи!), вы мне свою кандидатскую пересказывали (не может быть!), Полина, пойдёмте в кино, не отказывайтесь, будем честно таращиться на экран, пока не уснём, согласны?
Туман рассеялся, всё правда, какой кошмар.
Да что ж это такое? подумала Иванова, посмотрела на себя в зеркало, но вместо ожидаемой копии хорошо напраздновавшегося верхнего соседа увидела всколоченную, но весьма симпатичную молодую особу.
И сказала:
– А пойдёмте.

Ни снов дурных, ни кошек чёрных, грянуло без предупреждения.
– Миша, – сказал Иванову директор филиала, – такое дело, племяннице генерального надо практику пройти, всего-то месяц, ты уж потерпи, Миша.

Племянница, бойкая блондинка, полная идей, призвала отринуть старое, потянуться к новому, объединить тимскиллс, проникнуться тимспиритом и посредством тимбилдинга сплотиться в единое целое, в котором все как один пойдут в ногу.
А посему в субботу первый этап упомянутого тимбилдинга, автобус заказан, выезжаем в тренинг-центр, форма одежды спортивная, отнеситесь серьёзно.
Технический писатель Ия Лазаревна сказала:
– У меня дача, яблок немерено, пусть гниют, да?!
Тестировщики поскучнели.
Программисты сидели с умными внимательными лицами, но в наушниках, так что вообще мимо.

– Дима, – сказал Иванов директору филиала, – уйми свою заразу, сдача на носу, пашем с утра до ночи, вот объясни мне, Дима, что мы должны отринуть.
– Миша, – сказал директор филиала Иванову, – и зараза не моя, и лекарства не придумано, настучит дяде, как пить дать настучит, без обид, Миша, но если хоть кто сачканёт без справки о смертельной болезни  – отрину премию, всему отделу.

Субботним утром начальник отдела Иванов сказал жене:
– Люсик, мне на работу, у меня тимбилдинг.
– У тебя, Иванов, цирк с конями, какие шутки? ведёшь младшенького в цирк, потом в парке катаешь на лошадке, давно обещано, – сказала жена.
– Люсик, давай ты на лошадке, – сказал Иванов, – мне никак.
– Иванов, – сказала жена, – ты забыл, у нас два сына, у меня свой экстрим, я со старшеньким к стоматологу.
 –Люсик, – сказал Иванов, – попроси маму, ну правда никак.
– Иванов, – мечтательно сказала жена, – поговаривают, есть семьи, в которых дети помнят, как выглядит папа.
И вздохнула: – Врут, наверно.

Деваться некуда, выехали все.
Кроме программиста Павлика, чья мама заведует поликлиникой №24.
По дороге зараза проверещала в свистящий микрофон про командный дух, призвала приободриться, поймите, вам это необходимо! в разновозрастном коллективе возникает напряжённая атмосфера, с ней нужно  бороться!
И посмотрела в сторону Ии Лазаревны.
– Ну, знаете, – обретя дар речи, сказала Ия Лазаревна (65 лет, три иностранных в совершенстве, абсолютная грамотность и чувство стиля, недавно сменила ситроен на новенькую ауди), – если мой возраст кому-то мешает, могу и уволиться!
Иванов, полгода плясавший вокруг Ии Лазаревны, лестью и посулами заманивая её в свой отдел, мысленно оторвал заразе голову.
Начали с падения на доверие, то бишь спиной на руки трудового коллектива.
Уронили Ию Лазаревну, чуть не сломали ребро Иванову, порвали футболку тестировщице Маше, плюс Маша обвинила аналитика Севу в том, что он не так пытался удержать, как под шумок облапать.
Переправа через условное болото дала в результате одну растянутую лодыжку, несколько ушибов и окончательный разрыв отношений между Машей и Севой.
Неверующий Иванов от всей души возблагодарил Господа за то, что дело не дошло до верёвочного курса.
То бишь обошлось без смертоубийства.
Поехали злые, вернулись ещё злее.

В понедельник зараза проводила беседы с глазу на глаз.
Во вторник озвучила переосмысленное в фантазийном стиле содержание бесед всему коллективу.
В среду воздух потрескивал от напряжения.
В четверг рвануло, на стол Иванову легло четыре заявления по собственному желанию, одно от Ии Лазаревны.
В пятницу зараза объявила, что она тут порасспрашивала, понаблюдала и пришла к выводу, что в коллективе ужасный моральный климат, так продолжаться не может, и она составила план выхода из кризиса.
– Мы все вместе должны взглянуть в глаза своим демонам! – сказала зараза..
У Иванова перед глазами заскакали бесы и упомянутые демоны, в голове что-то тренькнуло, он врезал по столу кулаком и заорал, что до появления заразы климат был как на Мальдивах и что в нынешнем Мордоре винить, кроме заразы, некого, и что плевать ему на дядю, пусть дядя сам работает!
Зараза похлопала глазами, зарыдала и выскочила за дверь.
После воцарившейся паузы Ия Лазаревна сказала:
– Михаил, вы правы, несомненно правы, но дурочка же старалась, чему научили, то и делала, Павлик, голубчик, что ты сидишь? пойди успокой девушку.

В конце августа закрыли очередной этап проекта, по этому поводу Ия Лазаревна позвала всех на дачу.
Озеро, лес, шашлыки.
Сытый и разомлевший Иванов возлежал в гамаке под яблоней, смотрел, как носятся наперегонки с хозяйским сенбернаром младшенький и старшенький, как тестировщица Маша воркует с аналитиком Севой, как программист Павлик что-то шепчет заразе на ушко.
Подошедшая Ия Лазаревна сказала:
– Заметили, как развиваются события? Когда молчит, дурацких идей не озвучивает, то прелесть что за девушка, правда,  Мишенька?
– Правда, Ия Лазаревна, – сказал Иванов.
И уснул.
Умиротворённый.

В Академии Социологии и Менеджмента (бывший техникум лёгкой промышленности) непревзойдённым образцом считается отчёт по летней практике, блестяще написанный студенткой Кристиной А..
Декан говорит, мол, даже удивительно, казалось бы, невеликих способностей барышня, а ведь можем, если хотим!
Ия Лазаревна говорит:
– Ну должна же я была что-нибудь сделать для девочки на прощанье.

В университете общежитие мне не светило, потому как я происходила из богатых учительско-докторских слоев населения. Пришлось снимать комнаты у женщин среднего возраста, разных, но с одинаково неустроенной личной жизнью.
Мое заселение что-то меняло в мироздании. Что-то где-то переключалось, у квартирохозяек вдруг появлялась эта самая личная жизнь, и мне сперва намёками, потом прямым текстом сообщали, что неплохо бы подыскать себе другое жильё.
Некоторые из дам годами жили себе одинокими рябинами в чистом поле — никаких дубов вплоть до горизонта, но стоило мне пустить корни в ту же почву, как на тебе! — вон уже что-то перебралось через дорогу и завлекательно шелестит реденькой пожухлой листвой.

На одной из квартир события разворачивались стремительно, уже через неделю в доме появился приходящий друг сердца — слегка поношенный и сильно неумный бодренький Витечка, всё норовивший ущипнуть меня хоть за что-нибудь. Я пожаловалась хозяйке, но понимания не встретила.
— А не подставляй! — сурово заявила хозяйка. — Если такая нежная, то по средам и пятницам гуляй до часов одиннадцати, воздухом дыши.
Даже в страшном сне мне привидеться не могло, что я добровольно подставляю что-нибудь Витечке для ущипывания. Пришлось выбрать свежий воздух.
Приходил Витечка, дверь закрывалась на защёлку, звонок отключался, кто не успел, тот опоздал. К половине двенадцатого Витечка уходил, возвращался в лоно постылой семьи. Он так поэтически выражался. Там ещё что-то было про столь же постылую жену.
— Она вцепилась в меня, как хищник в жертву, — с пафосом заявлял Витечка.
Я представляла себе Витечкину жену с окровавленными клыками, прижимающую мощной когтистой лапой несчастного Витечку к затоптанному линолеуму на кухне, и мысленно желала ей удачи.
Как-то, надышавшись воздухом, я притащилась домой и обнаружила, что меня там не ждут. Поковырялась ключом без толку, звонок не работал, хозяйка спала богатырским беспробудным сном, а колотить в дверь значило разбудить весь подъезд. Полчаса я прослонялась вокруг дома, но и следующая попытка была неудачной.
Время за полночь. Днем еще тепло, бабье лето, а ночью пробирало. Я потопталась в подъезде на сквозняках и поняла, что на улице хотя бы не сквозит.
Через час бесплодных скитаний по окрестностям и попыток проникнуть в уют я села на скамейку и приготовилась помереть от переохлаждения. С собой даже ручки не было, чтоб оставить прощальную записку на холодеющем теле.
Я сидела и слушала, как падают сухие листья. Лист возникал в конусе света от фонаря, медленно планировал и уплывал из освещённого пространства в темноту. Из ниоткуда в никуда.
Потом в круге света появился рыжий кот, постоял, пригляделся и запрыгнул мне на колени. Кот был теплым, что значительно увеличило ценность его дружелюбия.
Мы с котом просидели в обнимку до трёх часов ночи, пока меня не подобрал загулявший сосед с пятого этажа. Кот помявкал на прощание и с нами не пошёл.
К тому моменту мне было не до опасений насчет мужского коварства, казалось, что если упаду, то разобьюсь со звоном на мелкие ледяные осколки. Я представляла собой настолько жалкое зрелище, что соседу и в голову бы не пришло, как говаривала моя тётушка, воспользоваться беспомощным положением. Проснулась его мама, меня отпоили горячим чаем и уложили спать на скрипучем диванчике.
Утром хозяйка выговорила: она брала на квартиру приличную девушку, а не шалаву, ночующую, где ночь застанет. Тот факт, что после ухода Витечки она забыла включить звонок и на автомате опустила защёлку, не учитывался.
Столько свежего воздуха ни до, ни после в моей жизни не было.
Через пару месяцев Витечка скинул постылые брачные оковы и пришел навеки поселиться. Я съехала.

Лет через десять я встретила на базаре хозяйку с Витечкой.
Витечка, совсем уже затруханный, всё рвался к пивному ларьку, но хозяйка цепко контролировала обстановку. Когда она отошла к прилавкам, Витечка опасливо оглянулся и сказал:
— Живу как в тюрьме, всю кровь выпила, паучиха. Чего я, дурак, тогда за тобой не приударил? Знал же, нравлюсь, вон как ты переживала, даже домой не шла, когда я приходил, ревновала.
По-хорошему, так Витечку следовало придушить там же. Злодеяние на фоне горы полосатых арбузов. И в этих арбузах закопать. А с другой стороны — он стоял, осторожно кося в сторону яростно торговавшейся хозяйки, и верил в то, что говорил.
Я подумала, что именно с тех пор я недолюбливаю свежий воздух в больших количествах, и сказала:
— Да, Витечка, так и знай, ты мне всю жизнь поломал.

Из детства Михалик вынес три воспоминания.
Как в третьем классе их повели в кино, там главный герой плавал среди коралловых рифов и разноцветных нездешних рыб.
Как в классе седьмом его позвала в гости Аня Швец, пили чай на кухне, Анина мама всё подкладывала ему сливовое варенье в такое крохотное блюдце, называется розетка, слопал пол-банки, не меньше, за всю свою тринадцатилетнюю жизнь Михалик ничего вкуснее, чем это варенье с чаем в маленькой тёплой кухне, не ел.
И как в десятом классе увидел по телевизору вручение Нобелевских премий по физике.
Остальное предпочёл забыть.

Михалик окончил университет и распределился в академический институт.
Довольно скоро выяснилось, что институт не собирается бросать все наличные людские и материальные ресурсы на проверку и подтверждение идей, генерируемых Михаликом со скорострельностью пулемёта Гатлинга.
Директор так прямо и сказал, людям диссертации надо защищать, а не заниматься непонятно чем.
Михалик заскучал и ушёл учить оболтусов физике.
Оболтусы стонали и стенали, но знали – что-что, а физику они сдадут в любой вуз.
Директриса, глядя на отвратительно заполненные журналы, на отчёты, написанные в стиле «на, подавись!», возводила очи горе с немым вопросом – за что?, но вспоминала о конкурсе в старшие классы, возникшем после первого же михаликовского выпуска, о компьютерном классе, подаренном школе папой Бортника, о ремонте спортзала, сделанном фирмой мамы Елисеева, вздыхала и собственноручно фальсифицировала необходимую информацию.

– Как ты с ним живёшь?! Он бестолковый! – возмущаются подруги михаликовской жены Анюты.
Она не спорит.
Как ещё назвать человека, отправленного покупать себе зимние ботинки и купившего вместо них поддельные швейцарские часы по цене настоящих.
Противоударные, пылевлаговодонепроницаемые.
Ещё и погружение до 45 метров.
Это при том, что в воде Михалик конкурирует с топором.

Михалик учительствует, репетиторствует и обдумывает устройство мироздания.
Он мне как-то объяснял.
Поняла союзы, предлоги и вводные предложения.
Совершенно очевидно, что ...
Отсюда следует ...
Что и требуется доказать.
И будет доказано.

Михалик нарепетиторствовал круглую сумму, плюс гонорары за две статьи, собирался купить машину, но бестолковый же – купил билеты на Мальдивы и улетел с женой на целый месяц.
Взяв с собой противотуманные швейцарские часы, дабы протестировать их в полевых условиях.
Научился плавать неповторимым стилем и погружаться.
Не на 45 метров, конечно, так, поближе.
На трёх метрах от поверхности часы дали течь и встали как вкопанные.

Поздними вечерами Михалик дискутирует с профессором N. из Калифорнийского университета.
Анюта знает, если Михалик барабанит по клавиатуре и немузыкально бубнит себе под нос «когда воротимся мы в Портленд, мы будем кротки как овечки», это значит, что прав профессор N., а ежели поёт про «клёши порваны, тельняшки сорваны, и грудь могучую омыла кровь», то профессор N. мало того, что не прав, но и готов признать свою неправоту. Хотя и неохотно.
В кресле под старомодным торшером Анюта вяжет Михалику пуловер из шерсти осеннего цвета.
Думает о том, что на рукава нужно сразу же нашить кожаные заплаты, Михалик протирает локти вмиг.
Ещё о том, что если сто лет назад одному скромному служащему патентного бюро удалось перевернуть мир, то почему это не должно получиться у одного скромного школьного учителя.
А и не получится – не страшно, её Михалик и без премий самый умный и самый любимый.
Бестолковый, правда.

Михалик выключает компьютер, фальшиво допевает «и тихой гавани им не видать», потягивается и идёт на кухню ставить чай, по пути поцеловав Анюту в тёплую макушку и взглянув на полку, где лежат почти швейцарские часы, показывающие точное время его встречи с рыбой-клоуном, рыбой-ангелом и улыбнувшейся дайверу Михалику рыбой-попугаем.

Пожалуйста, помогите найти бесплатный сайт с сериалами и субтитрами на языке оригинала.
Привычный мне arkserial то ли приказал долго жить, то ли переехал в очередной раз незнамо куда.
Спасибо.

С Лариской у нас так.
Мы активно общаемся пару недель, обсуждаем общую знакомую В., которая всё не может определиться и её уже лет двадцать мотает по всей шкале, от 46-го до 52-го размера.
Я завидую 46-му размеру В., а Лариска 50-му.
Потом Лариска исчезает, далее пусто, затем материализуется и продолжает разговор с той фразы, на которой расстались.
Ну вот, звонит Лариска, интересуется, как мы съездили в Москву (лет пять назад!) и сообщает, что выходит замуж.
По-моему, в четвёртый раз, если я чего не пропустила.
Естественно, на всю жизнь, и в горе и в радости пока смерть не разлучит, как обычно.
Приглашает на свадьбу.
– Лора, – говорю, – спасибо, но это ж визу делать, лететь черт-те куда, и вообще у меня тут проблем по уши, затяжная депрессия и мизантропия приступами, с таким набором прилично посещать не свадьбы, а похороны.
– Отлично! – говорит Лариска. – Разбавим трагизмом слащавое действо. Будешь сидеть вся такая в невыплаканных слезах, будто мы с тобой роковые соперницы, а пофартило мне. Заодно отвлечёшь на себя свекровь, типа у вас общее горе.

Я была на первой Ларискиной свадьбе.
Или на второй – не помню.
Там понаехало дремучих деревенских Ларискиных дядьёв, которые её и вырастили, и дядья эти на счёт раз упоили непьющего и помешанного на правильном образе жизни жениха.
И украли невесту, потому как красть положено, а некому.
Оказалось, что и искать некому, у жениха все друзья были ему под стать, а правильный образ жизни всухую проигрывает домашнему самогону на смородиновых почках.
Тогда свежеиспечённая свекровь сухо осведомилась, как меня зовут, и сказала с переходом на капслок:
– Я вас, Наташенька, прошу найти ЭТУ ВАШУ ПОДРУГУ!
Я отправилась искать: на кухне, в подсобках, потом подумала и поняла, что дядья – не те люди, чтоб по кладовкам шастать.
У них на лицах читалось умение совмещать нужное с приятным.
Рядом с рестораном было такое заведение, распивочная, высокие столики, стульев нету,  зашёл, распил, свободен.
Там они и окопались.
Лариска в кремовом платье до полу (кремовый это цвет), четверо дядьёв и литровая бутыль того самого, на почках.
И все присутствующие их уже любили, и официантка всё подсовывала бутерброды с подсохшим сыром и так смотрела на младшего дядьку Феликса – скажи он слово, она бы как была, в кружевной наколке и передничке, рванула бы следом, чтоб и в горе и в радости и см. выше.
И вот мы стояли вокруг этого столика и пели хором, с душой, белорусскую песню "Як хацела мяне маць ды за першага аддаць".
Очень жизненная песня, её следует выучить каждой девушке.
Про то, что и первый – не вариант, и второй не бог весть что, и так до седьмого, а вот седьмой всем хорош, но увы, облом – "Ён не схацеў мяне ўзяць".
Доперебиралась.

Лариска говорит:
– А может, давай? Выберешься? Дядьке Степану уже не по силам, а дядька Феликс собирается. Давай, а? Ты прикинь – тут тебе штат Аризона, тут тебе шатёр на лужайке, за лужайкой кусты такие колючие, называются паркинсония, ей-богу, так и называются, гости по лужайке прогуливаются, с бокалами, а мы с тобой и дядькой Феликсом за кустами, в полный голос – А той чацвёрты нi жывы нi мёртвы, ой не аддай мяне маць! Как самогон провезти, я уже почти придумала!