nioni

Восемь лет прошли замечательно, а на девятом году Надиного мужа стало раздражать абсолютно всё, а больше всего – сама Надя.

Муж приходил домой поздно, ужинал, буркал неразборчиво, открывал ноутбук и до ночи резался в стрелялки.

Если и смотрел на Надю, то с таким выражением лица, будто у него сплошной болючий кариес от макушки до пяток.

И всё чаще сухо сообщал, что сегодня переночует у мамы.

Однажды Надя не выдержала, позвонила свекрови:

– Медея Георгиевна, а Дима сейчас у вас?

На что Медуза Горгоновна сладчайшим голосом ответствовала:

– Хорошая жена, Наденька, всегда знает, где её муж.

Надя купила книжку «Как удержать мужа», зачем-то начала объяснять кассирше, что, мол, для подруги, девица глянула на неё с брезгливой жалостью.

Потом до Нади дошло, что с книжкой дело нечисто.

Это ж сколько мужей надо удержать, чтоб набраться опыта для написания целой книги.

И откуда берутся новые мужья, пригодные для удержания, ежели старые удержаны.

Полторы сотни страниц полезных советов, и про мужа должно тянуть в домашний уют, и про эротическое белье, и про интересоваться делами мужа.

Надя даже освоила не дававшееся ей дрожжевое тесто, но мужа в уют не потянуло.

Наверно, надо было месить тесто в эротическом белье.

Или заявиться в нём к свекрови, где, по легенде, обитает муж.

Попытка жить интересами мужа также потерпела крах: Надя с первого раза прошла в стрелялке уровень, через который муж неделю не мог пробиться.

Что теплоты и сердечности отношениям не прибавило.

Надя пошла на рынок за зимними сапогами, а вернулась с толстым щенком за те же деньги. Посмотрела на него и поняла, что всю жизнь мечтала иметь собаку.

Не какую-нибудь там карманную тявкалку, а нормального человеческого пса.

Тётка, назвавшаяся заводчицей, сказала:

– Вы, девушка, в собаках разбираетесь? Нет, говорите? Ну так это золотистый ретривер.

А на Надин вопрос, что это он не шибко золотистый, снисходительно пояснила:

– Вырастет позолотеет, очень модная собака, породистый, папа-мама чемпионы, ой, красавец будет! И бумаги у меня все есть. Отдаю буквально даром.

И назвала цену.

У Нади с собой столько не было, но добрая заводчица согласилась на сколько было.

Должен же хоть кто-то радоваться твоему приходу.

Сапоги не станут преданно заглядывать в глаза, вилять хвостом и приносить в зубах тапочки.

Муж, как раз в тот вечер пришвартовавшийся к семейному причалу, спросил:

– Что это такое?!

– Золотистый ретривер, породистый, – сказала Надя, – и недорого, и документы на него есть.

В документах щенок значился алапахским чистокровным бульдогом.

Телефон заводчицы оказался телефоном строительно-монтажного управления, где на вопрос о ретриверах и бульдогах реагировали крайне неприлично.

– У тебя глаза есть?! Где, ну скажи мне, в каком месте тут ретривер с бульдогом? Сколько отдала? Сколько?! Нет, ну чтоб так мозгов не иметь!

Щенку вопли мужа не понравились, и он грозно зарычал.

Но вместо грозного рыка у него получилась обширная лужа.

– Господи, с кем я живу! – воззвал к потолку муж и вернулся к компьютеру.

И вид у него был такой, как будто он не компьютерных монстров расстреливал, а Надю.

С наслаждением.

Щенок быстро освоился, за ночь прицельно уделал мужнины кроссовки и погрыз его же туфли.

Тут оно и рвануло.

Всё в Наде оказалось ужасно и непереносимо: и лицо, и одежда, и душа, и мысли.

И то, что она зарабатывает вдвое больше мужа, чтоб его и этим унизить.

И детей у неё нет.

– Димочка, ты же сам не хотел ребенка, – робко вставила Надя.

– Да потому что какие дети могут быть у идиотки?! Такие же дебилы, как и она сама!

Щенок послушал-послушал, а потом подковылял на толстых лапах к мужу и попытался тяпнуть его за щиколотку.

А у Нади от обиды за своих несуществующих детей перехватило горло, и она только смотрела, как муж бросает свои вещи в чемодан.

Тридцать лет. Жизни нет. Кончилась. Точка. Приехали.

Жить дальше смысла не было, но щенку этого не объяснишь.

Вот он, с несчастным видом жует Надин носок, изображая собой бедного некормленного и неглаженного песика.

Плевать ему на Надины страдания и суицидальные мысли.

Он хочет есть, пить и чтоб ему говорили, какой он хороший мальчик, и чесали пузо.

Щенок Гор рос как на дрожжах, но на защитника, несмотря на баскервильский вид, не тянул. Хватательно-кусательный рефлекс у него не вырабатывался в принципе, вернее, в процессе выработки замещался ласкательно-облизывательным.

По вечерам Надя гуляла с ним допоздна.

И догулялась.

В декабре во дворах начали рыть какие-то ямы, шёл снег пополам с дождем, всё размокло, в одну из таких ям и свалился Гор.

И заскулил жалобно.

И Надя с испугу сиганула следом, хорошо хоть ноги не переломала.

Яма оказалась вырытой на совесть, глубокой, со скользкими крутыми глинистыми краями, а времени на часах почти полночь, и телефон забыт дома.

Сперва Наде было неудобно звать на помощь, но после нескольких безуспешных попыток выкарабкаться она заорала «Помогите!» во весь голос.

В конце концов на крики к яме подошли два готических молодых человека, в тусклом фонарном свете выглядевших запредельно некрофильски.

Всё же заниматься жертвоприношениями и закапыванием могилы они не стали, а вызвали МЧС-ников и не ушли, дождались, гогоча там наверху о чем-то своем, готическом.

Первым вытащили Гора, который на радостях в рекордные сроки облизал всех присутствующих, включая готов.

А затем Надю, которая так замерзла, что ей даже стыдно не было.

Сердитый главный спасатель сочно охарактеризовал безмозглую собаку, бестолковую бабу, бездельников в ЖЭСе и безруких землекопов.

Правительству тоже досталось.

Гор таких слов раньше не слышал, потому продолжил радостно скакать вокруг мужика, примериваясь лизнуть его в нос в полете.

И добился своего, попутно расквасив мужику нос своей башкой.

В итоге, к часу ночи картина была следующей: мурзатый, но счастливый Гор, покрытая толстым слоем грязи дрожащая Надя, измазюканные Гором спасатели с готами и окровавленный командир.

– Вы бы, дама, монстра своего воспитывали, – сказал пострадавший.

– Я воспитываю, только он, знаете, трудновоспитуемый.

– Во, прям как я, – сообщил один гот другому и, не удержавшись в образе, жизнерадостно заржал.

– Я вот в том подъезде живу, давайте вы зайдёте умыться, – стуча зубами, предложила Надя.

– Иди-иди, – сказали спасатели командиру, – а то прям Ганнибал Лектор какой-то.

– Может, мне самой какую яму вырыть? Пока эти коммунальщики расчухаются, век в девках прокукуешь, – впоследствии говорила Надина подруга.

Настыдили за богомерзкий поступок.

Мне следовало бы удавиться от стыда.

Будь у меня совесть, конечно.

Однако, выводы сделаны.

Единожды украв, гражданин/гражданка уже не сможет остановиться.

Неважно, что было спёрто – кусок колбасы или целый мясокомбинат, начало положено.

Бывших колбасных воров, как и бывших алкоголиков, не бывает.

Как-то мне удавалось сдержать свою преступную страсть в течение долгих-долгих лет.

Но вот сижу думаю, до сих пор рецидива не случилось, но давление-то нарастает, натуру не укротишь.

Значит, скоро рванёт.

Так что вижу своё будущее в весёлых красках.

Звоню это я, скажем, Ивановым, говорю, мол, я тут неподалёку, заскочу к вам через часок, давно не виделись.

В трубке сдавленный вопль, но интеллигентные ж люди, куда им деваться, говорят, да-да, конечно, мы так рады, так рады.

И следующий час семья Ивановых очень занята – лихорадочно роет тайники в огороде, закапывает ценности, корову-кормилицу прячет в ближайшем перелеске, гусей спускает в подвал, замотав скотчем клювы, остальное добро прибивает к полу здоровенными гвоздями.

Ну, вот я пришла.

Пьём чай.

Дети притихли.

Бабушка рта не открывает, не хочет рисковать съёмными зубными протезами.

Разговор постоянно сползает к криминальной хронике.

То есть я им, например, про онтологическую поэтику Достоевского, а они мне про Раскольникова, вроде как бог с ними, со старухами, отжили своё, а вот кошелёк с триста семнадцатью рублями и тремя двугривенными – это уже, милостивые государи, перебор, воспитанные люди так не поступают.

Говорю, благодарствую, Ивановы, за дивно проведённое время и приятную беседу, однако засиделась, пора и честь знать.

В задумчивости направляюсь домой.

За мной громыхает по неровным булыжникам мостовой гружёный обоз.

К последней телеге привязана неосторожно высунувшаяся из перелеска корова.

Размышляю, не заглянуть ли ещё и к Петровым, отсюда до них рукой подать.

Оглядываюсь и понимаю – не поместится.

Стало быть, к Петровым завтра.

И без предварительного звонка, к чёрту это благородство.

Вечернее небо меняет цвет, от голубого к сиреневому, от сиреневого к синему, ночному.

Шагаю под ним неспешно, напевая арию Берениче из оперы Россини «Случай делает вором» и пощелкивая в такт бабушкиными искусственными челюстями.

В университету мы с одной девочкой снимали комнату.

Потом девочке дали общежитие, и на её место хозяйка квартиры определила свою многоюродную племянницу, только-только поступившую в мед, на стоматологию.

Ну, племянница так племянница, думала я.

Кто ж знал.

Племянница оказалась из зажиточной сельскохозяйственной семьи, откуда-то с юга, у родителей куры, утки, свиньи и что там ещё по списку одомашненного и съедобного.

Каждые две недели она ездила на вокзал, предки через проводников передавали ящик еды.

Килограмм на пять-семь.

Хозяйка выделила нам полку в холодильнике, но всё не помещалось, половина передачки оставалась в задвинутом под кровать ящике.

Портилось.

Когда начинало попахивать, племянница ревизовала содержимое и выкидывала некондицию.

Говорила, ой, как жалко еду выбрасывать, так жалко!

Угоститься не предложила ни разу.

Даже подпорченным.

Однажды я прискакала с занятий, голодная до головокружения, по пути забежала в магазин, денег хватило только на половинку хлеба и мокрый творожный сырок.

Открыла холодильник и поняла, что сейчас умру.

Знала, с детства знала, что брать чужое без спроса нельзя.

Ни при каких обстоятельствах – нельзя и всё тут, аксиома.

Но запах! но вид! но предполагаемый вкус!

Ощутила себя собакой академика Павлова, ну там безусловно рефлекторные связи, первая сигнальная система, всё такое.

И под отчаянное завывание желудка, захлёбываясь слюной и отключив совесть, я трясущимися руками отрезала кусок чужой колбасы, небольшенький, в мизинец толщиной.

Куда-то мне нужно было уйти, вернулась вечером и, зайдя в комнату, наткнулась на обличающий взгляд племянницы.

Я не успела и рта открыть, как она чуть ли не слезой в голосе сказала, зачем ты ешь мои продукты?!

И демонстративно полезла под кровать, проверить, не дотянулись ли мои загребущие вороватые лапы до заветного ящика.

Оправдываться смысла не было.

Ей-богу. лучше бы я подожгла сиротский дом, обобрала сирую вдовицу и пнула пушистого котика.

Но вот до сих пор интересно, как, ну как можно было обнаружить столь мелкую потраву в плотно забитом деликатесами пространстве.

Через пару месяцев я съехала с квартиры, о племяннице сто лет не вспоминала, пока случайно не наткнулась на неё в метро.

Она работала в платной стоматологии, сказала, что набирает клиентуру, звала лечиться, обещала скидку.

Но – слава всевышнему! – я вовремя заметила нехороший огонёк в племянницыных глазах и поняла, тот кусок колбасы не забыт.

И не прощён.

У некоторых преступлений нет срока давности.

Из "Полной истории ордена иезуитов" Теодора Гризингера, дословно не помню, вольный пересказ.

В числе иезуитских владений в Гранаде было одно поместье, которым управлял благочестивый отец де Роа.

Ему понравилась некая пейзанка, и, переосмыслив устав ордена в выгодном для себя свете, де Роа соблазнил красотку, а дабы она была, так сказать, в пошаговой доступности, нанял её мужа себе в работники.

Как верёвочке не виться, всё равно совьётся в плеть, и вскоре добрые люди намекнули мужу, отчего это у него на голове плохо держится шляпа.

Муж потребовал объяснений.

Неверная жена в слёзы, как ты мог такое подумать?!

Иезуит вознегодовал, кто посмел возвести на него и на честную, набожную женщину гнусный поклёп.

Муж вроде как поверил, но на всякий случай решил проследить и таки застукал парочку in flagrante delicto.

Пришёл в ярость, а поскольку испанцы – народ горячий, то выхватил из-за пояса наваху и порешил обоих любовников.

Как там сказано у поэта: лунный луч в живое тело.

Де Роа умер на месте, а бедная женщина прожила ещё день и успела в присутствии свидетелей повиниться в преступной связи и раскаяться.

Суд принял к сведению обстоятельства дела и полностью оправдал мужа.

Но ректор гранадской коллегии иезуитов не мог допустить позорного пятна на репутации ордена и принял решительные меры.

Свидетелей запугали угрозами, подкупили подарками, и на повторном слушании случилась эпидемия провалов в памяти.

Но не у всех.

Тогда орден предоставил своих свидетелей, поклявшихся, что отец де Роа, агнец безгрешный как в деяниях, так и в помыслах, был практически святым, денно и нощно молился и, не покладая рук, налево и направо творил добрые дела, какие бабы? о чём вы?!

И вообще, все эти россказни уже потому нелепая выдумка, что пейзанка была далеко не первой молодости, ей шёл уже 28-ой год, кто, ну кто в здравом уме мог польститься на столь пожилую особу?!

Беспристрастный суд не мог не согласиться с таким убийственным аргументом.

От пункта А до пункта Б полтора часа электричкой.

Сидящая напротив меня девица лет двадцати пяти за эти полтора часа 7 (семь!) раз позвонила Валерику.

– Валерик, встретишь меня? почему не получится? работаешь? всех встречают, а я одна под дождём!

– Валерик, вечером приготовлю, что захочешь, что ты хочешь, чтоб я приготовила? куриные котлетки хочешь? почему не хочешь куриные котлетки?

– Валерик, где моя пилочка для ногтей, такая, с красной ручкой? под зеркалом лежала, не брал?

– Валерик, к Столбцам подъезжаем, скоро Столбцы проедем, у нас кто в Столбцах? тётя Ира? не помнишь тётю Иру?

– Валерик, а может, куриные котлетки? и салатик к котлеткам, а?

– Валерик, не встретишь? никак? совсем никак? про пилочку не вспомнил? не слышишь? так выключи дрель!

Что отвечал Валерик, было не разобрать, но, судя по монотонному бубнежу в телефоне, держал себя в руках.

И после шестого звонка я поняла – он святой.

Или посланник высокоразвитой инопланетной цивилизации, построенной на принципах гуманизма и всепрощения.

Или выведенный в секретных лабораториях генно-модифицированный человек, чью ДНК скрестили с ДНК какого-нибудь незлобивого растения.

Перед самым пунктом Б барышня позвонила в седьмой раз.

– Валерик, подумал про котлетки? нет? тебе всё равно, что готовить? котлетки не надо? а что ты на меня таким голосом орёшь?!

Ну, слава богу, не пришелец.

Давным-давно, после университета я пришла работать в Очень Секретный Институт, и меня тут же выперли то ли поднимать, то ли подпирать сельское хозяйство.

Наверно, в сельском хозяйстве я могла принести больше пользы.

Или нанести меньше вреда обороноспособности страны.

Было нас человек 30, готовить должны были сами.

Умею-не умею не считалось, всё строго по очереди.

Мне ещё повезло, я попала в поварихи вместе с девицей, которая знала не только то, что прежде чем жарить яйца, их необходимо разбить.

Народ после обеда отбыл на зерносушилку, а нам возчик должен был привезти коровью ногу с фермы.

Ничто не предвещало.

Но гром грянул.

Возчик несколько расплывчато возник в дверях кухни и сказал:

– Девки, ко мне свояк приехал, не могу на ферму. Вон коня привел, ехайте сами, тут близко, только животную не угробьте, животная – скотина государственная, деньжищ стоит.

Повернулся и синусоидально удалился к своей хате.

– И не мечтай, не поеду, – сказала мне напарница, – я их боюсь, они кусаются и копытом могут врезать. Давай ты, ладно? А я зато вечером всю посуду помою.

Предложение насчет посуды было заманчивым.

Мы обошли вокруг коня и телеги, держась на приличном расстоянии.

Заподозривший нехорошее конь возмущенно заржал.

– Во! Видала, какие у него зубы? То есть я хочу сказать, лошади не всё время кусаются, почему он тебя кусать должен. Ты ж в телеге будешь, он и захочет, так не достанет. Я читала, ничего сложного – тпру! но! и вожжами знай себе управляй. А я и посуду, и кастрюли вымою, честное слово.

Вот тут я хочу сказать всем родителям – учите своего ребенка говорить «Нет!».

Меня вовремя не научили, и я, идиотка, забралась в телегу, взяла вожжи и сказала «но!».

К моему удивлению конь пошёл.

Чувство своей тележно-наезднической крутизны прошло через минуты три, когда конь свернул налево, куда нам с ним было не надо.

Вернее, мне было не надо, а у коня имелись свои планы.

Я крикнула «тпру!» и натянула вожжи.

Конь презрительно отмахнулся хвостом.

Я соскочила с телеги и, забежав вперед, начала махать перед конем руками, но конь отпихнул меня своей мордой.

Пришлось опять запрыгивать на телегу, пытаться управлять вожжами, орать нечеловеческим голосом «тпру!». Конь моими воплями не заморачивался, шёл себе как шёл, любуясь сельскими видами, пока не пришёл в овсы.

Ну я решила, что это овсы.

Для коня как-то логичнее забредать в овсы, нежели, скажем, в какое-нибудь просо.

Короче говоря, он влез в эти самые овсы и начал пастись вместе со мной и телегой.

Я хотела было бежать в деревню за помощью, но подумала, не дай бог уведут или сам куда уйдёт, где его тогда искать.

И вот вам картина, чистая пастораль: в полном разгаре страда деревенская, но нигде ни души, овсы до горизонта, облака плывут белыми замками по высокому блекло-голубому небу, конь знай себе хрупает и на мои вопли не отвлекается.

Натрескавшись, конь выехал из овсов и пошёл гулять дальше.

Он свозил меня к речке, напился, сам развернулся, чуть не перевернув при этом телегу, потом мы ещё долго прогуливались вокруг какого-то леска, наконец, вернулись в деревню и начали щемиться в чей-то огород, дабы внести туда маленько разора.

Тут я поняла, что наступило время «Ч».

Если потравленные овсы были казенными, то огород – частный, и за действия этой государственной скотины я рискую схлопотать по полной.

Но в памяти весьма кстати всплыло слово «уздцы».

Определив примерно, что тут может называться уздцами, я ухватилась за них и таки смогла выволочь недовольного коня вместе с телегой почти уже из огорода.

Так и вела его до фермы – под уздцы.

Конь обиженно фыркал, не ожидал от меня такого свинства.

Но из нас двоих весь в мыле был не он.

В общем, выехали мы часа в два дня, на ферму пришли к семи.

Ногу погрузили, и в телегу забрались две сельские тётеньки.

Одна сказала мне, давай, мол, погоняй, но увидев, что конь плевать хотел на мои погоняния, взяла дело, то есть вожжи, в свои руки.

Нас с ногой мигом домчали до кухни.

Напарница моя выскочила в крайнем озверении:

– Ты где была?! У тебя совесть есть? Я тут как раба крепостная, не присела, а она барыней разъезжает!

Как будто я по ресторанам шлялась.

Конь, зараза такая, состроил умильную невинную морду – в стиле козы-дерезы, типа ни крошки с утра во рту не было – и, как мне показалось, даже пустил слезу.

– Ах ты мой хороший, – запричитала напарница, – заездила тебя эта живодерка, сейчас, миленький, сейчас я тебе хлебушка вынесу!

Когда уже ночью я в гордом одиночестве домыла котлы и кастрюли, за конем пришёл возчик.

Вернее, пришатался.

– Поехал свояк, от хороший мужик! Ты, девка, гляжу, с конем управилась. Может, самогоночки глотнешь, а то свояк уже поехал? Самогоночка – ух! – для себя гнали, не для абы кого.

– Глотну, – решительно сказала я. – Лейте вон в ту кружку. Лейте, лейте. Ну, за коня!