Цветок Папоротника
За стеклом пробежала темная, косматая тень. Аж когтями в землю вгрызается – как торопится-то, прохвост. Уж пятый десяток этому Федорычу, шерстью оброс весь, человека-то от радиации и не осталось – а все туда же, на Охоту. Жить хочет, зараза.
Дед Афанасий-то сам не страшный еще. Нормальный такой с виду. А на охоту идет.
Жалуется, говорит – внутри распирает. Кости растут, кожу тянут. Перед малым раздевался, тыкал себя в разные места – а малой не признает.
Дед Афанасий выглянул в грязное окошко, покосился на соседний двор. Так и есть – Федорыч фонарик мастерит. Готовится. Нехорошо.
Он бы и дальше посмотрел – да что из окна-то грязного увидишь?
Да и стена закрывает, не дает.
Раньше вот как было – асфальтик, дорожка, дома высокие. Тро-ту-а-ры.
Всё рухнуло, было – да сплыло. А стена – старая карга из красного кирпича – осталась. Жить, правда, все равно в ней никто не решался – травы красной больно много. И года не протянешь…
Так что стоит она себе – и вид загораживает. А посмотреть, как там остальные готовятся – надо.
- Сиди тут, я пройдусь пойду, - прикрикнул дед на младшенького и быстро выскочил за дверь. Мальчишка только и успел вдогонку крикнуть: «Возьмешь меня на охоту?».
«Щас тебе, губа не дура», - подумал про себя дед, осматривая улицу. Как есть вся деревня собиралась на Охоту. Федорыч метался от сарая к домику – все доски трухлявые таскал – на черта ему эти доски? Лучше б шерсть свою подстриг – на человека уже не похож. Хотя черт его знает, что там под шерстью его. Радиация – она ж не жалеет. Вон Оглоед уже не Оглоед, а стрекоза какая-то. Глаза выпученные, красные. Внучка, правда, красивая у Оглоеда. Анька – в синей юбке, ноги белые, волосы длинные, смеется – зубы слепят. Как будто не берет ее ничего.
То-то его Митька с нее глаз не сводит. Ну да и пусть. Он тоже нормальный вполне. Лапы, правда, пятидесятого размера – ну да это мелочи. Ладный жених. Нечего ему за Папоротником соваться.
Ведь за Цветком только отчаянный полезет, в лес-то. Там Новые злобствуют, болота, цветы хищные. Верная смерть. А если от Нового удирать придется? Одного-двух убьешь, а когда их много нападет – тут только одно останется. Побежишь, дороги разбирать не будешь. Ну и ступишь, куда не надо. Или цветок какой заденешь, так там и останешься.
Или того хуже – в болото провалишься. Тут уже вылезешь - нет, одна суть – конец тебе. Радиации сразу плюс сто – и сам среди Новых зверем забегаешь.
Это Афанасий точно знал. Горько знал. С детства дружил с мальчонкой одним, Лаврентием. А на восемнадцать лет попал мальчишка в озеро. Ну, по малости-то лет выжил, конечно, да только где ходил – дорожку мокрую оставлял. Прямо из головы вода лезла. И все от солнца норовил с тез пор. Чуть что не так – юрк в холодок, в тёмный уголок. Ну, благо Афанасий с ним поговорил. Объяснил, мол, день к вечеру – к смерти ближе: свои же и пристрелят, как обратится. За Цветком надо идти.
Да только вот не вернулся Лаврентий. А на следующий год охотники сказывали – самый страшный из Новых появился – водяной. Ему плюнуть – и радиации как в Синем озере искупаться. Плюс восемьдесят, не меньше.
Афанасий уже не первый год ходил на Охоту – цветов-то на весь лес штуки три в году появляется. И сожрать же надо успеть – а то охотников много, а честь – это штука хорошая, да только не когда у тебя жабры растут. Того и гляди – тебя заместо цветка улопают.
Так что прошелся он по деревне – где молоток плохо лежит – скинул аккуратненько. Пускай задержатся, нечего за день до Охоты снаряжение разбрасывать.
Мимо Федорыча проходил тише мыши, да не помогло – окликнул зверь:
- С-с-слышь ты, а Жаркий уже вчера в лес-с ушел, - и шипит, шипит, слова с трудом выталкивает.
Коли не найдет Цветка – конец ему в этом году. Жалко, конечно, но тут уже каждый сам за себя, - подумалось Афанасию. А сам он с беспечным видом облокотился на подкошенную калитку:
- Да ну? Голод не тетка, значит…обратился, видать, весь. Спасения ищет. Да только не найдет он Цветка – рано еще.
Федорыч молча головой подергал – кивает, значит, и добавил:
- Сволочи. Фонарик на днях стащили. Оставил у двери на пару минут – и нет его. Не видел, кто?
- Так не зевай, сам же знаешь, что охота, - отвернулся Афанасий, - да если б и видел – не сказал бы. С волками жить – так и выть по-волчьи, - добавил он, косясь на старого друга.
И пошел домой.
А сердце-то бьется, бьется подлое. Стыдно. За что ж тут стыдно – Федорыч со своей мутацией теперь быстрее всех будет. Да и фонарик он все равно новый сделал.
И все-таки билось предательски сердце, билось так, что в ребра отдавало, как вспомнит про остатки фонарика этого в печке.
Охнул Афанасий, пощупал ребра – так и есть, растут. Скоро порвут его живьем – тут даже не в Нового, тут попросту мертвым окажешься. Так что прости, Федорыч.
Так и зашел Афанасий. Забрался на печку, шыкнул на малого:
- Завтра на охоту пойду. Дней пять не будет. За Анкой приглядывай, к Синему озеру даже не приближайся. Воды из колодца набери про запас. Ну и это, - тут он горло прочистил, смущаясь, - мышей не ешь. Последнее это дело.
Малой так и не ответил – злится, значит.
А ведь дурь, дурь одна в башке. Ведь даже не себе – Анке Цветок хочет. Гордая она больно, что ни чешуи, ни когтей. Будто и нету на нее радиации вовсе. Правда, подозревал Афанасий, что глазищи ее такие синие неспроста. Вот и хочет этот дурень Папоротник ей добыть – чтоб, если вдруг хвост вырастет какой – она цветок – ам, зубками своими белыми, - и снова красавица.
Ей – красавица, а Афанасию – еще пару лет, и не видать Охоты.
С этой мыслью он и собрался. Все, как положено – спички, батарейки запасные, фонарик…а топор-то где!?
- Федорыч забегал вчера. Привет велел передавать, - устало протянул малой.
Афанасий аж захлебнулся - вот ведь правду говаривали, что у местных не душа – смола. Перед самой Охотой так ограбить!
- Да чтоб его! Засранцу и чужое добро - да впрок пошло! Как ты топор-то отдал!?
Малой поднял глаза, посмотрел на деда – как водой из Синего окатил. Спохватился дед. Ну да. А как тут не отдать…чудищу-то такому.
А малец тем временем неспешно сполз с лавки, залез в печку и вытащил сверток. А как развернул – деревом пахнуло.
- Родненький… - прошептал Афанасий, прижимая к себе новым топорищем инструмент.
- Сам сделал, - усмехнулся мальчишка как-то по-взрослому, - на следующий год бери с собой.
Афанасий гордо потрепал внука и, крякнув, отправился. Пора уж, а то другие еще обгонят.
Поначалу легко идти было. Не тропинка – дорога. Благо, что вырубали всей деревней. Ни тебе Новых, ни Адового подсолнуха – благодать одним словом. Шли все вместе, балагурили. Вот уж и стеночка позади заалела – как День тот настал, она будто обновилась вся. С тех пор красный у неё – особенный. Разве что не сияет.
- Хороший нынче год, - пропел один из местных – и вальяжно припустил вперед.
- Лиха беда начало, - тихо отозвался Афанасий. Вот этот-то, что первым вылез – первым и погибнет. Нельзя к Лесу так…
И точно, как к Лесу подошли – улыбки и послетали. Кое-то уж и заозирался с тоской на кусочек алый позади – как маячок. Дом - там. А впереди – лес, чаща. Какая уж там дорога - тропинок нет. Бреди каждый своим путем, живи как хошь.
И каждый сам за себя. Старое правило. Действенное. Еще до Дня, когда не было ни красной травы, ни Адовых подсолнухов, не подводило.
Ох, тяжело пошла трава. Высокая, густая. И синеет, синеет, зараза. Тут бы мачете пригодилось, а не топор. Афанасий осторожно продвигался вперед. Вот и красными пошла.
В деревне-то, у колодца еще зеленая была, родная. А красную обходить надо – это Афанасий еще с прошлого раза помнил. Митька на такую наступил – так ноги волдырями и покрылись. А потом и весь обратился.
Афанасий продвигался медленно, но к ночи уже середины Леса достиг. Остались еще силы у старика, значит. Хотя Федорыч косматый уже, верно, с обратной стороны леса рыщет. Ему и Новые нипочем, с его-то когтями. А у Афанасия только и надежды, что на топор.
Старик облюбовал дерево и прикорнул возле. Ночью и Новые спят, и Адовые подсолнухи не бродят – им солнце нужно, чтоб корни свои туда-сюда таскать. Иначе – дохнут.
Проснулся он с первыми лучами. Солнышко ласковое – лучами по щеке проведет – любой улыбнется. Даже в самой чаще.
Да только запах, запах-то какой. Афанасий обернулся растерянно – нет, никто не ползет, не летит, не подкрадывается незаметно.
А вонь все-таки страшная стоит. И не слышал же никогда о таком. А неизвестность-то пугает посильнее, чем самые черные истории, пробирает до самых костей. А те и так торчат уже до боли, кожу тянут, наружу лезут. Цветок нужен, никак тут без Цветка.
Отряхнулся старик, поднялся… и пошел. Синий – хорошо, красный – обойти, чуть где шорох какой почудится – сразу замереть. Ветра-то давно нет. Будто бы и не было никогда, сгинул он вместе с жизнью нормальной. Потому каждый шорох еще страшнее.
Весь день бродил Афанасий – и все зазря. Нет цветка.
Последняя ночевка оставалась – последняя надежда. Бывалые говорили, что Цветок Папоротника днем-то шансов немного разглядеть – цветок как цветок. Обычный такой, как все привыкли. А вот ночью загорится – тогда проще будет.
Ну и пускай. Что ему в пятьдесят годов сутки не вздремнуть, коли жизнь на кону.
Вонь только новая пугала его до дрожи. Не было ее. Сколько лет в Лес ходил – не было.
Покряхтел, покряхтел Афанасий… и уснул. Взяли все-таки свое годы проклятые. Вот бы мутацию такую, чтоб не спать. Или другую полезную…как у Федорыча.
В нос ударил страшной силы запах. Да и отвратительный какой – ни с чем не сравнить даже. «Да пропади ты пропадом», - ругнулся Афанасий и глаза открыл.
И сел.
Прямо перед его носом цветок струился. Листья зеленые, яркие, а посередине, на длинном тонком стебле – цветок. Как жидкий огонь льется.
А рядом птица странная. Да что там странная – светится же. Огонёчки алые с золотом по пёрышкам перебегают - красота.
А смотрит недружелюбно. На цветок косится.
Глянул Афансий - а цветок-то и не цветок вовсе. Стебель прямо из яйца треснувшего тянется.
Застыл дед.
А птица дивная каркнула – и взмахнула вверх. К Стене полетела.
И на месте, где сидела – еще яйцо. И прямо на глазах у Афанасия трещит оно, и трещинка маленькая ползет-ползет, выше да выше, и цветок из неё - р-раз!
Молодой еще. И пахнет как!
«Да быть такого не может!», - охнул дед, приближаясь к цветку. Что ж охотнички-то не говорили, как радость эта воняет!
Верно, секретец про запас берегли. Да по сравнению с Фениксом какой уж это теперь секрет.
Каждый сам за себя. «И то верно», - подумалось старику. Ведь и он не скажет. Ей-ей, ему, может, еще десяток лет таким махом протянуть удастся. И схватил тот цветок, что постарше.
Нос зажать – и жевать, жевать это влажное пламя. Жевать и глотать, и не дышать, Господи, только ж не дышать - задохнуться можно от этой вони!
Жевать, жевать, жевать. И чувствовать, как косточки, родимые, обратно по чуть-чуть, не спеша так, ползут. И дышать уже вроде не больно…
«Ох, спасибо, спасибо, родненький», - прочавкал Афанасий. И жадно уставился на второй цветок.
Сейчас съесть или оставить? Слышал он, что цветы эти долго живут. Да и не цветы это вовсе.
А если припрет, на следующий год – вдруг с малым что случится?
Каждый сам за себя, конечно. Это да, - подумал Афанасий и посмотрел на свой топор новенький. Малец сам вырезал, и ведь в секрете от всех хранил, знал порядки деревни перед Охотой.
Каждый сам за себя. А малец все-таки золотой у него. Повезет ли ему это чудо самому лет через пять найти?
Прокатилось пламя огненное по лезвию и упал Цветок Папоротника на землю. А сиять не перестал. Значит, взаправду охотники болтали.
Сунул аккуратно Афанасий огонек в рюкзак и побрел домой. А обратная дорога – куда уж легче! И кости не рвутся сквозь кожу, и все еще чувствует, как тело обратный ход дает. Главное ж – не улыбаться. Прознают – позавидуют. А так – может, и не заметят, что повезло старику. У него ж не чешуя какая на морде, а кости. Кто про его кости старые допытываться будет?
Афанасий еще как к окраине подходил – уже видел – нет дома пацана. Их домишко на отшибе, света нет. А темнеет уж…
Пустая хата. С цветком-то в жилах старик куда быстрее дошел, ясное дело – не ждали. А он вот удивит.
Ох, ну и получит же паршивец тумаков. Топор топором, а деда дома ждать было велено.
Посидел Афанасий на печке -а косточки не ноют – поют! И дышать легко, и побродить охота – даром что в лесу столько дней провел.
- Ай, ну и пройдусь, - махнул с печки дед.
Вышел во двор – а свои-то искоса смотрят, сторонятся. Будто не свои –чужие.
И Федорыча нет.
- А Федорыч-то где? – подловил Афанасий одну из баб. Глупая баба задрожала, соплю утерла и крикнула вдруг:
- А не вернулся еще! Не знаю я, что мне за чужими приглядывать?!
Вырвалась и убежала.
А действительно – что ей за чужими приглядывать, за взрослыми-то…
Замерло сердце у Афанасия.
За взрослых не верещала бы так.
Анны нет. Малого нет.
И бухнуло сердце – аж в пятки, а в ушах громом отдало.
- ГДЕ!? Где мальца дели!? – взревел старик.
Молчат все – боятся. А раз молчат и здесь кучкуются – значит, все. Что-то произошло уже, нехорошее, непоправимое.
Раз – слеза по щеке побежала.
Два – еще одна обожгла.
Афанасий утерся быстро, ненужные слезы смахнул: «Уйдите, глупые, не до вас сейчас».
Смотрит – Аннин раритет разбит. Зеркало ейное. Одно на деревню было.
Неспроста.
- Неужто? – проговорил дед и на зеркало разбитое указал взглядом. Один из мужиков и кивнул в ответ:
- На следующий день как ушли. Страшная стала – чертей лучше малюют.
- И куда?
- В Синее Озеро.
- И мой за ней!?
Уж не помнил Афанасий, чтобы мчался так. Зеленое, синее, красное – куда там траву разглядывать – бежать! Бежать к Синему Озеру, подхватывать малого, к груди прижать – живой, живой!
- Лазил в воду?! Отвечай, чертов сын! – гаркнул Афанасий, а сам чует – нет, сухая одежда у мальчонки.
- Веревкой вытащил, - хмуро отозвался малой. А на самом лица нет.
Оно и понятно. Анна синеокая, Анна-красавица, что ж ты с собой сделала-то?
Теперь не то, что синие – где они вообще, глаза-то ее распрекрасные?
- Нашел ты лекарство свое, дед? – бесцветным голосом спросил малой. В глазах – ни слезинки, на руках – девчонка едва дышит. Чем дышит-то? Ни носа на лице не разобрать, ни рта.
Дышит еще. На свою беду, дурочка. Ей бы теперь умереть лучше.
Да разве ж малому объяснишь?
Вспомнил дед про цветок в рюкзаке, да промолчал.
Каждый сам за себя.
- А воняет-то чем от тебя, дед? – глухо донеслось до Афанасия, как будто вовсе и не внук спрашивает.
Пригляделся Афанасий – ну точно. И он, кровь родная, вслед за ней в озеро пойдет. Как сгинет Анна – так и зачахнет. У них на деревне же никто ей и в подметки не годился, синеглазке-волшебнице.
- А пела-то как… - вырвалось у Афанасия и он отвернулся к озеру, чтоб слезы скрыть.
Отвернулся – и в гладь взглянул. Не любил он Синее Озеро, да и что в него смотреться-то.
А тут посмотрел.
И увидел все как есть: девка молодая, парень – родная кровь. И жадный, ох какой жадный старик.
Каждый сам за себя, конечно. Это да. Каждый…
- Эх, жизнь моя на добрые дела, - пробормотал дед, доставая Цветок.
Днем-то свечение не такое уж яркое. А вонь все равно нестерпимая.
Краем глаза заметил Афанасий, как глаза у малого загорелись. И рот разинул, дуралей.
- Чего застыл? Открывай рот пустоголовой своей, да запихивай! Вооот. А теперь жуй, жуй, дура, - гаркнул он на ошалевшую Анну, - живая же, вижу. Жуй, может, и будешь синеокой опять.
Сил не было у девчонки. Пришлось самому челюсти ей двигать.
- Ну глотни хоть, дрянь, знаю, но глотни ж. Подарок на свадьбу вам, - приговаривал Афанасий, смахивая горячие слезы…
Не звери ж они, честное слово, что б вот каждый сам за себя…
____
Обещание выполнено)
