OMEGARET

Когда доктор Бриллер сказал, что жить мне осталось четыре месяца, я, понятно, растерялся.
— Вы уверены, что не перепутали рентгеновские снимки?— спросил я.— Такое бывает.
— К сожалению, нет, мистер Тернер.
— Или анализы? Может, моя фамилия по ошибке на чужом... Он покачал головой. Было это под вечер, солнце уже заходило. Если действительно время умирать, я предпочел бы утро. Все-таки веселее.
— В подобных случаях,— продолжал доктор Бриллер,— перед врачом диллема: сказать или не сказать пациенту? Я своим говорю. Пусть знают. Уладят свои дела, успеют и поразвлечься... К тому же я пишу книгу.— Он придвинул к себе стопку бумаги.
— Как вы намерены распорядиться оставшимся у вас временем?
— Право, не думал. Я ведь только что узнал.
— Да, конечно, пока не к спеху,— сказал доктор Бриллер,— но, когда надумаете, сообщите. Моя книга о том, что делает человек в оставшееся у него время, если знает, когда ему суждено умереть. Он отодвинул бумагу.
Я всегда вел бездумный образ жизни. Я ничего не дал миру, но ничего и не захватил. Я хотел лишь, чтобы меня оставили в покос. Жизнь тяжела и без ненужного общения с людьми. Что можно сделать полезного в оставшиеся четыре месяца? Не знаю, долго ли я ходил размышляя, но вдруг очутился на длинном извилистом мосту, который вел к дороге у озера. Звуки механической музыки ворвались в мое сознание, и я посмотрел вниз. Там расположился цирк с аттракционами.
Я спустился с моста и через несколько минут был на полпути к рядам палаток, где человеческие уродства эксплуатируются и выставляются на забаву детям. Вскоре я уже стоял у цирка и безотчетно наблюдал за скучающим контролером, сидевшим на возвышении возле главного входа. К нему подошел симпатичного вида мужчина с двумя девочками и протянул несколько картонных квадратиков, наверно пропуска. Контролер провел пальцем по листку бумаги, лежавшему сбоку. Глаза его загорелись, и он свирепо оглядел сверху мужчину и девочек. Потом со злостью медленно разорвал картонки.
— Черта с два!— сказал он.— Негодные! Мужчина вспыхнул:
— Почему?
— Вы содрали афиши!— рявкнул контролер.— Убирайтесь, шантрапа!
Девочки недоуменно уставились на отца. Что же теперь будет? Что он сделает?
Мужчина стоял не двигаясь, посмотрел на детей, зажмурился и сказал:
— Пошли, ребятки. Пошли домой.
И он увел их. Дети все оглядывались и, видимо, потрясенные, молчали. Я подошел к контролеру.
— Почему вы разорвали пропуска? Он смерил меня взглядом.
— А вам какое дело?
— Может, самое прямое.
— Потому что он содрал афиши.— Он раздражено изучал меня.
— Я уже это слышал. Извольте объяснить. Неохотно, словно делая мне одолжение, он сказал:
— Наш расклейщик афиш проходит через город за две недели до приезда цирка и оставляет их в бакалейных лавках, в обувных, на базаре — всюду, где хотят их вывесить. За это мы даем пропуска, только не все эти люди знают, что мы их проверяем. Если, когда мы прибыли, афиши сорваны, пропуска недействительны.
— Понятно,— сухо сказал я.— Если кто снял афиши раньше времени или получил ваши пропуска у кого-нибудь, вы рвете их на глазах у этого простака и его ребятишек. Вы совершили одно из самых жестоких преступлений. Вы унизили человека перед его детьми.
— Вы кто, полисмен?
— Это не важно. Дети в таком возрасте считают, что их отец самый лучший в мире, самый смелый и благородный, а теперь они будут помнить, что какой-то человек оскорбил их отца, а он промолчал.
— А почему он не купил билеты? Вы-то кто, городской инспектор?
— Нет, не полисмен и не инспектор. Не мог он купить билеты и не мог ругнуть вас, как вы того заслуживаете: потому что с ним были дети. Он вынужден был отступить. Почему вы не сказали хотя бы: извините, сэр, ваши пропуска недействительны, почему вежливо и спокойно не объяснили?
— Мне платят не за вежливость.— Ухмылка обнажила его желтые зубы.— И знаете, мистер, мне нравится рвать пропуска, это доставляет удовольствие. Именно так! Маленький человек, которому дали маленькую власть, и он пользуется ею, как Цезарь.
— А теперь, мистер,— он приподнялся,— убирайтесь ко всем чертям, а не то я спущусь и погоняю вас через всю площадь. Да, это зверь, без души, без сердца. Такой будет чинить зло до конца своих дней. Существо, которое надо стереть с лица земли... Я смотрел еще несколько мгновений на его искаженное злобой лицо, повернулся и ушел. На мосту я сел в автобус и поехал на 37-ю улицу в спортивный магазин.
Я купил 32-калиберный револьвер и коробку патронов. Когда я вышел на мосту из автобуса, солнце уже скрылось и ярко горели карнавальные фонари. Контролер все еще сидел на своем маленьком троне. Как же это сделать? Подойти и застрелить? Вопрос разрешился сам собой. Я увидел, что кто-то садится на его место, по-видимому, сменщик. Контролер зажег сигарету и направился в сторону неосвещенной дороги у озера. Я нагнал его за поворотом, позади кустарника. Место пустынное, хотя и неподалеку от цирка. Он услышал мои шаги и обернулся. Глаза его расширились, когда он увидел у меня револьвер.
— Сколько вам лет?— спросил я.
— Послушайте, мистер,— сказал он поспешно,— тут у меня в кармане несколько десятидолларовых бумажек...
— Сколько вам лет?— повторил я.
— Тридцать два.— Глаза его нервно забегали.
— Прожили бы еще лет сорок до семидесяти, если бы потрудились вести себя как человек.
— Вы что, рехнулись?
— Пусть так.
Я нажал курок. Он качнулся и упал на край дорожки. Я присел на ближнюю скамью. Подождал минут пять, десять. Неужели никто не услышал выстрела? Я вдруг почувствовал, что голоден. Я ничего не ел с самого утра, а теперь меня поведут в полицейский участок, и начнется бесконечный допрос. Я вырвал из блокнота листок и написал:
"Можно простить человеку грубое слово, сказанное невзначай, но этот человек безжалостно хамил всю свою жизнь. Ему нет прощения. Он заслуживает такого конца".
Я хотел было подписаться, потом решил, что хватит инициалов. Сложив бумажку, я сунул ее в боковой карман контролеру. Я никого не встретил, когда возвращался по дороге к пешеходному мосту, и направился к Верглеру — одному из лучших ресторанов в городе. Теперь, когда жить мне осталось недолго, можно не экономить. После ужина я решил, что неплохо бы прокатиться в вечернем автобусе. У обочины на 68-й улице ждала хрупкая седая женщина. Водитель был человек раздражительный, и пассажиры были для него врагами. Он неохотно остановил машину и открыл дверцу. Женщина поставила ногу на нижнюю ступеньку и, улыбаясь, кивнула пассажирам. Я подумал: она радуется жизни и редко ездит в автобусах.
— Ну,— огрызнулся водитель,— вы так и будете стоять здесь целый день?
Она покраснела и заикаясь произнесла:
— Извините, пожалуйста.
Она протянула пятидолларовую бумажку. Водитель злобно посмотрел на нее:
— А мельче у вас что, нет?
— Право, не знаю. — Краска сгустилась не ее лице.— Я поищу.
Она нашла двадцать пять центов и робко протянула водителю.
— В ящик!— рявкнул он.
Издевательство над женщиной явно доставляло ему удовольствие. Он резко дернул машину, и женщина чуть не упала. Едва успела ухватиться за поручень. Обвела глазами пассажиров, словно извиняясь за то, что была нерасторопна, не сразу нашла мелочь. С дрожащей улыбкой она села. На 82-й улице она встала, подала
знак водителю остановить автобус и пошла вперед. Водитель повернул голову и окинул ее свирепым взглядом.
— Через заднюю! Когда наконец вы все усвоите, что выходить надо через заднюю дверь?!
Я и сам за то, чтобы выходили через заднюю дверь, особенно когда автобус полон. Но здесь было всего несколько человек; они с ужасающим безразличием читали свои газеты. Женщина вышла через заднюю дверь. Вечер был для нее загублен, может, еще много других вечеров, при мысли о происшедшем. Я ехал до конца маршрута и был единственным пассажиром, когда водитель сделал круг и затормозил на остановке.
Это был глухой, плохо освещенный район. Автобуса никто не ждал. Водитель посмотрел на часы, закурил сигарету, потом заметил меня.
— Ежели намерены ехать обратно, мистер, опустите в ящик двадцать пять центов. Бесплатно не возим!
Я встал и медленно прошел вперед к месту, где он сидел.
— Сколько вам лет?
— Не ваше собачье дело!— Глаза его сузились.
— Лет тридцать пять,— сказал я.— Могли бы прожить еще тридцать или больше.
Я достал револьвер.
— Берите деньги!— взмолился он.
— Мне не деньги нужны. Я думаю о славной женщине, может, сотнях других оскорбленных вами симпатичных женщинах, ни в чем не повинных мужчин, улыбающихся детей. Вы преступник. Нет оправдания тому, что вы делаете. И я застрелил его. Прошло минут десять, и никто не появился. Мне ужасно хотелось спать. Пожалуй, сдамся полиции после того, как высплюсь, подумал я. На листке бумаги из своего блокнота я объяснил, почему убил водителя, добавил свои инициалы и положил листок ему в карман. Проснулся я почти в десять. Приняв душ и позавтракав, я надел свой лучший костюм. Вспомнил, что не оплатил месячный счет за телефон, выписал чек и написал на конверте адрес телефонной компании, но не нашел у себя марки. Ладно, куплю по дороге в полицейский участок, подумал я. Я зашел в угловую аптеку. Аптекарь в белом халате сидел и читал газету, а покупатель отмечал что-то в книге заказов. Не поднимая головы от газеты,
аптекарь сказал:
— У них есть отпечатки его пальцев, его почерк, есть инициалы. Хороша полиция, нечего сказать!
— Какой толк от отпечатков, если их нет в полицейских досье? И что толку в почерке, если не с чем сравнивать? А сколько тысяч людей в нашем городе имеют инициалы Л.Т.— Покупатель закрыл книгу.

— Зайду на будущей неделе.
Он ушел. Аптекарь читал газету. Я кашлянул. Он дочитал длинный абзац, потом взглянул на меня:
— Ну?
— Дайте мне, пожалуйста, четырехцентовую марку. Он смотрел на меня таким взглядом, словно я ударил его, наконец встал и медленно пошел в конец лавки. Я хотел было последовать за ним, но мое внимание привлекла витрина с трубками. Почувствовав его взгляд, я поднял на него глаза. Аптекарь стоял в конце лавки, упершись в бок рукой, в другой, пренебрежительно сощурившись, он держал марку.
— Вы что, ждете, чтобы я вам подал?
И мне вспомнился шестилетний мальчик, обладатель пяти пенни. Было это в те времена, когда конфета стоила одно пенни. Мальчик зачарованно уставился на витрину — чего только здесь не было! — и мысленно прикидывал, что ему купить. Только не конфеты с вишнями, эти он не любил. И вдруг он увидел аптекаря. Тот стоял за прилавком и постукивал ногой. Его глаза с раздражением, нет, со злобой были устремлены на мальчика:
— Ты что, прирос к месту, так и будешь весь день стоять за свой жалкий медяк!
Мальчику показалось, что его ударили. Этот человек пренебрег его деньгами, презрел его самого. Неловко, безотчетно он показал пальцем:
— На пять центов этого.
Ему дали конфеты с вишнями. Но не все ли равно. Теперь он не стал бы есть самые хорошие, самые вкусные...
Я смотрел на аптекаря и видел в его глазах жгучую ненависть, ненависть к любому, от кого не было прибыли. О, он пресмыкался бы передо мною, если бы я купил у него дорогую трубку! Я двинулся к аптекарю, стоявшему в конце своей лавки, и достал револьвер.
— Сколько вам лет?
На этот раз я отомстил за себя, за мальчика, который много лет назад выбросил кулечек конфет с вишнями. Я зашел в ближайший бар, заказал бренди и воду. Спустя минут десять я услышал вой сирены полицейской машины. Бармен подошел к окну.
— Совсем рядом.— Он снял халат.— Пойду взгляну, что там происходит.
Я медленно тянул бренди и наблюдал за подъезжающими полицейскими машинами. А минут через десять вернулся бармен, следом за ним вошел посетитель.
— Кружку пива, Джо.
— Стреляли в аптекаря. Похоже, тот, который убивает людей за грубость. Он налил пива вошедшему с ним человеку. Тот сказал:
— А может, это был грабитель.
— Нет,— Джо покачал головой,— Фред Мастере из лавки напротив, который обнаружил тело, читал записку.
— Я по нему плакать не стану,— сказал человек, вошедший вместе с Джо.— Омерзительный тип.
— Никто в районе о нем не пожалеет,— вставил бармен.— От него только и жди неприятностей. Я хотел было встать и вернуться в аптеку, чтобы сдаться полиции, но передумал, заказал еще бренди и достал свой блокнот. Я начал составлять список. Имена возникали одно за другим. Из горьких воспоминаний, из своего опыта, но больше из случаев, которые я наблюдал и, может быть, острее переживал оскорбления, чем жертвы. Имена... Я забыл имя владельца завода. В тот день мисс Ньюмен и мы, тридцать школьников, отправились на экскурсию. Она хотела показать нам "работу промышленности". Она всегда предварительно договаривалась с владельцами. На этот раз она, по-видимому, сбилась с дороги или мы случайно оказались возле этого предприятия. И владелец прогнал ее. Он обрушил не нее слова, которых мы не понимали, но чувствовали их грубость. Адресованы они были мисс Ньюмен и нам, ученикам, которые ее обожали. Она была маленькой, слабой, и она испугалась. Мы отступили. Мисс Ньюмен больше не пришла в школу, а потом мы узнали, что она попросила, чтобы ее перевели в другую. Я любил ее и понимал, почему она так поступила: после того, что произошло, ей стыдно было смотреть нам в глаза. Спустя полчаса я ушел из бара. У меня вдруг оказалось по горло работы. Хозяина предприятия я отыскал. Я сказал ему, почему он должен умереть — ведь он даже не помнил, что оскорбил женщину и детей. Потом я зашел в ресторан неподалеку. Официантка перестала наконец болтать с
кассиршей и величественно подплыла к моему столику:
— Вам чего?
Я заказал бифштекс и кофе. Бифштекс оказался жестким, а когда я потянулся за кофейной ложечкой, то уронил ее на пол. Я поднял.
— Окажите любезность, принесите мне другую ложечку,— обратился я к официантке. Она с надменным видом прошествовала к моему столику и выдернула ложку у меня из рук.
— У вас что, трясучка?
Через несколько минут она вернулась и хотела было швырнуть ложку мне на стол. Вдруг какая-то мысль смягчила жестокое выражение ее лица.
— Извините, мистер,— официантка нервно засмеялась,— если я была нелюбезна.
Она извинилась, и поэтому я сказал:
— Ничего, ничего...
— Роняйте ложку, когда вам вздумается, мистер. Я с удоволь-ствием принесу другую.
— Благодарю вас.
— Вы не обиделись, мистер, я вас не обидела?— взволнованно спросила она.
— Нет, нисколько.
Она схватила газету со стола, за которым никто не сидел.
— Вот, сэр, читайте, пока обедаете.
Когда она отошла, кассирша оторопело уставилась на нее.
— Что это на тебя нашло, Мэбл?
— Поди знай, кто он такой.— Мэбл взглянула в мою сторону.— В наши дни лучше быть вежливой.
Вечером я посетил доктора Бриллера, а когда вышел из автобуса и направился к себе домой, было почти десять. Я уже подходил к ближайшему от дома углу, как вдруг услышал выстрел. На Милдинг-лайн я увидел на тротуаре маленького роста мужчину, склоненного над телом убитого. Я посмотрел на труп.
— Боже, ведь это полицейский,— сказал я.
— Да,— коротышка кивнул.— Может, я поступил чересчур сурово, но ведь он ругался последними словами без всякой на то надобности.
— Вот что,— сказал я.
— Я поставил машину возле этой колонки. Поверьте, чисто случайно. Полисмен ждал, пока я вернулся. И он обрушил на меня поток брани, назвал идиотом, слепым, машину я украл, а под конец сказал,
что я незаконнорожденный. Моя мать была ангел, сэр. Ангел. Мне вспомнился случай, который произошел со мной. Задумавшись, я в неположенном месте перешел улицу, и меня задержали. Я покаянно воспринял бы
обычное предупреждение, штраф, но регулировщик разразился богохульной проповедью на глазах у столпившихся прохожих. Разве это не оскорбительно! Коротышка посмотрел на револьвер в своей руке.
— Купил сегодня. Намеревался пристрелить управляющего домом, где я живу. Хулиган.
— Грубиян,— согласился я. Он вздохнул.
— Теперь, пожалуй, я должен объявить о себе полиции? Я задумался. Он наблюдал за мной. Кашлянул.
— А может, оставить записку? Я, видите ли, читал в газетах об этом... Я протянул ему свой блокнот.
Он написал несколько строк, подписал инициалы и засунул этот листок бумаги меж двух пуговиц в куртке полицейского.
— Не забыть бы купить себе.— Он протянул мне блокнот и открыл дверцу машины.

— Вас подвезти?
— Нет, спасибо,— сказал я. — Прекрасный вечер. Я прогуляюсь.