NadynBagout

Не моё дело. Моё – шкуру принести, а уж ковёр из неё сварганят или тулуп пошьют, то мне без интереса. Заплатил бы только, сколько обещано.

Фёдора внезапно пробрала дрожь, и ружьё дёрнулось в руках.

Деньги. Большие. Нужны – и точка.

Где же ты есть, тварь? Выходи уже…

Вабить? Нет, в одиночку опасно, а брать напарника было не с руки. Да и покажется ли хозяин леса на чужой вой? Такой, чую, не поверит.

Только надеяться, что след выведет.

Утро, вон, расходится: розовеют макушки побелевших сосен, лучи бьют чечётку на пока ещё не тронутой пороше. Да и ветер в подмогу – почти в лицо дует. Всё складывается, только выйди, добыча моя.

Стоп, что? Пропали следы, как не было. Взлетел ты, что ли? Или на дерево взобрался.

Не удержавшись от искушения проверить, охотник вскинул голову. Конечно же, никого, только голубеющие лоскуты декабрьского неба в просветах ветвей. Сине́е, чем вчера: холода скоро.

Хорошо-то как, и никого б не выслеживать… ёкнуло в груди, нет, надо. Нельзя ему без этой охоты, никак нельзя.

Он опустил взгляд, высматривая, не начнётся ли где след заново, но видел только белый, в полосах света и длинных сизых теней, снег. Вдруг ушей коснулся звук, приглушённое тявканье, а за ним тоненький скулёж. Неужели?

Пригибаясь к земле, прячась за кустами и поваленными корягами, порой почти ползком, Фёдор устремился на звук: влево, потом вперёд, на встающее солнце, потом в ложбинку – не запутаться в старом тёрне – после наверх… должно там, за уклоном…

Вскарабкавшись на пригорок, он выглянул из-за можжевеловой купы.

На небольшой полянке играли два волка. Два. Ровно такие, на какого у него заказ – светлые с чёрной полосой.

Звери кусались и валялись, иногда издавая негромкое урчание, рык, взвизгивая и фыркая. Они прыгали, нападали друг на друга, падали кубарем, вставали, отряхивались и снова принимались за игру.

Не волки ещё. Волчата-переярки. И двух лет нет, если присмотреться.

Дети совсем.

Какие дети, одёрнул себя Фёдор. Щенки они. Волчьи выродки.

Он огляделся, выискивая признаки присутствия взрослого волка, но ничего не заметил. Выждать: если семья есть, то выйдет. А если никто не покажется? И эти тоже уйдут? Нет, другого шанса может не быть.

Зверь не тот, но авось богатей будет доволен двум шкурам поболее, чем одной.

Два выстрела – один за другим без перерыва – разорвали тишину спящего леса. Два выстрела… с такого расстояния да по таким целям егерь давно не промахивался. Два чуть подёргивающихся зверёныша лежали в снегу: всего несколько багровых пятен портили первозданную белизну.

Благодаря старому проверенному пуукко разделал Фёдор добычу быстро, да и медлить в таком деле глупо. Довольный исходом охоты, он всё же немного сожалел: волчата оказались самочками, обещавшими вырасти в сильных волчиц, дать крепкое потомство. Теперь уж нет. Ну и с концами: волков, что ли, в хозяйстве недостача?

Он сворачивал и укладывал вторую шкуру, стараясь не слишком запачкать белый мех кровью, когда спиной почувствовал взгляд.

Дурак… отвлечься тут, в сердце леса…

Медленно присев, Фёдор потянулся к ружью – спасибо, хоть перезарядить сподобился – и повернулся.

На дальнем пригорке, полускрытом соснами и густым подлеском стоял он. Нет, она, догадался охотник.

Огромная бело-чёрная волчица – такую не спутать с переярком, скорее уж с вожаком стаи – замерла на кромке поляны, глядя на освежёванные трупы своих детей. Она не шевелилась, не выла, не рычала. Её молчание вдруг решил поддержать и улёгшийся ветер – и тишина ударила по ушам.

Фёдор вскочил, вскидывая ружьё, выстрелил и тут же выстрелил снова.

Волчица продолжала стоять на том же месте совершенно невредимая. Жёлтые глаза – хоть и далеко, но он знал, что они жёлтые, как зимнее солнце – неотрывно смотрели на него.

Он потянулся к патронташу, достал дрожащими пальцами патрон, выронил… машинально нагнулся, чтобы поднять – и зажмурился, ожидая вгрызающихся в спину зубов…

Тишина.

Распрямляясь, он выставил ружьё перед собой, готовясь к тому, что волчица прыгнет ему на грудь, норовя прокусить шею, – и никого не увидел.

Завертев головой, он пытался рассмотреть её движение по кустам – откуда зайдёт? Но кусты оставались недвижимы.

Голые окровавленные туши волчат начало заносить повалившим снегом.

Отдышавшись и зарядив ружьё, Фёдор вскинул на плечи изрядно потяжелевший рюкзак со шкурами, и, оглядываясь и озираясь беспрестанно, быстро, как только мог, кинулся вон из леса.

Осмотреть место, где видел волчицу, егерь не решился.

***

Перепрыгивая ступеньки, как в детстве, Фёдор бежал по лестнице.

Быстрее… рассказать уже… заждалась, наверное.

Перед внутренним взором на миг встал вчерашний день, и он запнулся на бегу, чуть не упав: старенькие перила жалобно заскрипели под ухватившей их рукой.

Заказчик не обрадовался известию, что большая волчица всё ходит себе по лесу, но, увидев две свежие, отливающие светлым серебром шкуры, расплылся в улыбке. Фёдору почудилось в ней некоторое злорадство, но лишь на мгновение. С чего бы? Просто радость от желанного приобретения.

Шкуры перекочевали в руки охраннику бизнесмена, а Фёдор получил свой пакет с деньгами – небольшой совсем так-то, десять пачек с купюрами. Всё честно, не обманул богатей заезжий, спасибо, господи.

Ну, встретились – разошлись, и никто не в обиде.

Вот и дверь с облупившимися слоями некогда белой, а теперь грязно-жёлтой краски. Восьмая палата.

—  Леночка, можно к вам? — привычно поинтересовался он, хотя внутри всё так бурлило от радости, что почти не имело значения, побеспокоит ли он её соседку или нет.

— Заходи – заходи, — раздался в ответ тихий голос, —Лидию Петровну на процедуры забрали.

Фёдор немедленно распахнул дверь и вихрем ворвался в палату, кинулся к стоявшей по левую стену кровати, бухнулся на колени, схватил за руку приподнявшуюся на постели жену.

Она была бледна: нездоровая синева заливала глазницы, даже кончики пальцев отливали голубым. Правый глаз опять чуть косил – если не знать, то почти не заметно, но Фёдор давно подмечал каждую мелочь.

— Леночка, тебе хуже, родная?! Ложись, ложись, не напрягайся, — он заставил жену опуститься на подушку: коротко остриженные по-прежнему золотые волосы ореолом выделялись на белом хлопке.

— Ничего, Федя, всё нормально, как вчера. Врач приходил… смотрят… доглядывают… Терпеть можно.

— Родная моя, уже не нужно терпеть. Я всё устроил. Аркадий Кириллович возьмётся за операцию. И с клиникой улажено.

— Но деньги, — перебила она, — что ты…

— Не волнуйся, тебе вредно. Деньги достал честно. Добыл зверя под заказ. Всё по закону, ты не думай.

— Почти миллион… что же за зверь такой…

— Неважно, милая. Какая разница? Главное, я уже всё оплатил. Завтра тебя перевезут и начнут готовить к операции. Ты только будь сильной, да?

Лена слегка кивнула, облизала сухие губы.

— Я постараюсь, Феденька. А что Таюша?

— Она замечательно. В саду к празднику готовятся: Валя твоя ей костюм снежинки пошила. Красивый! Белый-белый и переливается, прямо как в лесу зимой. Представляешь, к Новому году ты можешь даже дома быть? Потом ещё санатории и прочее, но то после.

— К Новому году? Так скоро?

— Да, тянуть не будут. Аркадий Кириллович уверил, что ты в первоочередных его пациентах, — Фёдор замолчал, пытаясь отделаться от воспоминания о словах нейрохирурга; операция сложная, опухоль глубоко, разрослась к шее, к стволу мозга, так, вроде, врач говорил, и техника какая-то мудрёная, новая, потому и дорого так… да и что говорить, не брался больше никто… только, вот, ещё сердце… сердце у Леночки слабое… но и другого шанса может не быть: делать операцию и надеяться на лучшее или не делать и смиренно ждать конца. Лену пугать нельзя… — Если пройдёт по плану, то да, к концу декабря могут разрешить домой съездить, к нам, а потом эта, как её, реабилитация. Поухаживают за тобой…

— Ты за мной ухаживаешь, — Лена улыбнулась. — Только Таюше пока не говори… пусть не ждёт заранее… лучше сюрприз, — щёки больной слегка порозовели, и она стала больше похожа на ту прежнюю Леночку, какой была меньше года назад.

— Ладно. Но уж мы подготовимся. Встретим тебя, как королеву. А завтра я приеду уже в клинику, когда тебя перевезут и устроят. Там своя палата будет, — он оглянулся на чужую койку. — Что, опять она стонала всю ночь?Потому ты и устаёшь так, не высыпаешься.

— Лидия Петровна хорошая, не надо. Тяжело ей, не может сдерживаться, пожалел бы.

— Да я жалею, но тебя мне жаль больше всех прочих. Всех, — он вдруг дёрнул головой, сердце заколотилось: краем глаза в окне Фёдор заметил волчий силуэт, заглядывающий в комнату. Фух, показалось. Да и глупость какая – третий этаж, как-никак. — Ничего для тебя не пожалею, Леночка. Для тебя, и для Таи, — он осторожно склонился над койкой, приобнял жену. — Мы почти справились.

***

Как быстро всё крутится, когда деньги появляются.

Позавчера он договорился с клиникой, и вот уж операция назначена на завтра.

Значит, была, была возможность и раньше её сделать, когда Леночка ещё не так ослабла, но нет, по квоте не прошли… рисковать без денег никто не хотел, вот что. А за баблишко так почему б и не попробовать. Аркадию Кирилловичу опыт в копилочку… и денежки в банк.

Нет, Фёдор понимал, что болезнь у его жены непростая – насколько разбирал пространные объяснения медиков. Сложные термины не особо что-то говорили, но ясно было, что опухоль затрагивает слишком много частей мозга – каких-то самых важных. Что-то вроде, как если б по лесу распространилась чёрная гниль: как её уберешь, не тронув деревья, что остались живыми. Всё равно весь лес пострадает, не останется прежним. А тут человек… Да, понятно всё, но обидно, что без денег вы – никто: вот вам районная больничка – поддержать-поддержат, но что эта шаткая подпорка перед неумолимым угасанием.

Сам бог свёл его с тем заказчиком.

Или дьявол…

Ещё несколько раз за эти дни ему мерещился образ бело-чёрной волчицы: то на кромке леса, то у сторожки, то на площадке у подъезда их дома, то у клиники. Хищница всегда стояла поодаль, не двигаясь, лишь неотрывно смотрела в его сторону. Туманное облако с жёлтыми огоньками пробивающихся сквозь серость и мглу фонарей… да. Но он замечал её и днём. Исчезала она так же, как появилась, — в никуда. Просто растворялась в воздухе.

Не добыл ту, за которой охотился, вот и маячит незакрытое дело. Так и есть. Но сейчас не до неё. Может, к концу зимы он снова выйдет поохотиться.

Фёдор подошёл к цветному забору, открыл калитку детсада: на площадке уже играли дети – колобки в толстых дутых комбинезонах, пушистых шубках. Яркие шапки, покрасневшие щёки и носы. Нагулялись, вовремя он.

— Таюша, — позвал он, одновременно кивнув воспитательнице, — всё, сегодня уже забираю, — Валентина Андреевна кивнула в ответ, и отвернулась к другим воспитанникам.

Услышавшая его дочка сорвалась с места, радостно разулыбавшись, споткнулась, хлопнулась на попу, тут же вскочила и побежала, бросаясь на руки.

Фёдор подхватил её и закружил – яркое розовое пятно в окружающей серости зимы.

— Ну, что, — спросил он, поставив дочь на землю, — сразу домой или пройтись?

— Пройтись, пройтись, — запрыгала та. — Пойдём там, вокруг сада. Собачку поищем. Я тебе расскажу.

— Какую собачку? — но дочь уже тянула его вон за ограду.

— Ко мне сегодня собачка приходила, когда мы в первый раз гуляли. Днём, — тараторила Тая. — Большая такая и красивая: вся белая, а сверху чёрная. Уши такие острые. И добрая.

— Это не добрая собачка, — резко возразил Фёдор дочери, почувствовав укол в сердце, — совсем не добрая. И вообще, к уличным собакам подходить нельзя, мы же с мамой тебе объясняли.

— Ну, папа, эта добрая. У неё глаза такие, как у людей, только жёлтенькие. И я не подходила – она сама хотела. Она меня выбрала, я знаю. Она шла за мной за забором. А потом нас завели в группу. Пойдём, поищем, может, она ещё где-то тут. Сам посмотришь.

— Зачем нам искать собаку?

— Наверное, она у кого-то убежала. Надо хозяина найти.

— Милая, — он опустился перед рвущейся бежать в проулок дочкой на корточки, — это скорее всего бродячий пёс. Да, наверняка бродячий. Они опасны. И болеть могут.

— Собачка ищет кого-то.

— Всё может быть, но мы-то ничего не сделаем. Мы не можем сейчас никого к себе взять, даже ненадолго. Знаешь же, нельзя… мама…

— Да, помню, — Тая склонила голову, грустно вздохнула, — Кузю отдать тёте Тане пришлось.

— Вот, а Кузя-то совсем небольшой котик, а? А ты говоришь, собачка большая.

— Вот такая, — она махнула ручкой у себя над головой.

— Ого, — комок в груди разросся, — огромная. С такой опасно связываться. Давай до магазина, там твои любимые мармеладки привезли, а потом домой?

— Кислых мишек? Ура! Пойдём. Да, пойдём за мишками, папа. Собачка сильная, она найдёт хозяина.

— Найдёт… если он есть…

Взяв дочь за руку, Фёдор поднялся, и они зашагали в сторону дома под начавшими зажигаться фонарями. Оглядываясь, он всё пытался высмотреть знакомый силуэт, но видел только тени, густые и чёрные, полную и бездонную пустоту.

***

Он пробирался по изученному вдоль и поперёк лесу, цепляясь о сучья поваленных деревьев, царапаясь о невесть откуда взявшиеся ветки.

Лес – его привычное, родное обиталище – был тёмен и неприветлив. Между тянущимися к небу стволами разливалась густая кисельная мгла: не белёсый влажный туман, но что-то серое, удушающее.

В мертвящей тишине, которой он не встречал даже на кладбище, слышался только хруст опавших игл под ногами, и то какой-то неясный, приглушённый, будто стирающийся из мира с каждым шагом.

Он слишком давно имел дело с лесом, и сейчас ясно понимал, что впервые по-настоящему заблудился. Как ни странно, паники не было – только лёгкое недоумение: с его-то опытом – и так попасться.

Попасться?

Почему в голову пришло это слово?

Разве любимые сосны и ели приготовили ему ловушку? Да нет же, что за ерунда.

Сейчас, найдёт ориентиры и выйдет. Он вскинул голову, силясь высмотреть на тёмном небе звёзды: наука не так чтобы хитрая, если углядеть знакомую. Но сверху была не обычная чернильная высота, а низкий слой плотных облаков – словно грязный потолок в палате плохой больницы.

Перестав вглядываться в эту пелену, он осмотрелся: нет, ни единой приметы не видно. Хотя… да, вон там… берёза с двумя стволами, точно… совсем недалеко…

Он заторопился в сторону ориентира.

Раздвоенное бело-черное дерево встало перед ним будто бы проходом, воротами… куда?

И на той стороне этих природных врат он вдруг заметил заставивший его замереть силуэт: острая волчья морда, крепкие лапы и блеснувшие болезненно-жёлтым глаза.

Волчица развернулась, убегая, словно он испугал её. За нею, как привязанная цепью, метнулась расплывчатая тень, почти не узнаваемая… женщина…

Фёдор резко распахнул глаза и сел на мокрой от пота постели. Из непонятно как открывшегося окна в комнату сочился тот же туман – серый, ледяной, мертвящий.

***

Декабрьский холод неожиданно отступил, но теплее не стало: сизое небо, затянутое тяжёлыми тучами, расплакалось ледяным дождём, укрывшим город саваном.

Фёдор брёл от остановки по промокшей улице. Вот и угол их дома: сейчас через дворы и в сад, Таюшку забрать… невыносимо… Как ей сказать?

Он остановился, замер на месте, чуть пошатываясь: в нём дрожало всё – плечи, колени, губы… слезинки на ресницах…

— Фу, надрался, что ли, уйди с дороги, — пихнул его кто-то спешащий с работы, заставив отшатнуться и вляпаться в лужу. Впрочем, вмиг промокшая нога нисколько его не взбодрила: как в замедленной съёмке он шагнул на более сухой участок и пошёл дальше, хлюпая водой в ботинке.

Нет, Фёдор не выпил ни капли. Он вообще давно не прикасался к спиртному. Как Леночка заболела… Леночка… всё… кончено.

Он просидел в клинике почти весь день – только операция шла пять часов, потом объяснения… объяснения… Ему сказали прийти завтра, чтобы решить, как… нет, о не может сейчас об этом думать. Он ещё способен двигаться только из-за Таюшки. Она в саду, домой надо.

Аркадий Кириллович, как Фёдору показалось, тоже был ужасно расстроен, искренне, не показушно: хотел он Леночке помочь, всё-таки хотел, пусть и за деньги только. Попытался… Сказал, что операция проходила хорошо, им удалось отделить опухоль… но сердце… сердце Леночки не выдержало. Они предупреждали, риск был высокий.

Предупреждали… высокий… пытались… что ему всё теперь, когда её не стало?!

Новый год скоро. Все их мечты… всё ляжет в мёрзлую землю. Хоронить…

Его снова передёрнуло.

И всё говорили, что деньги за палату, за реабилитацию вернут, будто только об этом он и беспокоился.

Ладно, нельзя расклеиваться. Надо держать себя в руках. Дочка теперь только на нём, да, теперь уж насовсем, не вернётся мама её.

Фёдор сжал челюсти, силясь не зарыдать в голос. Не хотелось верить…

Он завернул за угол, миновал первый подъезд, бросил короткий взгляд на двери своего – и замер. На знакомом крыльце под козырьком пряталась от дождя его Тая.

Дочка не видела его: стоя лицом к двери, она медленно гладила громадную собаку, сидящую в тени.

— Тая, — вырвался у него полувздох.

Та чуть двинулась, не поворачиваясь, и под светом подъездного фонаря он чётко различил волчицу – белый, чёрный, жёлтый… настоящую, а не призрачную. Детская ладошка оглаживала вытянутую морду, касалась блестящего носа. Волчица щурилась, но в момент, когда открывала глаза, смотрела точно на Фёдора, смотрела и ухмылялась.

— Доченька, — сказал он так спокойно, как только мог, — отойди, пожалуйста, от собачки. Иди ко мне.

— Собачка хорошая, — голос дочки звучал глухо, как сквозь вату, — она меня из садика проводила. Мне показалось, мама меня звала. А тут она. Нас никто – никто не тронул. Она хорошая.

— Таюшка, мы постараемся помочь собачке, но сейчас ты должна отойти. Давай, слышишь?

— Да подойди, папа, потрогай. Она такая мягкая… как маленький щеночек.

— Но не щеночек. Иди ко мне, дочка.

— Ладно, — Тая начала разворачиваться и вдруг ойкнула. — Ай! Собачка меня куснула, — девочка затрясла рукой.

Волчица молнией сорвалась с места, рванув в ту сторону, где за окраиной города раскинулся лес. В конце улицы она остановилась, оглянулась презрительно, и скрылась в окончательно захвативших власть сумерках.

Фёдор кинулся к дочери, схватил в объятия.

— Детка, что там, сильно укусила? Покажи мне, — он поднял её руку, с которой немного капала кровь. — Ох, не сильно. Но мы должны сейчас же бежать к врачу.

Девочка тоже взглянула на ранку, внезапно лизнула кровоточащую ладошку и вскинула голову.

На Фёдора с лица его дочери уставились жёлтые волчьи глаза.