Kazemirovna

Знаменитое: «ЗЮЗЮЗЮ СТУЛ! ВОЛОДЯ ВОДОЧКУ! ЗЮЗЮЗЮ СТУЛ! ВОЛОДЯ ЖЁЛТЫЙ ГУСЬ!»

Батя ремень из-за пояса рванул, а нельзя — подарки не отдарки. Гости ржать начали, батя обрадовался тоже, что всех рассмешил, и сам начал меня подзадоривать. Я им до ночи вокруг стола бегал и «блядь» выкрикивал, а они смеялись, и матушка тоже.

С тех пор, если я с плохим настроением из школы приходил или, допустим, спотыкался, то мог безнаказанно вслух «блядь» произносить.

А однажды навернулся локтем о дверь в коридоре и по-другому выругался. Батя, как пес, из комнаты выскочил, заорал, что я еще не дорос этими выражениями ругаться, и таких навешал мне, что я неделю на животе спал.

Помню, девять лет исполнилось, батя опять меня к столу позвал и при гостях заявил, что разрешает мне «ебаный в рот» говорить — вспомнил, что я именно это сказал, когда в коридоре локтем треснулся.

Матушка, наученная прошлым результатом, ничего не возразила. Батя специально на нее посмотрел и спросил, чего она теперь не вмешивается, а матушка взяла и на кухню свалила.

Я думаю: ну все, в следующий раз батя ничего не подарит, — и без всяких приглашений вокруг стола бегать начал и «ебаный в рот» кричать.

А тут и матушка из кухни прибежала ругаться. Ну, я тогда и про «не ее, блядь, ебаный в рот, дело» выдал.

Гостям сделалось весело и бате тоже — юмористом себя почувствовал. Он, чтобы как в прошлый раз было, за ремень схватился, ты как, мол, с матерью говоришь, а потом руками развел: «Все, сын, имеешь право!»

Это «ебаный в рот» батя очень вовремя подкинул. Мне ведь тяжеловато приходилось. В школе я много чего выучил и говорил когда хотел, а дома — разрешенное. Каждую минуту себя контролировал, чтобы лишнего не сболтнуть — как разведчик. Такая двойная жизнь очень выматывала.

Единственное, что выручало, батя стал на всякий календарный праздник что-нибудь новенькое дарить. Целые фразы по знаменательным датам — Новый год, а просто слова, типа «пидорас» или «мудак», — это на праздники поменьше, которые государственные.

Хорошо запомнился день рождения — двенадцать лет. Я тогда «ебать» в полном комплекте получил. Очень ценный подарок, потому что батя принципиальный оказался.

К примеру, еще давно, мне лет девять тогда уже было, на Двадцать третье февраля разрешил говорить «пизда». Я возьми как-то через месяц и скажи в разговоре: «Полный пиздец». Батя сразу влепил мне по загривку — не было, говорит, конкретного разрешения на это выражение! Только через год сделал подарок — «пизда» во всех формах.

Та же история — со словом «хуй». Подарить-то подарили, а употребление ограничили, в пределах «на хуй надо». Я аж до ПТУ ждал, когда батя посылать его на хуй разрешит.

Разрешил. Но с условием, что он все равно мне пиздянок навешает, но уже не за то, что я это сказал, а потому, что он отец, и не мне, говну, на него пасть разевать.

Два года мордовал. Первое время не знал, куда спрятаться. Батя всегда так ситуацию поворачивал, чтоб я его побыстрее матюгами обложил и он своим законным правом воспользовался — силу, блядь, применить.

Домой прихожу, сесть не успею, а он уже тут как тут, провоцирует, насчет уроков расспрашивает. Короче, цирк, и на арене Олег Попов.

Я бате кричу: «На хуй пошел!» — и деру от него. Он за мной, а у самого ведь дыхалка только в жопе осталась — устает быстро. Бежит, дороги не разбирает, ботинок ему под ноги брошу, а он через этот ботинок, мудачина бухой, и наебнется.

Бате от таких дел тоже неинтересно сделалось. Яйца на битву чешутся, а догнать не получается. Это не как с матушкой, которую ловить, что два пальца обоссать. Хватай за патлы и устраивай по всей пизде Восьмое марта.

Подумал батя и в ближайший календарный юбилей позволил ему сдачи давать. Но не учел, что я тоже окреп. Я ему в первом же раунде так ебало разворотил, что уполз пидор старый в умывальник пломбами харкать. Но без обид — сам разрешил.

Батя еще долго не сдавался. Даже бухать перестал на время, чтобы координация в бою не подводила. Каждый божий день с ним махались. У него под конец зубов ни хуя не осталось, брови раз сто зашивали. Мне, правда, ребро сломал — неделю гордился, сука.

Шестнадцать лет стукнуло, паспортидзе выдали. Событие знаменательное. Озадачился батя, как с подарком изъебнуться. Слова-то уже раздарены, во всех падежах. Курить мне еще в седьмом классе позволил. Я вообще с пятого класса покуривал, но тайно, а после разрешения — официально, на балконе. Сейчас не об этом…

Батя, в итоге, нашел выход: «Вот, ты можешь теперь меня на хуй посылать, а я тебе ничего не возражу».

Это он, конечно, больше себе подарок сделал, о здоровье подумал. А мне тоже вначале по приколу было.

К примеру, батя телек смотрит, я подхожу — раз, и программу ему переключу.

Он вякнет что-то типа: «Какого, блядь?!»

А я лениво так отвечаю: «На хуй заткнись!» — но никаких других грубостей больше — только то, что батя сам разрешил.

Он бесится, а драться-то уже бздит, матюгами только меня и кроет. Через год вообще перестал со мной связываться, попиздит для порядка немного себе под нос да уебет радио слушать.

Потом батя долго с подарками жался, а на восемнадцать лет все сразу выдал: «Можешь, — говорит, — меня любыми словами безнаказанно ругать». Но это он подарил, потому что знал, что у меня призыв скоро.

Больше двух лет не виделись. Я-то в десантуре службу мотал, ну, понятно, озлобился там, по семейному теплу соскучился, а батя, сука, к моему приезду решил хуйней с говном отделаться, вроде «можешь водку покупать» — ни на какую жопу не натянешь! Я ведь избалованный воспитанием был, привык нормальные подарки получать. Так и сказал ему: «Ты, еб твою, подарок нормальный давай! У тебя сын из армии вернулся!»

Он, блядь, юлит, дарить не хочет. Потом родил: «Если я тебя на хуй пошлю, можешь меня, сын, отпиздить, и тебе за это ничего не будет».

Помню, домой заваливаю и с порога шутить начинаю:

«Мать! — кричу. — Хавчик какой-нибудь остался или этот хуеглот ебучий, — батя, то есть, — все сожрал?» — и слушаю. Батя ругается на чем свет стоит, но за базаром следит.

Только однажды проговорился и на хуй меня послал. Я ему такой пизды вставил, что он печенью просрался. Но никто его за язык не тянул, сам разрешил.

И пошло-поехало. За «еб твою мать» — по ебалу. За «пидораса» — по ебалу. И так далее. В общем, батя за год все слова по второму разу подарил. Совсем весело стало.

Прихожу: «Батя, где ты есть, гандон блядский?»

Он молчит, голову, как страус, в жопу засунул и ножками так туп-туп-туп — в сортире прячется. Боится лишнее слово сказать.

Я опять: «На говно свое дрочишься, мандюк?»

Для юмора по двери наебну, крикну: «А, вот ты где, Перда Ивановна, заныкался! Уебывай на хуй!»

Батя сразу воду спускает, и на двор. Но — все честно. Сам разрешил.

Время идет. Новый праздник. Батя начал по третьему разу слова передаривать, но уже с другой возможностью — ограничивать ему употребление. Допустим, из всех известных выражений с «хуй» какое-нибудь, типа «на хуй надо», — запретить. А праздников у нас много. Добрались так и до «пизды». Через полгодика я из всех выражений со словом «пизда» одну только «пизду» ему в пользование оставил.

Дальше подарил мне право весь комплект из «ебать» до «ебаный в рот» сократить. А если не уследит и лишнее скажет — то без обид.

На следующий год батя разрешил оставшиеся слова запретить. Я у него и «хуй» забрал, и «пизда», и «ебаный в рот». Дольше остальных «блядь» оставил, а то он вообще бы изъясняться не мог.

А со временем и «блядь» запретил. Батя вообще языка лишился. Как ребенок стал. Без зубов, шепелявит, падает. Меня увидит, в штаны ссытся, плачет и съебывается. Боится, что я его за плохое поведение накажу.

Я двадцать пять лет отмечал. Мы с матушкой сидели и выпивали. Батю к столу позвал. Он говорит: «Разрешаю тебе подарить мне зайчика или грузовичок».

Я потом купил и вручил ему: «Вот тебе, от папы и мамы».

Михаил Елизаров «Стать отцом»

Карл служил водителем грузовика, в бой не рвался, наоборот, постоянно стремился оказаться поближе к тылу и к кухне. Пройдя со своей дивизией через Украину до окрестностей Ростова, откуда их часть была отброшена, он провел зиму 1941/42 года в оккупированном Донбассе (Макеевка, Артемовск, Харцизск). В августе 1942 года отправился под Сталинград, где в январе или в начале февраля 1943 года попал в плен и погиб.

Родившийся в 1920 году Карл – типичный юноша, выросший на нацистской пропаганде. Он осуждает СССР, подчеркивает расовую разницу между славянами и немцами, одобряет бессудные расправы оккупационных властей и местных коллаборационистов. Без стеснения занимается грабежом местного населения и шлет добычу домой. Вообще не рефлексирует по поводу характера войны, правильности действий немецкой армии и надеется, что «и здесь над всеми улицами скоро будут развеваться гитлеровские флаги».

Отрывки из писем, написанных Карлом родителями, брату и сестре.

25 июля 1941 года: «…Еда в целом хорошая, только часто жидковата, но тут уж ничего не поделаешь. Мяса в супе всегда достаточно, наши обычные блюда это бобы, рис, чечевица, макароны с мясом, очень часто горох, свежесобранный с полей, где он растет в огромных количествах. Также мы готовим себе картошку. Нам даже разрешено самим добывать себе еду, то есть можно также заколоть теленка, но это было бы слишком жирно для одного человека, так что нам остаются куры и гуси, которых мы жарим на вертеле. Эти животные нам уже пришлись по вкусу. Что касается ощипывания и потрошения – на военной службе всему этому учишься. Только жаль, что на обед не дают ничего дополнительно, пудинга или чего-нибудь в этом роде; и если нет под рукой посылки из дома, то приходится довольствоваться тем, что есть».

3 августа 1941 года: «…В эти дни мы наконец-то пожили хорошо. Везде, где мы останавливались, мы шли к местному населению и спрашивали насчет “Malako” (молока) и “Jeiski” (яиц). Каждый, кроме тех, у кого всего лишь 3-4 курицы, охотно делился с нами. Когда мы хотели затем заплатить, они качали головами и ничего не хотели брать. Сегодня на нашу нынешнюю позицию уже пришли украинские женщины и дети и принесли нам яйца, хлеб, огурцы, молоко и прочее к машинам. Вы не поверите, насколько они счастливы, что у них тут немецкие солдаты. Эти люди с удовольствием отдали бы нам все, лишь бы мы только прогнали русских. Куда бы мы ни пришли, местные рассказывают нам, как русские бесчинствовали и как поспешно удирали. Если так и дальше пойдет, то вопрос с русскими скоро будет решен. Вчера вечером мы снова зажарили себе жирного гуся. Радист моей машины, кондитер и пекарь по профессии, потрясающе приготовил нам гуся - что это было за чудо! После каждый из нас запек по шесть яиц, но мы были уже сыты».

13 августа 1941 года: «…Сегодня утром мы снова проехали 40 километров в сторону противника. Бесконечные колонны русских пленных идут нам навстречу, улыбаясь и приветствуя нас немецким приветствием. Все они рады, что война для них закончилась. Потом мы прошли мимо брошенного конвоя из примерно сотни пленных. Увидев на рассвете наши танки, рядовой состав сразу же сдался в плен, примерно 500 человек. Вдоль всего горизонта перед нами в небо поднимались черные клубы дыма, свидетельствовавшие о горящих топливных цистернах и машинах. Этот дым постоянно перемежался с сильными взрывами, которые затем вызывали жуткие выбросы пламени».

17 августа 1941 года: «…Из ваших писем я снова и снова вижу, что каких-то [продуктов] становится мало, а каких-то нет совсем, но к счастью вам удается выкрутиться. Нам здесь не приходится ждать, пока мы получим картофель, овощи, мясо и прочее, у нас все есть, мы просто выкапываем картошку, и просто забиваем корову или свинью, если нам что-то нужно. Но придет и ваше время».

26 сентября 1941 года: «…Мы только что победоносно закончили битву за Киев. Мы тоже приняли участие в этом сражении. На днях я впервые участвовал в атаке, но русские уже не выдержали - раз-два и все уже в плену; своих потерь нет. Так происходит каждый раз. Если бы вы видели колонны с пленными из киевского котла, вы бы обалдели; и еще вечно эти солдаты в юбках [русские женщины военнослужащие] - у них все на лице написано. О вещах, которые я вам выслал, я вам уже писал, также как и о деньгах; я хотел бы знать, что все в целости и сохранности дома. Нынче я урвал еще одну пару кальсон, но хочу их оставить себе как сменные. Также два больших полотна, своего рода простыни, я отправлю вам домой, когда будет возможность. Возможно, вы придумаете, что с ними сделать; это немного, но если я что-то могу прихватить, то забираю это с собой. Это уже свинство, что у вас снова стащили незрелые фрукты с деревьев, жаль только, что этих типов не поймали с поличным. Я не ожидаю многого от ловушек-самострелов, которые вам разрешили установить. О плохом урожае на родине тут общеизвестно, ну, может, в этом году [мы] еще немало вывезем из России. Чем дальше мы продвигаемся, тем чаще видим, что русские не хотят, чтобы весь их урожай погиб - прилежно трудятся в полях».

11 ноября 1941: «…Вы знаете, что мне нравится быть здесь, но не хотел бы второй раз отправиться в Россию – эти порядки, господствующие здесь, невероятны для современного человека. Пусть только кто-нибудь скажет, что в России хорошо как в раю, того я объявлю совсем сумасшедшим, потому что я наверняка знаю, где лучше. Эта жизнь здесь граничит с совершенным отупением; если бы мы пробыли здесь пару лет, то стали бы тупыми как корова. Если кто-нибудь в Германии станет утверждать, что ему плохо живется, то этого человека следовало бы послать в Россию - так погано, как здесь в России, не может быть никому в Германии, но написать все это было бы нехорошо, я все вам потом объясню».

26 ноября 1941: «…Мы проехали в беспросветной ночи несколько сотен метров; тут наше подразделение снова остановилось, и мой грузовик невыносимо грохотал. Все заглушили моторы и я тоже. Было очень холодно. Прошло некоторое время, затем дали команду “Запускай”. Я провернул [заводной ручкой] двигатель... да ну! ни единого звука; попытался еще несколько раз - ничего не вышло. (…) Было приказано поджигать все машины, сломавшиеся в дороге. Мне было страшно и тревожно - темная ночь и русские позади нас. Наш старший техник сказал мне: “Мы забираем с собой орудие, а вы остаетесь с одним унтер-офицером, пока мы вас не заберем”. Я тут же ответил “Ни в коем случае!”; да, грузовик должен был остаться. Я мог бы взвыть в тот момент, но моя жизнь была мне дороже. Тогда с грузовиком остались другой [солдат] и унтер-офицер - они должны были уничтожить грузовик, если русские появятся быстрее. Все это было волнительно, и все надо было делать быстро, так что я смог взять только то, что было на мне - мою винтовку и мое фото. Затем мы отправились. Когда около 6:00 утра мы достигли наших новых позиций, вскоре появились эти двое - они недолго там оставались, так как появились русские. (…) Из-за этого проклятого дерьма я потерял все мои пожитки. Ну, когда мы вернемся домой, я все заменю. Теперь у меня больше нет грузовика, русские его наверное разграбят. Хорошо, что я этого не увижу. Чем подвергать себя опасности, я лучше брошу свой тарантас и удеру; я не думаю, что поступил неправильно, любой другой наверняка поступил бы так же».

26 марта 1942 года: «…Ну, еще хорошо, что вам не приходится жить, как русским или украинцам; вы не поверите, когда я вам все это позже расскажу. Теперь уже из Германии по радио транслируются сообщения для украинского населения, как нравится в Германии парням и девушкам, мужчинам и женщинам, приехавшим в рейх на работу. Насколько я знаю, из одной только Макеевки на сегодняшний день уже 2000 девушек отправились в рейх как телефонистки, воспитательницы детского сада и т.д., чтобы работать там и увидеть как хорошо у нас в Германии, в отличие от их “рая”; о парнях и мужчинах я вообще молчу. В Макеевке в мирное время было 250 000 жителей. Но сегодня уже давно не так много. Я не знаю, сколько большевиков, ранее состоявших в ГПУ, было здесь расстреляно украинской полицией с момента оккупации города немецкими войсками – счет идет на тысячи. Это планомерно осуществляется в каждом городе. Украинская полиция начеку и не дремлет, они знают всех этих негодяев. В один прекрасный день приходит кто-нибудь из них с ружьем на плече, забирает мужиков из дома, ведет в военную комендатуру и поминай как звали».

26 декабря 1942 года он под Сталинградом и пишет брату: «Дорогой Вилли, надеюсь тебе не придется претерпеть такую зиму в России. Желаю тебе никогда [не оказаться здесь]». Это было его последнее письмо.

Письма переведены волонтерским проектом «Предъявите документы», который организован научно-просветительским сообществом «Цифровая история».