Deathcrafter

29 июля. Местечко Берловка

Мой покойный отец был хасидом. Он говорил, если ешь рыбу в Шаббат — совершаешь особую святость. Сегодня Шаббат и девятое ава, день траура для всего моего племени, а я жгу костры с казаками, чтобы зажарить свинью.

Красные даже не подозревают, с кем имеют дело. Для них я — Семён Алексеевич Ветров, военный корреспондент из Москвы.

И горько, и радостно видеть вдалеке от родной Одессы еврейские лица. Как они кричат, как сопротивляются в это девятое ава, когда казаки и пьяная солдатня заставляют их стряпать, стирать и чинить одежду.

Кругом выстрелы, кругом грабят, разоряя и без того небогатое хозяйство. Невероятное человеческое свинство! Но это война, а я сам вызвался быть её летописцем, я сам пошёл поддерживать тех, кто отвернулся от Б-га!

1 августа. Броды, Львовщина

В ставке командования меня принял сам Тухачевский! Сказал — «Хорошо, что ты рыжий, проще за русского сходишь». Оказалось, что он следил за мной ещё с Киевской операции. И боязно, и в то же время трепетно, когда фигура такого масштаба наблюдает твою работу!

Увы: в авангарде Львовского направления мне нет места. Офицеры, что приглядывали за мной всё это время, доложили, что в седле я держусь плохо и стрелять не люблю. Дескать, мешаться буду. Меня решили приписать к тринадцатой дивизии нашей первой конной. Однако ж я помню наизусть все оперативные объединения: нет никакой тринадцатой дивизии. Чую, хотят от меня избавляться. Вопрос один: на каторгу или домой?

10 августа. Стоянка 1-й конной армии РККА, 15 километров от Львова

Конармейцы собираются форсировать Западный Буг, отбивать у поляков важнейшие подступи к Львову. Я целыми днями слоняюсь без дела, ем и сплю.

Здесь крайне мало образованных. Люди простые, озлобленные войной, но в целом добродушные.

Вечером приезжает человек в чёрной шинели. Офицеры говорят, что это за мной. Мне дают паршивую рыжую кобылу, воды и еды в дорогу. Мой попутчик молчит, у него нет знаков различия. Типичное еврейское лицо: мясистые губы, длинный носище и чёрная окладистая борода. Совершенно не хочется думать, чем этот человек полезен красным; от тяжёлого взгляда его льдистых глаз становится неуютно.

Все мои вопросы чёрный человек игнорирует. Мы едем, пересекая мелкие речушки, минуем разорённые деревни. Стараюсь думать, что это чужие люди, стараюсь списать всё на войну. Но мой глубоко верующий отец зачем-то научил меня состраданию. Жаль, что сейчас нельзя выключить это бесполезное чувство.

12 августа. Львовщина, в пути

Мы объезжаем стороной все населённые пункты. Мой провожатый продолжает молчать. Я человек болтливый, мне бы хоть словечком перекинуться, но я побаиваюсь этого угрюмого бородача. В короткие остановки и во время ночлега украдкой смотрю на его лицо. В душе начинает бурлить всё национальное; хочется заговорить по-еврейски, но нельзя: теперь я русский.

На третий день пути он всё-таки соизволил ответить на мои вопросы. Говорит, что тринадцатая дивизия никакая не выдумка, что заняты они диверсиями и подрывом боевого духа поляков. На этом вся «словоохотливость» закончилась.

Садимся ужинать. От перловки с солониной уже тошнит.

15 августа. Местечко Шаломово

Мы добрались до местечка ближе к вечеру. Здесь лагерем встали белые, три – четыре человека. Мой провожатый смотрит в бинокль, говорит, что рядовые и один унтер-офицер. Должно быть, отбились от своих.

Ещё до прихода белых кто-то разорил местечко; я очень надеюсь, что местные (по крайней мере, большая их часть) сами снялись с места и ушли. Люди жили здесь в мазанках (по малоросской традиции), на белых стенах местами видны кровавые пятна: была бойня.

Мой провожатый приказывает оставаться на месте. У меня нет оружия, он оставляет мне винтовку, а сам идёт на врага с револьвером. Отчаянный человек!

Я с холма наблюдаю, как хищной тенью этот еврей (а он еврей вне всяких сомнений) крадётся мимо своих врагов. Вот — одного он утащил в тень и перерезал глотку, вот — он входит на террасу одного из домов и тремя меткими выстрелами кончает неприятеля.

Пока я следил за своим провожатым, меня самого чуть не порешили: тяжёлая нога опустилась на спину, и я выпустил из лёгких весь воздух. Каким-то чудом удалось подсечь противника ремнём винтовки, а как поднялся на ноги и заколол падлу штыком — уже и не вспомню. Я не привык убивать: при наступлении на Киев я старался стрелять поверх голов, убийство мне противно. Но тут вопрос жизни и смерти. Ещё один рядовой, ещё один мёртвый белоармеец.

Мой провожатый вернулся. В руках у него отрезанное ухо и погоны. Говорит, что в штабе ему за убитого унтер-офицера дадут рубль с полтиной. Евреи марают руки в крови… Б-же, за что ты шлёшь нам такие испытания?

16 августа. Местечко Шаломово

Мы остановились здесь же, в этом разорённом местечке. Для ночёвки выбрали один из домов: осталось много вещей, мебели. Видно, что люди в спешке покидали насиженные места. Проверили каждый угол этого Шаломово: следов других белых нет. Я всё боюсь, что на шум стрельбы всё-таки придут, но мой провожатый говорит — исключено: сейчас остатки белых и поляки бьются с красноармейцами за подступи к Львову, и нам очень «повезло» встретить здесь даже эту жалкую горсточку. Хочется верить.

Изучили закрома: едим варёную картошку с квашеной капустой и пьём неплохой кофе. Кажется, жизнь налаживается.

18 августа. Местечко Шаломово

Провожатый говорит, что дивизия появится со дня на день. Поскорее бы уже! Моё перо истосковалось по настоящей работе! Я только и делаю, что мараю бумагу и праздно шатаюсь. Однако же здесь жутко… По ночам я не могу уснуть от завывания ветра в печной трубе, от стука ставней брошенных домов. Сон, если и случается, то только неглубокий; меня пугают внезапные шорохи и мышиная возня. Даже эта проклятая война не отучила меня бояться смерти и мертвецов.

20 августа. Местечко Шаломово

Они приехали до рассвета. Я ожидал увидеть по меньшей мере две тысячи всадников, но их было от силы три сотни. Но видит Б-г, эти три сотни страшнее целой армии. Я понял, что дело неладно, когда подул ветер: тёплые порывы донесли до ноздрей смрад разложения. Я сглотнул; подступающую тошноту было почти невозможно сдерживать. Ноги предательски тряслись, неуверенными шагами я двинулся навстречу этим таинственным воинам. Если я не сошёл с ума, то как такое возможно? Когда лошадь ближайшего ко мне всадника подошла ближе, сквозь дыру в её боку я увидел просвет рёбер, увидел багровый свет, отражающийся в смолянисто блестящих кишках. Меня всё-таки вырвало, но я продолжал завороженно шагать, пока лошадиная морда не оказалась напротив моего лица. Зверюга даже не пряла ушами, как это обычно бывает, не махала хвостом, глаза её были мутные и неподвижные. Взгляд сам собою устремился на всадника. Надо мной возвышался мертвец: из-под будёновки на лбу виднелись хвостики еврейских букв, но я не мог различить каких именно. Лицо несчастного местами было обтёсано до кости; правый глаз вытек, на месте правой щеки зияла дыра. Прямо на лицо обычной плотницкой краской ему нанесли номер — 13/42.

Я чувствовал дурноту, земля проваливалась под ногами, но всё ж я переборол это нехорошее чувство. «Что ты такое?» — спросил я этого чудовищного всадника. «Единица тринадцать дробь сорок два, государственная собственность, переданная в безвозмездное владение первой конной армии», — ответило чудовище. Но эту же строчку, вываренную где-то на подкорке его мёртвых мозгов, он повторял снова и снова, стоило задать любой другой вопрос «Единица тринадцать дробь сорок два…»

Я терял сознание. Краем глаза успел заметить, как из-за крупов мёртвых лошадей выходят три чёрные фигуры.

Очнулся уже в доме. Надо мной нависло носатое лицо неразговорчивого провожатого. Льдистые его глаза изучали меня, маленького, такого беззащитного в этот момент; так коршун смотрел бы на мышь.

«Очнулся!» — крикнул он кому-то.

Из-за печи вышли три человека. Три низкорослых щуплых еврея в пыльных лапсердаках и видавших виды шляпах. Были они разного возраста: одному едва за сорок, второму около шестидесяти, третий и вовсе дряхлый старик. Я отшатнулся: та же селёдочная муть в глазах, что у дохлых лошадей и жутких всадников. Мёртвые? Да вроде бы нет… От них пахнет дорогой: пыль, пот, сапожная вонь немытых ног.

Самый старый из них неожиданно сильным голосом сказал, что они займут соседний дом, что «имущество» охраняет периметр и бояться нечего. Говорит, что в курсе о том, что я военный корреспондент, но все ответы завтра. А мне не хочется этих ответов, и почему-то не хочется, чтобы они узнали о том, что мы с ними одного племени…

21 августа. Местечко Шаломово

Мой провожатый собирался впопыхах, всё говорил, что соседство с этой жуткой троицей приносит несчастья. На прощание он и мне посоветовал убираться как можно скорее. Дескать, нечего якшаться с проклятыми.

Он ускакал ещё днём, и я был доволен, что знакомство моё с этими людьми (а людьми ли?) состоится при солнечном свете.

Я вышел из дома и чуть было снова не сблевал от омерзительного смрада: мёртвые, кругом одни мёртвые. Мёртвые люди и мёртвые лошади посреди мёртвого местечка.

Троицу я нашел довольно скоро: они удобно разместились на завалинке одного из домов, покуривая махорку. Мы поздоровались, и меня снова бросило в дрожь от взглядов этих неживых глаз.

Я представился Семёном, сказал, что я военный корреспондент из Москвы. Они представились в ответ: младший был Абрам, средний назвался Бенционом, старшего звали Элиэсер. Они местные, из польских евреев. Перед войной им крепко досталось, каждый лишился семьи и дома! Для поляков устроить погром — обычное дело. Но советская власть тут как тут! Красные пообещали им лучшее, что могли пообещать: месть.

«Для своих мы давно мертвецы, — говорил Элиэсер грудным басом. — Видал всадников? Так это големы. И лошади, и люди. Оно что оживлять неживое, что воскрешать мёртвое: всё один труд».

Старик все продолжал болтать как заведённый; он удивительно хорошо говорил по-русски. Многое из разговора я упустил, но отчётливо помню, что все трое были раввинами, и что каждый из них провёл по себе Пульса де Нура. Оно равносильно суициду, вот только с этим ритуалом умирает ещё и душа. Теперь Б-г отвернулся от них, они больше не ходят под шхиной, и я не хочу знать, какая такая сила даёт им власть над смертью.

22 августа. Село Берэжно

Моя кляча боится. Её слабые ноги трясутся, стоит мне выслать скотину хоть на шажок дальше, чем ей хочется. Но оно и к лучшему: держась в хвосте этой траурной дивизии, не так ощущаешь вонь. Да и что там говорить: я сам боюсь, как эта кляча. Даром, что мы оба рыжие!

Даже издали гниющая армия не сошла бы за живую: лошади ступают по земле как-то дёргано, словно бы все их суставы заржавели; всадники или качаются маятником, или сидят неподвижно.

Я заметил, что четырежды в день отверженные раввины молятся, вот только вместо знакомых имён Б-га я слышу слова «Самаэль» и «Отец всех зол». Они бормочут на иврите, и после этой чёрной молитвы их бездыханное войско обретает новые силы, словно бы просыпается.

Мы почти подошли к деревне. Местный пастух увидал нас издалека, закричал по-польски и побежал к своим. Ушел он недалеко: мертвый красноармеец, похожий на заводную куклу, вскинул винтовку и выстрелил чудовищно метко. Пастушок упал, пропахал лицом землю, да и затих.

В километре от деревушки нас встретили огнем немногочисленных винтовок. Абрам, увидав меня, крикнул держаться подальше.

Зловонное войско пустилось в галоп, обнажив сабли. Синхронно, как единый механизм, они вошли в Берэжно и, методично работая сталью, прорубили себе путь вглубь. Немногочисленные защитники пали быстро. Я видел, как мертвецы потрошили ревущих баб, как рубали головы перепуганным детям, как на скаку били в спину убегающих старух.

Все кончилось дьявольски быстро! Какие-то минуты, но для меня они растянулись в пугающую вечность.

Потом они спешились... Б-же, мертвые ищут живых, чтобы убить, а я среди них. Я летописец зла! И зачем же меня сюда послали? Должно быть, это месть высших чинов за то, что я без прикрас передавал все бесчинства конармейцев в прессу. Эх, мама моя родная, лучше бы помалкивал, да почище вылизывал зад Будённому в своих пописульках. Глядишь, сидел бы сейчас в тепле и ел кашу с мясом…

Я заметил у себя на руке браслет: на красной ниточке красная же ладошка с оттопыренным мизинцем и большим пальцем. Кажется, такие называют «хамса». Совершенно не помню, как его надевал. Абрам говорит, что нацепил мне его, когда я был в отключке. Это чтобы не нападали мертвецы. Когда раввины спят, порождения чёрного колдовства предоставлены сами себе, они как сторожевые псы нападают на всё живое. Мне страшно: а вдруг оберег не сработает? А вдруг они и мне ночью глотку — от уха до уха. Тешу себя мыслью о том, что одну ночь я как-то пережил.

Ночь с 22 на 23 августа. Село Берэжно

Я занял дом в самом центре деревушки. Здесь ещё остался кусочек польского уюта, и я с удовольствием им воспользовался. На столе лежит недоеденный пирог со свининой, нашлась и кадка квашеной капусты, немного самогона. Много пью и закусываю, но алкоголь не берёт.

Ложусь спать на застеленную кровать, но тут же просыпаюсь от какой-то возни. В небольшом чуланчике среди инструментов спряталась полячка с дитём. Я не понимаю по-польски, она не знает русский. На пальцах объяснил ей, чтобы сидела тихо. Она меня поняла, да жаль, что не её малыш. Ребёнок орёт во всю глотку, но ни мамкин сосок, ни её попытки заткнуть ему рот не срабатывают. Женщина с мольбой смотрит на меня, а я не знаю, что делать. Отвожу её обратно в чуланчик, но поздно.

В дом врываются трое големов-мертвецов. Один меткий удар шашкой, и баба падает подрубленной берёзкой. Её полные груди вываливаются из блузки; она кричит и извивается на полу, пытаясь защитить ребёнка. Я стараюсь оттащить чудовищ от несчастной, но я мал ростом и тощ, мне не хватает сил даже удержать руку с шашкой!

Вот — мертвец снова рубанул, на этот раз по голове. Баба затихла… Второй мертвец наколол ребёнка на штык винтовки и поднял над собой, окропляя комнату кровяным дождём. Младенец истошно вопит, но это недолго. «Имущество», как только источник шума ликвидирован, заторопилось обратно.

Это выше моих сил! Утром я сбегу, и пускай меня припишут к дезертирам — плевать! Я больше не могу на это всё смотреть. Я уверен, меня и так уже записали в «пропавшие без вести». Убегу… В Варшаву уеду.

Ночь 23 августа. Село Берэжно

Я пытался сбежать. Несколько раз. Моя рыжая кляча честно неслась во весь свой старческий опор. Несчастное животное! Но мы каждый раз возвращались в кровавую деревушку. На запад, на юг, на север или восток: стоило выслать лошадь дальше версты, как мы вдруг снова оказывались на краю этого распроклятого Берэжно!

Я не оставлял своих попыток к бегству до самого рассвета. Взмыленная старуха-лошадь уже едва переставляла ноги, пока совсем не остановилась, отказываясь сделать хоть шаг.

Как занялась заря, меня встретили раввины посреди деревни. Всё те же пыльные лапсердаки, всё те же паршивые шляпы, всё та же селёдочная муть в глазах. Они улыбались и хлопали в ладоши, пугая мою лошадь.

Бенцион сказал, что я не могу удрать, потому что их проклятие перекинулось и на меня. Перекинулось и пустило корни. Они вроде как единый организм со своим «имуществом». Мёртвый организм, а я в нём живая часть. Умирающая клеточка посреди гниющего месива. Бенцион говорит, что всё со мной понятно: проклятие не сработало бы как сработало, если бы я не был евреем. Я духовно разорён… Этот диагноз, этот вердикт — «Ба, да ты же еврей!» — звучит для меня как доказательство преступления. Я ведь и сам пошёл против Б-га ещё в начале этого пути. Это мне наказание, это моя клипа.

25 августа. На пути к деревне Червона речка

С утра Элиэсер получил с почтовым голубем ориентировку: поляки отступают на запад, по пути их отступления будет одна деревня; нужно провести «профилактическую работу», чтобы сломить боевой дух противника. Писал лично Тухачевский. Он похвалил нашу прошлую работу, сказал, что беженцы из Берэжно сильно перепугали набожных поляков. Теперь они думают, что на стороне красных сам дьявол! Что ж, это не так далеко от правды…

Элиэсер читает это вслух и смеётся. Смеются и Абрам с Бенционом, а мне вот страшно до одури! Б-же, услышь меня! Барух Ата Адонай!.. Я не самый хороший человек, но чем я заслужил себе такую участь? Думаю о самоубийстве, но мне недостаёт храбрости застрелиться. Я мог бы выкинуть свой оберег, и тогда мёртвые красноармейцы растерзали бы меня, но это ещё хуже…

Снимаемся с места и едем разорять деревню… Моя кляча сдохла, мне выдали нового коня. Мёртвого. Он холодный и неуютный, он не дышит, не прядёт ушами, не становится на дыбы. Это просто машина из неживой плоти.

По пути нам попадается жуткая находка: мой старый провожатый! Убили или умер сам — не ясно. Половину лица обглодали дикие звери. Но без сомнения — это он! Видать, даже пара часов с проклятыми раввинами прикончила его. Что ж, Тухачевский знал наверняка о моей национальности, нет сомнений: от меня хотели красиво избавиться за те мои заметки для столичных газет. Мозаика сложилась. Что ж, я до последнего буду верен своему перу и только ему. Надеюсь, что эти записи когда-нибудь кто-нибудь прочтёт.

25 августа. Рядом с деревней Червона речка

Привал. Раввины поделились со мной едой и пошли проверять экипировку своих големов. Затишье перед бурей.

Как назло день выдался погожий и солнечный: тепло, поют птицы, подступающая осень ещё не тронула желтизной кроны деревьев. Благодать! Даже не верится, что с кем-то сегодня случится смерть.

25 августа. Деревня Черовна речка, вечер

Как и бывало до этого, деревня сдалась стремительно. Немногочисленные выстрелы, толпа беглецов, удары в спину. Война мертвых с живыми…

Но в этот раз тринадцатая дивизия не довела дело до конца. Части людей удалось спастись: в центре деревни высился почерневший от времени костёл — в нём они и укрылись; по какой-то причине големы-мертвецы не смогли и шагу ступить через невидимую стену, отделяющую их от центра деревни. Раввины, кипя от бессильной злобы, дали приказ стрелять. Но отсюда до церкви половина версты, что толстому кирпичу эти пули?

Пальба продолжается несколько минут, потом, должно быть по приказу раввинов, мертвецы замирают жуткими статуями.

Бенцион велел мне искать место для ночлега. Сказал, что они будут думать над мерами: приказ был чёткий — разорить деревню.

26 августа. Деревня Черовна речка

Элиэсер говорит, что время, отведённое на исполнение приказа, подходит к концу. Красноармейцы не привыкли нянчиться со вспомогательными силами. Не исполняешь приказы — отправит тебя на покой самыми радикальными методами. А у конармии методы и того хлеще…

Мне жаль и тех, и других. Несчастные поляки, несчастные евреи, несчастные русские, что идут воевать от голода и безысходности. Правду говорят: на войне не бывает победителей.

Ближе к обеду раввины решают немыслимое: сделать какой-то кровавый обряд, который поможет им прорвать эту невидимую завесу. Они приказывают своим мертвецам разделывать лошадей. Когда лошадей не остаётся, они командуют разделывать остальных мертвецов. В ход идут топоры и пилы, найденные здесь же. От былой армии остался жалкий десяток полуистлевших зловонных тел.

Из отрубленных частей они складывают какие-то слова. Отец пытался обучить меня еврейской грамоте, но я не особенно старался быть правильным сыном. Что-то я понимаю, что-то нет. Это отрывок какой-то молитвы. И это имя: Самаэль. Они упали на колени перед своим кровавым художеством и читают молитву, в ответ в церкви начинает играть орган, поёт хор.

У меня трясутся поджилки — до того жутко за всем этим наблюдать! Камлания проклятых раввинов, заунывный хор из костёла. Вечереет, но ещё светло. Я вижу, как над уродливой панорамой расчленённых тел клубится облачко чёрного дыма. Оно, словно щупальца исполинского спрута, ощупывает невидимый барьер, ища брешь. Облако растёт, расширяется и, кажется, я вижу в этой антрацитовой черноте всполохи нездешнего пламени.

В углу дома стоит винтовка. Она однажды уже спасла мне жизнь, теперь же она станет моим билетом на ту сторону.

Вот оно! Тьма нащупала слабое место, щупальца нашли брешь и теперь тянутся к церкви. Быстро, очень быстро! Замолкает хор, не играет орган. Я слышу крики: старики, бабы с детьми. Все они заперлись в церкви, чтобы спастись. До чего же страшная смерть! Они не могут вырваться, за ними пришло само зло!

И я часть этого! Часть этого мертворождённого организма зла… Всё, что мне остаётся, чтобы не сойти с ума — это писать.

Крики стихают, но я слышу выстрелы. Это поляки! Б-же, дай им сил покончить с этим. Пришло время для моего последнего свидания с винтовкой.

Не поминайте лихом! Надеюсь, этот дневник попадёт в нужные руки. Хочу сказать на прощание, что я просто хотел жить правильно. Я хотел счастья для всех…

Письмо, найденное в топке печи заброшенного дома.

Аркаша, родной ты наш! Давно уже не было от тебя письма, но это ничего! Мы подождём, нам спешить некуда. Здесь всяческих занятий в достатке, так что скучать некогда.

Покамест дела идут сносно: дом содержим в чистоте и порядке, за хозяйством следим. Тётушка Марфа хотела бы и сама тебе пару строчек написать, да нездоровится ей. Руки-то у неё уже по локоть сгнили.

Приезжай, Аркаша, приезжай, родной. Сил нет, как мы соскучились!

Дядя Володя совсем уж истосковался по компании. Непрошеным гостем ходит, в окна и двери стучит. Да кто ж его пустит? Морда-то у него набок сползла давно.

С хозяйством едва справляться стали; терзают они нас, рвут на части, жертв требуют. А разве мы за их аппетитом поспеем-то? Уже, стало быть, не такие прыткие, как когда живые были.

Приезжай, Аркаша, приезжай, мразь! Уже и поздно резать людей на алтаре в Его честь, чтобы мы тебя простили. Нет тебе прощения, предатель! Променял нас на свою шалаву рыжую. Уж и знаем мы, что понесла она от тебя! Хочешь своему выродку жизнь сохранить? Так приезжай, приезжай, скотина!

Не приедешь, мы твою рыжую с нагулёнышем утянем и Им скормим, а тебя оставим мучиться. Так что приезжай...

Ночью тебе дядя Володя верёвочку с мыльцем оставит под крыльцом, а ты поступи правильно.

Целую, мама

Читать часть 1

Читать часть 2

Читать часть 3

Читать часть 4

Читать часть 5 - 6

Ярость пылала в нём чёрным пламенем, разъедала душу изнутри подобно яду. Он хотел сорваться, побежать навстречу своей смерти, но отчего-то каждый шаг был свинцово-тяжёлым. Мрачная решимость, должно быть — воля Асклепия, вела его на встречу с врагом. Степенной походкой он приближался к серой, ощетинившейся косыми крестами церквушке. Припаркованные кое-как автомобили разных марок — от Жигулей «Шестёрок» до «Шестисотых» Мерседесов — окружили забор. Это сигнал: Гришу ждут. Но ни одного кровососа видно не было, точно кто-то расчистил путь к его, Жреца-Врачевателя, приходу. Раззявленная пасть железных ворот приглашала войти.

Оглядев опустевшие окрестности, Гриша прошёл по деревянному настилу, проложенному по лужам к лестнице. Взглянув на серое, затянутое тучами небо, он краем глаза заметил одобрительно кивнувшую тень — одновременно совсем близкую — только руку протяни — и бесконечно далекую, диктующую свою волю из иных измерений, где человеческому существу нет места. Украшенная бронзой дверь со скрипом отворилась, и здание церкви поглотило Гришу.

Все они были внутри — столпились под иконостасами, как примерные прихожане, сложив руки в беззвучной молитве. Светловолосые и бледноглазые стригои в сутанах алтарников оценивающе глядели на юношу, нервно пощелкивая длинными желтыми когтями. Невыносимо смердели вздутые бруколаки, нервно перетаптываясь грязными босыми лапами. Группка голых мулло сбилась у колонны, засев в черной луже собственных выделений. Здесь были все. Ни строгие взгляды святых с икон, ни кресты, ни удушливый аромат ладана не смущал их — по румяным щекам и влажно блестящим губам Гриша все понял. Увидел в искаженных, перестроенных под человеческую кровь желудках, как плещется внутри освященное поповское семя.

— В очередь, сукины дети! — прохрипел Гриша; в нем кипел самоубийственный кураж и неистощимая жажда мести, но кровососы не двинулись с места. — Ну? Зассали?

Наконец один из бруколаков — бородатый, заросший, похожий на прямоходящего дворового пса — подобострастно кланяясь, принялся расталкивать своих сородичей, открывая путь к алтарной. Отворив дверь, он, изогнувшись в немыслимом книксене, попросил зайти внутрь. Прочие вампиры почтенно разошлись в стороны, пропуская юношу.

В том, что это ловушка Гриша не сомневался ни секунды. Но он будто поезд, разогнавшийся на пути к обрыву, уже не мог остановиться.

Алтарная больше походила на бойню: кровь стекала даже с потолка, огромный деревянный анкх с косой перекладиной пропитался ей насквозь, а на полу валялись в беспорядке кубки, потиры и обычные эмалированные тазики, перепачканные багрянцем.

— Что вы здесь устроили? — недоуменно обратился Гриша к заросшему бруколаку, но тот лишь улыбнулся и раззявил пасть, продемонстрировав серый обрубок языка в окружении крупных желтых зубов. После безъязыкий уродец подналёг на богато изукрашенный и позолоченный жертвенник, медленно сдвигая его с места. Бруколаку было явно тяжело, но он не издал ни звука. Наконец, когда громоздкое каменное сооружение оказалось у стены, глазам Гриши предстал неровный пролом в деревянном полу; от этой тёмной дыры веяло холодом.

— Он что, хочет, чтобы я спустился? — Грише на секунду даже стало смешно, что вот так легко его заманили в собственную могилу. — Твой хозяин. Это ведь его приказ?

Бруколак радостно закивал, радостно указывая на дыру перепачканными в крови лапищами.

— Спасибо, хоть ступени поставили, — усмехнулся Гриша. Деревянная лестница угрожающе скрипела под ногами, пока он спускался, ожидая в любой момент услышать за спиной скрежет камня, но, к его облегчению, жертвенник никто возвращать на место не спешил.

Подвал оказался куда менее шикарной, темной и затхлой копией комнаты наверху. Дешевые парафиновые свечи едва могли перебороть мрак; дрожащее пламя свечей то и дело выхватывало из тьмы образа святых. Иконы были настолько старые, что лица на них казались чернильными пятнами.

Гротескной копией Спасителя в противоположной части комнаты на анкхе висел поп. Видно его распяли совсем недавно: из свежих ран на ладонях и ступнях всё ещё сочилась кровь.

— Дёрнешься — ей амба, — небрежно бросил Михэй. Несмотря на свою уязвимость он, кажется, чувствовал себя хозяином положения. Голову его покрывал терновый венец; острые шипы врезались в кожу, юшка багровыми змейками струилась по синим тюремным татуировкам. Правая рука попа легко соскользнула с гвоздя, из-за набедренной повязки он вальяжным движением выудил что-то продолговатое и приставил его к виску женщины. Это…

— Мама? — Гриша и забыл, как давно произносил это когда-то тёплое и родное слово. В сердце шевельнулось что-то отвратительно жалостливое и постыдное. В носу защекотало.

— Сыночек! — всхлипнула немолодая полная женщина, пытаясь загородить руками обнаженные свои телеса. То тут, то там на бледной коже виднелись синяки, кровоподтеки и — хуже всего — аккуратные парные дырочки.

— Что они с тобой… — Гриша почти машинально шагнул вперед, когда устройство в руках Михэя издало непонятное шипение.

— Я же сказал — не дергайся! — напомнил он. — Рад с тобой наконец познакомиться.

Кивнув юноше, будто старому знакомому, Михэй продолжил:

— Такое дело, в общем… Не знаю даже, хех… — Поп замялся на секунду, но расплылся в улыбке и продолжил. — Короче, всё как в «Звездных Войнах». «Люк, я твой отец!»

— Это…

— Это правда, сынок, — всхлипывая, подтвердила женщина, стыдливо перекрещивая руки, чтобы одновременно заслонить и обвисшую грудь, и небритый лобок.

— Да расскажи ему уже, чего ты? — Михэй ткнул маме в голову продолговатой железкой. — Хочешь узнать, сынок, как мы познакомились? Расскажи, или я вышибу тебе мозги!

— Восемнадцать лет назад, — мама стыдливо смотрела на Гришу, застывшего в нерешительности, — я росла в детдоме, а там было жестко — кто не приносит денег, тот не ест. Пацаны — кто на рынке помогал, кто подворовывал, а девочки… Я слонялась по городу, голодная и замерзшая. Тогда он меня и заметил. Молодой поп, красивый. Заходи, говорит, накормлю, обогрею… Я вырвалась от него на третий день, когда ублюдок уснул.

— Эй, повежливей! — Железяка снова ткнулась женщине в висок.

— Когда я поняла, что… — мама не сразу подобрала слова, — когда меня начало тошнить по утрам, было уже поздно. Я пыталась, честно, я делала все. Пила молоко с йодом, начала курить даже… я все себе искромсала проволочной вешалкой, но каким-то неведомым образом ты цеплялся за жизнь. Я рыдала все восемнадцать часов родов — не хотела, чтобы ты появился на свет. Когда я увидела тебя — маленького, лилового, неподвижного, я почти обрадовалась, когда акушер сказал, что ты не дышишь. Ты воскрес через три часа. Орал как резаный. Я отказывалась, кричала, но тебя принесли ко мне… Лишь бы ты замолчал, я дала тебе грудь. Когда посмотрела на тебя, такого крошечного, беспомощного, моего, родного… Я поняла, что никогда не смогу тебя оставить. Гриша…

Женщина плакала, слезы прочерчивали светлые полосы в засохшей на щеках крови.

— Мама! — У Гриши защипало в глазах, защекотало в носу, но плакать не получалось.

— Ладно, хорош! — перебил Михэй. — Будет сопли разводить!

Зашипело устройство в его руке — пневматический пистолет для забоя скота сухо щелкнул, и Гриша почувствовал, как в мгновение ока у женщины погасли синапсы, издали предсмертный писк нейроны и жизнь истекла из её тела бесшумно и быстро. Не изменив выражения лица, она медленно завалилась на бок и рухнула на земляной пол.

Гриша кричал, кричал истерично, бессмысленно, без слов — лишь бы заглушить эхо этого шипящего щелчка, что металось по его черепной коробке. Его вой метался от увешанных безликими иконами стен к потолку и обратно, оглушая его самого, выплескиваясь болью и скорбью.

— Оно, конечно, неудачно вышло. Вишь, не вышло у меня двух зайцев одним выстрелом… Ну что, ты достаточно зол? — издевательски спросил Михэй, когда крик затух в глотке юноши умирающим всхлипом.

О да, злобы в нем хватало. Тень за спиной разрослась, загустела и поглотила его сознание; Повелитель Ядов и Лекарств стал единым целым с Жрецом Врачевания, наполнив того бесконечной силой, соразмерной лишь ярости, что горела в его сердце.

Настигнув Михэя в два прыжка, Гриша с силой вонзил руку прямо в живот нечестивого богослужителя, без труда преодолев сопротивление плоти. Дотянувшись сознанием до многочисленных родинок и папиллом на спине собственного отца, Гриша наполнил их мощным импульсом бесконтрольного размножения и мутации. По всему телу попа принялись набухать крупные доброкачественные опухоли, мгновенно переходя в категорию злокачественных и выпрыскивая метастазы в кости, мышцы и органы. Поп хрипло смеялся, дергаясь на своем кресте:

— И это все, что ты можешь? Даже в половину не так больно, как я думал!

Гриша зарычал, набивая тело своего создателя всё новыми и новыми опухолями. Печень попа лопнула, упершись в рёбра, и растеклась зловонной жижей. Перестарался…

— Да, вот так, сынок! — в экстазе верещал Михэй. — Воздай мне по делам моим! Дай мне искупить мои грехи!

Лопались под пальцами Гриши альвеолы, тут же разлагаясь и отправляясь в кровь гнилостными тромбами. Юноша сдерживал гибель отца изо всех сил; ублюдок не заслужил быструю смерть.

— Заблудшие овцы возвращены в стадо, сын мой! Кровососы в лоне церкви — ты видишь, им не страшны более ни крест, ни ладан! Я свят, сынок! Свят-свят-свят…

Разум Михэя зациклился на одном слове — лобные доли получили слишком большую дозу едких токсинов, в которые Гриша переработал цереброспинальную жидкость. Господь Врачевателей и Калек направлял своим жезлом руку верного жреца, продлевая агонию и оттягивая блаженную смерть, пока Гриша последовательно уничтожал органы Михэя: скручивал кишечник, выращивал целые булыжники в почках, менял местами ребра и позвонки, пока, наконец, не почувствовал, что «пациент» находится на грани. Последним взмахом он вскипятил каждую живую клетку в организме Михэя.

На долю секунды вспучившись и покрывшись кровавыми пузырями, Михэй лопнул и разлетелся на части. Обессиленный Гриша упал на колени подле трупа матери. Он приложил руку к простреленной голове, взывал к силе своего хранителя, но всё без толку. Владыка трав и металлов умел лечить больных, но не воскрешать мёртвых.

Лишь спустя почти целую минуту Гриша почувствовал, как вокруг что-то разительно изменилось. Свечи теперь чадили особенно рьяно, заливая помещение каким-то багровым, нестерпимо ярким, торжественным светом. Обернувшись, он увидел у лестницы ватагу кровососов. Змеями шевелились щупальца на гениталиях мулло; размежив пухлые губы, стригои показали непропорционально длинные клыки; бурлила, будто варево в котле, толпа бруколаков. Кровососы медленно брали Гришу в кольцо. А за их спинами злорадно скалились бесчисленные иконы, на которых теперь кровавыми разводами был запечатлен лик Михэя.

— Отныне ты — сын божий, парень! — Голос был гулким, звучал будто из какого-то иного пространства, того же самого, в котором обитала чудовищная тень с жезлом. — Но мне, как молодому божеству, не нужны конкуренты! Без обид, ты сам все понимаешь! Гаси его, ребята! Это будет первое жертвоприношение в мою честь!

Гриша успел двинуть локтем бруколака, наступавшего со спины, но усталость и гнев его подвели: черные щупальца мулло впились в шею и под голень, следом за ними подскочили и стригои, крепко прижав его к кресту.

— Не обижайся, сынок, — вещал голос, пока пламя свечей разрасталось багровыми сполохами и тянулось к Грише, — ты сделал то, что от тебя требовалось, а теперь… Они помолятся за тебя. Если тебя это утешит — ты отомстил, да еще с оттяжечкой. Пожалуй, я — самый настрадавшийся мученик из всех! Я стал богом! Это стоило того.

Упыри же, будто по сигналу принялись бормотать на старославянском какие-то слова, напоминающие молитву. Явно отрепетированная литургия быстро слилась в бубнящий, жужжащий ульем хор. Помещение наполнилось неземной, нездешней вибрацией, надрывались грани тонкого мира, мешая явь с навью. Кровавые лики на иконах будто бы обрели плоть, набухли и двинулись в сторону Гриши: толпа кровавых призраков, каждый отдаленно похожий на Михэя. Упыри благоговейно расступались, пропуская их, позволяя им сплетаться во все более плотную и осязаемую фигуру, что собирала пламя свечей в ладонь, и этот багровый «Прометей» шагал к Грише.

— Все позади, сынок! Не надо больше злиться, мстить и беспокоиться. Просто прими мой свет. Да сядешь ты подле меня в моих чертогах и разделишь со мной кагор из собственной крови…

Тень за спиной Гриши ощерилась, замерцала, нарушая границы своего пространства — даже кровососы заметили нечто, что возвышалось над ними возмущенным фантомом. Гриша не слышал — чувствовал эти мысли, пронзающие его, будто электрический заряд: «Как смеет этот выскочка, этот нувориш угрожать моему жрецу? Божок одной церкви, идол кучки упырей, рожденный смертной женщиной, как дерзнул он бросить мне вызов?» Молнией гневная тирада пронеслась через сознание юноши — тысячелетняя литания, от которой лопаются барабанные перепонки и кипит разум, наполняясь чистой властью над здоровьем и болезнью, над плотью и кровью. Почувствовав вмешательство, разделив возмущение и гнев древнего божества, Гриша произнёс стальным голосом:

— Как делает царя свита, так делает бога паства!

Усилием воли Гриша направил все самое гнусное, чудовищное, болезненное и мерзкое, что он только успел повстречать на своем пути. Гнойные язвы и забитые вены наркоманов, цирроз печени и язва желудка отчима, гематома мозга и атрофия мускулов у дочки директора училища, гнилая плоть бруколаков, бескровие стригоев, яд мулло, триппер, гонорея, сифилис, бешенство, чума, грипп, пневмония, водяная гангрена, лихорадка Ласса, Маргбургский вирус, туберкулез и бесконечные мириады инфекций, вирусов и заболеваний, что скопил в своем теле морой.

Заражение, инкубация, подавление иммунитета, опухание лимфатических узлов, понос, кашель, рвота, сепсис внутренних органов, некроз, смерть. Когда Гриша закончил, руки кровососов уже разжались — они валились замертво с выпученными от удивления глазами, так и не поняв, что успели переболеть всеми существующими заболеваниями меньше, чем за секунду.

Фигура Михэя растаяла, осыпалась высохшей кровью, так и не успев дойти до Гриши. Бубнящий хор замолк, а остатки пламени мерцали в багровом пепле умирающим огоньком.

— Ты не сможешь уничтожить их всех, — вяло шелестел уходящий обратно в свои пределы голос Михэя. — Покуда есть те, кто будет произносить мое имя в молитвах — я все еще останусь богом. Бога нельзя убить…

OUTRO

Утомлённый и опустошённый, Гриша возвращался в лагерь. В городе стояла глубокая ночь, а здесь только-только занималось утро. Его паства, его верные друзья, они подхватили под руки своего слабеющего вождя и отвели в прохладный шатёр.

Дали воды. Полегчало.

— Целитель, слышь, мы тут кое-чего намутили! — В шатре появился Ленивец — Думаю, ты захочешь посмотреть.

Гриша с трудом поднялся с лежака и неторопливо проследовал за своими людьми.

Они вошли в просторный шатёр из коричневого брезента. К полу был прибит обезглавленный морой: его крылья пригвоздили к земле многочисленные колья, ноги сковывали увесистые цепи, голова лежала в десятилитровом оцинкованном ведре. Увидев Гришу, морой сипло засмеялся, будто речи его ничто не мешало:

— О! Наш герой-победитель пожаловал. Доволен собой? Ты же понимаешь, что всё прошло по нашему плану? Теперь и у нас есть свой бог! А бог — это вечность! Мы не умираем, выродок Асклепия, а вот вы смертны. Старость, болезни и несчастья покосят вас по одному. Сменятся поколения, захиреет память — так всегда бывает со смертными, я-то знаю. Сгниют колья и заржавеют цепи, и я, наконец, освобожусь. Меня нельзя убить, Сынге Ынкис, как ты не поймёшь?

— Я и не собирался тебя убивать. Слишком лёгкая участь для такого дерьма, как ты. Твоя память — лучшее оружие против моего отца. Ты расскажешь про каждого прихожанина, про каждого кровососа, что уверовал… И когда вся паства вымрет, возможно, я разрешу умереть и тебе.

— Нет! Ты не заставишь…

— Заставлю! Твоё тело — само по себе пыточный инструмент. Каждая выпитая тобой капля крови — целая коллекция болезней и недугов. У меня будет масса времени на то, чтобы найти ключик именно к тебе. С чего мне начать? Резь в аппендиксе или почечные колики? Знаешь, мне думается, ты успеешь пожалеть, что бессмертен…

Морой злобно и испуганно зашипел, но Тамаш воткнул тому в пасть-воронку специально приготовленную консервную банку с острыми краями.

Гриша вышел на воздух. Тёплое солнечное утро и картина недавней бойни плохо сочетались друг с другом.

— Целитель! — Послышался голос за спиной.

Гриша обернулся и увидел изменённого бродягу, чьего лица он не мог сейчас вспомнить. Тот держал в руках большую коробку. Должно быть, из-под телевизора.

— Хозяин, тут это… Мы в город ходили, недобитые кровососы принесли. В знак примирения.

Гриша заглянул внутрь и ахнул: на подстилке из старого пухового платка копошились, кряхтели и постанывали четыре щенка кэпкэуна.

— Найди им молока! Распорядись, чтобы за ними был присмотр. Это неслыханная удача!

Говорят, ночь темнее перед рассветом. Сейчас, когда солнце поднималось в зенит, хотелось верить, что впереди ждёт только хорошее. Должно же хоть когда-нибудь случиться счастье?

Авторы — Александр Дедов и Герман Шендеров

Читать часть 1

Читать часть 2

От бродяг невыносимо воняло. Следуя за ними по пятам, держась на почтительном расстоянии, Гриша то и дело брезгливо зажимал нос: смрад разрытой могилы!

Рыжая парочка, мальчик и девочка, оба — на одно лицо. Им едва хватало прыти, чтобы петлять и уходить неопрятными дворами от своих преследователей. Огромные вонючие бродяги лишь на первый взгляд казались неуклюжими.

Матерясь, Гриша пытался угнаться за ними. Он сам не знал зачем, какое-то безотчётное чувство долга свербело в душе.

«Эти чёрные собаки, из-за которых Влад с его дружком обосрались, появились неспроста. Это точно твоя работа, рыжая!»

На адреналине Гриша не заметил, как из облезлых дворов погоня переместилась в центральный городской парк.

Ушибы и порченые руки всё ещё ныли, но это терпимо, главное — не думать о боли.

Запущенный парк изобиловал разросшимся кустарником, погоня замедлилась.

— Попались, сучата! — сипло каркнул один из бродяг. — Двигайте сюда. Резче, я их долго не удержу!

Двое других уродов в лохмотьях затрусили к своему товарищу, бурча что-то нечленораздельное. Ветер делал их булькающие голоса едва различимыми.

«Зачем я это делаю? Что я могу против этих здоровенных ублюдков? Всё, что я могу, это врезать одному по яйцам, а дальше? Они навалятся на меня втроём и разорвут на клочки. Так зачем же, чёрт побери, я это делаю?»

Гриша смотрел на двойняшек, а видел почему-то себя. Слабого, никому не нужного, всеми брошенного. Он смотрел на огромных бродяг, что полукольцом загоняли детей в овраг. Перед глазами всплывало раскрасневшееся мясистое лицо отчима, из глубины трусливой душонки всплывал гнев. Да! Он вспоминал приёмного отца и ту силу, которая помогла его одолеть.

Осторожно подбираясь к месту стычки через заросли бузины, Гриша наблюдал за охотой и не верил своим глазам.

Двойняшки пытались на лопатках уползти в тень. Их лица и части тела, свободные от одежды, покрывались густой серой шерстью. Отсюда было видно, как гуляют под кожей мышцы и сухожилия, меняя своё положение. Они почти принимали форму лисиц, но ничего не выходило: увесистые кресты на шеях бродяг тут же загорались ослепительно-ярким светом, а лисы снова становились парочкой перепуганных цыганят.

— Пустите, грёбаные ублюдки! — заверещала девчонка. — Если об этом узнает мой отец, тени целую вечность будут рвать вас на части!

— Кричи сколько угодно! Кричи-кричи. Ты даже представить себе не можешь, сколько кожи я могу снять с тебя, прежде чем ты подохнешь. — Раздувшийся, напоминающий утопленника бомж смачно харкнул рыжей в лицо. — Никаких больше теней, маленькая паршивая сука! Один лишь Свет Божий!

«Надо разглядеть их туши повнимательнее, — думал Гриша. — У таких отвратительных тварей наверняка весь ливер прогнил!»

Громко и жалобно заскулил мальчишка. Долговязый и тощий бомж, похожий на полуразложившийся труп, наотмашь ударил его огромной ладонью-лопатой.

— Никогда, слышите, никогда этим городом не будут править кровососы! Безбожники не могут противостоять теням! — Рыжая не сдавалась.

— Теперь всё изменилось, — пробулькал «утопленник», — с нами Бич Херсона, и он привёл нового бога! У нас теперь будет свой бог, маленькая паршивая сука, свой бог! Ты слышишь? Больше. Никаких. Теней. Бхоль…

Бомж с удивлением посмотрел на палку, торчащую из его живота. Он медленно перевёл взгляд на атаковавшего и отшатнулся. Его тухлые кишки вперемежку с гнилой жижей хлюпко упали в траву.

Гриша с интересом смотрел, как его собственные руки оказались внутри других рук — длинных, переливающихся неописуемыми, несуществующими в нашей реальности цветами. Обычная сосновая палка, зажатая в его ладони, стала стержнем призрачного посоха, и этот оружие карало! Бродяги вдруг стали просвечиваться как на рентгене. Гриша подметил, что у одного из уродцев пульсирует правый бок: бубоны в печени. Один взмах узловатым призрачным посохом, и больные внутренности лопнули прямо внутри брюха. Бомж закашлял, сплёвывая зелёную жижу. Глянув на Гришу единственным воспалённым глазом, жёлто-розовым в свете парковых фонарей, уродец вздохнул несколько раз и, громко пустив ветра, рухнул замертво.

— Так, так, так. Успокойся, — третий бомж, долговязый, похожий на полуразложившегося покойника, поднял руки в примирительном жесте, — я всё понял, малец. Мне три раза объяснять не надо. Я сваливаю!

Гриша чувствовал, что он почти при смерти. Если бы не сила его могучего «призрачного покровителя», он давно бы рухнул без сознания. Сил уничтожить третьего уродца явно не хватит. Он проводил взглядом сутулую фигуру, растворяющуюся в тенях.

— Зря ты его отпустил, — сказала Рыжая, сдувая непослушную седую прядь с востроносого лица. — Он расскажет своим про тебя и приведёт других.

— И так много шуму наделали. — Гришино нутро горело, он скривился от невыносимой боли. — Нам нужно брать с него пример. Сваливаем, пока менты не объявились.

Рыжая попыталась поднять своего брата, но тот лежал, тяжело дыша, распластавшись на траве.

Гриша всё ещё мог смотреть сквозь плоть. Этот «рентген» в глазах уже угасал, но он отчетливо видел, как слабеющее сердце толкает по телу рыжего мальчишки порченую кровь.

— Он отравлен, долго не протянет.

— Это яд бруколака! Покусали его, твари. — Рыжая взяла Гришу за руку и с мольбой посмотрела на него своими светло-карими, медовыми глазами. — Исцели его! Ты же умеешь.

— Умею… — Парень вспомнил наркомана в заброшенном кафе; вспомнил, как спас жизнь дочке директора ветучилища. О том, как хреново стало после этого всего, вспоминать не потребовалось: пережжённые вены напоминали о себе каждое мгновение. — Попробую что-нибудь сделать.

Он склонился над пареньком и что-то зашептал. Слова сами слетали с губ, рождаясь где-то вне его сознания.

Гриша вытянул мизинец и аккуратно ввёл его в сердце паренька, словно бы это была игла шприца. Стало хуже. Скверна теперь побежала по его венам, отравляя организм и так изношенный до предела.

Откашлявшись, рыжий мальчишка пришёл в себя; было видно, как землисто-бледная кожа приобретает свой нормальный цвет. Он улыбнулся и крепко обнял своего спасителя, слабо промычав.

— Не за что, — ответил Гриша, сползая на землю по стволу тополя. Его вырвало. Хлопья буро-зелёной слизи упали на кроссовки. Он почувствовал на плечах чьи-то тонкие пальцы. Неожиданно сильные руки мягко опустили его на траву.

— Тамаш, он точно жрец! Держись, парень! Тебе нужна жертва, иначе скоро отъедешь. Нужно кому-то передать скверну! Жди здесь, я быстро!

С этими словами девушка прыгнула в тень. Спустя мгновение оттуда выбежала серебристая лисица и тут же скрылась в кустах.

Гришу бил озноб. Он видел кошмары наяву: отчим трахал свою подружку, её голова с сочным хрустом проворачивалась вокруг своей оси. Мама хлопотал вокруг них: поправляла простыни, взбивала подушки, приносила воды.

— Мама! — прошептал Гриша и тут же вскрикнул: мать повернула к нему лицо… улыбнулась. Из её рта и пустых глазниц сочилась сукровица, на пол падали белые блестящие черви.

— Чего орёшь?

Гриша с трудом разлепил загноившиеся веки и сфокусировал взгляд. Над ним склонилась рыжая. В руках она держала большую мохнатую морскую свинку.

— Вот, возьми её. Держи крепче! Постарайся передать ей всю сверну. Ты должен очиститься!

Почти не понимая, что делает, Гриша взял в руки верещащего зверька и крепко стиснул пальцы. Очищение… Становилось лучше. Григорий чувствовал, как дрянь, отравляющая его тело, потихоньку перетекает в морскую свинку. Ещё мгновение — и последняя капля оказалась запертой в теле животного.

Даже на практике в чёртовой ветклинике не доводилось видеть такой страшной агонии: морская свинка бешено завертелась в руках, шерсть начала осыпаться горстями, бока запали, а оголённая кожа покрылась струпьями. Гриша с отвращением отбросил умирающего зверька. Тот ещё раз крутанулся волчком, пискнул, обгадился кровью и умер.

— Так-то лучше! — Девушка похлопала Гришу по плечу. — Спасибо тебе ещё раз за брата, Сынге Ынкис. Меня зовут Кхамали, а это, — она кивнула в сторону близнеца, — Тамаш. Мы яломиште из клана вульпеску.

— Кто-кто?

— Сейчас нет времени на болтовню. Пришлось ограбить зоомагазин ради тебя! Наверняка уже позвонили в мусарню. — Кхамали с задумчивым видом почесала за ухом. — Пока меня не было, тот кровосос стопудняк уже сгонял за подмогой. У новой церкви на Софийской их всегда целые оравы! Так что давай, задницу в штаны и за нами! Я должна представить тебя отцу.

Гриша пожал плечами и неуклюже поплёлся следом за близнецами. А что ещё оставалось делать? Жизнь слишком сильно изменилась за последнее время, чтобы терзать себя новыми вопросами.

В кронах что-то зашевелилось и спугнуло сонных воробьёв. Проводив беспечную троицу взглядом ярко-синих глаз, от дерева отделилась тень и бесшумно приземлилась на траву.

— Инициация точно позади! Мальчишка скоро будет готов! — почти беззвучно прошипело существо, сотканное из мрака. — Ос-с-сталась самая малос-с-с-ть…

Чтобы исключить возможность преследования, пришлось до темноты пересидеть в подвале старого дома. Видно, что это место близнецы посещали регулярно: на бетонных стенах висели плакаты с логотипами популярных групп, по углам стояли линялые кресла, на полу лежал ковёр. Гриша растянулся на продавленном диване и проспал до самого вечера.

Идти ночью через неосвещаемые окраины города — то ещё удовольствие. Под ногами хрустел мусор, то и дело попадались извилистые буераки. Гриша несколько раз спотыкался, но его спутники, по всей видимости, изучили этот маршрут от и до. Их глаза блестели в темноте; в слабом свете луны вострые лица походили на жуткие маски.

— Долго нам ещё? — спросил Гриша.

— Осталось немного. Вон за тем деревом поворачивайся спиной вперёд и иди.

— Что, прости?

— Просто делай, что тебе говорят!

Полная луна осветила одинокую почти высохшую берёзу, торчащую посреди пустыря как свечка. Её корни покрывал щедрый слой битого стекла и использованных шприцов.

— А теперь разворачивайся и иди спиной, — скомандовала Кхамали, — сделай три круга по часовой стрелке, встань на четвереньки, а потом пяться в лес, не оборачиваясь.

— Что? Спиной? Да ты с ума сошла! Я ж навернусь! — Гриша на мгновение вспомнил ночёвку в заброшенном кафе. — Впрочем, ладно…

Он сделал, как было велено. Один круг, второй, третий… Под ногами неуютно хрустело. Гриша сделал ещё несколько неуверенных шагов, далёкий городской пейзаж поплыл, как узор на мыльном пузыре. Воздух словно бы разъехался в стороны, как стеклянные двери шкафа-купе. Всё вокруг задрожало и завибрировало, стало немного теплее. Юноша закрыл глаза, встал на четвереньки, сглотнул и тихонько попятился.

В лицо пахнуло морской свежестью. Поначалу Гриша подумал, что у него галлюцинации — стоило услышать крики чаек. Когда он открыл глаза, то увидел, что стоит на вершине зелёного, густо поросшего травой холма, а внизу у самого берега моря уютно расстилалась стоянка жилых трейлеров. Секунду назад была ночь, а здесь стояло туманное утро.

— Море? Но… Я ничего не понимаю, — Гриша зажмурил глаза, отсчитал пять секунд и открыл их снова, но ничего не изменилось. Впрочем, это было далеко не самое странное, что ему довелось видеть за последнее время. В какой-то момент просто перестаёшь удивляться, а сознание принимает всё как должное.

Трейлеры стояли полукругом, отгораживая проход к морю плотной стеной. Гриша насчитал по меньшей мере три наваренные на трейлеры аляповатого вида башни; в каждой сидел пулемётчик, держа наготове спаренные, потасканного вида стволы «Максимов», рыжие от ржавчины.

— Кто это с тобой, хозяйка? — спросил цыган в башенке, наставив на пришельца «музейный» пулемёт.

— Это друг. Сынге Ынкис.

— Что ж, рождённым тёмной кровью здесь всегда рады. Добро пожаловать! — Перегнувшись через кусок шифера, выполнявший функцию стены, чернявый дозорный что есть мочи прокричал: — Румай, открой ворота!

Послышалось нервное чихание двигателя, затем урчание. В воздухе запахло дизелем. Один из трейлеров чуть сдал назад, открыв небольшой проход в импровизированном заборе. Кругом кипела жизнь, похожая на то, что Гриша видел в деревне у тётки: болтающееся на верёвках белье, чернявые дети, играющие в пыли с дворнягами, дородные бабы с семечками и шитьём на складных стульчиках.

Сразу за стеной трейлеров их встретил высокий рыжеволосый цыган. В руке тот держал серебряный кубок.

— Вот, выпей! — Мужчина вытянул руку и учтиво кивнул головой. — Докажи, что с добром пришёл.

Гриша понюхал мутную тёмно-бордовую жидкость. Пахло водкой и мокрым железом.

— Что это?

— Кровь мертвеца и самогон. Открывает истинную суть вещей — и для нас, и для тебя. Ежели ты тварь какая опасная, обернёшься в свой истинный облик и тебя — вон, Ферка из пулемёта изрешетит!

Откуда-то сверху раздался скрежет. Нацелив ржавый «Максим» на Гришу, цыган в камуфляже приветливо помахал рукой. Звучало предложение не очень. Несчастному молодому студенту и так уже досталось досыта! А что если он и в самом деле какая-то мерзкая дрянь, а сам об этом ни сном, ни духом? Вон и отчим называл его дьявольским отродьем — только ли из злобы? Впрочем, а был ли выбор? Разного дерьма и так произошло предостаточно. Наверное, хуже уже просто некуда. Как там говорят? Делай что должен и будь что будет? В таком положении иного выхода нет и быть не может.

Гриша сделал два решительных глотка и тут же сморщился. Напиток на вкус был как старый прогорклый сыр, приправленный металлической стружкой и помоями. Едва хватило сил, чтобы не сблевать.

— Ну и гадость…

— Не обессудь, чавелла! — ответил цыган и забрал кубок.

Это было какое-то невероятное колдовство: с высоты холма лагерь казался совсем крошечным, но внутри это был настоящий городок: сотни шатров, дикие звери в цепях и на выгуле, множество прилавков со всякой всячиной. Некоторые шатры были двух- и даже трёхэтажными! Такой красоты Гриша в жизни не видел! И всё это здесь — в Бельцах?!

— Эй, парень, гляди-ка! — За спиной у Гриши возник толстый человек с двумя саблями. Он проглотил сначала одно оружие, затем рукоять другого скрылась в его глотке, а после — о чудо! — он хлопнул в ладоши и достал клинки из-за спины.

Гриша во все глаза смотрел, как ближневосточного вида человек выдувает огонь на сосиску безо всякого горючего; как медведь, стоя на задних лапах, прислонился к столбу, внимательно слушает цыгана и кивает, будто бы внимая каждому слову.

Здесь было много-много чудес, это место само по себе было чудом.

— Хомяк тебя очаровал? — Кхамали положила Грише на плечо тёплую ладонь, и парень почти инстинктивно покрыл её ладонь своей. Девушка указывала на толстяка с саблями. — Он ещё не такое умеет! Папа тебя спрашивал. Он не любит долго ждать, очень не любит…

— Тогда идём.

Изнутри трёхэтажный шатёр барона оказался ещё больше, чем снаружи: настоящий дворец! Раскрыв рот, юноша вертел головой по сторонам, топчась по гранитным плитам — такое богатство он видел разве что по телевизору. Повсюду были расставлены статуи и доспехи средневековых рыцарей, садовые фонтаны торчали тут и там, столы и комоды ломились от нагромождённых на них гигантских ваз, бронзовых статуэток и чудовищного вида чучел неизвестных Грише животных. Роскошь и безвкусица.

Полог шатра за спиной Гриши шевельнулся и, сантиметр за сантиметром, в помещение вплывал громадный прямоходящий медведь. Совсем по-человечески он скрестил лапы на груди и вперил в тощего студента тяжёлый укоризненный взгляд.

— Порядок, Радмил, — Кхамали поправила непослушную серебрянную прядку, — Это свой.

Медведь подошёл ближе и внимательно обнюхал Гришу, такого маленького и беззащитного на его фоне. Сейчас было заметно, что глаза у зверя зелёные и… человеческие.

— А он не Михэя ли выкормыш? — Медведь оскалился, хищные челюсти блеснули чистым золотом.

— Нет! — хихикнула маленькая цыганка. — Проверенный. Оставь его кишки при нём. Хорош, Радмил. Пошутили и хватит, ты же знаешь — папа не любит ждать.

Медведь рыкнул напоследок и нехотя попятился обратно.

— Он последний из своего рода, — пояснила Кхамали. — Когда-то он мог превращаться в человека. А потом забыл… С горя, наверное. Стригои растерзали его жену, а медвежат повесили у него на глазах. Всех пятерых…

Внутри шатра были целые анфилады комнат, которые ну никак не могли здесь поместиться. В одних помещалась лихого вида охрана, в других расположились распутного вида девицы в ажурных чулках и цветастых халатах. Проходя мимо, Гриша смущённо отвел глаза от черноволосых красавиц, разлёгшихся на подушках вокруг кальяна.

У входа в покои барона клубились тени. Несмотря на яркий свет свисающих с потолка хрустальных люстр, непрозрачная завеса струилась густым чёрным туманом.

— Ты сам не войдёшь, — предупредила Кхамали. — Закрой глаза, я тебя проведу!

Гриша послушался. Он почувствовал, как тёплая девичья ладошка рыбкой юркнула в его ладонь. Парень зачем-то задержал воздух, как перед нырком, и решительно шагнул вслед за своей спутницей.

Когда он открыл глаза, всё вокруг окутывала непроглядная тьма.

— Так, так, так! — Высокий с хрипотцой тенор многоголосым эхом бил по барабанным перепонкам. Казалось, он звучит отовсюду. — Семя моего врага! Ну, с чем пожаловал, Сынге Ынкис?

— Но… Вы же… Вы же сами меня искали?

— Искал. И что же отродье моего врага ищет в моём таборе? Тебе удалось одурачить мою дочь, но меня не купишь дешёвыми фокусами! — На этих словах голос цыгана опустился до глубокого баса; казалось, воздух вокруг дрожит.

Тьма внезапно рассеялась, и Гриша увидел барона. Владыка был под стать этому шутовскому царству: длинные вислые усы-подкова, отросшие рыжие патлы, обрамляющие сверкающую лысину, норковая шуба поверх ядовито-зелёного спортивного костюма.

— Поглядим, что из тебя можно вытрясти!

Барон крутанул ладонью в воздухе и сжал кулак. Тени всех предметов вдруг покинули насиженные места, приняли какие-то острые, хищные формы и со всех сторон поползли к Грише! Угольной пылью, кислым дымом они лезли в нос, глотку, уши. Стало нечем дышать, лёгкие Гриши съёжились от безудержного кашля.

— Папа, остановись! Он нас спас! Он убил бруколаков и исцелил Тамаша. Остановись, прошу тебя! Он — жрец, папа!

Из ниоткуда посреди шатра возник Тамаш. Он громко мычал, делая размашистые пассы руками. Только в это мгновение барон соизволил остановиться.

— Так, значит, ты не батюшкин церковный кровосос? Тогда, не обессудь, но маскировка у них день ото дня всё лучше! Поневоле запараноишь, когда бруколаки с крестами на шеях рассекают. Тогда у тебя ещё есть шанс выбрать правильную сторону.

— Тёплый приём, однако, кхе, яяякьхь. — Гриша закашлялся на полуслове. — И какая же правильная?

Барон встал с кривоватого на вид трона, покрытого сусальным золотом, сунул ноги в разношенные «адидасовские» сланцы и неуклюже зашлёпал в сторону Гриши и Кхамали.

— Если ты с нами, ты на правильно стороне! — Барон протянул пухлую короткопалую пятерню с целой гроздью золотых перстней. — Я — Таддеуш Вульпеску, барон этого клана, последний хранитель рода яломиште. Сегодня ты спас моих детей, а значит — ты больше, чем гость. Прошу, чувствуй себя как дома. Прими меня как названого отца, и я открою тебе своё сердце, юный жрец!

Гриша заглянул в глаза Кхамали, ища ответа, и та кивнула.

— Принимаю!

— Добро пожаловать домой, сынок!

Цыган неожиданно крепко обнял Гришу, немного приподняв того над полом. Объятия барона пахли прогорклым салом.

* * *

— Расступись, народ, тебя чудо ждёт! — кричал смуглый человек в тюрбане. Споро перебирая руками, он подбрасывал в воздух металлические кольца, жонглируя одновременно шестью. Оп! Жонглёр, жилистый мужчина, похожий на индуса, уже подбрасывал кольца одной рукой; левая кисть нырнула в карман и достала пригоршню лепестков роз.

— Любви, любви вам всем, братья! — крикнул по-молдавски индус с сильным акцентом. Пять колец разлетелись в разные стороны, шестое осталось в руках у жонглёра, и тот ловким движением бросил в него лепестки. С тихим шуршанием, будто капли дождя по шиферу, лепестки исчезли в одном кольце и вылетели через пять других, обдавая зрителей разноцветным дождём.

Зрители аплодировали, индус раскланялся и в ту же секунду под залихватским углом подбросил все шесть колец вверх: одно входило в другое, другое в третье; в сантиметре от земли фокусник поймал единое кольцо, мгновение назад бывшее шестью. Снова овации! Тем временем юркий цыганёнок обходил публику с шапкой, куда каждый клал по монетке — будто отказаться было нельзя.

Присмотревшись, Гриша увидел, что в руках у артиста не простой металлический круг. В тусклом свете заходящего солнца блестел остро отточенный край.

Индус поклонился толпе, надев своё необычное оружие поверх тюрбана как диадему.

— Как тебе выступление Виджая? — спросила Кхамали.

— Не впечатлён, честно говоря, — усмехнулся Гриша, — После всего, что я видел, это как-то… Обычно.

— Лучше тебе не видеть, каков он в бою. Его чакрамы на раз отсекают головы. Бьёт без промаха! Сколько лет его знаю, он ещё ни разу не промазал.

Краем глаза Гриша заметил степенно бредущего медведя. Тот обнюхивал фрукты на одном из лотков; этот жуткий зверь пугал до чёртиков. Юноша поспешил придумать причину поскорее покинуть этот ряд, чтобы не столкнуться с золотозубым чудовищем:

— Слушай, а где у вас тут можно поесть?

— Ну, можем взять немного фруктов… — предложила девушка.

— Нет-нет, может, есть что-то вроде столовой? — Гриша нервно поглядывал в сторону приближающегося медведя.

— А! Ну, тогда нам в харчевню у «Хряка». Пойдём, поужинаем, если ещё не закрылась.

«Чёртова тварь! Бруколаки и то симпатичнее! Что ж ты трёшься-то всё время рядом?»

Зайдя в один из многочисленных переулков, Кхамали остановилась возле обшарпанного белого павильона и поздоровалась с огромным толстяком в засаленном фартуке;

— Проголодались, молодёжь? — весело откликнулся тот. Бледный, непохожий на цыгана, он был весь покрыт бесцветной жёсткой шерстью и, казалось, цокал копытами. Не дожидаясь ответа, он протянул девушке два деревянных шампура с влажным, странно пахнущим мясом. Гриша откусил кусочек и проглотил: баранина в карамели. В желудке заурчало; юноша вдруг осознал, что нормально не ел вот уже пару дней. Повар помахал рукой на прощание и вернулся за прилавок, но почему-то на четвереньках.

— До чего всё-таки странное место! — Гриша с удовольствием откусил ещё кусочек. — Все эти переулки, фокусники, актёры, люди и нелюди… Если выяснится, что всё это время я был в психушке, то сильно не удивлюсь.

— Я здесь родилась, — ответила Кхамали с набитым ртом, — мне тяжело судить. Пойдём, я тебе кое-что покажу!

Кхамали протянула Грише тёплую ладошку и, стоило их пальцам сомкнуться, увлекла его за собой. Они шли мимо шатров с приподнятыми пологами: из них струилась прекрасная музыка, а рядом плясали высокие и красивые люди в зелёных одеждах; их босые ноги отрывались от пола, но приземляться не торопились. Шли они и мимо чёрных палаток, от которых несло могилой.

Лагерь был огромным: не лагерь, а настоящий городок! Гриша понял, что вид с холма — несколько трейлеров полукругом — очередной фокус яломиште, чтобы создать иллюзию беззащитности лагеря.

Городок, словно ураган из палаток и тентов, закручивался спиралью, а в центре этого цветастого нагромождения высился маяк, опутанный сухим плющом. Вид у строения был мрачный и запущенный.

— Он стоит здесь уже сотню лет. Когда мы пришли сюда, он уже не работал. Ступеньки местами проржавели, так что осторожнее! Но вид сверху открывается потрясающий.

Раскатистое эхо гуляло в почерневших от времени стенах, пустота усиливала звуки многократно. Но вот что забавно: здесь не было слышно сонма голосов, не было здесь запахов уличной пищи; суета осталась позади. Здесь они были вдвоём: только Гриша и Кхамали.

Вид и вправду был великолепный: исполинские лучи улиц образовывали спиралевидную солярную фигуру. Только сейчас Гриша понял, что они находятся на полуострове. Над клочком суши то и дело вспыхивали мириады искр, разноцветные огни пульсировали и переливались. На западе догорал закат; розовые тучи оставляли после себя яркую россыпь звёзд.

— Кхамали, и всё-таки — что это за место?

Девушка вздохнула и покачала головой, будто бы отвечала на этот вопрос уже тысячу раз. Она посмотрела на Гришу, как мать смотрела бы на ребёнка-почемучку.

— Это забытое воспоминание. Наверное, его хозяин мёртв. Но наш клан здесь уже очень-очень давно. Воспоминания — тени жизни. А мы, яломиште, властвуем над тенями.

Кхамали на мгновение замолчала, глядя на суматоху внизу. Отчего-то девушка погрустнела, в её больших глазах читалась мольба.

— Ты ведь останешься с нами, Сынге Ынкис? Я чувствую, что ты мог бы многое изменить. Ты в одиночку смог дать отпор кровососам! Ты нужен нам, жрец, нужен мне. Ты останешься?

Кхамали крепко обхватила его руками, и Гриша почувствовал, как тонкие пальцы сжимают его плечо, как шелковистые волосы щекочут щёку, как две маленькие упругие грудки прижимаются к его спине. Внизу живота затвердело, потянуло и заныло. Так бывает, когда тебя в первый раз обнимает девушка.

— Я останусь.

— Обещаешь?

— Даю слово!

Авторы — Александр Дедов и Герман Шендеров. Продолжение следует.

Читать предыдущую часть

«Чтобы вы оба сдохли!» — пронеслась мысль в его мозгу, непрошенная, злая, постыдная — так о родителях не думают.

В тусклом свете пыльных фонарей серые улицы сменяли друг друга, безлюдные и пустынные. Как же это несправедливо: нормальные семьи сидели за столом, ужинали и смотрели телевизор, а он, Гриша, изгнан из собственного дома. Изгнан этими оскотинившимися созданиями, которых он считал своими родителями.

«Своей матерью!» — поправил он себя, будто назвать отчима отцом даже в мыслях было непростительным поступком.

«Мамочка, любимая, родная, выздоравливай, пожалуйста! Я не хочу, чтобы ты умирала, мамочка!» — неожиданно раздалось в голове. Гриша даже остановился посреди улицы, едва не налетев на погнутое заграждение детской площадки в чьём-то дворе. Услышанное точно не было его мыслью. Он огляделся на всякий случай, но вокруг никого не было, а голос продолжал причитать:

«Мамуля, выпей лекарство, ну пожалуйста! Я не переживу если тебя не станет!»

И голос даже не его — какой-то плаксивый, женский или детский. Следом к нему присоединился еще один:

«Господи, прибери меня уже к себе! Не могу больше мучиться!»

Этот принадлежал уже старухе, и теперь двое выли в унисон прямо в Гришином черепе, от чего казалось, что виски дадут трещину, мозги размягчатся, начнут кипеть и пузыриться через эти отверстия. Гриша попятился, потом развернулся и перешел на бег, покинув пустырь детской площадки, но голоса не утихали. По мере того, как он приближался к рядам пятиэтажек, их становилось всё больше, точно бельчане выходили на балконы специально, чтобы быть услышанными. К плаксивому бабьему вою и отчаянной старческой мольбе добавлялись все новые и новые голоса.

«Давай же, сыночка, хоть ложечку, я прошу тебя!» — Вот мать пытается накормить с ложки своего великовозрастного, парализованного полиомиелитом сына.

«Когда же все это уже закончится?» — беззвучно вопрошает уже сын, едва способный пошевелить губами.

Матерится на все лады пожилой директор гастронома, катаясь по полу от почечных колик. Лежит с мигренью на кушетке проститутка, а в соседней комнате надрывает глотку ее годовалый малыш, у которого режутся зубки. И его бессловесный визг тоже разрывает сознание Гриши на части, вливается в чудовищную многоголосицу, становится последней соломинкой, что переламывает хребет верблюду.

Лихорадочно, пытаясь сохранять хоть какую-то ясность мысли в этой чудовищной какофонии, Гриша осознал — это всё обитатели домов. Пятиэтажки сжимали его со всех сторон, будто огромные сценические мониторы, наполняли мозг этой дисгармонической неразборчивой молитвой, обращенной непонятно к кому.

Поднимая пыль, увязая кроссовками в горке песка, Гриша нёсся прочь, не выбирая направления, не глядя по сторонам — лишь бы подальше от этих жужжащих муравейников, наполняющих его сознание своими трескучими просьбами, увещеваниями и мольбами. Подобное случалось в далёком детстве: тогда маленький Гриша пугался, залезал под кровать и не выходил из своего убежища даже под уговоры мамы. Но сейчас этот стенающий хор был в сотни, нет — в тысячи раз громче!

Чем дальше Гриша продвигался в сторону пустыря, разделённого маленькой речкой-вонючкой, тем тише становился шум в его голове. Будто тонкие ниточки огромного каната, голоса расплетались, отваливались один за другим, какофония становилась все тише. Когда юноша наконец добрался до заброшенного кафе, нависавшего над рогозом ржавым мусорным контейнером, канат истончился до одной-единственной, но особенно яркой и громкой нити:

«Сука, клизмочку, одну-единственную! Ни о чем больше не прошу, Господи! Один полный баян до Золотой Дозы — и в Вальгаллу! Отче наш, иже еси, что угодно сделаю! Дай мне только подняться, я свечку тебе поставлю! Сначала себе поставлю, потом тебе! Сука, как же козявит! Душу за любой кайф, Господи — хоть крок, хоть винт, хотя бы тюбик клея! Кажись, иду я к тебе, Господи! Хоть понюшку… Хоть миллиграмм, и я умру с улыбкой, умоляю!»

Грише не нужно было даже спрашивать себя, чьи причитания вгрызались в его сознание. Почти машинально идя на голос, звучавший в голове, он уже знал, что увидит внутри — понял по гнилостному запаху разлагающейся плоти. Он перешагнул заполненную водой трясину прямо посреди пола, ставшую убежищем для комаров; захрустело битое стекло под ногами. Юноша шёл на кухню заброшенного кафе, где и обнаружил эту «громкую ниточку».

Сидя спиной к стене, мужчина профилем лица приникал к потрескавшемуся кафелю. Ноги раскинуты в стороны — в коротких шортах, тощие, испещренные «кратерами» от инъекций. Правую руку торчок баюкал у себя на груди — черную, вздувшуюся, блестящую, с короткими, будто объеденными пальцами. Источник зловония! Лишь подойдя совсем близко, Григорий услышал, что все эти слова наркоман произносил в том числе и вслух, только очень тихим шепотом.

— Эй! — Сам не зная зачем, Григорий осторожно ткнул его носком кроссовки в колено. — Эй, ты живой?

Торчок среагировал не сразу. С явным неудовольствием оторвавшись от прохладной стены, он вперил взгляд бессмысленных, стеклянных глаз в Григория, отчего тому стало не по себе.

«И зачем я сюда приперся? Еще СПИДом заражусь, да и кто его знает, что у этого наркоши в голове?» — думал Гриша.

Торчок же по-птичьи вертел головой, будто изучая незваного гостя. Не зная, что ему делать дальше, Григорий спросил первое, что пришло в голову:

— Ты звал меня?

— Тебя? — наконец прохрипел гниющий заживо бедняга.— Только если ты — Господь…

Отразившись эхом в голове Григория, это слово разбилось на множество маленьких осколков, впившихся в каждую клетку его тела, в каждый уголок сознания, наполняя его силой и четким пониманием того, что нужно делать. Искалеченное ядами существо перед его глазами распалось на слои, стало прозрачным. Похожую кавалькаду картинок Гриша видел в детском атласе по анатомии. Его привлекло сердце: измученное, обросшее рубцами и бляшками, оно нервно билось в тщедушной груди торчка. Еще немного — и остановится совсем. С каждым толчком глупый орган толкал к мозгу многочисленные тромбы, раскинувшиеся по кровеносной системе. В ужасе и благоговении Григорий наблюдал за наглядным умиранием живого существа. В какой-то момент он даже засомневался — что его напугало больше: возможность наблюдать за смертью бедняги или инстинктивное, почти неудержимое желание спасти его.

Никаких сомнений, сторонних мыслей или страхов не оставалось. Нужно было изменить состав крови торчка, чтобы у того появились шансы на спасение.

Гриша на подсознательном уровне ощущал, что эти мысли и знания ему диктует чья-то чужая, нечеловечески сильная воля, которой невозможно противиться. Словно через толщу воды или старинный пузатый кинескоп он наблюдал за своими действиями, движимый лишь одним желанием — спасти, исцелить…

Опустившись на корточки, Гриша деловито отыскал среди разномастного мусора использованный инсулиновый шприц. Придирчиво осмотрев его на предмет повреждений, он удовлетворенно кивнул и внимательно оглядел помещение. В этот момент он окончательно перестал чувствовать себя хозяином собственному телу, отдавшись чужой несокрушимой воле. Взгляд Григория остановился на старом холодильнике. Упершись плечом, он с кряхтением сдвинул его с места. Мокрицы, жуки и многоножки брызнули в стороны, застигнутые неожиданным появлением человека. С невероятной точностью Григорий схватил за бока самую жирную сороконожку и поднес ее к лицу. Перед глазами молодого человека шевелились не глазки и не усики, но скопление клеток и веществ, которые меняли свой состав по его приказу. Единственному приказу, что беспрерывно пульсировал в сознании: «Исцелить!»

Насекомое недовольно перебирало лапками, извивалось в попытках укусить юношу, но Гриша был молниеносен. Хрустнул хитин, и игла воткнулась прямо в желтовато-бурое нутро сороконожки. Поршень пополз вверх, шприц наполнялся густой, ядовито-желтой жижей. Капли крови, оставшиеся от предыдущего пользователя, растворялись в ихоре, пока насекомое медленно скручивалось в кольцо, погибая. Наконец, когда процедура была закончена, Григорий отбросил сороконожку в сторону, выпустил воздух из шприца и повернулся к наркоману.

— Не-не-не... Я себе это не вколю, и не думай! — Наркоша опасливо заелозил ногами; пытаясь отползти назад, он лишь сильнее вжался в стену.

— Я определяю, что яд, а что лекарство! — провозгласил Григорий, испугавшись звука своего голоса — ведь это были не его слова, не его мысли. Встретившись с сознанием, они отложились непреложной истиной, истиной не земной, а высшей, божественной.

Григорий резко схватил руку торчка — сначала здоровую, потом и ту, что с гангреной. Бесполезно — вены испорчены.

— Снимай шотры! — строго скомандовал он.

— Э, ты чего? — испуганно спросил наркоман, его даже немного отпустила ломка. — Я жопой не торгую!

Вздохнув, Гриша просто дернул резинку шорт, и так еле висевших на тощей талии. С деловитостью хирурга нащупав на бедре здоровую вену, он вогнал иглу и надавил на поршень. Напрягшийся до этого наркоман теперь блаженно обмякал на полу, растягивая лягушачий рот в блаженной улыбке.

— Так ты — Бог? — засипел спасённый, потянувшись к Грише «обгрызенной» рукой. Через грязные, обгнившие костяшки начало что-то проклевываться. Засочилась слизь, отпала почерневшая кожа, трухой осыпалось тухлое мясо. Из кисти наркоши полезло что-то белое, твердое, похожее на кость.

Все это Гриша видел как в замедленной съемке. Усталость накатывала тяжелыми волнами, грозя унести за собой в любую секунду в море кошмарных снов и страданий. Каждую кость ломило, словно его растягивали на дыбе, сжимало конечности до хруста, выкручивало суставы. По венам хлынул жгучий яд, подобно раскаленному свинцу, он прокладывал себе путь, запекая кровь, а кожа трескалась будто дно высохшей лужи. Не глазами — сознанием Гриша видел бесконечные мириады неспасенных, разлагающихся заживо тел, что тянули к нему свои искалеченные руки. Огромная тёмная фигура где-то на совершенно ином плане существования протянула к нему длинный узловатый жезл и коснулась почти ласково его сердца, миновав кожу, мышцы и грудную клетку. Из последних сил Гриша держался за реальность, но вот — очередная, слишком сильная волна вырвала из его рук спасательный круг, снесла пирс, маяк и бухту, накрыв его черной волной боли, повесив на шею тяжелый якорь усталости. Последнее, что Гриша успел заметить перед отключкой — как наркоман удивленно шевелит новыми, длинными и узловатыми пальцами, никак не похожими на человеческие.

* * *

Первое, что увидел Гриша перед собой — это закопченный и исписанный безвкусными граффити потолок. Спину кололи бесчисленные осколки стекла и штукатурки, а на лице пировала целая стая комаров. Согнав назойливых кровососов, юноша поднялся с пола и брезгливо окинул взглядом свое лежбище.

«Наверняка, что-нибудь подхватил! — подумал он и тут же вновь всплыли твердые, не вызывающие сомнений слова в сознании — “Я определяю, что яд, а что лекарство!”»

Наркоман, похоже, ушёл сам. Ну, или Грише всё привиделось, а тело торчка утащили его товарищи по зелью. Последние дни вообще стало казаться, что крыша решила поехать далеко и надолго. Что привиделось, а что нет — поди разбери.

Сквозь проржавевшую решётку окна в глаза бил грязно-розовый рассвет.

— Сколько ж я дрых! — протянул Гриша задумчиво, желая услышать звук своего голоса — нормальный, знакомый, немного писклявый, но зато его собственный.

Посмотрев на наручные часы — подарок матери на одиннадцатый день рождения — Григорий порадовался: на учёбу он все же успевает.

Лишь потом, выйдя из заброшенного кафе и зашагав в сторону ветучилища, он задумался — а был ли смысл после всего произошедшего возвращаться? Избиение напарником, побег из дома, потом это странное, почти галлюциногенное приключение с гниющим торчком. На секунду Гриша засомневался — было ли всё это на самом деле, не пригрезилось ли после тяжёлых ударов остроносым ботинком по голове, но сомнения даже не успели сформироваться и угнездиться в сознании — всё было взаправду. И покрытое бляшками сердце, и волосатый лобок торчка, и его почерневшие, мёртвые вены и стеклянные глаза. И все эти голоса.

Застыв ненадолго посреди тротуара, он согнулся пополам, сблевав немного желчи: было жутко хреново. Казалось, что болит буквально каждая клеточка тела. Но Гриша он всё же принял решение пойти на занятия. Побег из дома не обязательно означает, что нужно тут же бросить учёбу. Возможно, удастся перекантоваться в ветклинике, можно шабашить на рынке, чтобы заработать на еду — многие парни с его потока так и делали. Чем жили девчонки с его потока, Гриша предпочитал не задумываться, однако проблем с деньгами у них обычно не было.

«Окончу училище и свалю куда подальше из этой дыры! В Бухарест!» — решил он окончательно и ускорил шаг; занятия начинались уже через двадцать минут.

Стоило Грише отворить обшарпанную дверь с облупившейся белой краской, как стоящий неподалеку ректор — осунувшийся мужичок лет пятидесяти с блестящей лысиной — мрачно подозвал его к себе.

— Кожокару! Идём со мной!

Григорий неохотно плёлся следом за широким и коренастым Андреем Павловичем к единственной двери на этаже, обитой дерматином. Уже заходя в прокуренный кабинет, молодой человек почувствовал чей-то взгляд и обернулся. У подоконника, ровно там, где до этого стоял ректор, опирался на костыль Влад. Со странной смесью страха и злорадства он наблюдал за Гришей. Вздрогнув от такой неожиданной встречи, юноша нырнул в кабинет.

Ректор уже занял своё место за широким столом с потёртой полировкой. Коренастый мужчина выглядел гораздо старше своих пятидесяти. «Подкова» волос торчала белесым пухом, лицо печально обвисало, под глазами гнездились тяжёлые тёмные мешки. Он побарабанил пальцами по кожаной подложке, растерянно погладил старый эбонитовый телефон, потом резко поднялся, приоткрыл окно и отер лоб рукавом. Лишь после этого заговорил:

— Присаживайся, Кожокару. Разговор предстоит долгий. — Слова Андрей Павлович выплевывал, будто речную гальку, после чего замолкал, делая огромные паузы между фразами. Дождавшись, пока Гриша займёт место на неудобном колченогом стуле для посетителей, он продолжил. — О твоём поведении в ветклинике ходят нехорошие слухи. Может, объяснишься сам?

— Я не совсем понимаю, о чём вы, Андрей Павлович, — растерянно ответил Григорий. Его взгляд привлекла фотография в рамке — на ней ректор казался круглым, пышущим здоровьем и внутренней силой. Его рука лежала на плече черноволосой кареглазой девчонки чуть младше Гриши.

Проследив за направлением взгляда студента, Андрей Павлович резко, будто спохватившись, повернул рамку к Григорию, чтобы было лучше видно.

— Моя дочь, — сглотнув, проронил он, — в этом году должна была поступать в медицинский.

Коротким мозолистым пальцем Андрей Павлович нежно провел по фотографии, впал в секундный ступор, тут же одёрнул себя, откашлялся и с прежней строгостью взглянул на Григория.

— Значит, рассказать тебе нечего? При последней описи в клинике были обнаружены перерасходы некоторых препаратов для усыпления. Ты что-нибудь об этом знаешь?

Гриша покачал головой. Ему едва хватало сил сидеть на стуле ровно; все мысли сейчас были о том, как бы не наблевать на ковёр. Но он продолжал украдкой смотреть на девушку с фотографии. Вид этой молодой и красивой, стройной молдаванки с глазами цвета черешни и антрацитово-чёрными волосами вызывал у него неясное чувство тревоги. Почему-то, глядя на неё, Гриша видел не здоровую студентку, но изломанную, искалеченную тень с пугающей неровностью в районе виска.

— А что с ней случилось? — неожиданно спросил Григорий, не в силах оторвать взгляда от рамки.

— Не вздумай даже заговаривать о ней! — мгновенно взорвался ректор, брызгая слюной. — Кто тебе подсказал? Думал, разжалобишь меня? Думал, я сейчас расклеюсь, начну тебе рассказывать про аварию, про то, что она уже два месяца в больнице? Даже не надейся!

В глазах Андрея Павловича стояли слезы, но те сверкали яростью:

— Ты и правда думал, тебе это сойдет с рук? Влад Ставару тебя сдал с потрохами — он сам видел, как ты душишь кошку! Хотел списать препараты, да? Что ты потом с ними делаешь? Продаешь? Или ты еще и наркоман? А? — Вскочив с кресла, ректор метал глазами молнии, но Гриша был где-то далеко в своих мыслях. За спиной ощущалась исполинская тень с жезлом в руке, и жезл этот тянулся к фотографии.

— Проснись! — неожиданно твердо и уверенно произнес юноша, сам не узнав свой голос. Приподняв руку, он направил видимый ему одному жезл к голове девушки на фото и с силой прижал. В ту же секунду его будто бы озарило: огромная гематома, подпирающая мозг со стороны виска, готова в любую секунду открыться кровоизлиянием. Не желая видеть мерзкую картину, Гриша помотал головой, провел рукой перед глазами, но галлюцинация не ушла.

— Ты и сейчас под чем-то? Ты вконец обнаглел? — заходился в ярости ректор; его руки отчаянно шарили по столу, будто желая себя чем-то занять, лишь бы не расквасить нос наглому беспринципному юнцу. — Учёба для тебя на этом закончена, а вот твои проблемы только начинаются. Когда ты выйдешь из кабинета — снаружи тебя будет ждать милиция. Ты слышишь меня?

Но Гриша уже не слышал. Он был тончайшей иглой, микроскопическим лезвием скальпеля, окончанием жезла. Для начала нужно рассечь гематому, чтобы ослабить давление на мозг. Так, уже лучше. Теперь нужно избавиться от кровоизлияния — иначе девочка погибнет, не приходя в сознание. Минуя сопротивление организма девушки, Гриша не без труда потянул за один сосуд, другой, соединил, срастил их вместе и перенаправил кровь. Ближайшим путём вывода оказалось ухо, куда юноша и перекинул созданный им кровеносный сосуд, почти почувствовав, как по ушной раковине девочки стекает густая, темная жидкость.

Видение пропало, и Гриша откинулся на спинку стула, взмокший и изможденный. Хотя он и чувствовал, что сделал нечто нужное и правильное, ощущение тяжести и не думало уходить. Оно усилилось — руки, грудь, колени — все было словно залито свинцом. Боль придавливала его к стулу, жгла кожу, накатывала нестерпимыми приступами; всё это было неприятно знакомым — ровно то же Гриша почувствовал перед тем, как отключиться в заброшенном кафе. Разбегаясь по мышцам, судороги, словно кислота, болезненно ввинчивались в кости. Казалось, нужно скорее смыть это с себя, избавиться от чужой боли.

Неосознанно Григорий потянулся дрожащей рукой к Андрею Павловичу, но тот, словно что-то почувствовав, скорее вскочил с места и подошел к несгораемому шкафу.

— Где там твое дело! Каприяну, Коваленко, ага, вот — Кожокару! — Ректор копался в личных делах, пока Гриша спешно расстегивал манжеты рубашки. Обнажив собственные предплечья, он в ужасе уставился на то, что когда-то было его руками.

— Ты чего там… Твою мать! Ты видишь, что ты с собой сделал? Видишь? Будешь отрицать? — ярился ректор, схватив Гришу за запястья и тряся ими в воздухе. — Ты понимаешь, что это — амба, финиш?

Андрей Павлович всё орал что-то, а Григорий не мог поверить, что эти почерневшие и иссушенные конечности — действительно части его тела. Фиолетовые вздувшиеся вены бугрились под кожей, точно пытаясь вырваться наружу, а по коже, похожие на лиловые бородавки, были разбросаны вспухшие, уродливые абсцессы.

— Твои родители должны сдать тебя в клинику, понимаешь? Ещё не поздно! — сменив гневный рык увещеваниями, принялся убеждать ректор. — Сейчас я им позвоню, и мы вместе всё им объясним. Знаешь, это ещё не конец. Это болезнь, а болезни лечатся.

Пока Гриша пытался прийти в себя, рассматривая свои изуродованные, испорченные руки типичного торчка, Андрей Павлович уже было взялся за телефон, но тот первым наполнил помещение гадкой, звонкой трелью. Растерянный, ректор поднес эбонитовую трубку к уху, и его лицо в этот момент выразило сразу бурю эмоций.

— Алло? Да! Наташа? Когда? Не может быть! — Едва не потеряв равновесие, он присел на угол стола, на его лице сама собой расплылась рассеянная улыбка. — Это же чудо! Я немедленно выезжаю! Да-да, я понимаю, только пришла в сознание, ей нельзя перенапрягаться! Я мигом, через полчаса буду в больнице! Ждите!

Не с первого раза Андрею Павловичу удалось уложить трубку на рога. Окинув Григория совершенно сумасшедшим взглядом, он на секунду посерьезнел и наказал:

— Сиди и жди меня. Кабинет я запру. Не думай, что ты здесь самый умный. Вернусь — мы продолжим разговор. — Ректор ткнул пальцем в горящие огнем запястья юноши и выбежал из кабинета. Заскрежетал ключ в замке, и Гриша остался в одиночестве.

Дожидаться ректора и милицию решительно не хотелось. Он для верности подергал дверь, непонятно на что надеясь. Безуспешно! Руки горели огнём, касаться чего-либо было неприятно и болезненно — точно кожу кто-то проскрёб наждачкой и прошёлся по нежно-алому мясу. К окну Гриша подошел больше для очистки совести: сигануть со второго этажа училища — верный способ переломать ноги.

Свежий вечерний ветер, словно бы в насмешку, наслаждался своей свободой — шумел в деревьях, качал белые занавески на окне, трепал рыжие волосы какой-то девчонки, мечущейся меж гаражами…

Сердце Гриши подскочило, когда в тощей невысокой фигурке он признал ту самую пацанку, что вступилась за него во дворах. Он уже было собирался позвать её, окликнуть, попросить его дождаться, когда заметил три бесформенные фигуры, что теснили девчонку в узкий проем между гаражами. Даже со второго этажа Гриша мог различить нездоровый, коричневатый цвет кожи ублюдков, а ветер услужливо доносил до носа знакомый, привычный запах разлагающейся плоти.

— Эй! Я сейчас милицию позову! — крикнул Гриша, уже зная наперед, что это ни к чему не приведет. — Оставьте её в покое!

Один из бродяг обернулся и вперился в молодого человека единственным гноящимся глазом. Будто удостоверившись, что кричавший ничем не сможет им помешать, бомж вновь принялся надвигаться на рыжую.

Повинуясь какому-то заложенному в глубинах подсознания инстинкту, юноша забрался на подоконник и свесил ноги. Было ли это вбитое ещё в детском саду «девочек надо защищать», первобытное желание отбить самку, христианский порыв помочь ближнему или же просто чистое устремление не бросать человека в беде, Гриша не знал. Усилием воли он отбросил в сторону малодушное желание остаться в стороне, отпустил оконную раму и спрыгнул вниз.

Написано в соавторстве с Германом Шендеровым

Стены кабинета покрывали яркие персидские ковры ручной работы. Поверх висели иконы с печальными ликами святых. С ними же на стене соседствовала небольшая коллекция искусно украшенного, наградного вида оружия. Неуместно дорогая мебель, сделанная из карпатского дуба, совершенно не вписывалась в общий ансамбль. Богатство здесь спорило с безвкусицей.

Десятки свечей в тяжёлых канделябрах освещали пространство. Посреди кабинета, стоя в оцинкованном тазу, истязал себя человек.

Коротко пропела плеть, рассекая воздух; лезвия, притороченные к кожаным шнуркам, беспощадно полосовали кожу. Человек застонал. По его татуированной спине побежала юшка: синий пятиглавый собор под багровым дождём.

Щёлк! — плеть ударила по плечам. Красные струйки потекли по вытатуированным под ключицами восьмиконечным звёздам.

Капля за каплей в тазу набралась небольшая лужица. Человек взял со стола два полотенца: одно накинул на израненные плечи, другое бросил на пол, чтобы встать.

— На сегодня хватит, пожалуй! — Взгляд его серых глаз обежал кабинет и остановился в углу, где клокотал и клубился сгусток тьмы.

— Пайку, Михэй, не загораживай, — сказала тьма в ответ.

Мужчина послушался. Он подцепил пачку Мальборо со стола и щелчком выбил сигарету. Зажёг, затянулся.

Одёрнув штору, он глянул на ночные Бельцы. Окутанный мраком, этот город ему нравился больше. Тень прекрасна, но, чёрт возьми, дай ей только волю!..

За спиной нечто шумно вылизывало таз. Михэй решил продолжить разговор, чтобы не слушать эти омерзительные звуки.

— Это не может быть просто совпадением. Дорожка ведь давно проторена, путь известен! Здесь не может быть ошибки: Гор пал от рук Сета, но воскрес и возвысился. Один повесился на Мировом Древе, чтобы познать суть вещей, а это сделало богом и его!

— Да! — Тень продолжила его мысль, ненадолго прервав трапезу. — Даже Иисус был распят на кресте, а после чего вознесся. Страдания и божественность всегда идут рука об руку, если ты об этом.

Краем глаза Михэй глянул на сгусток тьмы: тот начал принимать различимые очертания, зажглись зловещие огоньки глаз. Кивнув самому себе, мужчина продолжил разговор.

— Можно сказать, что суть божественности и есть страдания. Я не могу ошибаться. Жреческая кровь Асклепия даст мне выдержать это испытание. Как удачно все сложилось тогда! За это даже стоило отсидеть. Да, чёрт подери, божественная суть ждёт меня! А следом — ты получишь то, о чём мы договорились тогда, в Херсонской тюрьме. Пока же — у меня есть лишь эти жалкие подачки.

Позади громко зазвенело. Проклятый таз! Михэй зажмурился (он ненавидел шум), затем развернулся и с укоризной посмотрел на источник звука.

— Кстати, почему у вас не было своего божества? — будто что-то вспомнив, спросил Михэй. Сгусток тьмы в это время принял очертания человеческого силуэта.

— Думаю, потому, что мы не умираем. Лишь разлагаемся. Кому нужна паства, состоящая целиком из паразитов? — прохрипела тень.

— Как видишь, нужна, — Михэй улыбнулся, надев на шею массивную золотую цепь с крестом. — Но для всего хорошего нужно время. Ты и сам всё знаешь…

— Удача приходит к терпеливым, — сказал живой мрак замогильным голосом, — а мы уже достаточно натерпелись.

Несмотря на закрытые окна, в кабинете поднялся лёгкий ветерок. Чёрный силуэт, сверкая бирюзой глаз, шагнул назад и растворился в стене; словно пена, она «уходил» в ковёр, оставляя после себя иней.

— Дай то Бог, — Михэй задумчиво почесал в чёрной бороде и аккуратно стряхнул пепел с тлеющей сигареты, — пацан ведь готов, давно готов…

I

В единственной ветеринарной клинике на улице Николая Йорга было малолюдно. Обыкновенно в полдень народ не особенно торопился вести своих питомцев на приём. Впрочем, это не мешало Грише нервничать. Он вообще привык нервничать по любому поводу, а первая неделя практики выдалась нелёгкой: его даже не ввели в курс дела, не подготовили. Познакомили с наставником — запойного вида ветврачом Митричем — и вперёд! В первый же день пришлось усыпить старую овчарку с полным брюхом опухолей; перед глазами Гриши до сих пор возникала измученная морда собаки, он до сих пор слышал басовитый плач её некрасивой толстой хозяйки.

Такое начало дел подпортило рабочий настрой, но всё же, когда удавалось помочь несчастной животине, Гриша чувствовал воодушевление и брался за дело с новыми силами.

Митрич почти не помогал, предпочитая внезапно пропадать или искать «что-то срочное» посреди пыльного хлама в подсобке. Возвращался ветврач изрядно окосевший и с заметным спиртовым душком.

— А хули делать-то, Гриша? — говорил ветврач откровенно. — Нервы-то ни к чёрту. Звери, конечно, не люди, но ведь тоже жизнь! Им тоже больно, а это нервы жжёт. У меня, Гриша, их уже ни хрена не осталось…

Ветврач иной раз предлагал пропустить рюмашку-другую, но Гриша всегда отказывал, а наставник не бывал настойчив.

В дверь постучали.

— Открыто! — тонко, почти фальцетом ответил Гриша.

В комнату вошла дородная женщина, на вид — гагаузка. Чернявая баба брезгливо оглядела тощего и нескладного практиканта; должно быть, она ждала увидеть кого-нибудь посолиднее.

— Вы не могли бы выйти в коридор, — гагаузка ещё раз оценивающе посмотрела на совсем ещё юного парня, — доктор… Дочь вцепилась в животное, хоть за волосы тащи. Никак не могу успокоить!

«Да ты ведь никого не любишь, тварь бессердечная, — подумал Гриша, — ни дочь, ни питомца. У ребёнка горе, а ты тут как в очереди за мясом».

— Конечно, сейчас посмотрю.

Гриша быстрыми шагами засеменил к двери и слегка пригнулся у порога, чтобы не удариться макушкой об косяк.

Девочка, на вид лет четырнадцать. Она горько плакала, прижимая к груди свёрток из старого полотенца. Кошка.

Животное слабо мяукало; в этом звуке Гриша чувствовал обречённость, усталость от жизни, желание поскорее уйти.

Парень сделал несколько неуверенных шагов и опустился перед девочкой на корточки.

— Как тебя зовут? — Гриша положил руку на мяукающий свёрток и заглянул девчонке в глаза. Сейчас он отчего-то чувствовал странную уверенность, словно бы взятую взаймы, совершенно чуждую его застенчивому характеру. Как если бы не он, трусливый затюканный подросток из неблагополучной семьи, сейчас разговаривал с убитым горем ребёнком. Казалось, кто-то другой взял его тело под контроль, а он лишь смотрел на всё со стороны.

— София, — ответила девочка и посмотрела на Гришу огромными светло-карими глазами.

— Твоя кошка больна, София. Ей уже не помочь. Всё, что ты сейчас можешь сделать — отпустить. Я позабочусь о ней. Ей не будет больно, обещаю!

— Но она, я ведь… Люблю… Как без неё?

— Ей очень больно, София. И из-за того, что ты не хочешь её отпустить, она страдает. Это нечестно. Позволь, я помогу ей…

Руки девочки ослабели и упали вдоль тела бессильными плетьми. На её коленях обречённо мяукала кошка.

Гриша, чтобы не будить лихо, торопко зашагал в кабинет. Как только он прикрыл дверь, из коридора раздались рыдания девчонки.

Практикант положил кошку в пластмассовый ящик, чтобы сделать запись в журнале. Едва ручка коснулась пожелтевших листов, в кабинет ворвался Влад — напарник по практике.

— Опачки! Гриша, физкульт-привет! Чё тут у нас?

— Кошка. Усыплять принесли.

— Ага! — Влад почесал в жидкой мальчишеской бородке. — Усыплять, значит. Слушай, есть маза толкнуть препарат налево. Башли пополам, идёт? Кошака задушим в пакете, а нашему патрону до этого не особо есть интерес. Чё скажешь?

Гриша растерянно пожал плечами, выводя в журнале неровные каракули.

— Ну, я сейчас больничный отнесу кадрам, а там порешаем, лады?

Гриша ничего не успел ответить. Влад хлопнул дверью и громко побежал по лестнице на второй этаж — к «кадрам».

«Ох, лучше бы ты и дальше сидел на своём больничном, от бухого Митрича толку и то больше».

Гриша достал кошку из ящика и положил на стол. Развернул полотенце и отшатнулся: в ноздри ударила вонь кошачьей мочи. Старое животное было парализовано и страдало от недержания.

Сам не понимая зачем, то ли в приступе жалости, то ли желая успокоить животное, Гриша прижал кошку к груди. Стараясь дышать с ней в унисон, он чувствовал, как из глубин подсознания рвётся пугающая часть его сущности, дремавшая все эти годы. Он вспомнил этот безотчётный детский страх, когда чужая воля завладевала его телом, а он, Гриша, словно бы смотрел на себя со стороны. Каждый раз это заканчивалось плохо… Каким-то шестым чувством он осязал колыхание невидимой исполинской тени за своей спиной.

У кошки было сильное сердце. Поэтому она до сих пор была жива, несмотря на старость и порченую кровь. Гриша это чувствовал. Каждый удар, каждый вздох…

— Тише, тише…

Он чувствовал, нет — видел её сердце. Замедляя своё дыхание, Гриша заставлял маленький измученный орган пульсировать все слабее, медленнее и тише. Наконец, дрогнув в последний раз, кошачье сердце остановилось.

— Гриша! Я… — Влад смотрел на напарника с мёртвой кошкой на руках. — Ебать, ну ты и крыса… Решил все в одно лицо провернуть? Я тебе этого, сука, не забуду…

Но Гриша не слышал. Все его мысли занимала боль несчастного животного, вредоносным ядом перетекшая в его кисти и пальцы. Он до сих пор ощущал её как свою.

* *

Очередной день практики остался позади. В подсобке шумно храпел ветврач. Гриша решил его не будить.

Выключив свет в кабинете, заперев на ключ все двери, парень шаркающей походкой зашагал домой. Выдался тяжёлый день, очень хотелось отдохнуть по-человечески, пальцы и запястья ныли, точно он подержал руки в кастрюле с кипятком. Григорий надеялся, что хотя бы сегодня мама с отчимом не устроят сцену.

Возвращаться домой не хотелось совершенно, решение пойти длинным путём пришло как-то само собой.

Люди неторопливо шагали вдоль улицы Штефана чел Маре, ярко горели витрины магазинов. Гриша заглядывал в окна домов, видел сквозь занавески уютную, нормальную жизнь и представлял, что когда-нибудь и ему улыбнётся счастье.

«Вот только бы выучиться, денег поднять и свалить в Бухарест! Молдавия — дыра, а не страна!»

Поворот, арочный проход в сиреневый от сумерек двор. Гриша достал сигарету и нервно зашарил по карманам в поисках спичек.

— Физкульт-привет…

Влад! Гриша даже не успел обернуться. Тяжёлый удар, должно быть ногой, прилетел в спину. Тощий и нелепый студент ветучилища упал в грязь.

— Говно ты ебаное, Кожокару! — обиженно сказал одногруппник. — Вроде как вместе практику проходим, а ты препараты крысишь.

Гриша перевернулся на спину и тут же пожалел об этом: огромная нога приземлилась ему на живот. В свете фонарей, щербато оскалившись, на него смотрела незнакомая, глуповатая, но злобная морда.

«Да уж, умеет мой напарничек выбирать друзей!»

То был воистину огромный пацан — высокий и крепко сбитый; спортивный костюм сидел на нём почти в обтяжку.

— Не по понятиям! — басил щербатый «бычок», метя безразмерным остроносым ботинком в самые мягкие Гришины части. — Крыса, ёпт!

Наверное, первый десяток ударов был по-настоящему болезненным. Потом пришло какое-то отупение и отрешённость, лишь невыносимо ныли пальцы, как будто их обварили. Гриша просто катался по полу, уже и не понимая, что происходит. В какой-то момент в поле зрения попала нога, в сплошном месиве было не разобрать — чья именно. Будто бы сквозь рентген Гриша видел, что у колена слабый мениск — похоже на футбольную травму. Рука, наполненная почти невыносимой, неестественной болью, сама вытянулась и едва коснулась чужого колена: крик, оглушительный крик! Это был Влад. Он упал рядом с Гришей и схватился за ногу.

Здоровенный приятель одногруппника хищно оскалился, достав из кармана складной нож.

— Чё ты, падла? А? Чё ты? — рычал «бычок»

— Кирилл, харэ, припугнуть же хотели, — нервно крикнул Влад, поднимаясь с земли. — Остынь, ты его убьешь на хер!

И Кирилл остановился, но не из-за просьбы друга: из темноты на него смотрела лохматая чёрная псина. Слева от неё из другого угла двора медленно кралась вторая, а рядом с ней третья, четвёртая… Целая стая. Здоровенные! Каждая в холке выше девятилетнего ребёнка. Таких огромных собак Кирилл и Влад не видели даже по телевизору.

Зверюги забрехали, громко, угрожающе; лай метался по двору-колодцу, будто псы были повсюду . Казалось, от этого угрожающего звука стёкла в ближайших домах пойдут трещинами и осыплются осколками на грязный асфальт.

— Валим, валим, блядь! В подъезд!

Приоткрыв заплывшие глаза, Гриша видел, как улепётывает его одногруппник вместе со своим мясистым другом; видел, как чёрные псы, бросившись за ними, растворяются в густом мраке молдавской ночи.

— Встать сам сможешь? — послышался голос из-за спины.

— Че… Чего?

Перед Гришей стояла невысокая рыжеволосая девушка, бронзовая от загара. Потрёпанные джинсовые шорты, рубашка не по размеру, огромные золотые серьги и выразительные миндалевидные глаза выдавали в ней цыганскую кровь. Гриша заметил, что среди непослушных рыжих прядей незнакомки отливает серебром один-единственный седой вихор.

Недовольно цокнув, девушка подошла ближе и подала руку. Рывком помогла Грише встать. Всё тело тут же прострелило жгучей болью; в правом боку заныла ушибленная печень.

— Береги себя, Тёмная кровь. — Девушка достала из кармана платок и вытерла юшку с лица Гриши. — Возьми. А мне пора, отец будет волноваться.

Рыжая попятилась назад в темноту и вскоре исчезла, а спустя секунду из неосвещённого угла под фонарь выбежала серебристого цвета лиса. Выбежала и тут же скрылась в густых зарослях кустарника.

Гриша сел на скамейку и подумал, что лучше бы этого вечера не было, и этих собак, и грёбаного придурка Влада с его безмозглым дружком. Хотелось прилечь и больше не вставать. Но нужно было идти домой.

* *

Подъём на пятый этаж старой хрущёвки казался вечностью. Сейчас каждая ступенька стала врагом! Шаг-вздох-боль, шаг-вздох-боль: так Гриша добрёл до своей двери. Он зашарил правой рукой по карманам, в рёбрах тут же неприятно стрельнуло, закружилась голова.

Чуть не споткнувшись о разбросанные как попало тапочки отчима, Гриша зашёл в квартиру.

В небольшой кухоньке над плитой колдовала мать, пахло тушёной капустой. Стараясь не шуметь, Гриша попытался прошмыгнуть в ванную, но мать его заметила.

— А ну-ка, глянь на меня! Батюшки… — Мама всплеснулся руками. — Кто это тебя так?

— Мам, да нормально всё. С лестницы упал.

— Знаю я эти ваши лестницы. Погоди-погоди, сядь на табуреточку. Сейчас йод с ваткой принесу.

Мать, бормоча что-то себе под нос, пошла в соседнюю комнату. Она приоткрыла дверь и Гриша, привыкший ко всякому, ахнул: приподняв подол платья, упираясь висячим пузом в упругую задницу, отчим трахал какую-то девицу. На вид ей было не больше тридцати; она охала и стонала, призывая отчима ускориться. Мать прошла мимо, будто бы её муж со своей подружкой были невидимками. Она деловито покопалась в секретере, нашла йод и двинулась обратно.

— Да что это такое, я тебя спрашиваю? — Отчим прервал своё занятие. — Даже поебаться в собственной квартире не могу спокойно! Что ты сюда лезешь? Я же просил не заходить!

— Гришу побили… — холодным голосом ответила мать.

— Гриша? Опять твой ебучий нагулёныш портит нам жизнь! Опять! В который раз?!

Мать ничего не ответила. Подружка отчима, отыскав трусы и натянув платье на грудь, прошмыгнула мимо родителей, вышла в прихожую и, окинув на прощание Гришу взглядом бирюзовых глаз, скрылась за дверью.

«Боже, как они дошли до такой жизни? Почему? Почему у меня не может быть нормальных родителей? За что мне всё это каждый день? Ответь, Господи!»

Раздался звонкий шлепок. Гриша не успел сообразить, что произошло. Когда он обернулся, мать уже падала как подкошенная, а отчим замахивался для нового удара.

— Не трогай её, мразь! — прокричал Гриша почти фальцетом. Голос дрогнул и дал петуха.

Превозмогая боль, мальчишка поднялся с табуретки и похромал в сторону спальни. Он сжимал зубы при каждом шаге.

— Убери руки!

Отчим злобно зыркнул на пасынка и вновь занёс руку для удара; мать вяло пыталась защищаться, по её лицу в обе ноздри бежала кровь.

Гриша прекрасно понимал, что у него и раньше-то не хватило бы сил одолеть отчима. Что же делать сейчас, когда каждый шаг приносит боль?

Отчим ударил снова, мать рухнула на софу.

Гриша зарычал. Собрав с духом, он кинулся на отчима; его костлявый кулак прилетел точно в промежность толстяка, но удар получился смазанным.

Отчим, огромный пузатый мужик, только ойкнул и немедленно контратаковал. Хватило двух оплеух, чтобы свалить тощего парнишку. Толстяк прижал пасынка коленом, давя на грудину чуточку сильнее, чем следовало бы.

— Вот так, щенок! Вот так…

Гриша пытался сопротивляться, но всё без толку. Толстые пальцы отчима сомкнулись на тощей шее, стало нечем дышать.

Из последних сил цепляясь за угасающее сознание, парень услышал целый хор стенающих голосов. Все они о чём-то просили, умоляли; этот скорбный хор почему-то придавал сил!

Невпопад вспомнилась кошка в ветклинике, в груди разрослось то же непонятное чувство; Гриша увидел отчима словно бы через рентген. Под пеленой плоти, ставшей прозрачной, он разглядел скверну: желудок. Отчим страдал язвой.

Сам не зная зачем, Гриша ткнул ладонью в круглый живот, и его пальцы прошли сквозь внушительный слой жира, сквозь мышечную стенку прямиком к желудку.

Отчим взревел от боли, ослабив хватку. Он крикнул ещё раз или два, а потом стал заваливаться набок.

— Что ты делаешь, шакалёныш?! Что ты делаешь?..

Толстяк с ужасом смотрел, как добрая половина предплечья пасынка исчезла в его животе.

Сзади прилетела оплеуха, но уже не такая сильная. Гриша поднял голову и увидел окровавленное лицо матери.

— Пусти! Угомонись же, убьёшь!

Гриша послушался и выдернул руку — на той не осталось даже капли крови. Хрипя, отчим приподнялся на локтях.

— Вызови скорую. — Он сплюнул бурую слюну, сверля пасынка злобным взглядом. Мать энергично закивала и бросилась к тумбочке — набирать номер. — А я тебе говорил, что ничего хорошего из него не выйдет! Посмотри на него… Он же дьявол, сатана во плоти! Лучше бы ты, дура, сделала аборт, как делают все нормальные бабы, когда их берут силой! Что могло из него вырасти, если папаша — насильник?

Мать причитала и соглашалась. В телефоне ей наконец-то ответили, она сбивчиво диктовала адрес.

Глядя на двух омерзительных людей, которых все эти годы называл родителями, Гриша скрипел зубами до боли, до трещин в эмали. Гадкое чувство расплывалось по сердцу, подтачивало его, как струя мочи точит наст.

«Какие же они чужие… Даже в пьянчужке-ветвраче больше души, чем в этой парочке. Зачем я всё ещё здесь? Зачем мы друг другу? Пошло оно всё! Я ухожу».

В венах всё ещё бурлил адреналин, притупляя боль. Гриша захромал к выходу.

В прихожей до сих пор приторно пахло духами этой бесстыжей подружки отчима — и как она только позарилась на этого расплывшегося алкаша? Глянув напоследок, как мать носится вокруг ворчащего толстяка, Гриша плюнул на паркет и скрылся за дверью.

«Ноги моей здесь больше не будет!»

P.S.: будем выкладывать частями. Это большая повесть.

MOAR чтива здесь: https://vk.com/sheol_and_surroundings

Читать предыдущую часть

Голод пожирал разум. Мертвая девчонка забилась в дальний угол пещеры и тихонько подвывала: голос Хозяина могил становился все настойчивее, все слабее слышались собственные мысли. Ее единственного защитника, полуистлевшего старика в грязном рубище, придавили тяжелой надгробной плитой; он бредил, его устами говорил Гробовой колосс.

Девочка понимала: скоро и она вот так же будет повторять одни и те же фразы, позовет своих сородичей надеть пелерину смерти, отдать свой разум Хозяину могил. Незавидная участь — лежать придавленной тяжелым надгробием и ждать, пока кто-то из вечно голодных соплеменников сжалится и поделится едой.

Она твердо решила уйти. Лучше быть пронзенной гарпуном охотников за мертвецами, лучше быть истерзанной свинопсами, чем провести бессознательную вечность в окружении жестоких и жадных оживших трупов.

Покачиваясь, она поднялась на ноги, юркнула в туннель и растворилась во тьме.

Ее сородичи ничего не заметили. Рассевшись поодаль от костра, они бранились, отбирали друг у друга еду и проклинали тот день, когда смерть позволила им вернуться назад.

Выход занесло снегом, девчонка вялыми гребками освобождала себе путь. Снаружи по-прежнему бушевала метель, теневые сосны, ссутулившиеся под тяжестью снега, клонились к земле.

В такую погоду даже самые жирные снегокрысы предпочитали залечь поглубже в нору, а уж поди поищи того, кто терпит мороз лучше них.

«Вернись, дитя, мы станем едины! Мертвая плоть мертвым мирам принадлежит! Останься и восстань», — голос Хозяина могил креп от часа к часу.

Девочка сделала еще несколько шагов и ее не стало. Голод окончательно сожрал разум.

— Давай возьмем ее, пока не убежала! — прохрипел один из всадников. — Упустим!

— Нет, — отрезал старший. — Видишь — умом тронулась.

Они смотрели, как мертвая девочка кружит на месте, словно бы ищет кого-то. Она вела разговор с невидимым собеседником, раз за разом повторяя одни и те же движения.

— Я видел, когда у них начинает ехать крыша, — сказал старший задумчиво. — Они перестают соображать, но хорошо помнят, где их дом. Подождем! Она может привести нас в логово своих. Нам с одной тощей девчонки пользы мало.

Старший внимательно следил за хрупкой фигуркой, мельтешащей в зеленоватом тусклом свете флуоресцирующих грибов. Девчонка еще немного покружилась, затем встала на четвереньки, проползла с десяток ярдов, нырнула в снег и исчезла.

— Х-ха! — довольно воскликнул старший. — Я же тебе говорил, дери тебя белки гнилые. Обратно домой поползла. Они всегда возвращаются к своей могиле, всегда! Хер его знает зачем, но возвращаются. Там-то их можно и взять.

Молодой наездник, глядя на ликующих Умву и старшего, почему-то злился. Его всегда раздражал этот поучающий тон…

Старший с умным видом почесал небритый подбородок кончиком гарпуна.

— Лезь, — сказал старший.

— Что, почему я? — встрепенулся молодой. — Умва любит ямы! Пускай он и лезет!

— Нет, — покачал головой старший. — Лезь ты. Я слишком стар, чтобы скользить по норам, Умва не может широко открывать рот, он не умеет кричать. Значит, остаешься только ты, дери тебя белки гнилые. Лезь!

Молодой нахмурился, от возмущения у него перехватило дыхание. Он до белых костяшек сжал рукоять своего кремневого пистолета, но так и не решился на выстрел: было жаль тратить порох.

— Вот упрямая гнилая белка! Лезь, говорят же тебе. Вернешься с хорошими новостями, я тебе треть от своей пайки пороха отдам. Идет?

— Половину! — сказал молодой, спрыгивая со свинопса. — И два гарпуна.

— Да и хер с тобой, ладно. Два гарпуна.

Молодой осклабился, обнажив щербатый частокол гнилых зубов. Он что-то пробурчал себе в усы и пошел по следу.

Вернулся он очень скоро, должно быть, не прошло и получаса. Всадник верещал, словно девка под мужиком в первый раз. Молодой зажимал ладонью укушенную рану на шее, между грязных пальцев сочилась юшка. Из норы следом за ним выскочила парочка мертвецов, но увидев всадников невдалеке, они поспешили убраться восвояси.

— Замуруют, гнилые белки! Сопляк их спугнул.

Молодому едва хватило сил добежать до своего свинопса. Как подкошенный, он упал у мохнатых лап зверюги, под его головой снег наливался алым.

— Убери руку, — сказал старший, — дай посмотрю. Ну!

Молодой доверчиво отвел ладонь в сторону, показав круглую с рваными краями рану. Кровь вырывалась толчками, шевеля разгрызенные сухожилия.

— Их там… — хрипел молодой. — Их там не меньше полусотни.

Старший сосредоточенно кивнул. Он достал из-за спины гарпун, размахнулся, и с силой вонзил его в шею молодого.

— Вот так, сынок, — старший сплюнул, глядя на хрипящего и булькающего товарища. — Не думай, что ты умнее всех!

Старший достал из седельной сумы обрывок пергамента и кусочек угля. Быстрыми движениями он набросал несколько строчек.

— Умва, мигом в Ауш! У нас тут крупная добыча, нужна подмога! — Старший передал записку немому наезднику.

Умва пришпорил своего свинопса, и тот понесся бешеным галопом сквозь тяжелую морозную тьму.

* * *

Ида, трех штурмовиков легиона Вороны Энки и двух контрабандистов из Дорая сбросили в яму. Они были мертвы, но все еще чувствовали боль; иноки сказали, что нервные окончания потеряют чувствительность лишь через неделю.

Им сбросили оружие. Ид даже немного обрадовался, ощутив привычную тяжесть табельных пистолета-пулемета и гладиуса. Это было ЕГО оружие, с которым он прошел через множество передряг и вот — оно снова с ним.

Кто-то из иноков сбросил в яму и снаряженные магазины; мертвые легионеры и дорайцы поспешили зарядить свое оружие, но иноки успели скрыться за край ямы — долой с линии огня.

— Вот ведь как забавно, мои друзья. — Один из контрабандистов заговорил на штейе, языке торговцев. — Легионеры Клыка Анубиса несколько раз чуть не убили меня, когда я вез товар через границу. А теперь мы тут все вместе, в одной яме.

— Приказы не обсуждаются, — сказал Ид с сильным медианнским акцентом. — Для нас вы были… преступниками. Теперь это уже не важно.

Контрабандист сосредоточенно кивнул. Кажется, его устроил такой ответ.

Из-за края ямы показалась шипастая голова. Все пятеро вскинули оружие, но никто не выстрелил: каждый из них знал, что Сын Свинца не боится пуль.

Глядя на встревоженных мертвецов, полудемон басовито расхохотался. Звук его хохота отражался от стен грота и пугал мелкую, почти невидимую живность.

— Поглядим на это представление. Впускайте! — крикнул полудемон на нижне-общем.

С другой стороны ямы, отбивая неровный ритм, шагали мертвецы. Они не были похожи на Ида и его товарищей по несчастью, казалось, само зло свернулось клубочком в их иссушенных телах. Пустые глазницы мертвецов горели серебристым пламенем, словно рыбы, выброшенные на берег, они хватали ртами холодный воздух.

Первый из них шагнул за край ямы и камнем рухнул вниз, следом второй, третий, четвертый… С глухим стуком они ударялись о мерзлую почву.

— Храни нас Изида, — прошептал Ид и лязгнул затвором автомата.

Первыми открыли огонь штурмовики: их тяжелые дробовики изрыгали злую, кусачую картечь. Свинец трепал одежду врага, раздирал кожу, но не приносил заметного вреда. Казалось, пули и картечь растворяются в их телах, становятся частью их самих.

Ид и его товарищи по несчастью поняли, что обречены.

Штурмовики достали топоры, контрабандисты обнажили рапиры, Ид крепче сжал верный гладиус.

Бой врукопашную оказался безнадежным: уколы и рубящие удары оставляли лишь поверхностные раны, которые тут же затягивала свинцовая корка. Рапира одного из контрабандистов так и застряла в руке врага.

Освинцованные умертвия окружали свою добычу, утробно урча. Их руки были сильными и тяжелыми. Все кончилось очень быстро: голодная стая разорвала пятерых сопротивленцев словно тряпичные куклы. Иду не повезло: ему оторвали голову и отшвырнули в сторону. Отделенная от тела, голова все никак не хотела умирать; с ужасом и омерзением легионер наблюдал, как его собственное тело — кусочек за кусочком — исчезает в ненастных утробах.

— Старания прошли не зря, — глубокий бас полудемона раздался откуда-то издалека. — Спускайте лестницы, доставайте их оттуда.

— Сию минуту, милорд, — отозвался кто-то из иноков.

— У меня достаточно сыновей, их крови хватит на целую армию! Мы пойдем войной на другие кланы… Живо! Магиологов в мои покои, скажите, что работенки у них привалило.

* *

Становилось все жарче. С потолка капало, дым постепенно заполнял все пространство пещеры; если бы местные обитатели нуждались в воздухе, они давно бы задохнулись.

— Нам конец, старая тварь! — процедил сквозь зубы мертвец. — Я буду умирать во второй раз, и все из-за тебя, сука! Тебе было жалко покормить девчонку?

Держа за руки и ноги, старуху подняли над костром; под настойчивыми языками пламени гнилое мясо отваливалось кусками.

— Я думала, ее схватят! — выла старуха. — Я думала, ее отдадут свинопсам!

— А теперь свинопсам достанемся мы! Но прежде ты превратишься жаркое.

В пещере воцарился хаос. Кто-то метался из стороны в сторону, кто-то замер на месте и смотрел в одну точку, многие, обхватив колени руками, раскачивались словно маятники.

Снаружи слышался треск костров. В единственный лаз с завидной настойчивостью пихали горящие бревна. Наст, утрамбованный почти до каменной прочности, трескался от жара, и в эти расщелины люди Клана Свинца совали новые бревна. Приглушенный шум сменился вполне различимыми голосами: охотники переговаривались. Это была их излюбленная тактика — выкуривать мертвецов наружу: знали, сволочи, как умертвия ненавидят тепло.

— Давайте прощаться, друзья, — сказал благообразного вида мужчина; его погребальные одежды чудом сохранили первозданную белизну. — Кажется, это конец. Нам не спастись!

Что-то зашуршало со стороны покинутого кладбища: это был замшелый старик, о котором все уже давно позабыли.

— Придите ко мне, братья и сестры во смерти. Пустите меня в свои мысли! Я вас спасу, я унесу вас в кромешную тьму, в прохладу вечной гибели!

Его слова разливались многоголосым эхом, они звучали чертовски убедительно. Каждый из воскресших слышал Хозяина могил, каждый знал, что его сила всегда была рядом.

— Пустите меня, и я помогу, — говорил старик голосом Хозяина могил. — Уведу вас в спасительную тьму! Уведу!

Не было другого выбора. Они сели вокруг старика, придавленного могильной плитой, и перестали сопротивляться. Каждый почувствовал, как его разум будто бы уменьшается и уступает воле Гробового колосса.

Корни старых деревьев побежали змеями сквозь лабиринты гнилых кишок, плоть отрывалась от костей и оплетала могильные плиты, земля залепляла рты и глазницы, пломбировала старые раны.

Они стали едиными, они стали Гробовым колоссом.

Умва вернулся с подмогой через час. Он привел с собой десяток дюжих всадников, еще десяток на своей карете привез посыльный лорда; его свинцовая лошадь примчалась раньше свинопсов, которым требовались напрягать жилы, чтобы проторить себе дорожку сквозь тридцатидюймовые сугробы.

— Твоя колымага сейчас очень кстати, Серокрыс. — сказал старший.

— И тебе не хворать, Шайрат, — проводник назвал старшего по имени. — Полсотни целехоньких — это прямо клад. Ну, что делать-то будем?

Шайрат спрыгнул со своего свинопса и зашагал вдоль кромки утоптанного снега. Ему и прежде приходилось иметь дело со снежными пломбами пещер; выцарапывать добычу из западни даже интереснее. Но в этот раз мертвецы спрятались очень уж глубоко.

— Здесь сошла лавина. Одни гнилые белки знают, сколько лет назад. Наст слежался и теперь как камень! Наши друзья лазят к себе домой через узкий ход вон там, — Шайрат махнул рукой, — его они уже завалили камнями с той стороны. Здесь, прямо под нами, пустота. Продолбим наст и разведем костры. Если эти гнилые белки сами не вылезут наружу, их снежная броня выдержит два, максимум три часа.

Серокрыс понимающе закивал. Ему и самому хотелось накормить мертвечиной гарпуны своего арбалета.

— Ты слышал новость? — как бы между прочим сказал Серокрыс. — Наши отступнички-то пропали! Охрана говорит, что библиотека Лорда изрядно похудела, а магиологов и след простыл.

— Предатели есть предатели… — старик сплюнул себе под ноги. — Лорд знал, на что идет, но не нам его судить.

Они облокотились на свинцовый бок лошади и с интересом наблюдали, как грязные оборванцы, члены их клана, ловко орудуют топорами и валят теневую сосну. Они работали самозабвенно: прорубали в насте ход, ставили бревно торчмя, обкладывали лапником, сыпали чуть пороху и давали искру огнивом; деревья, приспособившиеся жить без света, вспыхивали как факел. Древесина давала мощный жар и горела зловещим зеленоватым пламенем.

Шайрат предвкушал обвал пломбы: еще немного, и панцирь слежавшегося снега обвалится, придавит собою обитателей пещеры. Потом начнется самое интересное! Разбирать завалы и искать уцелевших всегда очень волнительно. Но сегодня был явно не его день…

Под слоем наста что-то утробно загудело. Люди Клана Свинца чувствовали, как дрожит под ногами пол. И в ту же секунду пломба взорвалась тысячами осколков; всадники не успели отскочить и ухнули вниз, погребенные под слоем обломков. На зеленоватый свет горящих костров медленно выползало оно. Существо будто сбежало из чьих-то ночных кошмаров: переплетенные между собой тела и надгробные плиты — руки и ноги, туловище — земля вперемежку со статуями, оградами и корнями растений, вместо головы — старинный каменный склеп. Это был Гробовой колосс, Хозяин могил.

Выжившие всадники пытались спастись, но гнев Хозяина могил невозможно остановить: словно спелую вишню, он давил живых и опаивал свои ладони свежей кровью. Он тянул веревки кишок, разрывал трупы врага на куски, вплетая их в свое тело.

Последним остался Умва. Тяжелая настовая глыба перебила ему хребет; несчастный на руках уползал от зловещего и непостижимого врага.

Гробовой колосс то ли не заметил, то ли нарочно оставил в живых единственного уцелевшего. Не издав ни звука, он развернулся на месте и неспешно зашагал куда-то вдаль.

В двух милях от места побоища, тяжело дыша, Умва прислонился спиной к стволу теневой сосны. Его ногами аппетитно лакомились дикие свинопсы. Наездник ничего не чувствовал и смиренно наблюдал, как его плоть исчезает дюйм за дюймом. Скоро его не станет. Уж лучше было погибнуть вместе со всеми: Гробовой колосс дарил мгновенную смерть, свинопсы же любили смаковать убийство своей добычи.

* *

Сын Свинца еще не набрался сил после очередного ритуала: шкура на боках висела, шипы сморщились и опали. Тяжело дыша, полудемон стоял на балконе деревянной башни и с высоты ста футов разглядывал свое бессмертное войско. Полторы сотни серебристых глаз следили за каждым его движением.

Полудемон был доволен, даже внезапный побег магиологов его больше не тревожил. В конце концов, эти сумасшедшие исследователи всего-то украли несколько старинных книг, написанных на языке демонов, а у него, Сына Свинца, благодаря их ритуалам есть хоть и небольшая, но все же свирепая армия. Однако полудемон не успел порадоваться: на горизонте засияли огни, зеленовато-желтое зарево говорило об одном — старый враг вернулся. Племя Лучей, светящиеся нечестивцы и их человеческие слуги. Несколько месяцев назад он убил их лорда на глазах у всех. У Сына Лучей было полно квартеронов, и многие из них успели спастись. Должно быть, сегодня был день мести, самоубийственной мести…

— Ну что ж, — пробасил полудемон. — Быть может, вы и вовремя: как раз напою бессмертную армию вашей светящейся кровью. Файлат, вели всем готовиться к бою, — сказал он своему сыну, уродливому тощему чудовищу, покрытому короткими шипами.

В стенах форта началась сутолока: вооруженные кто чем, люди и нечестивцы занимали боевые позиции на стенах, в редутах готовили к бою старые, но все еще надежные дульнозарядные пушки.

В авангард пустили армию бессмертных. Со всего форта для них собрали что могли: ржавые топоры и вилы, затупившиеся мечи и деревянные пики. Они сами по себе являлись оружием; быть может, после удачного исхода битвы лорд и пожалует своим мертвецам что-нибудь поновее, а уж в своем успехе полудемон не сомневался.

Раздались первые пушечные выстрелы: ядра немного проредили строй противника. Светящаяся кровь взмывала в воздух зловещим фейерверком, в воздухе пахло пороховой гарью.

Люди Племени Лучей не кричали, не разбегались в стороны, а лишь уверенно шли вперед, будто знали, что победят наверняка. Они подошли ближе, их встретили огнем кремневых ружей и дождем арбалетных болтов. Строй выстрелил в ответ: из ручных мортир дали несколько залпов — за частоколом разорвались пороховые гранаты, кто-то истошно закричал.

Воины на сторожевых башнях уже не могли вести эффективный огонь. В бой решили пустить бессмертных: ворота форта раскрылись, и наружу высыпали мертвецы.

Строй Племени Лучей рассредоточился, фланги разошлись в стороны, пропуская вперед квартеронов. То были невероятно уродливые нечестивцы: их светящаяся плоть была перекручена немыслимым образом. Огромные, словно сугробы, они возвышались над войском на добрых четыре фута.

— Свинец не боится лучей! — крикнул один из квартеронов. — Но свинец боится жара!

С этими словами он выпустил тугую струю напалма из своего огнемета. Немыслимое для здешних мест оружие — новое, добротно сделанное. На баках огнеметов красовался профиль Анубиса, символ пограничных войск Истинного Медианна.

Мертвецы пытались прорваться сквозь стену чудовищного жара, но тщетно: не сделав и десятка шагов, они плавились и опадали бесформенной массой.

Когда с мертвецами было покончено, квартероны выпустили остатки напалма и подпалили стены; этого хватило, чтобы одна из сторожевых башен вспыхнула.

Квартероны достали топоры и с неостывающим боевым задором бросились прорубать ворота. Всего за несколько минут они освободили себе путь внутрь. Некоторые погибли страшной смертью: люди Клана Свинца опрокидывали на них чаны с кипятком и расплавленным свинцом, которого в форте хватало.

Клан Свинца дрался до последнего, не иначе — загнанные в угол росомахи. Однажды они уже победили светящихся нечестивцев, так что теперь поражение и смерть казались им чем-то невозможным.

Внутри форта войско Племени Лучей встретили остатки армии бессмертных: несколько десятков прирученных мертвецов дрались жестоко. Они отрывали противникам головы, с легкостью ломали конечности и вырывали внутренности. В какой-то момент они начали теснить врага назад к воротам, что воодушевило Клан драться еще свирепее.

— Поглядим, покружим, — от голоса Сына Свинца воздух задрожал, — черепа им размозжим!

Шипастый кистень — излюбленное оружие полудемона — запел в предвкушении крови. Один ловкий взмах, и шар с хрустом проломил череп зазевавшемуся квартерону. Но воины вражеского племени все наплывали и наплывали.

В гуще битвы никто не обратил внимания на вырастающую из тьмы нескладную антропоморфную фигуру. Приближаясь к форту Ауш, она подбирала трупы и их вещи, вплетая в свое тело. Гробовой колосс спешил забрать свое: пока не ушел дальше во тьму — все мертвецы принадлежали ему.

Два клана были слишком увлечены войной, чтобы заметить приближение третьей силы. Хозяин могил не щадил никого: он топтал, рвал, давил и швырял живых, чтобы сделать их мертвыми. Ему было все равно, какая доля демонической крови у каждого из убиенных. Он расправился с ними быстро и так же быстро ушел, оставив пустое поле битвы.

Ему предстояло идти еще многие тысячи миль, чтобы найти безопасное место, залечь в спячку и вырасти в новое анмортуальное пятно.

* *

Взвод Черных нагрудников, тайной полиции Истинного Медианна, неторопливо брел вдоль исполинских следов. Полицаи с интересом наблюдали за отпечатками, в то время как магиологи сбивчиво объясняли им суть добытой информации.

— Здесь, в этих книгах… — шумер говорил быстро, дыхание его было неровным. — В них говорится о магии свинца, в этих рассказано все про лучи. В наших дневниках мы зафиксировали все ключевые моменты. Пожалуйста, мы сделали все что могли. Верните нас домой!

В черной униформе Хремет Нери-Иб выглядел особенно строго. Будучи префектом лагеря Черных нагрудников, он был вынужден долгие годы исполнять роль центуриона пограничных войск. Офицер вздохнул с облегчением, зная, что сегодня не нужно играть в эту дурацкую игру.

— Вы славно поработали, — сказал Хремет Нери-Иб. — Страна вас запомнит как людей, сошедших с правильной тропы, но вовремя повернувших назад. О вас будут говорить потомки.

— Что… Что вы имеете в виду?! — занервничал геомант- египтянин, бесстрастный тон офицера тайной полиции выводил его из себя.

Они подошли к разрушенным воротам форта Ауш; сторожевая башня все еще горела.

— По закону военного времени приговариваю вас к смерти! — прогремел префект лагеря. — Властью, данной мне судебной системой Истинного Медианна, приказываю привести приговор в исполнение.

— Нет! Нет, мы же договаривались, мы же передали огнеметы Племени Лучей, пожалуйста!.. — египтянин бился в истерике. Его товарищ шумер сглотнул, неотрывно следя за бесстрастными лицами полицаев.

Магиологов отвернули лицами к стене. Египтянин молился, шумер мужественно молчал.

Один из полицаев приставил ствол револьвера к затылку египтянина: щелк — осечка, щелк — осечка; только на третий раз прогремел выстрел, тощий египтянин рухнул на землю неожиданно громко. Шумеру повезло — его мозги вышибло сразу.

Хремет Нери-Иб увидел знакомый блеск среди обломков древесины: так могла сверкать только сталь форменной амуниции! Он подошел к куче мусора, отбрасывая древесные обломки мыском сапога. Из грязных щепок на него смотрела голова опциона в форменном шлеме.

Префект лагеря наклонился, чтобы поднять голову. Он поцеловал холодный лоб и виновато посмотрел на лицо, искаженное маской ужаса и боли.

— Прости меня, Ид, — сказал он тихо. — По-другому нельзя. Ты был хорошим опционом. Родина тебя не забудет!